Статья философа Семена Людвиговича Франка "Религиозное сознание Гоголя" впервые увидела свет на немецком языке (Hochland. 1934/1935. Bd. 1) и была переиздана не так давно (Франк С. Л. Русское мировоззрение. СПб., 1996). В ней автор предвосхитил некоторые идеи о характере религиозного миросозерцания великого писателя, высказанные впоследствии другими исследователями. В. В. Розанов, Д. М. Мережковский и В. Я. Брюсов, по мнению Франка, "первыми предложили правильное понимание характера Гоголя и его искусства", то есть обнаружили в "реалисте" "мистически одаренный дух" и тем показали, что изображенная им "внешняя реальность" есть на самом деле "внутренняя тревога" и "мучительно-болезненные фантазии" писателя (С. 303 - 304).

"Выбранные места из переписки с друзьями" - "потрясающий документ глубокого подлинно русского трагического стремления", но, как полагает автор статьи, возможно, осуждение современниками этой книги "было относительно справедливым", так как Гоголь не обладал призванием проповедника (С. 306). Исследователь отмечает, что писателем был выдвинут идеал воцерковления всей русской жизни, - идеал до сей поры глубоко значимый для России. При этом Гоголю было более по силам отражение "глубокой пропасти, зияющей между действительностью и идеалом", и в этом и есть его настоящая ценность (С. 307 - 308). А в "положительном строительстве" общественной жизни писатель "часто ошибался". И все-таки, утверждает Франк, Гоголь - "великий основатель художественного реализма в России", хотя одновременно и "первый представитель глубокого и трагического религиозного стремления, которым проникнута русская литература" (С. 311).

Лекция известного русского философа Ивана Ильина "Гоголь - великий русский сатирик, романтик, философ жизни" (Ильин И. А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1997. Т. 6. Кн. 3), прочитанная в 1944 году в Цюрихе на немецком языке, начинается с утверждения, что постичь Гоголя нелегко: "Даже современники редко понимали его, а то и вовсе не понимали. Немногим лучше обстоят с ним дела и у потомков". Но как беллетрист и новеллист он нравился всем. При жизни его ценили как "сатирика и юмориста, а лирико-мистическую и трагико- мистическую

Окончание. См.: Русская речь. 2003. NN 2 - 3.

стр. 10

сторону его таланта не понимали или едва понимали" (С. 241). Философ приводит пророческие слова Гоголя из его письма к В. А. Жуковскому: "Знаю, что мое имя после меня будет счастливее меня".

Лекция движется по биографической канве. От отца писатель "унаследовал склонность к литературе и театру", от матери - "тонкий и нервный душевный склад и искреннюю мистическую веру" (С. 243 - 244). Пушкин "вселил в него веру в себя, напутствовал его, поставив перед ним большие задачи, наметил перспективы" (С. 250). "Ревизор" и "Мертвые души", как известно, напоминает Ильин, подсказаны Гоголю Пушкиным. "Родину души своей" он обрел в Риме: здесь переделывается украинский эпос "Тарас Бульба", заканчиваются новелла "Шинель" и 1-й том "Мертвых душ". За границей писатель "ведет оживленную переписку с друзьями в России, страдает безденежьем и черной меланхолией" (С. 253 - 254).

Рассказ о жизни Гоголя, по необходимости беглый, приходит к "Выбранным местам из переписки с друзьями", к "злобному письму" Белинского, к "роковой встрече" писателя с "фанатичным ортодоксом-священником Матвеем Константиновским". Ильин называет его "предельно ограниченным человеком". В результате - "Гоголь погрузился в болезненную аскезу". В 1848 году он совершает поездку в Иерусалим, "будучи не в состоянии ее духовно оценить", затем в Оптиной пустыни посещает мудрого старца, который "на какое-то время вселяет в его душу покой", и работает над вторым томом "Мертвых душ". Перед смертью Гоголь "в смятении и сомнении" сжигает свои рукописи (С. 255 - 256).

Во второй части лекции Ильин упоминает о "загадке" смерти писателя, которая "стала классической проблемой в русской литературе. Немало усилий было потрачено на то, чтобы разрешить ее, но успехи мизерные" (С. 256). Отвергая версию о душевной болезни, автор статьи замечает, что великий сатирик "чувствовал и знал неискоренимое зло в человеческой натуре, знал доподлинно и глубоко". В этом заключался источник его особых мучений. "При этом Гоголь был чистой, нравственно-благочестивой, склонной к идеализации и мечтательности мистико-религиозной натурой" (С. 262). Творческий путь его - это путь "очищения".

Называя почти все художественные произведения Гоголя, Ильин видит в них "отражение злободневности тогдашней России". "Мертвые души" значительно глубже, чем это кажется на первый взгляд: "Главная идея поэмы имеет глубокий религиозный смысл". Ее герои "утратили Божественное измерение вещей и жизни и превратились в мертвые души" (С. 270). Книга Гоголя должна была "положить начало развенчиванию пустоты и очищению во всерусском масштабе". Этим объясняется то обстоятельство, что он стал печальным, когда прочитал отдельные главы поэмы своим друзьям и увидел, что они

стр. 11

смеются (С. 271). То, что Гоголь часто покидал Россию, было его "роковой ошибкой". Ему так и не удалось совершить "большое путешествие по России" (С. 274 - 275).

Часто Ильин по ходу лекции вспоминает о том, какую большую помощь оказывал писателю Пушкин. Когда настал предсмертный кризис, друзья сочувствовали Гоголю, "помочь же ему мог только более великий, но тот погиб" (то есть Пушкин). Будь жив Пушкин, Гоголь не умер бы так рано и таким образом. В заключение Ильин говорит: "Отчаявшийся в своем художническом даре, разочарованный, гонимый завистливой хулой кое-кого из тогдашних знаменитостей, мучимый аскетически-фанатичными советами священника Матвея Константиновского, который требовал от Гоголя ни больше ни меньше как отречься от греховного духа Пушкина; ослабевший здоровьем и нервами по причине длительной и неумолимо строгой аскезы, покинутый и одинокий - сложил несчастный и мучимый гений свои крылья и без малейшего сопротивления покинул земную юдоль" (С. 276).

Три статьи о Гоголе, позднее объединенные в работе "Gogol-Studien" (Gogol' - Turgenev - Dostoevskij - Tolstoj. Munchen, 1966), были написаны Дмитрием Чижевским в разное время. Наиболее ранняя из них -"О "Шинели" Гоголя" (Современные записки. Париж, 1938. N 67) -создавалась в пору увлечения автором формальным методом. В частности, исследуя смысл слова "даже" в прозе писателя, он пытается раскрыть секрет гоголевского юмора, основанного на противопоставлениях. Чижевский по-новому интерпретирует образ Башмачкина, видя в нем не только "маленького человека", но и героя, которого постигло духовное падение. Он выступает против упрощенного взгляда на писателя как на проповедника прописных истин: "Прежде всего от художественных произведений Гоголя надо ждать попытки разрешения сложных психологических вопросов, а не просто повторения аксиом ("я брат твой") и избитых истин ("и крестьянки, то бишь бедные чиновники, чувствовать умеют")" (С. 189).

Основная тема "Шинели", по мнению Чижевского, - "воспламенение человеческой души, ее перерождение под влиянием, правда, очень своеобразной любви". Это своеобразие заключается в том, что "не только любовь к великому, значительному может погубить, увлечь в бездну человека, но и любовь к ничтожному объекту, если только он стал предметом страсти". Чижевский утверждает, что в центре внимания писателя оказывается не шинель сама по себе, но страсть, которая захватывает душу человека. Бороться с нею можно, по Гоголю, только имея в своей душе твердый центр, точку опоры, то есть веру в Бога. "Внешняя жизнь вне Бога, внутренняя - в Боге", - цитирует исследователь слова Гоголя, поэтому познание Бога есть самопознание (С. 191 - 192).

Автор статьи констатирует, что страшная гибель возможна не только от страстей больших, но и ничтожных, и делает вывод: "Сю-

стр. 12

жет "Шинели" - своеобразное обращение евангельской притчи о "лепте вдовицы": как лепта, грош может быть великою жертвою, так и мелочь, шинель, может быть великим искушением (мысль из "Добротолюбия"). Не только Бог, но и диавол соответственно ценит такую лепту" (С. 195).

Религиозно-философский контекст творчества Гоголя был частично очерчен Чижевским в статье "Неизвестный Гоголь" (Новый журнал. Нью-Йорк, 1951. N 27), где он размышляет об особенностях духовного облика писателя. Исследователь считает, что Гоголь принадлежал к александровской эпохе, для которой было характерно увлечение мистицизмом: "Он оказался во многом единомышленником и союзником последующих поколений именно потому, что духовно принадлежал к поколению своих отцов" (С. 136). Чижевский отмечает в этой связи черты апокалиптичности в сознании писателя и говорит, что эти его настроения созвучны писаниям западных мистиков, таких, как Юнг, Штиллинг, Сведенборг и др. Автор предлагает свою оценку "Выбранных мест из переписки с друзьями", утверждая, что книга Гоголя не "проблески безумия", не реакционный политический шаг, а плод влияния на его творчество святоотеческой литературы и протестантских представлений.

Затрагивает Чижевский и "формальную сторону" сочинений писателя, которая наряду с композицией и "инструментовкой" часто "закрывает от читателей идеологическую сторону произведений Гоголя, их идейные "программы"" (С. 150). Исследователь считает также, что "натуральный стиль создан и разработан Гоголем не с какой иной целью, как только чтобы преувеличенно отвратительным, отталкивающим изображением повседневности в мрачных красках вызвать у читателя ту же тоску по высшему, неземному миру, которую Гоголь в произведениях романтического стиля (и в "Выбранных местах...") пытается вызвать иными средствами - лиризмом и энтузиазмом". (С. 154 - 155). Это свое суждение Чижевский обосновывает множеством примеров. В заключение он делает замечание о реалистичности рисунка писателя: "Стиль Гоголя существенно отличается от стиля русских реалистов - и именно потому, что Гоголь очень мало интересовался правдоподобием своих образов и очень редко применял один из излюбленных приемов реалистов - мотивировку" (С. 156).

В статье Чижевского "Две родословных Гоголя" (Новый журнал. 1965. N 78) рассматриваются происхождение писателя в социальном плане и документы, подававшиеся в Императорское Геральдическое ведомство (в Петербург) для перевода Гоголей из старинного "шляхетского" состояния в российское дворянство. Дворянство было получено, так как у чиновников ведомства не имелось возможности проверить поданные документы, и в то же время близкая родня Гоголей-Трощинские, Лизогубы, Танские - принадлежали к родовитому дво-

стр. 13

рянству, что и убедило чиновников в том, что есть у Афанасия Демьяновича право на дворянское звание.

Фамилия деда была Яновский, а "Гоголя" он прибавил к ней сам, так как дворянские права основывались для него более на родословной Гоголей, родни его, для которой он придумал, как пишет Чижевский, своеобразный роман в документах, смещая даты, изменяя имена или отчества предков, ведя все к началу рода - к Остапу (или Евстафию) Гоголю, казацкому полковнику, воевавшему и против Польши и против Москвы.

Автор находит целый ряд неувязок в утверждениях Афанасия Демьяновича. "Героическая родословная Гоголя... при ее проверке на основе исторических памятников рассыпается, как карточный домик. К сожалению, эта героическая родословная, возводящая род Гоголя к сотоварищам Тараса Бульбы - мифическая. Это генеалогический роман, сочиненный довольно неискусно дедом Гоголя Афанасием Демьяновичем Яновским (еще не "Гоголем- Яновским")" (С. 73). В статье приводится немало доказательств (и весьма основательных) этому утверждению. Вопрос прояснен детально. В заключение Чижевский пишет: "Родословная будущего великого писателя без сомнения начинается со священника Яна Яновского. Но героическая романтическая генеалогия, в начале которой стоит полковник Остап Гоголь - генеалогия фантастическая. Верил ли ей Гоголь в юности, мы не знаем, но характерно, что в его украинских рассказах и в его письмах никаких упоминаний о ней нет" (С. 78).

Посмертно был издан подготовленный Чижевским доклад на немецком языке ""Да" и "нет" у Гоголя" (Archiv fur das Studium der neueren Sprachen und Literaturen. Braunschweig, 1978. Bd. 215). Автор утверждает, что Гоголь не был "реалистом" в привычном смысле слова. Любое течение или направление русской литературы могло по праву видеть в нем своего предтечу. "Романтик", "реалист", "фантаст", "сюрреалист" - подобные определения имеют смысл: Гоголь действительно представлял собой неповторимое литературное явление; но многое в его творчестве стало понятно позднее, в свете, например, сюрреализма. Не является ли такое "непонятное" произведение, как "Нос", лучшим комментарием к "Превращению" Кафки? - спрашивает Чижевский. По мысли исследователя, Гоголь верил в возможность преображения пошлой и низкой действительности в мир возвышенный. Ироническое и сатирическое "нет" не является окончательным приговором этому миру. Напротив, оно стоит близко к "да".

Чижевский обращается к художественным средствам, с помощью которых Гоголь, по его выражению, сращивает воедино "да" и "нет", и в первую очередь, к гоголевской гиперболизации. Он полагает, что для писателя характерна не столько гипербола, сколько ее подвид, "гипероха" (Hyperoche), тип художественного преувеличения, распро-

стр. 14

страненный в литературе Средневековья и Ренессанса и отличающийся крайней степенью гиперболизации, особо возвышенной интонацией. У Гоголя этот вид гиперболы получает нередко обратное преломление, когда в подчеркнуто патетических тонах говорится о будничном и мелком. Чижевский указывает также на такую особенность его стиля, как способность "соединять несоединимое", подразумевая обороты типа "иностранец Василий Федоров" или "портной из Лондона и Парижа".

Очерк Бориса Зайцева "Гоголь на Пречистенском" (Возрождение. Париж, 1931. 29 марта) написан под непосредственным впечатлением от открытия памятника Гоголю на Пречистенском бульваре в 1909 г. Весной того года Зайцев вернулся из Рима и поселился в Сивцевом Вражке, в центре старой арбатской Москвы.

Здесь, сто лет назад, неподалеку - на Никитском бульваре - Николай Васильевич жил в доме Талызина у графа А. П. Толстого.

"Гоголь любил Пречистенский бульвар, - пишет Зайцев. - В нем самом не было светлого, но стремление к красоте - Рима ли, Италии, наших золотых куполов - всегда жило. И то, что прославить писателя Москва решила на Пречистенском, не удивляет". Тут, в начале бульвара, и был поставлен памятник создателю "Мертвых душ". "На Тверском бульваре Пушкин уже входил в пейзаж... - продолжает Зайцев. - Очередь дошла до Гоголя... Памятник заказали скульптору Андрееву...". Как известно, в советское время он был заменен другим. Андреевский же и сейчас находится во дворе дома, где скончался великий писатель.

Характеризуя памятник Гоголю, он говорит, что скульптор, вращавшийся в среде декадентов, изобразил его "измученным, согбенным". "Одним словом, памятник не выигрышный", - замечает Зайцев. Открытие памятника описано им в слегка ироническом тоне некоторого разочарования: "Да, неказисто он сидел... и некий вздох прошел по толпе". Отметил писатель и "печальную сторону" речей на этом торжестве: их ходульность, официальность. Описана им и "скука" торжественного заседания по случаю юбилея писателя в Московском университете, на котором почти не было писателей. На другом юбилейном заседании - в консерватории - разразился скандал в связи с речью Валерия Брюсова, считавшего Гоголя "испепеленным" тайными бурями и страстями. Когда он стал говорить "о желудке и пищеварении" писателя, его прервали, стали кричать "Довольно! Безобразие! Долой!". Речь была окончена под свист. Заканчивается очерк на минорной ноте: "Одиноким Гоголь прожил. Одиноким перешел в вечность".

Очерк "Жизнь с Гоголем" (Современные записки. 1935. N 59) -воспоминания о том, как читался и воспринимался Гоголь Зайцевым, начиная с детства. Очерк разделен на отрывки. В первом он рассказывает о том, как вообще воспринимали повести писателя дети. В отличие от взрослых, видевших в Гоголе юмориста, - серьезно, и особенно

стр. 15

повести "Вечеров на хуторе близ Диканьки" и "Тараса Бульбу". "Гоголь юной душе предстоит не весь, но героически-поэтической своей стороной", - пишет Зайцев (С. 273). Но вот ребенок стал юношей: "Мертвые души", "Ревизор" - темы для сочинений "О значении Гоголя в русской литературе", о "гоголевских типах" - "все это нужно, полезно... но казенно". Далее, замечает автор, - "в студенческие годы наступает перерыв. Гоголь прочитан, это "классик", великий писатель... ну и Бог с ним" (С. 274).

Как и в предыдущем очерке, Зайцев вспоминает о памятнике: "Памятник вдохновлен новым пониманием Гоголя. Удачно или неудачно исполнен, в нем есть отголоски писаний о Гоголе Мережковского, Брюсова". В этой связи упоминаются книга Мережковского "Гоголь и чорт" и статья Брюсова "Испепеленный". По словам Зайцева, в противовес трактовке писателя как "основателя реализма русского", символисты обратились к его "внутреннему миру": "Гоголь повернулся новой стороной. Интерес к нему усилился" (С. 274).

Касаясь новых подходов к языку писателя, Зайцев говорит, что Гоголя бранили за неправильности, а теперь видно, насколько "своеобразными кажутся его строки, льющиеся по каким-то сложнейшим, лишь прозаикам ведомым законам... Как он отделывал свои произведения". Пользуясь исследованиями академика Н. С. Тихонравова, Зайцев составляет себе верный взгляд на метод творческой работы Гоголя: "подготовляя к новому изданию, перечитывает он, выправляет свои писанья. Подтягивает и укрепляет фразу. Добивается большей яркости и живописности. Выбрасывает... лишние эпитеты" (С. 275). Что касается "Тараса Бульбы" - "он не усох, а раздался вширь. Тут дело особое... "Тараса Бульбу" Гоголь не то чтобы стилистически обрабатывал, а внутренне растопил и перелил в новые, обширнейшие формы. Получилось новое произведение".

Вспоминая годы революции, отъезд в эмиграцию, Зайцев замечает, что эмигранты покинули "Россию, Гоголя породившую". В чужих странах русские писатели жили русскими интересами, русской культурой. Но страшно было не видеть перспективы возвращения: "Становится почти жутко, когда подумаешь, что вот уже в последний раз пересматриваешь святыни родной литературы: Толстого и Достоевского, Тургенева, Гоголя. Вечные спутники! Но не вечно самим себе равные, с разных сторон раскрывающиеся, по-разному воспринимаемые, сопровождая нашу жизнь" (С. 276 - 277).

Зайцев говорит о прочтении Гоголя в новых условиях и в состоянии человека взрослого, многоопытного. При этом перечитываемый Гоголь всякий раз иной. Даже детский восторг от "Тараса Бульбы" забывается, повесть кажется слишком простой по идее: "Тема Сенкевича, попавшая в руки Гоголя..." (С. 277). Но "Ревизор" и "Мертвые души" - не тускнеют. И однако: "История с ревизором удивительна, на-

стр. 16

писана каким-то необычайным существом, но подозрительна. Она создана человеком, еще не преодолевшим в себе Хлестакова" (С. 278). Много странностей открывается и в "Мертвых душах", но они -"крепче". Вместе с тем "сила галлюцинации" в поэме "родственна магии и - пожалуй - имеет даже неблагодатный характер. Что-то есть в ней общее с вызыванием духов" (С. 279).

Чтение углубляется в "лучшую" сторону: "И круг проникновения в Гоголя расширяется. Вновь появляются "Переписка с друзьями", письма, но теперь и "Авторская исповедь", и раньше совсем не замеченные "Размышления о Божественной литургии". В этих чтениях складывается более полное и сложное представление о Гоголе" (С. 280). И, наконец, появляется мысль: "А другая его сторона совсем иная. С детства несокрушимая вера в Бога... чувство великой ответственности за свою жизнь".

Гоголь заставляет и его самого принимать с глубоким интересом. "Был у Гоголя еще дар, прекрасный, но не дающий покоя: стремление стать лучше (сознавая свои несовершенства)" (С. 281). Аскетические устремления Гоголя становятся достоянием думающего читателя, начинают учить. Автор очерка считает, что "аскеза давалась Гоголю, по-видимому, трудно". По прочтении "Выбранных мест из переписки с друзьями" Зайцев заключает: "Да, уж никак не назовешь здесь Гоголя христианином среднего, серенького типа! Не было в нем никакого благополучия! Или спасение, или гибель... "Переписка" книга такая, что, читая ее в зрелом возрасте... нельзя ее не переживать. Она именно не читается, а переживается... Это книга героического духа" (С. 282). Говоря о непонимании "Переписки" даже друзьями, он замечает, что дьявол "напустил тумана в глаза и навел марево даже на людей, казалось бы, обязанных Гоголя понять" (С. 283).

Стиль позднего Гоголя изменился: "Мало зрительных образов. Тут уж нечем блеснуть. И не до блистания. Некий ровный, серовато-жемчужный налет над его страницами. А строка звучит тонкими, удивительными, гоголевскими - еще не изученными - ритмами" (С. 284). Неудачу второго тома "Мертвых душ" Зайцев объясняет тем, что Гоголь "выдумывал лица неживые, разных Костанжогло и Муразовых, впадал в морализирование, неубедительно "обращал" к добру Чичикова, вводил какого-то добродетельного генерал-губернатора". Вероятно, всем этим он как художник не мог быть вполне удовлетворен.

Зайцев предполагает существование еще одного пути - спасительного для Гоголя, но до конца не осуществленного - пути духовной прозы: "Может быть, Гоголь, пройдя полосу крайнего морализирования, желания непременно поучать, чуть не насильно вести к благу, и успокоился бы и, взявшись за писание иного рода, где сияла бы его восторженность, его жажда небесных звуков, написал бы произведение живоносное, обвеянное Духом Святым. Но это не были бы "Мерт-

стр. 17

вые души". Намеком на такую, возможную, удачу является замечательное его предсмертное произведение "Размышления о Божественной литургии". Не берусь судить о нем со стороны богословской. Но как поэзия и литература это прекрасно, полно истинной гармонии духовности и под скромным обликом описания церковной службы дает в самом напеве своем, в прозрачности, внутренней просветленности как бы отражение в словесности духа Литургии. В "Размышлениях" Гоголь поступил как музыкант, в зрелом возрасте перешедший от сочинения светской музыки к созданию церковной" (С. 284 - 285).

"Может быть, - рассуждает далее Зайцев, - если бы он вполне оставил прежние литературные формы и для нового своего духовного содержания искал нового писания, не имеющего отношения к Чичиковым, но и лишенного дидактизма (ведь и "Размышления" ничего не навязывают, они изображают, отображают), - возможно, все было бы по-иному и жизнь его приняла бы другой вид". Но этого не случилось.

Итак, Зайцев, читая произведения Гоголя на протяжении своей жизни от детства до зрелости, в каждом возрасте и при разных обстоятельствах находил в них новые грани, чуть ли не новое содержание. "Опасение, что Гоголя слишком хорошо знаешь, что он исчерпан и при перечитывании не даст нового или даже побледнеет, не оправдывается. Читаешь его по-иному и находишь не совсем то, что думал найти... Но находишь очень многое. Замечательна разница с Толстым. Перечитывая Толстого, в сущности, дальше "Войны и мира" и "Анны Карениной" идти не хочется. С Гоголем иначе, хотя сильнее первого тома "Мертвых душ" и он ничего не написал. Но своим путем, фигурою - Гоголь зовет дальше" (С. 285).

Символисты сказали новое слово, замечает Зайцев, но не поняли Гоголя во всей его полноте, обузили его. "Не выудишь из Валерия Брюсова, что Гоголь любил детей, а это именно так: вот этот Гоголь, якобы только и занимавшийся чертовщиной, детей любил, и дети его любили" (С. 286). Восхищается автор очерка и нестяжательностью Гоголя: "Нищенство есть блаженство, которого еще не раскусил свет", - приводит он слова писателя. "Сомнения, тоска, даже отчаяние посещали его. - Посещало и страшное чувство безблагодатности, оставленности Богом. Крест тягчайший! Но с какой покорностью, смирением он его нес!.. Все равно он прожил героически. И заслужил терновый венец - увенчание великих жизней, пусть и кажущихся неудачами" (С. 287).