Для начала я хотел бы напомнить о том, что год 1988-й - особый. Под 988 г. в нашей летописи ("Откуда пошла русская земля") записано: "Владимир ...посылал... собирать у лучших людей детей и отдавать их в обучение книжное". Так что к 1988 г. за нами тысяча лет исторического, национального и культурного бытия, запечатленного - помимо всего прочего - и в "словах книжных".

Сейчас публицисты активно размышляют о 70-летнем пути социализма, о перестройке и гласности, о коренной октябрьской идее. С. Кондрашов в статье "Возвращение идеала" пишет, что "самое главное состоит в сохранении духовной общности большинства из нас через причаст-

стр. 89

ностъ к октябрьской идее". Но разве взыскуемая духовная общность будет ослаблена или уменьшена, если предшествующая тысяча лет Русской земли тоже окажется причастна к современным социальным преобразованиям? Кто и когда убедил нас, что исторический путь наших народов и их традиционные вековые идеалы не могут быть причастны к коренной октябрьской идее? Зададимся же, наконец, и вопросом: как глубоко на самом деле уходят ее исторические корни и что же такое конкретно октябрьская идея в ее определенном соотнесении с нашими тысячелетними народными идеалами? Чем на будущее способны будем мы - как отдельный человек, так и весь народ - вдохновляться? Какой идеально прозреваемой вековой целью?

Здесь историки и литературоведы признавались друг другу в том, что не сумели создать ни настоящей истории советского общества, ни подлинной истории советской литературы. В связи с этим цитировали слова Л. Н. Толстого, записанные им при чтении "Истории России" С. М. Соловьева. Толстой возмущался тогда, что главное действующее лицо истории - простой народ - не показан у Соловьева, а значит, не понята и не постигнута и сама тайна истории, внутренний смысл ее движения, основная пружина. Я должен подчеркнуть, что это все же только начало толстовской цитаты, ее мыслительный разбег. Далее писатель отмечает, и это уже не цитировали, что существует не только "история-наука" (и она принципиально не способна описать жизнь народа), но еще и "история-искусство" (и ей такая задача вполне по силам). Правда, уточняет Толстой, "история-искусство, как и всякое искусство, идет не в ширь, а в глубь, и предмет ее может быть описание жизни всей Европы и описание месяца жизни одного мужика в XVI веке". Только так, по мысли Толстого, посредством "высшего искусства", через художественный образ, может история "объять необъятное" - описать жизнь миллионов людей.

Так вот, зададимся вопросом: есть ли у нас - в этом толстовском значении - история последних 70 лет? К счастью, да. Есть. Я скажу только об одном писателе, право которого на художественное слово о нашей истории, право, оплаченное судьбой, едва ли сейчас кем-то оспаривается. Этот писатель - А. Платонов. Самое, пожалуй, мрачное и страшное его произведение - "Котлован". Нас уже пугали "котлованностью". Дескать, вот художественное предупреждение Платонова, его сугубо мрачное пророчество о судьбе дела, предпринятого в XX в. "огромным молчаливым большинством человечества" для всего человечества. Речь идет все о той же октябрьской идее. Только на этот раз не забудем, разумеется, и о том, что хотело бы - до неразличимости - ею прикрыться, да и прикрывалось, как мы знаем, не без успеха.

Платонов чужд безысходности, и для него самого "котлован" не исчерпывается "котлованностью". И не надо смешивать Платонова с отдельными его персонажами, к чему особенно склонны те, кто узнает в них собственные идейные портреты. Просто за правдой жизни необходимо различать у него еще и высшую правду идеала, совести. Мы сами, без всякой посторонней помощи, объявив все духовное "буржуазным обманом", надежно и прочно выпестовали в своей национальной истории жуткий тип человека с "твердой душой". Но винить нам в этом, кроме самих себя, некого.

Сейчас уже нет оптимистов, способных утверждать, что "счастье все равно наступит исторически"; перевелись и те, кто "считал истину классовым врагом"; канули в небытие активисты, собиравшиеся "эшелонами население в социализм отправлять", а вместо этого, разумеется, развернувшие лишь "производство исторического идиотизма в полузаводском масштабе"; во многом покончили мы и с желанием первыми будущее "бумажкой достать"; и, наконец, нет уже необходимости видеть в человеке лишь "живую шпалу под рельсами в социализм"...

стр. 90

"Куда поместить сердце?" - действительно самый главный вопрос. Потому что с "неуместным сердцем" - и кому же, как не Платонову-очевидцу, знать это - и человек, и народ "таких дров наломает!". Чтобы не напрасно билась в нас "какая-то главная сияющая сила", завещал нам Платонов вместе со старым мастером, думающим "о том кронциркуле, которым можно было бы проверить большевиков", "надо глядеть и глядеть". Более всего писатель боялся - и справедливо - пустого сердца, особенно если оно окажется у тех, кто "отлучился властвовать". Не забудем, что в "Котловане" вслед за кулаками народ отправляет в утиль истории и Активиста-переугожденца.

Мы не поймем силу выжитого Платоновым исторического оптимизма, если забудем героев его "Котлована". И разве не те же Чиклины, Вещевы, Чагатаевы, Юшки и "песчаные учительницы" осознают в войну, что надо "защитить добрую правду русского народа нерушимой силой солдата", что за ними - "вся наша большая вечная Родина"? Разве не они, чтобы погубить врага наверняка, взрывают самих себя? "Да что нам немец, - говорит старый крестьянин, переживший войну, - он против нас судьбой слаб, мы судьбы больше испытали!" Разве эти слова не заставляют нас сейчас, еще не располагающих всей правдой о предвоенной действительности, разве они не заставляют нас содрогнуться?

Видимо, самое опасное сейчас - угроза неприметной, нечувствительной подмены подлинной правды спешно плодящимися на ее месте подобиями, которые, как правило, предпочитают выступать под знаменем "усложнившейся жизненной реальности". Происходит подчас подмена правды чем-то, что мобилизовано всего-навсего временно "исполнять обязанности" ее и что, по слову Достоевского, только "рядом, вместе, почти совпадает, а между тем - совсем другое". Это коварное совпадение сейчас самое опасное.

Настала пора со всей серьезностью понять, что "старые преданья" - это и есть то самое, что позволило нам "перейти бездну". Мало того, настоящая бездна - это как раз и есть окончательное забвение "старых преданий". Теперь как воздух необходимо нам не парение, а трезвение, не дерзость, а дерзновение, не прислуживание, а служение, не бесчисленные групповые знамена идейной гражданской войны, а единое общенародное знамение, не пустопорожнее красноречие и бесстыдное заголение, а вся полнота исторической правды. Справедливо замечено, что не только обман может быть возвышающим, но что куда серьезнее теперь потребность в возвышающей правде. Противиться же ей могут сейчас лишь те, кто, по старинному выражению, "в суете ума их помрачены смыслом". Помрачение смыслом - частным, оторванным от общенародных целей и потому разъединяющим, мелким смыслом - распространенная болезнь современных лжеинтеллектуалов, безоглядно верящих в "свою" или "групповую" правоту.

Самое обнадеживающее - это все же крепнущее постепенно понимание, что напрасны надежды пересоздать что-то одним административным волнением, силою одной власти, без опоры на народное и общественное сознание, без доверия к органическим силам жизни. "Демократия" и "демократизм" должны подразумевать (и подразумевают) "народ" и "народность", чтобы не способствовать возбуждению демагогических инстинктов, чтобы избежать нежелательных крайностей необузданной демократии, с одной стороны, и мундирного демократизма - с другой. Народность для народа то же, что личность в отдельном человеке. Вне народности и личности не может быть ничего реального и жизненного. Обезнародившийся народ, как и обезличившийся человек, - вещи, надо признать, невеселые. В народности заключается все наше историческое призвание, весь смысл и причина нашего исторического бытия, а потому стоит особенно озаботиться тем, чтобы расхожие идеи безнародного

стр. 91

демагогического сектантства, незаметно просочившись, не оказались для нас на месте насущных народных интересов.

А потому будем помнить величие простого сердечного завета тех, кто перенес войну: "Живите, исполняйте свою службу, пускай на свете все сбудется, что должно быть по правде" (А. Платонов. "Среди народа").

П. Г. ГОРЕЛОВ (Институт мировой литературы АН СССР).