© Е. З. ТАРЛАНОВ, доктор филологических наук

Колокольный звон - едва ли не самый специфичный вид православного духовного музицирования. Как значимый признак русского реального пространства и времени свое литературное воплощение он нашел не только в прозе русских художников слова, но и в классической русской поэзии, будучи прежде всего удивительно многоговорящим лирическим звуковым фоном: благовест великий (А. Шишков); певучие серебряные громы (А. Хомяков); попутник прощальный/ От мира нашего в надзвездный светлый край (Д. Ознобишин); глас колокола (К. Батюшков); гул колокольный (А. Толстой); призыв молитвенного звона (К. Случевский); зов колоколов средневековый (И. Бунин); говор медный (К. Бальмонт); речь колоколов (И. Северянин); плач колоколов (Ф. Сологуб); язык истомы похоронной медный (И. Анненский); малиновый звон колоколов (Н. Гумилев); голос меди колокольной (А. Блок); серебро заклокотавших колоколен (А. Белый); гром, рев и жалобы колоколов (М. Цветаева); плески вечернего звона (Н. Клюев) - длинный ряд образных поэтических наименований можно продолжать еще и еще...

Как видим, поэтическое восприятие этой реалии русской жизни очень многогранно и каждый раз представляет собой ее уникальную интерпретацию в микро- и макроконтекстах творческой личности и эпохи. Так, образ певучих серебряных громов А. С. Хомякова возвещает некую мессианскую роль славянства в европейской истории, в полном соответствии с его этико-философской концепцией. Или совсем другой пример: В синюю пустынь небес Звоны уходят молиться - удивительно емкий символический образ, созданный И. Анненским в русле православной духовной традиции, однако смещающий акцент с

* Работа выполнена в рамках гранта Президента Российской Федерации для поддержки молодых российских ученых и ведущих научных школ, N гранта МД-233.2003.06.

стр. 84

сакрального содержания на изысканный эстетизм Серебряного века. Сквозь этот эстетизм пробивается старообрядчески апокрифическая религиозность строк Н. Клюева, называвшего себя "правнуком Аввакума": "Опьяненный перезвонами,/ Гулом каменно-глухим,/ Дал обет я пред иконами/ Стать блаженным и святым". Но рядом - новые, диктуемые жизнью краски, порой с суровым отпечатком времени: "Лай колоколов над Русью грозный - это плачут стены Кремля" (Есенин); "Я не слыхала звонов тех,/ Что плавали в лазури чистой:/ Семь дней звучал то медный смех,/ То плач струился серебристый" (А. Ахматова).

Пожалуй, более всего широкому читателю известен "Вечерний звон" - очень выразительный в музыкальном отношении романс на стихи И. Козлова. Элегический мотив расставания с молодостью разрабатывался в стихотворении друга Байрона, известного ирландского романтика Томаса Мура "Those evening bells!". Его строки ожидала поистине уникальная судьба: в высокоталантливом и очень близком художественном переводе Ивана Козлова и конгениальной музыкальной форме А. Алябьева они стали популярной и едва ли не народной русской песней "Вечерний звон":

Those evening bells! Those evening bells!
How many a tale their music tells,
Of youth, and home, and that sweet time,
When last I heard their soothing chime.
Thomas Moore

Вечерний звон! Вечерний звон!
Как много дум наводит он
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом...
Иван Козлов

Лишенные всякой конкретности элегические воспоминания о далеком родном крае, об ушедшей молодости и друзьях юности, раздумья о смерти в монологе от первого лица приобретали предельно обобщающий характер, а потому лирически напряженную романсовую интонацию. Главный образ первоисточника, вынесенный Томасом Муром в заглавие ("Those evening bells" - буквально: "Вечерние колокола"), имеет собственные фоновые ассоциации, так как в разговорном английском языке выражение ring a bell значит "вызвать в памяти нечто полузабытое". Став в переводе И. Козлова "вечерним звоном", оно удивительно удачно наложилось на национально-русский звуковой образ повседневной жизни православного человека, напоминая о вечном, - отсюда проистекает высокая и непреходящая популярность этой элегии-романса.

стр. 85

Стихотворения классической эпохи, воплотившие образ колокольных звонов, часто печатались в дореволюционных специальных антологиях "для православного чтения", но в советское время, естественно, выходили за пределы внимания литературоведов.

Так, вполне, казалось бы, невинное и даже патриотическое по своему замыслу стихотворение А. К. Толстого "Колокольчики мои, цветики степные...", в общем-то не потерянное учебной традицией, входило в детские хрестоматии и учебники в урезанном виде, между тем как его центральная национально-историческая идея в своей кульминации была связана с богатырским скачком - полетом неудержимого славянского коня в светлый град со кремлем престольным, где чудно улицы гудят гулом колокольным. Ясно, что без звукового образа православного колокола вряд ли можно адекватно оценить всю образную систему толстовских "Колокольчиков".

Один из примеров развития важного для русской культуры образа колокольного звона представляет собой стихотворение Ф. И. Тютчева "День православного Востока", не вошедшее даже в академический двухтомник лирики Тютчева из серии "Литературные памятники". Среди других лирических воплощений колокольных звонов оно привлекает внимание православной символикой, пронизывающей весь текст, и философско-историческим осмыслением его Тютчевым - не только великим русским поэтом, но и известным в Европе российским дипломатом.

День православного Востока,
Святись, святись, великий день,
Разлей свой благовест широко
И всю Россию им одень!

Но и святой Руси пределом
Его призыва не стесняй:
Пусть слышен будет в мире целом,
Пускай он льется через край,

Своею дальнею волною
И ту долину захватя,
Где бьется с немощию злою
Мое родимое дитя, -

Тот светлый край, куда в изгнанье
Она судьбой увлечена,
Где неба южного дыханье
Как врачебство лишь пьет она...

О, дай болящей исцеленье,
Отрадой в душу ей повей,
Чтобы в Христово воскресенье
Всецело жизнь воскресла в ней...
стр. 86

Стихотворение названо по первой строчке не случайно: в Псалтыри, Евангелии и пророчествах Восток - одно из наименований Сына Божьего [1]. Светлый Восток антонимичен в церковной поэзии темному Западу, который ассоциируется с грехом.

В тютчевском стихотворном послании дочери образ пасхального благовеста с Востока (а именно Христово воскресенье является в православии кульминацией церковного года, в отличие от католического Рождества) органично и изящно обретает значение не только символа России и тоски по ней в далеком краю, но прежде всего - душевной тоски вообще по определяющему духовному началу жизни. В противостоянии образов благовеста и далекой болящей, определяющем художественный замысел этой лирической миниатюры, материализуется необыкновенно важная для Тютчева-философа антитеза Россия-Запад, которая постоянно присутствовала в его немногих публицистических выступлениях и вытекала из его непосредственных наблюдений дипломата. Западный прагматизм и индивидуализм, от которых он отталкивался, для Тютчева олицетворялся европейскими революциями 1848 года и воспринимался в философско-историческом ключе.

Собственно музыковедческий аспект рассматриваемого звукового образа у Тютчева очень гармонично согласован с особым типом колокольного звона в России, отличном от западного.

Практика православного богослужения использует чередования ритмов и тембров, не предусматривая никаких отчетливых мелодий и не укладываясь в правильные аккорды. Каноническая традиция, идущая с греческого Востока, видит в этом свидетельство высшей гармонии сотворенного мира, основанной на отражении материальной данностью иерархии высших духовных сущностей. Восходя к Платону через посредство позднеантичных авторов, подобная трактовка выразилась в характерной для средневековой экзегетики (толкования библейских текстов) символике музыкального инструмента как гласа, славящего Господа. В полном соответствии с ней (а также с мыслью Тютчева) глубоко знавшие традицию православные теологи 1920-х годов усматривали в феномене колокола "ответ неорганической материи на Божественный зов" [2], - качество, особенно актуальное в дни жестоких и бессмысленных гонений на традиционную культуру.

В целом, мотив колокольного звона символизировал в русской поэзии середины XIX века традиционный, легко узнаваемый образ православной России, особенно провинциальной и сельской. Поэтому вполне закономерно он находит свое место в художественном мире К. Р. - великого князя Константина Константиновича Романова. Горизонты его поэзии ограничивались специфическими условиями его положения члена императорской фамилии, что необходимо влекло за собой намеренную абстрактность его лирических сюжетов [3]. Но от-

стр. 87

точенные романтической традицией стиховая техника и условно-поэтическая стилистика сделали его стихотворение "Колокола" прекрасной основой для популярного классического романса В. Калинникова.

Несется благовест... - Как грустно и уныло
На стороне чуждой звучат колокола.
Опять припомнился мне край отчизны милой,
И прежняя тоска на сердце налегла.

Я вижу север мой с его равниной снежной,
И словно слышится мне нашего села
Знакомый благовест: и ласково, и нежно
С далекой родины гудят колокола.
Как видим, не только Ф. И. Тютчев чувствовал врачующую благодать родных пасхальных колоколов, но и для К. Р. их гудение звучало ласково и нежно. И это вполне естественно: ведь в образе колокольного звона всему XIX веку представлялся объемный, но в то же время легко доступный символ и русской культуры, и русского быта.

Литература

1. Библия.

2. Ильин В. Н. Эстетический и богословско-литургический смысл колокольного звона // Музыка колоколов. Сб. СПб., 1999. Вып. 2. С. 228 - 232.

3. Тарланов Е. З. Между золотым и серебряным веком. Петрозаводск, 2001. С. 250 - 255.

Петрозаводск