© Л. Л. БЕЛЬСКАЯ, доктор филологических наук

Выступив с громкими манифестами, ниспровергавшими старое искусство и провозглашавшими новое, футуристы, за исключением В. Маяковского, в поэтической практике редко выражали свои теоретические воззрения. В поэзии В. Хлебникова даже слово "стихи" - редкость, разве что Россия у него "похожа на один божественно звучащий стих". В. Лившиц изредка употребляет стиховые термины в сравнительных оборотах: "Сырая площадь, как цезура александрийского стиха"; рифма, как рубенсова жена, "лежит в истоме ожиданья"; возвратиться в горницу, как "в лоно стиха", оставив женские рифмы "сидеть во дворе". А. Н. Асеев сопоставляет рифму с "первым словом младенца". И. Северянин не приемлет "безликих рифм" и, с одной стороны, пропагандирует изысканную рифмовку: Грига-нега-сага-Бога-юга-вьюга-дорога-мага-снега-мига ("Рифмодиссо"), с другой, не хочет расставаться с банальными размерами - "готовыми клише" и "убогими рифмами", они - верные друзья: "испытанно-надежные, округло-музыкальные", "размеры-соловьи" ("Поэза о старых размерах").

См. Русская речь. 2004. N 5; 2005. N 1.

стр. 3

О стихотворном мастерстве в своей поэзии много размышлял В. Маяковский, как бы отвечая на вопрос, заданный им в статье "Как делать стихи?". В его стихах рассыпано множество замечаний, серьезных и шутливых, о различных компонентах стиховой формы - от ритма до аллитерации: "Строки этой главы, гремите, время ритмом роя!"; "строфы спускаются, рифмами вея"; "Мне ль вычеканивать венчики аллитераций"; "чтоб гекзаметром сменилась лефовца строфа"; "молотобойцев анапестам учит профессор Шенгели". И на передний план выдвигаются рифмы: ими можно плюнуть, пиликать, строгать, хлестать дрянцо, "ладонями рифм" хлопать, "сандалишки рифм" обуть, "люлечные рифмы" нянчить, над рифмами сопеть; нанести их "чуть не стог"; рифмы могут быть чудными, тупыми, корявыми, бывают лычки рифм, колючки рифм, лозунги-рифмы, рифма-огонь, рифмованная рулада; рифмочки, рифмишки, стихи можно зарифмоплесть и т. д. У Маяковского есть несколько поэтических деклараций на темы стихотворства в жанрах послания и диалога. В виде иронических советов редакторам и сочинителям написано стихотворение "О поэтах" (1923) - первым предлагается не любить ямбы, так как в них нельзя запихнуть длинные слова, а вторым - смотреть, чтобы рифмы не сбивались в кучу: чтоб "кровь" к "любовь", "тень" ко "дню", "чтоб шли аккуратненько, одна через одну".

В "Юбилейном" Маяковский, раздумывая о русской поэзии и о своем месте в ней, беседует с Пушкиным, шутит, что готов "подсюсюкнуть ямбом", "чтоб только быть приятным вам", но убежден, что, живи классик теперь, ему "пришлось бы бросить ямб картавый". Кстати, сам автор пишет это стихотворение ямбами и хореями.

Другой разговор, на этот раз с условным собеседником, почти целиком посвящен "явлению рифмы" ("Разговор с фининспектором о поэзии", 1926). Поэт разъясняет своему оппоненту, в чем сложности рифмования, когда "ищешь мелочишку суффиксов и флексий в пустующей кассе склонений и спряжений". Рифма выступает то как вексель, то как бочка с динамитом, то как оружие: "рифмы, чтоб враз убивали, нацелясь". Свой долг Маяковский видит в борьбе против "всяческой мертвечины" и дает социальную формулу рифмы ("рифма поэта - ласка, и лозунг, и штык, и кнут"), видоизменяя идиому "кнут и пряник". Поэт был не только пропагандистом, но и мастером "небывалых рифм", он "выступил как смелый изобретатель и неутомимый реформатор рифменной техники русского стиха" (Штокмар М. П. Рифма Маяковского. М., 1958. С. 145).

От легковесного, пустопорожнего "стихачества" (намекая на трюкачество) предостерегает Маяковский своих собратьев по перу в "Послании пролетарским поэтам" (1926), призывая их поменьше изумляться и восхищаться "рифмочек парой" и предлагая свой опыт и помощь: "все, что я сделал, все это ваше - рифмы, темы, дикция, бас". И в

стр. 4

его последнем произведении - вступлении к поэме "Во весь голос" (1930) возникает образ поэзии - "старого, но грозного оружия". И словно продолжая пушкинское сравнение стихотворца с полководцем, Маяковский принимает парад разных родов войск, проходя "по строчечному фронту", где поэмы - артиллерия, а остроты - кавалерия с отточенными пиками рифм. И звучат ямбы, правда, не 5-стопные, как в "Домике в Коломне", а вольные 5 - 7-стопные. Так, по всей вероятности, неожиданно для себя самого, поэт-авангардист XX века протягивает руку своему великому предшественнику, подхватывая его эстафету размышлений над собственной стиховой формой.

Одновременно с Маяковским теории стиха уделяет внимание в своей поэзии конструктивист И. Сельвинский, но его больше интересуют не рифмы, а ритм. Так, в повести "Записки поэта" (1926) отмечается, что написана она "пятиударником", скандируются пиррихии, разбираются размеры и звукопись. А один из героев "в четырехстопном ямбе поставил рекорд, дав дипиррихий с четвертым пэаном": "Я человеконенавистник, / А не революционер".

В отличие от Маяковского, М. Цветаева не сочиняла поэтических манифестов, но в своей поэзии не раз писала о стихотворном ремесле, хотя и прибегала к совершенно иным ассоциациям, чем Архангел-тяжелоступ и лефовец-пехотинец, как называла она Владимира Владимировича. Для нее стихи - как драгоценные вина, как сон и вздох, как страны, как тайный свист; "стихи растут, как звезды и как розы". А рифма - не формальный прием, а свойство, присущее миру: "Есть рифмы в мире сем: / Разъединишь - и дрогнет"; "Да, хаосу вразрез / Построен на созвучьях / Мир и разъединен..." ("Двое", 1924). Все перекликается и рифмуется со всем: поэт "в рифму с парием", "лев рифмует с гневом", "Жизнь, ты часто рифмуешь с: лживо...", "Жизнь, ты явно рифмуешь с жиром..." ("Не возьмешь мою душу живу...", 1924).

В классической метрике Цветаевой было тесно, "метрическое" она оценивала как "мертвое", как "лжесвидетельство" - и взрывала метры (ведь "по амфибрахиям не выверишь жизнь") и творила свои, особые, неповторимые ритмы - "ритм, впервые мой!". Никого не поучая и ничего не объясняя, поэтесса раскрывала свою душу, живущую в ритмах и созвучиях. "Это сердце мое, искрою / Магнетической - рвет метр" ("Самовластная свобода!", 1923).

Антипод Маяковского, С. Есенин был далек от теории "деланья стиха", называл свои произведения то песнями, то стихами (как Блок и Ахматова), и "обряжал" эти слова в метафорические "одежды": "засосал меня песенный плен"; "звериных стихов моих грусть"; "стихов злачёные рогожи"; "степное пенье"; "песенное слово"; "песня хриплая и недужная". Но и он в позднем творчестве высказал свое отношение к поэтическим традициям, объявив себя их защитником: "Мы

стр. 5

рифмы старые раз сорок повторим". В стихотворении "Поэтам Грузии" (1924) читаем:

Писали раньше
Ямбом и октавой.
Классическая форма
Умерла.

Но ныне, в век наш
Величавый,
Я вновь ей вздернул
Удила.
В это же время В. Набоков "с других берегов" заявляет о своей приверженности классической форме в стихотворении "Размеры" (1923), отдавая должное всем традиционным метрам: "мерному амфибрахию", "эоловому размаху анапеста", "гулкому дактилю", меди и мрамору "медлительного гекзаметра", звонко искрящемуся хорею, но превыше всех ставит ямб:

А вот - созвучий рай -
резная чаша: ярче в ней, и слаще,
и крепче мысль; играет по краям
блеск, блеск живой! Испей же: это ямб,
ликующий, поющий, говорящий...
Цфат, Израиль