Л. Л. БЕЛЬСКАЯ, доктор филологических наук

Мотив одиночества в русской поэзии: от Лермонтова до Маяковского *

2. Серебряный век

Одинокий, к тебе прихожу,

Околдован огнями любви.

А. Блок

Я одинок, как последний глаз

у идущего к слепым человека!

В. Маяковский

Новое звучание приобрела тема одиночества в поэзии Серебряного века. Декаденты и символисты интерпретировали ее в философском и мистическом ключе: "Вся жизнь, весь мир - игра без цели"; "Одиночество - общий удел..." (Ф. Сологуб), "Мы бесконечно одиноки, / Богов покинутых жрецы" (Д. Мережковский), "И в одиночестве зверином / Живет отныне человек" (З. Гиппиус), "Плачет душа одинокая / Там, на другом берегу" (А. Блок), "И прохлада веет в очи / Вечной тайной одиночества" (В. Брюсов), "Я понесу, одна, незримо, / Неутомимо, /Любви таинственный обряд" (А. Герцык).

Поэты передавали свое душевное состояние с помощью иносказаний разных видов: "О, темный ангел одиночества..." (Мережковский), "Я солнечной пустыни не хочу, - В ней рабье одиночество таится" (Гиппиус), "Что в мире оно [сердце. - Л. Б. ] одиноко, / Как старая кукла в волнах..." (Инн. Анненский), "Был пуст он [храм. - Л. Б. ] и тих, одинокий (...) Он - бедное сердце мое!" (В. Иванов), "Ты - одиноко - в отдаленьи / Сомкнешь последние круги..." (Блок), "И я, как прежде, одинок, / Иду-бреду болотом топким" (А. Белый), "Над могилой одиноко ты, Божий глаз - звезда, блесни" (С. Парнок), "Я ж лелею одиноко /

* Продолжение. Начало см.: Русская речь. 2001. N 4.

стр. 47

Голубую розу - старость" (В. Ходасевич), "И одиночество холодными руками / Меня сожмет в объятьях ледяных" (П. Соловьева). Но для символистской поэтики не менее характерно и прямое выражение мыслей и чувств посредством отвлеченных понятий, вынесенных и в заглавия произведений (к примеру, многочисленные "Одиночества"), субстантивированных прилагательных: "Одинокие послушны, / Не бегут своей судьбы" (Гиппиус); "И одинокое горюет над собой" (Вл. Соловьев), "Одинокому дорог покой...." (Блок); нагнетения одинаковых и однокорневых слов в синонимических и антонимических сочетаниях: "Мы все - одни, всегда - одни: Я жил один, один умру" (Мережковский), "Дни проводила я одна (...) И я была не одинока" (Брюсов), "Не одинок, и одинок" (Белый), "Я навек - один! - я навек - для всех!" (Блок) (См. Кожевникова Н. А. Словоупотребление в русской поэзии начала XX века. М., 1986. С. 8-39).

Мотив одиночества зазвучал одновременно в середине 90-х годов XIX века и в московской, и в петербургской ветвях русского символизма - в поэзии Валерия Брюсова и Зинаиды Гиппиус.

В брюсовских стихах, начиная с раннего "Хорошо одному у окна!" (1895), в чувстве одинокости нет никакого трагизма, наоборот, это благодеяние и блаженство: "Я одиночество, как благо, / Приветствовал в ночной тиши..." (1903), "И я упьюсь недолгим счастьем: / Быть без людей, быть одному!" (1907), "Блажен пьянящим одиночеством..." (1918). Одинокое, молчаливое созерцание, томление, раздумье приносят с собой радость творчества ("Чтоб снова испытать раздумий одиноких / И огненность, и лед"), и поэт жаждет испытывать ее вновь и вновь, погружаясь как в собственные воспоминания, так и в "века загадочно былые". Например, в стихотворении "Одиночество" (1907) он призывает и заклинает: "Одиночество, стань, словно месяц, над часом моим!", и перед ним проносятся видения далекого прошлого - прекрасные девы "То в алмазных венцах, то в венках полевых маргариток, То в одеждах рабынь, то в багряных плащах королев": "Только с вами я счастлив, и только меж вами я свой!". А "одинокий путь" у Брюсова не символический, не жизненный, пролегает в природном пространстве, когда во время прогулки "мирно дышит грудь" и "отошла тревога" ("Мерно вьет дорога", 1899); "созерцанье одинокое" у моря навевает грезы ("Близ моря", 1911); на лесной полянке "лежишь одинокий и думаешь кротко, что дух - все обрел" ("Лесные тропинки", 1916). Приобщаясь к миру природы, поэт-символист, как когда-то лермонтовские герои, бежал в леса и поля, хотел бы слиться с ними - "Пойду в поля, пойду в леса / И буду там везде один я, / И будут только небеса / Друзьями счастья и унынья!" ("Мечтание", 1901). Обратите внимание - не свидетелями, а друзьями! Правда, в дальнейшем придет догадка, что человеку и природе невозможно слиться в единое гармоническое целое, как, например, в стихотворении "В лесу" (1911):

стр. 48

Или я чужой здесь, в этой дикой шири, Одинок, как эта птица на суку, Говорящий странник в молчаливом мире, В даль полей принесший чуждую тоску?

Однако заметьте, это не полное отрицание, а недоумение, сомнение - в вопросительной форме, ибо все-таки "трав серебряная влага была бальзамом для души". Кстати, городские и экзотические пейзажи у Брюсова лишены такой эмоциональной окраски и выступают в мифологическом обличье как олицетворение демонических, стихийных сил.

По-иному разрабатывается тема одиночества в лирике 3. Гиппиус. Если вначале она воспринимала "час одиночества укромный" как время утомления, отдыха и покоя, когда при виде прекрасного неба "плачет от счастия сердце мое одинокое" (1898), и вопрошала: "Ужель ты одиночества не любишь? / Уединение - великий храм" (1900), то вскоре ее отношение к "угрозе одиночества" меняется, нарастает страх перед ним, страшным и неведомым "чудовищем":

Мое одиночество - бездонное, безгранное;

но такое душное; такое тесное;

приползло ко мне чудовище ласковое, странное,

мне в глаза глядит и что-то думает - неизвестное.

("Не знаю", 1901)

Стихотворец (чаще всего она пишет о себе от лица мужчины, в мужском роде) то отказывается от одинокости во имя Творца - "Я чту Высокого, Его завет: Для одинокого - Победы нет" ("Вместе", 1902), то сознает, что невозможно преодолеть "боль одиночества": "В горькие дни, в часы бессонные / Боль побеждай, боль одиночества" ("Тебе", 1913), но предугадывает его вещий, пророческий характер:

В минуты вещих одиночеств

Я проклял берег твой, Нева.

И вот, сбылись моих пророчеств

Неосторожные слова.

("Петербург", 1919)

А самое удивительное стихотворение на эту тему Зинаида Гиппиус написала в конце жизни, посвятив его своему секретарю и другу Владимиру Злобину (будущему автору мемуаров о ней "Тяжелая душа"), - "Одиночество с Вами..." (1941-1942). Оно насчитывает 20 строк, построенных на 10- кратном повторении эпифоры "ОДНОМУ", графически выделенной крупным шрифтом. Это слово относится к внутреннему миру как автора ("лучше и легче быть ОДНОМУ", "в молчаньи

стр. 49

проще быть ОДНОМУ", "Только желанье - быть ОДНОМУ", "А ночью так страшно быть ОДНОМУ"), так и героя-адресата:

Может быть, это для вас и обидно,

Вам ведь привычно быть ОДНОМУ -

И вы не поймете... И разве не видно,

Легче и вам, без меня - ОДНОМУ.

Возможно, неожиданно для себя, тяжело пережив смерть Д. Мережковского, Гиппиус в конкретной жизненной ситуации как бы воплотила, реализовала философский постулат, провозглашенный ее мужем в молодости: "В своей тюрьме - в себе самом, / Ты, бедный человек, / В любви, и в дружбе и во всем / Один, один навек!.." ("Одиночество", начало 90-х гг.).

Мотив одиночества встречается у всех символистов, но с различной степенью интенсивности, с разной умонастроенностью и трактовками. У Бальмонта свободная, стихийная, переменчивая душа поэта впитывает в себя всякие впечатления, и он сравнивает себя и с "вольным ветром", и с блуждающей тучей, и с полнозвучным морем, а то вдруг называет себя "угрюмым заложником, тоскующим пленным". В его поэзии есть и программное заявление: "Я ненавижу человечество, / Я от него бегу спеша. / Мое единое отечество - / Моя пустынная душа", и призыв: "люби изгнанье", и неоднократные утверждения - "я один": "На льдине холодной / Плыву я один", "Я в море - один", "Солнце удалилось. Я опять один", "Один я смотрел на звезду", "Полночь бьет. Один я в целом мире", "Затомлюсь, что я один".

В отличие от Бальмонта с его культом то тишины, то безбрежности, то Солнца, то Огня, Ф. Сологуб был сосредоточен на мрачных сторонах жизни, на изолированном, замкнутом, одиноком сознании, и его герой - бесприютный, неприкаянный странник, удел которого ненависть к "очарованиям Земли", смертельная усталость и стремление к самоуничтожению, ведь жизнь - это тюрьма и плен ("Я один в безбрежном мире, / Я обман личин отверг").

Инн. Анненский выражал тоску одинокого сердца в символических образах умирающих цветов, угрюмой свечи, старой куклы, забитой калитки, "горького дыма облаков", безнадежного слова "невозможно". У него можно найти такие противоположные признания: "Я хочу быть один..." и "Была не одинока теперь моя душа...". Вспоминая своего учителя, Николай Гумилев назовет его "одинокой музой, последней - Царского Села" ("Памяти Анненского").

Менее свойствен этот мотив лирике Вяч. Иванова, но и его изредка посещает чувство "всемирной осиротелости", и он ощущает себя скитальцем и отщепенцем, особенно в годы эмиграции. Однако и "в одиночестве, в пустыне" поэта утешает сыновняя привязанность к "матери родимой" - Земле.

стр. 50

Повсюду гость и чужанин,

И с музой века безземелен,

Скворечниц вольных гражданин,

Беспочвенно я запределен.

("Земля", 1928)

Об эмигрантских "одиноких скитаниях" будет писать и В. Ходасевич, который начинал свой поэтический путь с символистской "одинокой сказки" и в юности чувствовал себя забытым и потерянным, "единым в поле, на непроложенном пути", печалился, что все одиноки ("Плачу, что люди - одни...", "и я - один"). А в зрелости свыкся с одиночеством и изучал его свойства как бы со стороны ("Пускай минувшего не жаль (...) / И одиночество взыграет, / И душу гордость окрылит...") и видел в зеркале свое незнакомое лицо, лицо "всезнающего, как змея", старика: "Только есть одиночество - в раме / Говорящего правду стекла". По мнению А. Жолковского, в знаменитом стихотворении Ходасевича "Перед зеркалом" (1924) выражен как "горький эгоцентризм", так и его "трагическое преодоление" (Жолковский А. Блуждающие сны. Из истории русского модернизма. М., 1992. С. 23, 313).

Чаще других признавался в своей одинокости Андрей Белый, и его жалобы "я один", "мы одни" передавали настроения печали и тоски, сопровождались слезами и сожалениями: "И встает невольно / скучный ряд годин. / Сердцу больно, больно... / Я один" (1900), "Ночь темна. Мы одни" (1901), "Один. / Внимаешь с тоской, / обвеянный жизнию давней..." (1903), "Все отдал; и вот - я один" (1904), "Стою - один" (1916). В уединении человек совершенствует себя, в одиночестве свершает он свой жизненный путь. Но когда мучает совесть и приходят мысли о смерти, вся жизнь припоминается, как бесконечная пустынная дорога: "Я шел один своим путем", "мою печаль, и пыл, и бред / сложу в пути осиротелом: / и одинокий, робкий след, / прочерченный на снеге белом..." ("Совесть", 1907); "Гряду, гряду - один. / И крут мой путь, и пуст" ("Смерть", 1908). Порой поэт воображает себя позабытым, замолчавшим или несостоявшимся пророком, и тогда возникают иронические ноты: "Стоял я дураком (...) / один, один, как столб, / в пустынях удаленных, - / и ждал народных толп / коленопреклоненных..." ("Жертва вечерняя", 1901).

Только у А. Блока мотив одиночества становится почти столь же постоянным, как у Лермонтова, но, безусловно, с другим содержательным наполнением, с иной эмоциональной окрашенностью. Ранний Блок объявил себя "одиноким сыном земли" и был готов "одиноко ликовать над бытия ужасной тризной". Будучи учеником Вл. Соловьева, провозгласившего (по-видимому, "в пику" Лермонтову): "Я одинок был, но не мизантроп" (1898), юноша восклицает: "Пусть одинок, но радостен мой век...", даже если ему суждено погибнуть (1900). Блоков-

стр. 51

екая влюбленность в Прекрасную Даму - "одинокое поклонение" ("Одинокий, к тебе прихожу, / Околдован огнями любви"), и она тоже одна и одинока: "ты цветешь одиноко", "одинокою тенью посети на закате меня". Создается магическое кольцо-заклинание: "Один - я жду, я жду - тебя, тебя - одну" (1903).

В отроческих и юношеских стихах Блока первоначально царил дух одиночества, созвучный Лермонтову: "Одиноко плыла по лазури луна" (1898), "Один - ты осужден страдать, / Тебя осмеивать - другие!" (1899), "И меня оковавшие цепи / На земле одиноко бренчат" (1901). Одинокими предстают дни и огни, могила и тень, мечта и песня, образ и куст, тропа и луна. В лермонтовском ключе написано стихотворение "Одиночество" (1899), герой которого сидел перед камином один, усталый, с потухшим взглядом, забытый миром, но еще живой; "он отгорел и отстрадал", друзья и враги остались в прошлом. "Куда неслись его мечтанья? Пред чем склонялся бедный ум?" Теперь его сердце не желало больше ничего - "ни потрясений, ни труда, ни лести, ни любви, ни славы, ни просветленья, ни утрат".

Однако скоро Блок осознает двуликость одиночества, приносящего не только страдания, но и чудесные дары: "Но в одиночестве двуликом Готовит чудные дары" ("Душа молчит", 1901). И вот, с одной стороны, "Хожу, брожу понурый, / Один в своей норе" (1906) и "Когда один с самим собою / Я проклинаю каждый день..." (1908), а с другой, - "Над одиноким веют весны / И торжествуют небеса" (1904), "Одинокая участь светла" (1905). К тому же, постепенно приходит понимание своей принадлежности ко "всем": "Я один, я в толпе, я - как все..." (1903), "Мы забыты, одни на земле" (1913). Расставаясь с мистикой первого тома, поэт погружается в природные, социальные, чувственные стихии и прощается с ощущением личного одиночества ("Нет, не один я был на пире!", 1909). Хотя и в третьем томе лирический герой подчас выступает "вечным путником", "странником", "угрюмым скитальцем", блоковская "трилогия вочеловечения" - это путь "от личного к общему", приобщение к миру, в котором вневременное срастается с историческим, а уединенное с общенародным и общечеловеческим (см.: Максимов Д. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1981. С. 142). Вероятно, именно позднего Блока имел в виду современный поэт Игорь Шкляревский, который в своей емкой и лаконичной миниатюре объединил Блока с Пушкиным и противопоставил им Лермонтова.

Земные взоры Пушкина и Блока

устремлены с надеждой в небеса.

А Лермонтова черные глаза

с небес на землю смотрят одиноко.

"Преодолевшие символизм" (В. М. Жирмунский) акмеисты в своих

стр. 52

первых опытах то следовали символистским канонам, то отступали от них: "И, точно маятник зловещий, / Звучал мой одинокий шаг" (Н. Гумилев), "Чтобы мне легко, одинокой, / Отойти к последнему сну"... и "Ты первый раз одна с любимым" (А. Ахматова), "В темнице мира я не одинок" и "Я участвую в сумрачной жизни, / Где один к одному одинок" (О. Мандельштам). В дальнейшем тема одиночества в акмеистической поэзии либо трансформируется, либо исчезает. У Гумилева люди и звери, меняясь местами, предстают одинокими - слон, "как я, одинок и велик", "кот понял, что я одинок, как кит в океане". В стихотворении "Одиночество" (1909) герой, смытый волной с палубы родного корабля, оказывается на неведомой земле и там вспоминает предсказание оракула о том, что "у заброшенных сюда вечно сердце плачет", но не страшится этого пророчества.

О. Мандельштам, различая "одинокое множество звезд", себя не причислял к одиноким душам, а слово "один" употреблял скорее всего для обозначения поэтической избранности или творческого уединения: "И я один на всех путях", "И твой, бесконечность, учебник, / Читаю один, без людей...", "Еще не умер ты, еще ты не один", "В лицо морозу я гляжу один".

В поздних ахматовских стихах мы находим упоминания об одиноком писателе, простившемся со своим творением ("и автор снова будет бесповоротно одинок"), об "одиночестве вдвоем" (ср. у М. Лохвицкой "вдвоем бывала я одна"), о том, что "чрез все уж одиночество сквозило". А в "Посвящении" к "Поэме без героя" неожиданно появляется парадоксальный образ весны-одиночества: "Ту, что люди зовут весною, / Одиночеством я зову". И о Блоке поэтесса скажет: "Он там один". Так нелегкая, горестная судьба внесла в ахматовскую поэзию мотив, по существу, отсутствовавший в ее раннем творчестве.

Окончание следует

Цфат

Израиль