Это обширная тема, имеющая в творчестве Тургенева не один, а два относительно самостоятельных аспекта. Здесь мы ограничимся их наиболее важными гранями.

Произведения словесного искусства, а также музыки, живописи, скульптуры, архитектуры и т.д. в поэмах, повестях, драмах и романах Тургенева в большинстве случаев выполняют ту же художественную функцию, что и в других классических текстах западноевропейской и русской литературы. Внимательный читатель Сервантеса, Гёте, А. Пушкина, Н. Гоголя, И. Гончарова, Л. Толстого, Ф. Достоевского не забудет, что, в частности, читали такие их герои, как Дон Кихот и Вильгельм Мейстер, Евгений Онегин, Татьяна Ларина и Владимир Ленский, чиновники из "Мертвых душ", Илья Ильич Обломов и Ольга Ильинская, княжна Марья, князь Андрей Болконский и Пьер Безухов, Анна Каренина и Соня Мармеладова, Аглая Епанчина и др. И легко заметит, что отличающие кого-то из них выбор чтения и предпочтения (или, напротив, антипатии) в созданиях живописи, музыки и других искусств характеризуют его ничуть не меньше, чем его портрет, жилище, речь, жизненные идеалы, суждения об окружающих людях и самые поступки.

В творчестве Тургенева фиксация литературных и иных художественных приоритетов персонажей естественна тем больше, что основная часть последних "взята" писателем из "культурного слоя"1 российского общества - образованного дворянства и разночинства. По той же причине названные приоритеты, как правило, непосредственно характеризуют духовно-психологическое или мировоззренческое своеобразие изображаемого лица. В этом легко убедиться, обратившись, например, к роману "Отцы и дети".

Кого из поэтов и деятелей искусства больше других читает и почитает Николай Петрович Кирсанов, по его собственному определению, "человек мягкий и слабый" (7; 35)? Конечно, Пушкина - прежде всего, очевидно, как лирика, а из нелитераторов - романтика Франца Шуберта, романс которого "Ожидание" "с чувством, хотя и неопытною рукою" исполняет на виолончели (7; 43). "Классическую" музыку любит и Аркадий Кирсанов, слушающий в имении Одинцовой "це-мольную сонату-фантазию Моцарта", сыгранную ему сестрой хозяйки Катей (7; 82). Однако в этой сонате Аркадию, человеку в его личностных притязаниях скромному и потому по мысли Тургенева в его жизненной участи благополучному, созвучна явно не ее последняя часть, "в которой посреди пленительной веселости беспечного напева внезапно возникают порывы такой горестной, почти трагической скорби..." (там же), а скорее жизнерадостный лейтмотив. В романе не сказано, что именно читает Павел Петрович Кирсанов, по словам автора, не рожденный романтиком, хотя и со "страстной, на французский лад мизантропической душой" (7; 57). Однако в составе его "изящного кабинета" есть красноречивая деталь - "библиотека renaissance (т.е. в стиле Возрождения. - В. Н.) из старого черного дуба" (7; 40) и, должно быть, с сочинениями авторов-гуманистов (Петрарки, Ариосто, Т. Тассо, Шекспира и др.) той же эпохи, поставившей в центр мироздания не Бога, а совершенную человеческую Личность. Адвокатом личности и ее прав как "основания <...> общественного здания" и выступает в своих спорах с Базаровым Павел Кирсанов.

стр. 5


--------------------------------------------------------------------------------

"Личность, милостивый государь, - заявляет он своему оппоненту, - вот главное; человеческая личность должна быть крепка как скала, ибо на ней все строится" (7; 48). Анну Сергеевну Одинцову Базаров, в ответ на ее желание получить от него "несколько уроков химии", отослал к популярному курсу французских химиков Т. Ж. Пелуза и Э. Фреми. Но и любопытство к их "Общим основам химии", и внимание к суждениям Базарова "о медицине, о гомеопатии, о ботанике" и самая готовность "послушать человека, "который имеет смелость ничему не верить"" (7; 74), характеризуют Одинцову всего лишь как женщину, независимую от мнений пошлого окружения и не чуждую умственного интереса. Несравненно больше говорит о ней архитектура ее усадьбы, состоящей из "желтой каменной церкви с зеленою крышей, белыми колоннами и живописью al fresco над главным входом, представлявшею "Воскресение Христово" в ""итальянском", вкусе" и "господского дома", построенного в "одном", т.е. таком же эклектично-безликом, стиле с церковью: "дом этот был также выкрашен желтою краскою, и крышу имел зеленую, и белые колонны, и фронтон с гербом". А внутри отличался какой-то официальной парадностью и чинностью ("В доме, видимо, царствовал порядок: все было чисто, всюду пахло каким-то приличным запахом, точно в министерских приемных") (7; 75 - 76), словом, той же бесстрастной размеренностью и рассудочностью, что и симпатия Одинцовой к Базарову, а впоследствии и к ее второму мужу - "человеку еще молодому, доброму и холодному, как лед" (7; 185). Преданная своему благодетелю, позднее и мужу Николаю Петровичу, чадолюбивая мать и заботливая хозяйка, малообразованная мещанка Фенечка довольствуется чтением "разрозненного тома" "Стрельцов" - исторического романа второстепенного беллетриста К. П. Масальского; а мать Базарова, Арина Власьевна, набожная, суеверная и чувствительная "русская дворяночка прежнего времени", вообще "не прочла ни одной книги, кроме Алексиса, или Хижины в лесу" (7; 114), т.е. сентиментально-нравоучительного романа Д. -Д. Ф. Гийома. Что касается "эмансипированной" Авдотьи Кукшиной, то подлинный интеллектуальный и нравственный уровень этой пародийной поборницы за "права женщин" становится ясен читателю уже с ее нелепым отзывом о Жорж Санд ("Отсталая женщина, и больше ничего! <...> Она никаких идей не имеет ни о воспитании, ни о физиологии, ни о чем") (7; 64) и исполнения "сиплым голосом" чувственных цыганских напевов и романса "Дремлет сонная Гранада" (7; 64, 66, 67). Выбор чтения в немалой степени характеризует и самого Евгения Базарова, отвергающего не одних средневековых миннезингеров и трубадуров, романтика Ф. Шиллера, но и А. Пушкина, а с ним все "художество" и "художественный смысл" (7; 34, 78) и противопоставляющего произведениям искусства сочинения новейших физиологов и естествоиспытателей (Л. Бюхнера, К. Фогта. Я. Молешотта. Ю. Либиха), а также, вероятно, и философа-атеиста, пропагандиста так называемого "антропологического материализма" Л. Фейербаха. Что и превращает Базарова в яркого представителя российских позитивистов-шестидесятников с их мировоззренческими установками и нетрадиционными культурными ценностями...

Относительно реже тургеневский герой, и в этом случае лишь ментально близкий самому писателю, проходит настоящее испытание искусством, призванное выявить уже не какие-то частные свойства, а целостный потенциал, порой и судьбу его личности. Таковы центральные женские персонажи повестей "Дневник лишнего человека", "Затишье", "Фауст", "Ася", "Клара Милич", "Песнь торжествующей любви", романов "Рудин", "Дворянское гнездо", а также Яков Пасынков из одноименной новеллы и Евгений Базаров. Испытание их искусством по его результатам для читателя равноценно проверке их такими бытийными стихиями, как любовь, природа, бесконечная Вселенная (мироздание) и смерть. Объяснимся.

Дело в том, что красота совершенного произведения искусства в глазах Тургенева - сущность в конечном счете столь же вечная и бесконечная, как и независи-

стр. 6


--------------------------------------------------------------------------------

мые от человеческой воли вышеназванные начала Вселенной. Правда, в исповедальном эссе "Довольно" (1865) Тургенев с горечью констатирует "бренность <...>, тлен и прах" порой и самых выдающихся творческих созданий человека, гибнущих от "палицы варвара, бессмысленно дробившего лучезарное чело Аполлона" и бросавшего в огонь "картину Апеллеса", или от плесени, неумолимо покрывающей "божественный лик фидиасовского Юпитера" (7; 228, 229). Но и эти факты не мешают ему утверждать: "Венера Милосская, пожалуй, несомненнее римского права или принципов 89 года". И далее: "Искусство, в данный миг, пожалуй, сильнее самой природы, потому что в ней нет ни симфонии Бетховена, ни картины Рюисдаля, ни поэмы Гёте..." (7; 228).

Конечно, не стал бы возражать Тургенев, и юридические нормы античного Рима, заложившие основы правового сознания европейцев, и вдохновлявшие Великую французскую революцию лозунги свободы, равенства, братства ускорили движение человечества по пути цивилизации. Однако ни те ни другие на деле не принесли людям чаемой ими общественной и тем более всемирной гармонии. Между тем знаменитая древнегреческая статуя Афродиты (Венеры), найденная в 1820 г. на острове Мелос, а также симфония Бетховена, полотно Рюисдаля (Рафаэля, Тициана, Рембрандта и т.д.), поэма Гёте (Пушкина, Лермонтова) суть и символы и образцы осуществленной гармонии.

"...Цель художества, - писал в 1836 г. А. Пушкин, отстаивая самоценность литературно-эстетической деятельности по отношению к любым формам риторики, - есть идеал, а не нравоучение"2. "Идеал, - развивает определение Пушкина Л. Толстой, - есть гармония. Одно искусство чувствует это"3. Из гармонической сущности и гармонизирующего воздействия искусства (на читателя, зрителя, слушателя его произведений) исходил и Тургенев, поддерживая пушкинскую и толстовскую апологию искусства апологией собственной.

Тургеневский культ "художества" (и художника), свойственный вообще русским "людям сороковых годов", укреплялся, помимо эстетики романтической, классической немецкой эстетикой, в особенности гегелевской, которую будущий автор "Рудина" постигал в Берлинском университете и по лекциям ученика знаменитого немецкого философа, профессора Вердера. Согласно Гегелю, искусство есть созерцание миродержавной Абсолютной Идеи в ее "чувственной видимости"4, т.е. воплощении на определенном этапе ее свободного саморазвития в природе и человеческой истории. В целом гармоничная и тем прекрасная, она наделяет этими качествами природу и человечество, но только во всей совокупности их явлений и всем их временном протяжении и пространственном объеме, так как в существах (предметах, событиях) отдельных Абсолютная Идея материализоваться ни полностью, ни какой бы то ни было своей гранью не может. Отсюда положение об отсутствии в частных жизненных явлениях и прекрасного (гармонии) или его по меньшей мере неполноте и недолговечности в них. Увидеть отдельное лицо (событие, картину, природу и т.п.) в свете гармонического Целого (Абсолюта) и одухотворить последним первое дано, по Гегелю, только художнику посредством "творящей фантазии" (В. Белинский). Только он, в отличие от материально-практических деятелей, ограниченных изначальной несвободой их жизненной сферы, где человек, по словам Пушкина, "поденщик, раб нужды, забот" ("Поэт и Толпа"), обогащает прекрасным нашу жизнь.

"Пристрастие людей к искусству, - пишет разделяющий эстетику Тургенева французский биограф писателя, - не что иное, как потребность сделать природу (хаотичную и запутанную) постижимой для человеческого духа, внося в нее строй, которого в ней самой не видно. Тургенев понимал это как нельзя лучше. Он любил повторять <...> слова Гёте: "Надо поднять реальное на высоту поэзии""5. Справедливо относя автора "Отцов и детей" не просто к реалистам, а к реалистам "поэтическим", Андре Моруа, напомнив этимологию слова "поэт" (что значит "делатель"), продолжает: "Стало быть, поэзия - искусство переделывать,

стр. 7


--------------------------------------------------------------------------------

заново творить мир для человека, придавая ему форму и, главное, ритм. Реконструировать некое таинственное целое, сливая воедино природу и страсти души человеческой, вписывая личные судьбы в общий величественный ритм, которому подчиняются светила и облака, весны и зимы, пора юности и старости, - вот что значит быть романистом и в то же время поэтом"6.

Тургенев и близкие ему герои (например, рассказчик "Записок охотника", Рудин, Федор Лаврецкий, Лиза Калитина, "несчастная" Сусанна, Созонт Потугин, Алексей Нежданов) равно страдали от безобразных проявлений жизни, порой впадая в прямое отчаяние "при виде всего, что совершается дома", т.е. на родине (10; 172). И тем больше дорожат они гармоническими проявлениями бытия, будь то миг разделенной любви (в "Фаусте", "Асе", "Дворянском гнезде", "Вешних водах", "Нови"), слияния с природой (в очерке "Лес и степь", в "Дневнике лишнего человека", "Переписке", "Асе"), а также с отчизной (скажем, в прозаическом стихотворении "Деревня").

Или - наслаждения совершенным произведением искусства. В письме 1862 г. к В. П. Боткину, среди грустных сообщений о неожиданной смерти И. И. Панаева и тяжелой болезни А. В. Дружинина, Тургенев выказывает радость за давнего друга, который "еще сильнее прежнего чувствует красоту", добавляя с грустью, что эта способность "только и осталась нашему брату" (П., 5; 36). А в послании того же года к поэту А. Н. Майкову ведет заочный спор с нигилистическим отрицанием частью разночинской молодежи художественного творчества: "Что там ни говори молодежь - а Искусство умереть не может - и посильное служение ему будет всегда тесно соединять людей" (П., 5; 38 - 39. Курсив наш. - В. Н.).

Защитой Искусства (именно так - с заглавной буквы, как воспроизводят явления сакральные!) от подмены его беллетристической популяризацией отвлеченных теорий (философских, социальных, этических) объясняются резкие отзывы Тургенева о романе Н. Г. Чернышевского "Что делать?" и в особенности о его магистерской диссертации "Эстетические отношения искусства к действительности" (написана в 1853, защищена в 1855 г.). Не без основания усматривая в ней "худо скрытую вражду к искусству", Тургенев в письме к В. П. Боткину так формулирует свое главное обвинение ей: "в его (Чернышевского. - В. Н.) глазах искусство есть, как он сам выражается, только суррогат действительности, жизни - и в сущности годится только для людей незрелых. Как ни вертись, эта мысль у него лежит в основании всего. А это, по-моему, вздор. <...> Нет, брат, его книга и ложна и вредна..." (П., 3; 49. Курсив наш. - В. Н.).

Вернемся к испытанию вышеназванных тургеневских героев искусством.

Если искусство - воплощение гармонии, то его классические творения в свой черед стимулируют в воспринимающем их читателе, слушателе, зрителе устремленность к гармонизации своей личности через гармоническое же единение ее с людьми и миром, дольним и горним. Свойственная лишь близким самому писателю тургеневским героям, такая устремленность обычно концентрируется в особом виде их любовного счастья - как счастья "бессмертного", "безмерного", "счастья потоком" (5; 28, 139; 7; 96). Иначе говоря, счастья, наделяющего от природы смертного человека ощущением (пусть только на мгновение) своей соразмерности и нераздельности с бесконечной и вечной природой и самим мирозданием.

К героине "Дневника лишнего человека", юной Лизавете Кирилловне Ожогиной, неосознанная жажда подобного счастья пришла накануне ее встречи с князем Н., красивым и обаятельным двадцатипятилетним петербуржцем из великосветской среды. Но катализатором ее стала знаменитая романтическая поэма А. Пушкина "Кавказский пленник", незадолго до этого прочтенная девушкой вместе с рассказчиком повести. По наблюдению последнего, знакомство Лизы с пушкинской поэмой не просто усилило "то внутреннее, тихое брожение, которое предшествует превращению ребенка в женщину", - в душе героини произошел настоящий "перелом":

стр. 8


--------------------------------------------------------------------------------

"Она перестала быть девочкой, она <...> начала ждать..." (4; 181, 182) - ждать всезахватывающей любви. Оправдывая свою фамилию, Лиза была душевно обожжена прочтенным произведением и одновременно пробуждена им. "Ее, - сообщает рассказчик, - <...> подмывало, как волной. Словно молодое деревцо, уже до половины отставшее от берега, она с жадностью наклонилась над потоком, готовая отдать ему навсегда и первый расцвет своей весны и всю жизнь свою. <...> Я вечно буду помнить это пожирающее внимание, эту нежную веселость, это невинное самозабвение, этот взгляд, еще детский и уже женский, эту счастливую, словно расцветающую улыбку, не покидавшую полураскрытых губ и зардевшихся щек... Все, что Лиза смутно предчувствовала во время нашей прогулки в роще, сбылось теперь - и она, отдаваясь вся любви, в то же время утихала и светлела, как молодое вино, которое перестало бродить, потому что время настало..." (4; 190).

Как и черкешенка в пушкинской поэме, героиня "Дневника лишнего человека" была вскоре оставлена своим возлюбленным. Но не винит его, так как не променяла бы "своего несчастия" на "счастье" заурядных женщин (4; 212): ее взаимная любовь с князем Н. была недолгой, однако в глазах девушки такой полной и цельной, что вместила в себе едва ли не все радости человеческого бытия.

Носительница "прямо русской, степной красоты", Марья Павловна из повести "Затишье", "стройные черты" которой напоминают "облики древних изваяний", прекрасно ("просто и без вычур") поет, но не любит поэзии, считая, что "все это сочинено, все неправда" (4; 390, 396 - 397, 398). И она же, услышав пушкинский "Анчар", поражается им настолько, что, попросив его переписать, уносит исписанный листок к себе и полнолунной ночью в одиночестве оглашает в саду его строки "Но человека человек / Послал к анчару властным взглядом..." (4; 407).

Разгадка необычайной отзывчивости Марьи Павловны именно на это стихотворение Пушкина открывается читателю "Затишья" с финалом повести, где девушка кончает жизнь самоубийством, утопившись в ночном пруде. Ранее в героине подчеркивались, с одной стороны, задумчивая обращенность взглядом к "дали", а с другой, - "темные большие глаза, ее строгие брови и губы", ее "обычная, горькая усмешка", предпочтение "трагических ролей" в любительских спектаклях (4; 396, 417, 407, 398). Здесь устремленность в даль - намек на особенность любовного чувства, каким охвачена Марья Павловна, - бесконечного, как самое космическое пространство, но по той же причине и недоступного человеку (или явленного лишь на миг). Предчувствие же Марьей Павловной этой его участи и одновременная невозможность отказаться от такой любви наделили ее безотрадным настроем, отразившимся даже во внешнем облике девушки. Однако вполне этот настрой овладел героиней "Затишья" с того момента, как она отождествила свою любовь с "непобедимым владыкой" из пушкинского "Анчара", а себя с "бедным рабом" такого владыки.

Означает ли, однако, своеобразная реакция Марьи Павловны на "Анчар", что в этом случае искусство демонстрирует не гармонизирующую, а прямо противоположную способность? Нет, она говорит лишь о силе его воздействия на очень впечатлительного, но эстетически столь же неопытного (по крайней мере в понимании поэзии) человека. Ведь ошибочно не доверявшая стихам за их "неправдивость" героиня "Затишья" восприняла ситуацию пушкинского стихотворения, напротив, буквально, как реальный закон, неправомерно совместив тем самым правду житейскую с правдой художественной. Что же касается общего гармонического строя, свойственного пушкинскому "Анчару" как всякому классическому произведению, то он по-своему отзовется в итожащих историю Марьи Павловны авторских словах о "печати <...> вечного безмолвия и смирения...", наложенной на "бедную утопленницу" смертью (4; 446. Курсив наш. - В. Н.). "Уничтожаясь, я перестаю быть лишним..." (т.е. одиноким в природе и мироздании) - говорил о себе в конце "Дневника лишнего человека" и умира-

стр. 9


--------------------------------------------------------------------------------

ющий Чулкатурин (4; 215). Элегической мыслью повествователя "о вечном примирении и о жизни бесконечной", даруемых смертью и "самому страстному, грешному, бунтующему сердцу", итожится жизненная история героя "Отцов и детей", в свой черед навсегда, но, как и Марья Павловна, безответно полюбившего Евгения Базарова (7; 188).

В повести "Ася" образ заглавной героини, у которой, по свидетельству ее брата, "ни одно чувство не бывает вполовину" и которая, по ее собственным словам, хотела "пойти куда-нибудь далеко, на молитву, на трудный подвиг..." (5; 172, 175), формируется в мотивном контексте не только дали, чистого и глубокого неба, но и пропасти, грустной немецкой легенды о Лорелее, "маленькой статуи мадонны с почти детским лицом и красным сердцем на груди, пронзенным мечами", наконец, креста как вечного символа отречения от личного счастья и жертвы (5; 154, 158, 175, 151, 176, 191. Курсив наш. - В. Н.). Но прежде их, еще в интродукции повести ее рассказчику "так и просилось на уста" "слово: "Гретхен" - не то восклицание, не то вопрос..." (5; 150).

Гретхен (уменьшительное от Маргариты) - это аллюзия на несчастную возлюбленную заглавного героя драматической поэмы И. В. Гёте "Фауст", чистую, неискушенную девушку, впервые и самозабвенно полюбившую, но в итоге оказавшуюся всеми отвергнутой грешницей. Позднее в повести названа - уже в прямой связи с возрастающим чувством Аси к Н. Н. - другая героиня Гёте - "домовитая и степенная" (5; 164) простолюдинка Доротея из идиллической поэмы "Герман и Доротея". Наконец, Ася слушает в чтении рассказчика и роман А. С. Пушкина "Евгений Онегин", однажды оглашая следующие перефразированные ею стихи из его восьмой главы: "Где нынче крест и тень ветвей / Над бедной матерью моей!" (5; 176).

Названные произведения немецкой и русской классики не просто метафорически сигнализируют читателю "Аси" о зарождении и последующих фазах рассказанной здесь любовной истории. Их главное назначение - и возбудить незаурядное чувство заглавной героини, и предсказать его неминуемо трагический итог, компенсируемый для читателя элегическим тоном повести-воспоминания. Прослушав "Евгения Онегина", Ася говорит возлюбленному, что "хотела бы быть Татьяной", и завидует птицам, у которых есть крылья, уносящие "от земли" (5; 176). Татьяна Ларина полюбила впервые и навсегда, однако вместо чаемого тургеневскими героями "бессмертного счастья" (или счастья пожизненного, обретенного гётевской Доротеей) удовлетворяется лишь исполнением супружеского долга. Быть может, когда-нибудь на нем примирится с жизнью и героиня "Аси", не сердцем, так головой восприняв ту печальную истину, что "наша жизнь не от нас зависит; но у нас у всех есть один якорь, с которого, если сам не захочешь, никогда не сорвешься: чувство долга" (54; 89). Можно вместе с тем не сомневаться - этому примирению будет предшествовать глубокая внутренняя драма. Она-то и предвосхищена в истории тургеневской Аси вышеупомянутым (конечно же авторским!) "не то восклицанием, не то вопросом": "Гретхен".

В повести "Фауст" (1856), опубликованной двумя годами ранее "Аси", вынесенная в заглавие драматическая поэма Гёте выступает и прямым испытателем главной героини. Это Вера Николаевна Приимкова, урожденная Ельцова, которую близкий автору рассказчик произведения характеризует так: "Удивительное создание! Проницательность мгновенная рядом с неопытностью ребенка, ясный, здравый смысл и врожденное чувство красоты, постоянное стремление к правде, к высокому..." (5; 111. Курсив наш. - В. Н.). Воспитанная своей матерью, которая "как огня боялась всего, что может действовать на воображение", эта замужняя двадцативосьмилетняя женщина родила троих детей, но не прочла "ни одного романа, ни одного стихотворения" (54; 98, 101) и пребывает в состоянии душевного сна.

Гётевский "Фауст", прочтенный Вере Николаевне рассказчиком повести, поразил и пробудил ее глубокую поэтическую душу. Как и у героинь вышеназван-

стр. 10


--------------------------------------------------------------------------------

ных тургеневских новелл, результатом этого пробуждения была впервые узнанная Верой Николаевной любовь - чувство всеобъемлющее и бесконечное, синоним такого же личного счастья. И по-видимому, сразу же напомнившего Вере Николаевне, человеку нравственно чистому, о ее долге - материнском и супружеском. А ведь сочетать стремление к индивидуальному "бессмертному счастью" со служением общественному долгу, согласно Тургеневу, человеку не дано. В повести "Фауст" это убеждение вложено в уста старшей Ельцовой, заявляющей: "Я думаю, надо заранее выбрать в жизни: или полезное, или приятное, и так уже решиться раз навсегда. И я когда-то хотела соединить и то и другое... Это невозможно и ведет к гибели или к пошлости" (5; 98).

Не сумев ни отказаться от пробудившейся любви, ни пожертвовать ей своим долгом, Вера Николаевна сразу же оказалась на пороге гибели. В момент первого и единственного поцелуя с возлюбленным ей является призрак давно умершей матери, воспринятый героиней как предвестник ее собственной смерти. Спустя две недели после рокового свидания в садовом "китайском домике" Вера Николаевна действительно скончалась от душевной болезни. Так по логике произведения была наказана уже тургеневская Гретхен-Маргарита за невольное небрежение теми "тайными силами, на которых построена жизнь" и от столкновения с которыми всеми силами уберегала ее старшая Ельцова (54; 98).

И все же... Было бы большой ошибкой счесть горестный жизненный итог героини тургеневского "Фауста" неким обвинением одноименной поэме Гёте (или иному классическому произведению искусства, "действующему" в произведениях Тургенева): вот, дескать, не узнай ее Вера Николаевна, и жила бы себе без треволнений, на радость себе и своим близким. Однако в этом случае мы, читатели, не имели бы ни тургеневской женщины в лице младшей Ельцовой, ни самой повести о такой женщине. Суть же в том, что знаменитая поэма Гёте сама по себе Веру Николаевну (как, заметим, и читанный ей же "Евгений

Онегин") по мере знакомства с ней не угнетала или подавляла, а все более увлекала и озадачивала. Уже после первого чтения героиня попросила оставить ей "эту книгу", признавшись, что "не ожидала" столь глубокого и сложного действия ее, и "с какой-то порывистой нежностью обняла свою дочь", чего не было "в ее привычках" (5; 107, 108, 110). Позднее она "приятным, звучным" голосом поет старинную немецкую песенку "Freu't euch des Lebens" ("Радуйтесь жизни") (5; 116, 115). А Павел Александрович, рассказчик повести и ее герой, с этого времени открывает в Вере Николаевне "...понимание всего, даже порочного, даже смешного - и надо всем этим, как белые крылья ангела, тихую женскую прелесть..." (5; 111. Курсив наш. - В. Н.).

В конечном счете таившиеся в душе Веры Николаевны "нетронутые богатства" (5; 116), разбуженные поэмой Гёте, слились в чувстве охарактеризованной нами выше тургеневской любви, соединяющей воедино все и всякие силы и способности человека, а его самого - с окружающим миром, природой и самим мирозданием. Дом, где живет эта героиня повести, один из ее персонажей называет "обителью мира!". "В этом доме, - соглашается с ним рассказчик, - точно поселился мирный ангел..." (5; 114). И для пущей убедительности цитирует третью строфу замечательного стихотворения Ф. И. Тютчева "День вечереет, ночь близка..." (датировано 1 января 1851 г.). Приведем его полностью.



День вечереет, ночь близка,
Длинней с горы ложится тень,
На небе гаснут облака...
Уж поздно, вечереет день...

Но мне не страшен мрак ночной,
Не жаль скудеющего дня, -
Лишь ты, волшебный призрак мой,
Лишь ты не покидай меня!..

Крылом своим меня одень,
Волненья сердца утиши,
И благодатна будет тень
Для очарованной души.
Кто ты? Откуда? Как решить,
Небесный ты или земной?
Воздушный житель, может быть, -
Но с страстной женскою душой.





стр. 11


--------------------------------------------------------------------------------

Известная доля печали, навеянной на душу падающим на землю "мраком ночным", побеждена в этом стихотворении итоговым природно-космическим и психологическим единством, организованным и одухотворенным его центральным "действующим лицом" - сердечно участливой к лирическому герою и всему окружающему женщиной - ангелом во плоти. Подобное же одоление общей гармонией создания даже жизненных трагедий героев происходит как в гётевском, так и в тургеневском "Фаусте". Да, Вера Николаевна названа рассказчиком и героем ее романа в финале повести "несчастной женщиной" (5; 128). Но ведь и она, как Лиза Ожогина, не предпочла бы своему "несчастью" своего прежнего существования без подлинной любви и даруемого ею слияния с миром. Ибо предельно ощутила их в момент "мгновенного свидания" с любимым в китайском домике. Но такой момент у тургеневских героев поистине стоит вечности. Так что встреча-испытание Веры Николаевны с классическим произведением Гёте была для нее все-таки благом.

Позитивист-шестидесятник Евгений Базаров, отвергающий, как мы помним, "художество" и "художественный смысл", убежден, что "Рафаэль гроша медного не стоит...", и саркастически комментирует тот факт, что Николай Петрович Кирсанов в сорок четыре года читает Пушкина и играет на виолончели (7; 52, 43). Это и понятно - ведь в качестве атеиста, материалиста и естествоиспытателя главный герой романа "Отцы и дети" отрицает любые метафизические тайны, будь то "таинственные отношения между мужчиной и женщиной" (7; 34), сокровенная сущность природы, мироздания, русского народа или гармонизирующая сила искусства. А если последняя - всего лишь выдумка идеалистов-"романтиков", то творения Пушкиных и Рафаэлей подлежат измерению лишь их конкретной пользой. Но в этом случае "порядочный химик" окажется "в двадцать раз полезнее всякого поэта", живописца, музыканта и т.д. (7; 28).

Человека, к искусству равнодушного, поверять им было бессмысленно. И Базаров испытан любовью, в которой, к своему удивлению и возмущению, открыл именно тайну, не подвластную ни его незаурядному уму, ни сильной воле. Ибо, полюбив Одинцову, по его словам, "глупо, безумно" (74; 98), он так и не сумел противостоять этому чувству вопреки его очевидной безответности.

Вслед за загадкой любви приоткрылись для героя "Отцов и детей" и загадочность "всякого человека" (в том числе "русского мужика"), его положения и назначения во Вселенной и природе, наконец, "колеса" его судьбы (7; 91, 147, 119, 182). И... отвергаемое ранее Базаровым обаяние искусства. Два высказывания героя, точнее, самый их речевой стиль, подтверждают это. Вот Евгений и Аркадий Кирсанов в имении родителей героя лежат "в тени небольшого стога сена": "- Та осина, - заговорил Базаров, - напоминает мне мое детство; она растет на краю ямы, оставшейся от кирпичного сарая, и я в то время был убежден, что эта яма и осина обладали особенным талисманом. Я не понимал тогда, что я не скучал оттого, что был ребенком. Ну, теперь я взрослый, талисман не действует" (7; 118). А вот обращение умирающего Базарова к присевшей рядом с ним Одинцовой: "- Великодушная! - шепнул он. - Ох, как близко, и какая молодая, свежая, чистая... в этой гадкой комнате!.. Ну, прощайте! Живите долго, это лучше всего, и пользуйтесь, пока время. <...> Прощайте, - проговорил он с внезапной силой, и глаза его блеснули последним блеском. - Прощайте... Послушайте... ведь я вас не поцеловал тогда... Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет..." (7; 183. Курсив наш. - В. Н.).

Оба фрагмента - своего рода миниатюрные прозаические стихотворения в излюбленном Тургеневым жанре элегии. Последний завершается выразительной метафорой человеческой жизни, исполненной, как горящая лампада, света (и светлых надежд) и столь же, как она, скоротечной. Однажды оборвавший лирический пассаж Аркадия Кирсанова о кленовом листе и бабочке просьбой не говорить "красиво", Базаров, узнав любовь, сам заговорил как поэт, чем неволь-

стр. 12


--------------------------------------------------------------------------------

но признал магическую власть искусства и над собою. И свою способность отзываться на его с утилитарной точки зрения бесполезную гармонию.

Искусство, любовь и довременная смерть слились воедино для героини повести "Клара Милич (после смерти)", написанной в 1882 г. и опубликованной в последний год жизни Тургенева. Намек на несчастную судьбу девятнадцатилетней Катерины Миловидовой (таково было настоящее имя девушки) содержится уже в контрасте ее артистического псевдонима (Клара - от лат. "ясная, чистая, светлая"; Милич ассоциируется с "милой", т.е. любимой, желанной) и черных, "как уголь", "трагических глаз", а также "громадной черной косы" и "задумчивого, почти сурового лица" (10; 74, 75). Выдающаяся певица и декламатор (один из персонажей повести сравнивает ее одновременно с Полиной Виардо и Рашелью), она "с убеждением", выражая свой собственный эмоциональный опыт, исполняет страстно-драматические романсы М. Глинки ("Только я узнал тебя...") и П. Чайковского ("Нет, только тот, кто знал свиданья жажду..."), а также письмо Татьяны из "Евгения Онегина".

Дело в том, что Клара уже полюбила - как пушкинская Татьяна, впервые и навсегда. Исполненные ею произведения - это и признание в любви к своему избраннику, который пребывает среди ее слушателей, ощущает на себе ее пристальный взгляд, но не понимает его причины и не отвечает необыкновенной девушке взаимной симпатией. Не поймет он Клару и во время их свидания, состоявшегося по просьбе героини. Это предопределило участь тургеневской героини, таким образом объяснившей однажды своей сестре Анне свою позицию в любви и в жизни: она едва ли встретит того единственного, кого жаждет, а других ей "не надо!". "Ну а если встретишь?" - спрашивала Анна. "Встречу... возьму". - "А если не дастся?" - "Ну, тогда с собой покончу". (10; 99). Избранник Клары, двадцатипятилетний Яков (от др.-евр. "он следует за кем-либо"; "пятка", "запинатель") Аратов, отшельник и девственник, превратно истолковал чувство девушки (он всецело последует за ней лишь после ее смерти), не "дался" ей - и она ушла из жизни.

Такова, по мысли Тургенева, неизбежная земная участь высоких идеалистов, к каковым прежде всего принадлежат творцы искусства. А Клара Милич была не просто способной молодой актрисой, а артистической личностью от природы, следовательно, идеалисткой и максималисткой. Найти среди окружающих равного себе избранника было непросто. Как верно заметила ее сестра, "кто из всех этих людей, кто был ее достоин? Кто дорос до того идеала честности, правдивости, чистоты, главное, чистоты, который <...> постоянно носился перед нею?.." (10; 100. Курсив наш. - В. Н.).

Чрезвычайно важен в Кларином идеале и особо подчеркнутый ее сестрой элемент "чистоты", отсылающий нас к учению "божественного" Платона о небесных идеях добра, истины, любви и красоты, предшествовавших грубо-несовершенному воплощению их в земном бытие человека. Вспомним, что и возлюбленный Клары - Яков Аратов - проживал со своей тетушкой, "старой девицей" по имени Платонида Ивановна, которую его отец "всегда звал Плато-шей" (10; 67). Дорогое ей идеально-платоническое начало, по всей очевидности, увидела Клара и в облике Аратова при первой встрече с ним в доме одной московской любительницы музыки. Очевидно, похожий на свою покойную мать Аратов имел "такой же нежный профиль, такие же добрые, светлые глаза, такие же шелковистые волосы, такую же улыбку, такое же ясное выражение лица..." (10; 78). Этой внешности, однако, мало соответствовал нервозный, мнительный и рефлектирующий душевный склад молодого человека, который он не сумел скрыть и в минуты свидания с Кларой. "Я обманулась в вашем лице!.." (10; 84), - скажет Аратову потрясенная его непониманием девушка и покинет его, но ни разлюбить, ни жить без взаимности не сможет. И своей смертью снова обозначит, по Тургеневу, трагический удел художников на земле, где каждый из них "чувствует, что он сродни чему-то

стр. 13


--------------------------------------------------------------------------------

высшему, вечному - и живет, должен жить в мгновенье и для мгновенья" (7; 230).

В новелле "Песнь торжествующей любви" (1881) искусство сопряжено уже не с жизненной трагедией, а, напротив, с утверждением любовной и жизненной полноты, требующей наряду с духовным и физического единения мужчины и женщины. В соперничестве двух молодых друзей-итальянцев XVI столетия - Фабия и Муция - за руку и сердце прекрасной девушки по имени Валерия, любившей "напевать старинные песни, под звуки лютни, на которой сама играла" (10; 48), верх берет живописец рафаэлевской школы Фабий: за него Валерия по совету матери выходит замуж. Супруги живут как будто вполне счастливо, но у них нет детей. Спустя годы в их город возвращается Муций, долго путешествовавший по Востоку от Персии, Индии до Китая и Тибета и обогатившийся достижениями их народной культуры, в особенности музыки. Один из ее напевов, сыгранный Муцием для Валерии и Фабия, произвел на них сложное, но неизгладимое впечатление. Эта "страстная мелодия", полившаяся из-под "широко проводимого смычка", "красиво изгибаясь, как та змея, что покрывала своей кожей скрипичный верх", и сиявшая "таким огнем, такой торжествующей радостью", была, по словам Муция, услышана им на Цейлоне и слыла там, "между народом, песнью счастливой, удовлетворенной любви" (10; 53).

Ночью Валерии (от лат. "быть сильной, здоровой"; "доброй, крепкой") привиделся "необычайный сон", в котором Муций входил в ее спальню, раскрывал ей объятия, крепко обнимал, и женщина падала навзничь, на подушки... Проснувшись, "стеня от ужаса", Валерия сообщила мужу о своем сне, "но в это мгновенье со стороны павильона (где жил Муций. - В. Н.) принеслись сильные звуки, и <...> Фабий и Валерия - узнали мелодию, которую сыграл им Муций, называя ее песней удовлетворенной, торжествующей любви" (10; 54 - 55). Утром супруги услышали от Муция сон, увиденный им также в минувшую ночь: он почти повторял сновидение Валерии.

Следующей ночью Фабий, пробудившись, видит свою жену, входящей "с закрытыми глазами, с выражением тайного ужаса на неподвижном лице" из сада в их комнату, а в саду обнаруживает "следы двойной пары ног - одна пара была босая", ведущих к беседке из жасминов рядом с павильоном Муция. Вбежав в него, Фабий видит играющего на скрипке Муция (10; 58).

В конечном счете мучительная для Фабия ситуация разрешилась кинжальным ударом Муцию, в очередной раз, "как лунатик", идущему на ночную встречу с Валерией. "Но, - говорит рассказчик "Песни...", - в самый тот миг, когда его ударил Фабий, так же пронзительно закричала Валерия и, как подкошенная, упала на землю" (10; 61). Противоборство духовного в его основе союза супругов с преимущественно чувственной взаимной страстью Муция и Валерии окончилось с отъездом тяжелораненого Муция из дома Фабия.

Фабий вновь принялся за портрет своей жены, начатый еще до возвращения Муция с Востока и изображавший Валерию "с атрибутами святой Цецелии". И снова нашел в чертах портретируемой "то чистое выражение", что однажды затмилось в дни пребывания у них Муция (10; 56, 66). Казалось бы, победа человеческой духовности над его чувственностью в семейном союзе Фабия и Валерии состоялась. Но финал "Песни торжествующей любви" утверждает необходимость их гармонии. "В один прекрасный день, - сказано в нем, - Фабий оканчивал изображение своей Цецилии. Валерия сидела перед органом, и пальцы ее бродили по клавишам... Внезапно, помимо ее воли, под ее руками зазвучала та песнь торжествующей любви, которую некогда играл Муций, - и в тот же миг, в первый раз после ее брака, она почувствовала внутри себя трепет новой, зарождающейся жизни..." (104; 66).

Так, в одном из последних произведений Тургенева искусство выступило для его героев столь же животворной силой, какой в других становились природа, любовь, одухотворенная женщина, родина-Россия, самое мироздание.

стр. 14


--------------------------------------------------------------------------------


--------------------------------------------------------------------------------

1 Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. - М., 1972 - 1990. Т. 9. - С. 390. В дальнейшем ссылки на это издание даны в тексте с указанием тома и страницы (в сочинениях) и литеры "П", тома и страницы в письмах.

2 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1964. Т. VII. - С. 404.

3 Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. - М., 1978 - 1985. Т. 21. - С. 241. Курсив наш.

4 Гегель. Эстетика: В 4 т. - М., 1968. Т. 1. - С. 119.

5 Моруа А. Тургенев. - М., 2001. - С. 148 - 149.

6 Там же. - С. 154.



стр. 15