А. Т. ГУЛАК, доктор филологических наук

В романе "Война и мир" Толстой последовательно и остро развенчивает закрепленные сословной традицией, односторонние, романтически-искаженные представления главных героев "о доблестях, о подвигах, о славе". Вот как это осуществляется.

В главе XII второй части I тома впервые открыто выражены честолюбивые мечты Андрея Болконского о славе, о своем "Тулоне": "Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею. Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему-то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана" (Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 20 т. М., 1960-1965. Т. IV. С. 219-220; далее - только том и стр.).

Внутренняя речь князя Андрея, окрашенная экспрессией, приближает этого персонажа к читателю, помогая лучше понять своеобразие его духовного облика.

Данная черта характера Андрея Болконского ("честолюбивая устремленность") находит свое подтверждение (и укрупнение) и в дальнейшем. См. в той же XII главе комментарий всеведущего повествователя, содержащий точку зрения героя: "...сказал князь Андрей, живо воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу, которая ожидает его" (IV, 221; курсив здесь и далее наш. - А. Г. ). Чуть дальше мы наблюдаем внешнюю и внутреннюю реакцию князя Андрея на уговоры Билибина не ехать пока в действующую русскую армию, находящуюся в опасности: "- Этого я не могу рассудить, - холодно сказал князь Андрей, а подумал: "Еду для того, чтобы спасти ар-

стр. 41

мию"" (IV, 222). Ср. в XIII главе: "...вспоминал он (князь Андрей. - А. Г.) слова приказа Бонапарта своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду славы" (IV, 223).

В этой связи получают психологическую мотивировку эпитеты волнующее, радостное ("он испытал волнующее, радостное чувство") в описании смятенного состояния князя Андрея при известии о поражении австрийской армии. В результате такой же обратной соотнесенности приобретают повышенную психологическую выразительность и эпитеты бледное, блестящее в повествовательном отрывке, организованном точкой зрения Несвицкого: "...спросил Несвицкий, заметив бледное, с блестящими глазами лицо князя Андрея" (IV, 171).

Все дальнейшее движение сюжетной линии, связанной с образом Андрея Болконского, в оставшейся части I тома романа подчинено теме славы, как ее понимает князь Андрей, и постепенному уточнению в его сознании этого отвлеченно иллюзорного понятия - благодаря постоянным столкновениям с реальной, неприкрашенной действительностью.

В очерке С. Г. Бочарова "Роман Л. Толстого "Война и мир"" стремление к славе князя Андрея объясняется его ориентацией на древний героический канон: "Существует древняя героическая традиция, соответствующая добуржуазной эре человеческой истории, и в этой традиции стремление к славе не противоречит общественному служению, наоборот, они совпадают. (...) Князь Андрей в свой первый период ориентируется на этот героический канон, в его мечтах армия попадает в безвыходное положение, и он один спасает ее и выигрывает войну - совсем как в древних эпопеях или римских преданиях" (Бочаров С. Г. Роман Л. Толстого "Война и мир". М., 1978. С. 40-41).

Думается, не все в этом утверждении верно. Образ Андрея Болконского в окончательной редакции романа чрезвычайно сложен, противоречив, дан в развитии. Князь Андрей, человек глубоко и масштабно мыслящий, деятельный, охвачен жаждой славы, эгоистическим стремлением добиться "торжества над людьми" - об этом свидетельствуют его внутренние монологи. Ср.: "Смерть, раны, потеря семьи, - ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди - отец, сестра, жена, - самые дорогие мне люди, - но как ни страшно и ни неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать..."(IV, 358).

Толстой решительно развенчивает это романтизированное представление о славе. Возвышенные мечты князя Андрея перемежаются в романе с подчеркнуто приземленными картинами бытовой действительности, "прозы жизни". Так, по пути в штаб Кутузова он встречает беспорядочно бегущее, мародерствующее русское войско. Но Болкон-

стр. 42

ский видит и не видит, он весь погружен в свои идеальные иллюзии. Затем писатель рисует сцену столкновения князя с обозным офицером, оскорблявшим лекарскую жену, и, хотя он вышел из этого столкновения с достоинством, соприкосновение с "изнанкой жизни" мучительно для Андрея Болконского, так как идет вразрез с его героическими планами.

Внутренний монолог князя Андрея накануне Аустерлицкого сражения, отражающий величие честолюбивых устремлений героя, контрастно оттеняется сниженно-бытовым диалогом кучера и повара.

Это постоянное чередование возвышенных мечтаний Андрея Болконского о славе с картинами военно-бытовой "прозы" выступает и как стилистический прием, разрушающий условную, лишенную реальной опоры семантику слова слава, и как способ диалектического изображения приближения князя Андрея к простой жизненной правде (ср. подобный стилистический прием в рассказе "Севастополь в августе 1855 года", использованный при создании образа Володи Козельцова). Предельно честный перед собой и другими, князь Андрей благодаря присущей ему остроте и аналитической точности восприятия мучительно постигает истинную сущность вещей, и динамика этого постижения во всех подробностях, со всеми колебаниями воспроизводится в тексте романа.

Мечты Андрея Болконского о славе постоянно сопровождаются упоминанием Тулона или Аркольского моста. "Для молодых людей девятнадцатого столетия Тулон стал символом резкого и стремительного поворота судьбы" (Манфред З. Наполеон Бонапарт. М., 1986. С. 75). Тулон сделал Наполеона знаменитым. Аркольский мост, где Бонапарт под пулями в критическую для французов минуту, подхватив знамя, увлек за собой солдат, приумножил его славу. Поэтому "князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему все думалось: может быть, это то самое знамя, с которым мне придется идти впереди войск" (IV, 370).

В романе со всей реалистической достоверностью воспроизводится эффектный бросок Андрея Болконского со знаменем, не изменивший, однако, исхода сражения и не принесший ему долгожданной славы, но приведший в результате к глубокому переосмыслению им жизненных ценностей. Повествователь трижды сосредоточивает внимание на бегущем со знаменем князе Андрее, всякий раз стилистически снижая высокий порыв героя. Ср. сначала: "Вот оно! - думал князь Андрей, схватив древко знамени и с наслаждением слыша свист пуль, очевидно направленных именно против него".

Затем: "- Ура! - закричал князь Андрей, едва удерживая в руках тяжелое знамя, и побежал вперед с несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за ним".

И наконец: "Князь Андрей опять схватил знамя и, волоча его за древко, бежал с батальоном" (IV, 379).

стр. 43

В первом случае изображение выдержано в свойственной князю Андрею романтически-приподнятой форме восприятия. В дальнейшем следует все более адекватная, все более точная и неприглаженная оценка действий героя. Высокое состояние духа, к которому готовил себя князь Андрей, не приходит к нему во время его героического поступка. Напротив, в контраст с его романтическими представлениями о подвиге в его сознание вторгается реальная картина боя с нелепыми, бессмысленными действиями людей: "Он ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста с сбитым набок кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул банник к себе за другую сторону. Князь Андрей видел уже ясно растерянное и вместе с тем озлобленное выражение лиц этих двух людей, видимо, не понимавших того, что они делали" (Там же).

Картина бессмысленной борьбы русского артиллериста и француза за банник еще раз в форме возвратившейся темы отразится в сознании раненого Андрея Болконского, когда он увидит высокое небо - переломный момент в жизни героя, когда резко изменятся его представления о жизненных ценностях. Небо над Аустерлицем, увиденное раненым Андреем Болконским, словно бы открыло ему глаза на происходящее на земле, оттенило суетность, бессмысленность действий и устремлений людей на войне (в том числе и его честолюбивых устремлений).

Так же и романтически-приподнятые мечтания Пьера о том, что именно ему "предназначено положить предел власти зверя" (то есть Наполеона), перемежаются с реалистически точно воспроизведенными, подчеркнуто сниженными бытовыми картинами. В то время когда Пьер "с необыкновенной яркостью и грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское поведение" и произносил свой "предсмертный" монолог, в кабинете появился полусумасшедший и пьяный брат И. А. Баздеева Макар Алексеевич. Повествователь детально описывает его внешний вид и его неадекватное обстановке поведение, контрастно оттеняя тем самым (и одновременно снижая) возвышенные представления Пьера о подвиге: "Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! - думал он, - Да, я пойду... и потом вдруг... Пистолетом или кинжалом? - думал Пьер. - Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня", - говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.

В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут; лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидев Пьера, он смутился в первую минуту, но,

стр. 44

заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.

- Они оробели, - сказал он хриплым, доверчивым голосом. - Я говорю: не сдамся, я говорю... так ли, господин? - Он задумался и вдруг, увидев пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.

Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплым голосом, видимо себе воображая что-то торжественное.

- К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! - кричал он...

- Ты кто? Бонапарт!.. - кричал Макар Алексеич" (VI, 405).

Ср. также попытку Макара Алексеевича убить французского капитана Рамбаля, предотвращенную Пьером (VI, 407-408). Эта попытка является своеобразной символической параллелью замыслу Пьера, как бы карикатурным воплощением этого замысла.

По словам А. Прието, "никакой элемент или фрагмент структуры не является чуждым или лишним в ее составе... каждый персонаж произведения имеет определенную функцию и стоит в определенном отношении к другим элементам" (Прието А. Из книги "Морфология романа". Нарративное произведение // Семиотика. М., 1983, 387).

Служебная, но психологически тонко включенная в структуру произведения роль Макара Алексеевича не только обнажает абсурдность замысла Пьера, но и подспудно переориентирует его намерения.

Всякий раз, когда толстовский герой (будь то князь Андрей, или Пьер, или кто-либо еще) пытается навязать свою волю непреложному, с точки зрения Толстого, ходу событий, в повествование тут же вплетаются иронические нити. Пронизаны иронией все картины, рисующие намерение Пьера убить Наполеона. Так, подчеркнуто детально описывая сборы Пьера к покушению на Наполеона, повествователь как бы вскользь фиксирует внимание читателя на несуразностях, которые неожиданно обнаруживает герой в процессе приготовления к исполнению своего намерения: "Оправив на себе платье, Пьер взял в руки пистолет и собирался уже идти. Но тут ему в первый раз пришла мысль о том, каким образом, не в руке же, по улице нести ему это оружие. Даже и под широким кафтаном трудно было спрятать большой пистолет. Ни за поясом, ни под мышкой нельзя было поместить его незаметным. Кроме того, пистолет был разряжен, а Пьер не успел зарядить его. "Все равно, кинжал", - сказал себе Пьер, хотя он не раз, обсуживая исполнение своего намерения, решал сам с собою, что главная ошибка студента в 1809 году состояла в том, что он хотел убить Наполеона кинжалом" (VI, 435).

Ирония сквозит и в обобщенно-психологическом сопоставлении,

стр. 45

выступающем в функции стилистического усилителя (так как с его включением резко перемещается центр повествования - из плоскости сознания героя в субъектную сферу автора- повествователя) и недвусмысленно указывающем на несоответствие замысла Пьера его натуре: "Но, как будто главная цель Пьера состояла не в том, чтобы исполнить задуманное дело, а в том, чтобы показать самому себе, что не отрекается от своего намерения и делает все для исполнения его, Пьер поспешно взял купленный им у Сухаревой башни вместе с пистолетом тупой зазубренный кинжал в зеленых ножнах и спрятал его под жилет" (VI, 435).

Реальный, неудержимый ход событий окончательно разрушает намерение Пьера, перечеркивает его искусственные планы и решения, возвращает его к "живой жизни". Это отражается и на стилистике романа: следует художественно-конкретизированное, развернутое представление действий Пьера по спасению пропавшей девочки, повествование приобретает динамичный, реалистически-дробный, лишенный иронической окраски характер (VI, 438-441).

В эпилоге Пьер - счастливый семьянин, чувствующий "радостное сознание того, что он не дурной человек" (VII, 302). Каратаевское начало органично вошло в него, влилось в его духовный мир, "расширив" и очистив этот мир. А Пьер еще и один из главных основателей оппозиционного правительству общества, что, по его мнению, Каратаев бы не одобрил. Не одобряет этого и автор-повествователь, в комментариях которого вновь появляются иронические оттенки: "Ему [Пьеру] казалось в эту минуту, что он был призван дать новое направление всему русскому обществу и всему миру" (VII, 329).

Толстой-мыслитель в начальных главах эпилога, предшествующих художественному изображению послевоенных судеб героев, утверждает, что жизнь человеческая не может управляться разумом; если допустить это, "то уничтожится возможность жизни" (VII, 267). Толстой- художник в живых, сильных картинах и образах демонстрирует извечное заблуждение человеческого духа - желание изменить, улучшить, опираясь на якобы разумную программу действий, жизнь. Наблюдается следующая закономерность: стремление толстовских героев активно влиять на события, проявить себя неизменно подается в ироническом аспекте; в случаях же, когда герои следуют движению самой жизни, их изображение приобретает экспрессивную глубину и психологическую многогранность.

Таким образом. Толстой постоянно осуждает, развенчивает честолюбивые мысли и порывы своих героев, ставя их в параллель с подчеркнуто сниженной прозаично-будничной действительностью, иронически освещая их, - и это можно квалифицировать как один из ведущих стилистических приемов автора "Войны и мира".

Харьков

Украина