Следствием распада европейской социалистической системы стали не только глубокие социально-политические перемены в каждой из стран сообщества и появление ряда новых государств, но и смена идейных ориентиров в литературе, трансформация социальной, исторической, национальной проблематики и эстетических программ. Обсуждению новой ситуации в литературах региона на переходе от коммунистических режимов к демократическому обществу, их нынешнего состояния и перспектив была посвящена Международная конференция "Литературы стран Центральной и Юго-Восточной Европы 1990-х годов. Прерывность-непрерывность литературного процесса", состоявшаяся в Институте славяноведения РАН 2-4 ноября 1999 г.
Конференция, отметила во вступительном слове руководитель Центра современных литератур Центральной и Юго-Восточной Европы С.А. Шерлаимова, проходит в такое время, когда подводятся итоги - итоги века, итоги тысячелетия, но задача конференции скромнее: обсудить, что же произошло в литературах бывших европейских социалистических стран в последнее десятилетие уходящего столетия. Это задача скорее литературно- критического, чем историко-теоретического характера, но представляется важным постараться понять хотя бы в первом приближении, что изменилось за те десять лет, которые минули после крушения социалистической системы в Европе. О послевоенном сорокалетии сейчас говорят как о периоде неудавшегося социалистического эксперимента, в том числе и в области литературы. Это был период жесткого идеологического диктата, параметры которого менялись в пространстве и времени, но по сути идеологические и политические табу -в каждой стране свои - сохранялись вплоть до начала 90-х годов. При всем том в жизни общества литературе придавалось тогда большое значение. Правящие партии методом нажима, поощрений и репрессий стремились превратить ее в инструмент перевоспитания населения в духе сиюминутных потребностей власти, однако внутри самой литературы, несмотря на запреты, постепенно назревали оппозиционные тенденции, тяготение к свободе. Это относится не только к литературе самиздата и эмиграции, но и к лучшей части произведений, легально издававшихся в этих странах, так что Берлинская стена, прежде чем она рухнула окончательно, исподволь расшатывалась литературой.
Развитие литератур европейских социалистических стран с момента окончания войны и до переворотов конца 80-х годов изучается довольно интенсивно. Так, в ИСБ создана "История литератур Восточной Европы после второй мировой войны", первый том которой вышел в 1995 г. [1], второй, завершающий, уже два года ждет денег на издание. В 1997 г. была проведена конференция, посвященная участию литературы в подготовке и отображении общественно- политических переворотов рубежа 80-х и 90-х годов (обзор этой конференции см. [2]), на основе ее материалов подготовлен сборник [3]. Настоящая конференция - продолжение этой работы, начало научного осмысления постсоциалистической литературной ситуации в изучаемых странах.
стр. 101
В конференции, наряду с российскими специалистами из Москвы, С.- Петербурга, Перми, участвовали ученые из Венгрии, Румынии, Словении, Хорватии и Чехии, что свидетельствует об оживлении международных контактов в изучении литератур рассматриваемого региона. Тезисы докладов, полученные оргкомитетом из Белоруссии, Болгарии, Польши, см. [4].
Достаточно широко освещались на конференции текущие изменения в польской литературе, и прежде всего - польской прозе.
Традиционной и значимой для этой литературы теме войны был посвящен доклад В.Я. Тихомировой (Москва) "Польская проза о второй мировой войне в социокультурном контексте Польши 90-х годов". Первая половина 90-х годов отмечена в Польше небывалым увеличением произведений военной тематики в общем объеме книг, хлынувших на читательский рынок. Особенности этой прозы были рассмотрены в докладе в русле двух качественно новых тенденций литературного процесса. Первую определила начавшаяся на пороге 90-х годов интеграция национальной литературы, расчлененной в течение почти полувека на части, каждая из которых развивалась в ином географическом, политическом и культурном пространстве. Другая набравшая силу тенденция заключается в предложениях "молодой прозы".
В первой половине 90-х годов основную массу новых книг о войне, на которые в обществе существовал огромный спрос, составляла не разрешенная к печати в ПНР литература "свободного слова" (эмигрантские издания и литература самиздата), которая до рубежа 1989/90 гг. существовала в польском обществе в основном в кругах интеллектуалов. Кроме того, выходили книги писателей, на которые прежде существовал запрет цензуры (роман А. Сцибора-Рыльского "Кольцо из конского волоса", вышел в 1991 г., спустя 26 лет после написания) или издававшиеся с купюрами ("Битва за Монте Кассино" М. Ваньковича, "Беседы с палачом" К. Мочарского). Немалую часть из опубликованного в этот период представляли и новые произведения.
В целом, все упомянутые литературные потоки заново формировали историческое знание и влияли на культурные интересы широких кругов польского общества. При отсутствии цензуры вместе с прозой о войне в литературу входили табуированные или существовавшие в усеченном виде темы. Расширилась проблематика, связанная с действиями Армии Крайовой, ее столкновениями и борьбой с немцами, с одной стороны, и частями Красной Армии вместе с подразделениями НКВД, с другой. Новое освещение получили тема Варшавского восстания и судьба армии Андерса. Приходу к власти коммунистов на исходе войны -тема редкая в польской прозе - посвящена вторая часть романа Сцибора-Рыльского и книга Ч. Милоша "Захват власти".
Другую часть военной реальности отразила обширная лагерная проза, в которой первое место заслуженно занимает "Иной мир" Г. Херлинга-Грудзиньского. В десятках произведений разного жанра и уровня раскрыты такие повороты этой темы, как депортация поляков в СССР, Катынь, судьбы "аковцев", прошедших советские тюрьмы и лагеря. Крупный проблемно-тематический узел составляли произведения о Холокосте, которые вносили в данную тему новые элементы: анализ комплекса польско-еврейских отношений до, во время и после войны, осознание евреями своих национальных корней, причастности к исчезнувшему миру культуры, традиций и обычаев.
Среди книг на "военную" тему прозаиков среднего поколения В.Я. Тихомирова выделила роман Стефана Хвина "Ханеманн", признанный в Польше лучшим в 1995 г. Хвин заглянул в жизнь "польского" немца Ханеманна, который по воле случая не покинул в 1945 г. родной Гданьск вместе со своими соотечественниками. Именно в этом произведении, названном образцом "психосоциальной эсхатологии", обнаружились особенности поэтики, характерной для новейшей польской прозы. В литературу 90-х годов триумфально вернулись вымысел, фабула, богатая в литературе Польши традиция "малой родины", автобиографизм.
Общественный резонанс таких произведений, как "Ханеманн" (пока оно явно недооценено), мог бы стать сильнее, если бы не нынешнее состояние польской литературной культуры. Отход от прежней модели "литературы на службе народа" изменил ее общественные функции. Перестав играть политическую роль, литература стала частным делом писателя. На первое место выдвинулась личность художника, само же произведение стало измеряться мерой его таланта. Прежнюю игру с цензурой заменил диалог с читателем. Есть, однако, и обратная сторона этих перемен. Их отрицательными последствиями стали малотиражность изданий, сокращение откликов, литературных дискуссий, отсутствие системы, которая привлекала бы
стр. 102
широкий общественный интерес к заслуживающим такого внимания произведениям.
Ситуацию в польской прозе нового поколения проанализировала И.Е. Адель- гейм (Москва). В докладе "Поэтика польской прозы 90-х: гипноз постмодернизма и реальные проблемы "выживания" литературы" художественное творчество рассматривалось как естественно складывающееся пространство текстов - хаотически сложное, подвижное в своих формах, координаты которого формируются как внутренней логикой худжественного языка, так и историческими (внелитературными) импульсами.
Как было отмечено в докладе, постмодернизм представляется сегодня едва ли не универсальным ключом-кодом, "расшифровывающим" главные признаки и смыслы литературы 90-х годов. В научной рефлексии и повседневной практике им занято огромное пространство явлений современной жизни. По одному из типологически частотных толкований, постмодернизм - реакция на безмерно возросшую сложность жизни, которую больше не может уравновесить "поиск безусловных норм". По другому - реакция на обрушившееся количество информации, когда перегруженный человек в состоянии реагировать "только на означающие (знаки)" и "не доходит до означаемых (реалий)". Поскольку эта ситуация предельно травматична для сознания, то "вся теория постмодернизма - есть по сути посттравматический опыт второй половины XX в.".
По словам В. Болецкого, приведенным в докладе, постмодернизм в Польше открывали в то самое время, когда свергали коммунизм. Новую эпоху нужно было назвать. И это название нашли в искусстве. Тезис "мы живем в эпоху постмодернизма", звучавший к этому времени на Западе как трюизм, в Польше начала 90-х воспринимался как откровение.
Безусловно, что польская литература 90-х продолжает - путем сложных притяжений и отталкиваний - литературу предшествующую. Так же безусловно, что литература, как и вся жизнь в стране, должна была догонять "мировое время" - в частности, "подключившись" к постмодернистскому видению мира, и в его стилистике описать собственный опыт, по существу совершенно иной. Причем в то время, когда, по словам самих апологетов постмодернизма, для Запада "смысл его утрачивался" и постмодернисты уже только "играли с означающими".
Все это создало особую ситуацию литературного "промежутка", когда художественный язык с большой долей избыточности пробует, тиражирует, отбраковывает или закрепляет новые формы выражения. Здесь налицо "множественные усилия", в которых скорее угадываются будущие пути литературы, чем присутствуют реальные "результаты". Между тем литература живет только в связке с читателем, и "практическое чтение" - единственно возможная между ними связь.
Первое впечатление, которое оставляет проза 90-х - снижение интереса к коллизиям польского "здесь" и "теперь" в их миметическом варианте. Структура постмодернистского сочинения обычно представляется как "отрицание повествовательной стратегии реалистического дискурса", свойственной так называемой тривиальной литературе. Интерес к жизни, идущей вокруг человека, в прозе 90-х сублимировался в преимущественный интерес к состоянию внутри, к "я-сознанию". Мир такого сознания, лишенный многих обычных примет прикрепленности к реальной жизни, модифицировался в личный миф или в развернутую метафору внешнего мира, которая доказывает чужесть ему человека. Характерно в этом смысле и обращение к детству. Как правило, это совсем не те воспоминания о реальной картине детства, воссоздать которую обычно пытаются молодые писатели. В прозе 90-х это скорее возвращение на стадию детства сегодняшнего отдельного и отделенного от реальности сознания, настойчивое выуживание из него черт инфантильности и незрелости. Все это объяснимо в понятиях психоанализа и косвенно подтверждает наличие в обществе состояния травматичности и потери "безусловных норм" -мироощущения, свойственного постмодернизму.
Из этого типологического ряда выпадает упоминавшийся уже роман Ст. Хвина "Ханеманн", где рефлексия по поводу детства повествователя - рефлексия зрелого сознания. А главным ее объектом оказывается то самое означаемое, которое теряют постмодернисты; реальная жизнь с ее красками, живыми людьми, невыдуманными трагедиями и неизменными этическими критериями. Вместе с тем в конструкции романа немало черт, формально связанных с поэтикой постмодернизма.
В целом польская проза 90-х с разной степенью успешности, но общим ощущением
стр. 103
тупиковости постмодернистского мироощущения начинает выходить за пределы этой модели мира. Движение это иллюстрирует, в частности, проза Э. Редлиньского, М. Беньчика, Г. Мусяла, Ф. Байона, в которой ощущаются попытки выходов в мир, где должны существовать нормы и критерии, структурирующие хаос в какой-то позитивный для человека смысл. Как выразился польский критик К. Униловский по поводу романа Беньчика "Терминал", речь идет об эволюции эстетики в сторону построения "постмодернизма с человеческим лицом", связанного с потребностью в живых чувствах и вечных ценностях как опорах жизни.
Если дебютанты начала 90-х сосредоточивали внимание главным образом на мифах о своем сознании, то сегодня литература заново открывает важность рассказывания чужих историй, т.е. видения другого человека. Так что возвращение фабулы, в которой действует вымышленный герой - этот проверенный и вечный прием, предлагающий к тому же какой-то порядок событий и возможность интерпретации, -отражает и возвращающуюся потребность читателя и самой литературы в иерархии ценностей. В ней же, думается, для прозы скрыт шанс понять отдельную жизнь, другую историю и дать читателю то, что он во все времена ждет от литературы - что-то вроде языкового и эмоционального алгоритма к поискам собственной личной правды, личного смысла.
На заметных в польской литературе последнего десятилетия произведениях, вызвавших интерес и читателей, и критики, остановилась в своем докладе "Гротескно-сатирическое изображение "польских комплексов" в произведениях Т. Конвицкого и Э. Редлиньского 90-х годов" О.В. Цыбенко (Москва). Талантливые, давно утвердившиеся в литературе авторы еще раз атаковали публику произведениями экспериментальными, провокационными, жанр которых не поддается однозначному определению. Речь идет о книгах "Чтиво" (1992) Конвицкого, "Крысополяки" (1995, в драматургической версии "Чудо в Гринпойнте") и "Кровотечение" (1998) Редлиньского.
"Чтиво" Конвицкого содержит детективную фабулу и многие другие приметы "массовой литературы", но одновременно и пародирует ее. Перегруженное аллюзиями, интеллектуальными параболами и откровенной фантасмагорией, это произведение сочетает в себе характерные для писателя лиризм и самоиронию. В целом автору свойственно гротескное видение сумятицы в общественных настроениях современных поляков, переживающих "капитальный ремонт после неудавшегося эксперимента".
Анализ формировавшихся столетиями и не утраченных, а лишь трансформированных при социализме "польских комплексов" в их столкновении с новой действительностью находится в центре внимания Редлиньского. Оба его произведения свидетельствуют о насущной потребности, диктуемой не в последнюю очередь мощным напором американской культуры, в национальном и личностном самоопределении в связи с обретенной вновь независимостью. Оба представляют собой своего рода магнитофонную запись, в "Крысополяках" - разговоров польских гастарбайтеров, обитателей "польского" района в Нью-Йорке, а в "Кровотечении" -членов варшавской семьи в панельном доме напротив разрушенного Дворца культуры (согласно антиутопической предпосылке автора, чрезвычайное положение в Польше не вводилось, и страна пережила советскую оккупацию, потеряв полмиллиона жителей). Один из братьев, героев "Кровотечения", возвращается из Нью- Йорка, другой - из сибирской ссылки. Острые идеологические разногласия героев, их психологическая несовместимость приводят к прямой конфронтации.
Ставя жесткий диагноз общественному сознанию, оба писателя нередко саркастичны и по отношению к польскому коммунистическому эксперименту как в "высоком", так и в "бытовом" его выражении, и к вожделенной "свободе", опять же в наличном ее варианте, когда в человеке высвобождаются все сдерживаемые дотоле инстинкты и скрытые комплексы.
У Конвицкого и Редлиньского неодинаковые счеты к современной Польше и состоянию умов ее интеллигенции, во многом различении повествовательный строй их произведений. Но для обоих весьма характерны виртуозная игра словом, различными речевыми стилями, использование жаргона, просторечий и англицизмов, что помогает им воссоздать напряженный, сумбурный и стремительно меняющийся облик действительности.
О тенденциях в современной прозе говорила в своем докладе "Чешский роман 90-х годов между постмодернизмом и новым автобиографизмом" С.А. Шерлаимова (Москва). После 1989 г. ситуация в этой литературе изменилась, быть может, даже более резко, чем в других литературах региона: в предшествующий период так
стр. 104
называемой "нормализации практически большинству писателей был закрыт доступ в легальную печать. Однако паузы в развитии литературы не возникло: именно в те годы создана обширная альтернативная литература самиздата и эмиграции (Кундера, Гавел, Шкворецкий, Вацулик, Когоут и др.), да и в легальной литературе, невзирая на цензуру, выходили значительные произведения Грабала, Неффа, Парала, из молодого поколения - Заплетала. После "бархатной революции" начал складываться новый облик литературы. Болшинство самиздатовских и эмигрантских книг было переиздано, хотя далеко не все они имели ожидавшийся успех, из-за экспансии массовой переводной беллетристики такого рода произведения как бы сдвинулись на обочину общественного интереса. При всем том литература продолжает развиваться, в ней немало явлений, достойных пристального внимания.
Для прозы 90-х годов наиболее характерны разнонаправленные постмодернистские искания и своего рода "новый автобиографизм". Разумеется, автобиографизм - родовое свойство литературы, о чем бы ни писал автор, он всегда так или иначе использует собственный жизненный опыт. Но в данном случае речь идет о сугубо "незаконспирированном" автобиографизме, о сознательной установке на воссоздание реальных событий и взаимоотношений. У истоков современного "нового автобиографизма" стоит роман Л. Вацулика "Чешский сонник", вышедший впервые в самиздате в 1986 г. и представляющий собой дневник одного года из жизни писателя. Но по жанру это именно роман, хотя в нем изображены реальные жизненные перипетии и реальные лица, роман с искусной композицией и сюжетными ходами, со своей метафорикой - без сомнения, лучший в чешской диссидентской литературе. В 1993 г. Вацулик издал новый роман в том же жанре - "Как сделать мальчика", где рассказывается грустная история распавшейся любви далеких друг от друга по возрасту и характерам людей. Интерес к нему подогревался еще и его полемичностью по отношению к "Смольной книге" молодой писательницы Л. Прохазковой (самиздат -1989, легальное издание - 1990), в которой была представлена ее версия взаимоотношений с автором "Чешского сонника". По художественному уровню "Смольную книгу" нельзя сравнить с "Как сделать мальчика", но элемент "персональной разборки", которая обсуждалась и в критике, способствовал ее "читабельности". Роман Вацулика - при всей его индивидуальной стилистике - остается в рамках современного реализма. Но черты "нового автобиографизма" отчетливо просматриваются и в произведениях, вписывающихся в русло постмодернизма.
Критики в своем большинстве высоко оценивают трилогию Д. Годровой "Мучительный город" (1991-1992). Автор профессионально занимается теорией романа, и чуть ли не все известные романные приемы использует в своей писательской практике. В трилогии, где выступает меняющаяся, но в основе "автобиографическая" главная героиня, фантастически сплетены современность и далекая история, рассуждения об эстетике, оккультизм и т.п. Ее можно было бы отнести к интеллектуально-элитарному постмодернизму, при анализе произведений которого критик получает блестящую возможность продемонстрировать свою эрудицию.
К сугубо постмодернистским, подчас переусложненным по форме романам можно отнести и произведения И. Кратохвила ("Авион", 1995, "Ночное танго, или Роман одного лета в конце тысячелетия", 1999). Из постмодернистов младшего поколения можно выделить И. Топола, первый роман которого "Сестра" (1994) был одобрительно принят критикой. Его действие происходит в последнее "нормализованное" лето 1989 г., когда через Прагу из ГДР в ФРГ бежали сотни молодых немцев, к которым присоединялись и чехи, и в первые годы после "бархатной революции". Молодые герои расстаются с политической оппозиционностью, но по-прежнему не могут найти места в жизни, по сути, они так и не покидают андеграунд, погрязая в алкоголе, наркотиках, в странных религиозных исканиях. У Топола свои представления о языковой норме: здесь и элементы молодежного жаргона, особое употребление прописных букв и т.п. В "Сестре" Топол попытался уловить и запечатлеть движение языка, что, однако, подчас затрудняет восприятие литературного текста - при всей несомненной талантливости автора.
К лучшим романам 90-х годов можно отнести "Бессмертие" (франц. изд. - 1990, чешское - 1993) М. Кундеры. К не вернувшемуся из эмиграции и перешедшему в своем творчестве на французский язык Кундере большинство чешских писателей и критиков относится напряженно, однако влияние этого сегодня самого известного в мире чешского романиста ощущается в современной прозе.
стр. 105
В настоящее время, отметила, подводя итог, С.А. Шерлаимова, можно наблюдать разрыв между авторами, стремящимися быть сложными и многозначительными, и читателями, отворачивающимися от их книг к "дамским" романам, детективам и триллерам. Было бы трудно назвать чешский роман 90-х годов, который явился настоящим событием, но чешская литература не оскудела талантами, и не стоит терять надежды.
Л. Добровски (посол Чешской Республики в Москве), также участвовавший в конференции, выступая в дискуссии, обратил внимание на традиции чешской литературы, на их непрерывность. "Здесь говорилось о новом автобиографизме, -заметил он, - но еще К.Г. Маха писал свои "Дневники" как художественное произведение. Решает эстетический уровень: через 10-20 лет все забудут о слабой писательнице Прохазковой и ее "Смольной книге", а хороший роман Вацулика "Как сделать мальчика" будут по-прежнему читать с интересом. Чешская литература на протяжении веков была вынуждена брать на себя идеологические функции. С эпохи национального возрождения в ней существовали два направления: просветительски-тенденциозное (И.К. Тыл) и собственно художественное (К.Г. Маха). Сейчас литература избавилась от внеэстетических функций и может развиваться свободно. Я не принимаю термины "постмодернизм" или "экспериментальный роман", но литература призвана совершенствовать художественный язык. Так, Топол, писатель молодого поколения, в романе "Сестра" пытается в этом плане продолжить традиции В. Ванчуры, хотя надо заметить, что его следующая книга "Ангел" ближе к общепринятому литературному языку. Есть удачи и неудачи, но чешская литература продолжает развиваться и нет причин для пессимизма".
П. Яначек (Прага) в докладе "Под знаком Фиты(1) (трактовка темы "бархатной революции" в чешской литературе 90-х годов)" отметил, что, вопреки расхожему мнению литературной публицистики, события ноября 1989 г. отражены в чешской литературе достаточно широко. Но тема эта трактуется в ней диаметрально противоположно прежней интерпретации революционной тематики, и в первую очередь трактовке так называемой майской революции 1945 г. В докладе рассмотрены два следовавших один за другим варианта воплощения темы ноября 1989 г. Ближе всего к наследию "поэзии Мая" было полуанонимное, появившееся по горячим следам событий, молодежное (в духе наивизма) творчество ноября 1989 - января 1990 г., представленное в революционных листовках, на плакатах, в газетах и в выступлениях бардов. Тема "бархатной революции" получала здесь выражение главным образом в стихах, тяготела к риторике от лица коллективного субъекта (МЫ, народ). Участие в революционном действии воспринималось как ценность и отождествлялось с миссией поэта. На более высоком уровне литературного творчества ноябрьская тема, в отличие от темы Мая (как она воплощалась в тогдашней поэзии Я. Сейферта, Ф. Галаса и др.), появляется со значительным опозданием и главным образом в прозе (у таких писателей, как И. Кратохвил, 3. Брабцова, В. Тршешняк, И. Камен). Революционные события, как правило, экспонируются в тематической структуре произведений (в экспозиции или в кульминации сюжета), но не становятся центральной темой (за исключением пародий и травестий, как у М. Вивега). Немногочисленные поэтические рефлексии на тему "бархатной революции" в структурном плане противоположны "поэзии Мая" и "ноябрьскому фольклору": их субъект последовательно индивидуализирован (Я), не принимает участия в революционном действии, выступает как отстраненный, часто скептический наблюдатель (А. Броусек). Своеобразное соединение обеих стилевых моделей ноябрьской темы, "наивной" и "художественной", создал в своей литературной публицистике, прежде всего в сборнике "Ноябрьский ураган" (1990), Б. Грабал. Наиболее выразительный след тема "бархатной революции" оставила в романе Д. Годровой "Фита": здесь нет ее прямого изображения, но она раскрывается в комментариях повествователя, который объясняет, почему и как она была устранена из текста. Таким образом, тема "бархатной революции" в "Фите" представлена в ощущении, характерном для чешской литературы 90-х годов, удаляющейся от любой формы социального заказа и ангажированности: ее нельзя ни обсуждать, ни замалчивать.
Продолжая разговор о современной прозе, Т.Е. Аникина (С.-Петербург) коснулась явления, имеющего давнюю традицию
1 Имеется в виду греческая буква "фита", которая в чешской корректорской практике используется для обозначения вычеркивания. Здесь - отсылка к роману Д. Годровой с одноименным названием.
стр. 106
в творчестве чешских писателей и проявляющегося в наши дни особенно сильно в произведениях Кундеры, Шкворецкого и др. Речь идет об элементах игры, игровом начале как творческой установке писателя. В первой половине XX в. это явление, ставшее неотъемлемой частью чешской культуры, обнаруживается как у соцреалистов, так и в прозе писателей, близких к авангарду. У М. Пуймановой в среднем романе трилогии "Игра с огнем" оно проявилось и на языковом уровне - слово "игра" приобрело авторское значение "события, могущего окончиться трагически", что весьма далеко от значения "забава", присущего слову в языке. У К. Чапека в "Книге апокрифов" принцип этот является стержневым. При более пристальном рассмотрении видно, что это явление уходит своими корнями в средневековую культуру (достаточно вспомнить легенды о Яне Палечеке).
Е.Н. Ковтун (Москва) посвятила свое выступление чешской фантастике 90-х годов и анализу кризиса, который переживает сегодня этот жанр. Фантастическая литература в странах соцлагеря после второй мировой войны характеризовалась многими общими чертами. Она была активна, престижна (ибо несла на себе оттенок политического фрондерства), рациональна, имела устойчивый круг читателей. В связи с политическими реформами 90-х годов в Восточной Европе начался "бум" переводной западной фантастики. Читатель открыл для себя фэнтези (главным образом ее "героическую" разновидность), но вместе с наплывом новых имен погрузился и в неконтролируемый поток фантастического "чтива" - разного рода бульварных серий. Стремясь выдержать соперничество с другими массовыми жанрами (детектив, боевик, любовный роман), "литература крылатой мечты" отказалась от воспитательной функции. Главная проблема отныне заключалась в том, как сохранить (а для этого прежде всего развлечь) читателя компьютерной эры. Чешская фантастика последнего десятилетия в целом повторила опыт фантастики других постсоциалистических стран. Расцвет вполне самобытной гротескно-иронической scifi 70-80-х годов (О. Нефф, И. Вейс, В. Парал и др.), достигший, казалось бы, апогея с созданием в 1990 г. Синдиката авторов фантастики и Ассоциации любителей НФ, сменился несколько лет спустя малоинтересным копированием западных образцов, в основном под англоязычными псевдонимами. Ныне в чешской фантастике преобладают жанры "конановского" боевика, киберпанка, космического детектива и тривиальной фэнтези "меча и волшебства". Не случайно в предисловии к "Словарю чешской литературной фантастики и science fiction" (1995) составители говорят о "кризисе перепроизводства" в данной сфере и о значительном падении тиражей.
В сходной зависимости от резкого изменения предпочтений аудитории оказалась и чешская драматургия, с докладом о которой ("В ожидании драмы") выступила М. Войткова (Прага). Театральные работники, отметила она, были первыми, кто в ноябре 1989 г. встали на защиту студентов и тем, прямо или косвенно, стали соучастниками общественных перемен. В то время они сыграли незаменимую роль в коммуникации с общественностью. Аншлаги рождали надежду на то, что театру не придется опасаться за свое будущее, но вскоре настал тотальный отлив зрителей, вызвавший затяжной кризис, который театру удалось преодолеть лишь к середине 90-х годов. Причина его крылась в том, что утратила смысл своеобразная функция театра, которую он имел в позднесоциалистическую эпоху. В драматургии перестала "работать" поэтика иносказания, аллегории и авангардной провокации, поставленная на службу мобилизации общественного протеста. Драматургия самиздата продержалась на сцене недолго. Например, пьесы В. Гавела в 1989/90 гг. ставились 17 раз, в 1990/91 гг. уже только 3, а позднее 1-2 раза в сезон.
Реалии новой действительности попытались отобразить прежде всего драматургии среднего поколения - Д. Фишерова и К. Штейгервальд. Подробно автор доклада остановилась на творчестве Штейгервальда и его пьесе "Нобель" (1994). Первые пьесы этого автора ("Танцы нашего времени", "Фокстрот" и др.) представляли собой скрытую политическую сатиру, связанную с идеей сохранения идентичности и внутренней целостности личности в условиях тоталитарной системы. В "Нобеле", как и в предноябрьских пьесах, сохранилась актуальная общественная проблематика. Общее изменение условий творчества, однако, позволило автору высказаться непосредственно. Тема пьесы - трансформирующееся современное чешское общество, его расчеты с прошлым и возможности адаптации к новым реалиям. Действие начинается с того, что в обычном пражском доме, жильцы которого в большей или меньшей степени ответственны за сорокалетнее прошлое, появляется некто
стр. 107
Шлехта, единственный не затронутый прошлым персонаж (все сорок лет он прожил, скрываясь на чердаке), и просит помочь ему включиться в жизнь общества. Этот центральный персонаж, в силу своей исключительности, мог бы сыграть роль катализатора событий - уже само его присутствие могло заставить других признать свою долю ответственности или вины, осознать, что все они не только в определенной мере формировались общественными условиями, но и сами их создавали. Однако реакция действующих лиц пьесы Штейгервальда более чем сдержанная, граничащая с циничным безразличием. Фигуру Шлехты они воспринимают не как нравственную проблему, а лишь как достопримечательность, постепенно адаптирующуюся к их миру. В "Нобеле", в отличие от предыдущих пьес автора, персонаж, не затронутый аморальностью времени, никого не активизирует, а напротив, сам приспосабливается к окружению, подтверждая укореняющийся в обществе этический релятивизм и всеобщий хаос. Упразднение характерной некогда оппозиции "мы - они" и, соответственно, конфронтации ценностей не оставляет автору места для большой драмы. Напряжение между сущим и должным утрачено, и эта утрата оказывает влияние на поэтику. Автор "Нобеля" не создал, по мнению М. Войтковой, ни нового языка, ни новой композиции, ни нового смысла. От прежних его пьес эта драма отличается переходом от сатиры к комедии и определенной внутренней растерянностью, вызванной, вероятно, потерей критической дистанции при оценке современных реалий.
Ю.В. Богданов (Москва) рассмотрел перемены в словацкой литературе, исходя из сопоставления ее с литературой Чехии (доклад "Словацкая литература 90-х годов в парадоксах национальной суверенности"). В Чехословакии, отметил он, как и в других постсоциалистических странах, после 1989 г. сложились объективные предпосылки для восстановления естественного плюрализма литературной жизни, для реабилитации авторов и произведений, исключавшихся ранее по политическим или идеологическим мотивам из официально санкционированного литературного процесса. Но если чешская литература, укрепившаяся мощным сегментом эмигрантского творчества, а также произведениями диссидентского литературного движения, в результате такого рода реинтеграции приобрела качественно новое измерение, то художественный ландшафт словацкой литературы не претерпел столь существенных изменений. Основное ценностное ядро на протяжении 70-х и особенно 80-х годов здесь составляла открыто публикуемая литература. За счет неофициальной (отчасти эмигрантской) литературы в какой-то мере пополнилось наследие только одного из течений, существовавших в словацкой культуре 30-х - начала 40-х годов, - так называемой католической модерны.
Оставшиеся в живых представители эмиграции принялись после 1989 г. пропагандировать в Словакии "светлый образ" И. Тисо, президента Словацкой республики периода войны, повешенного как коллаборациониста. И нельзя сказать, чтобы эта пропаганда не нашла определенного отклика в постсоциалистической Словакии. Другой момент, сближающий словацкую литературу скорее с польским, чем с чешским литературным контекстом, - особая роль католической религии в истории национальной культуры. На всем протяжении существования социалистической Чехословакии церковь рассматривалась властями как опасный идеологический противник прежде всего в словацкой части республики, и именно здесь диссидентское религиозное движение приобрело массовый характер, породив череду мучеников за веру. После 1989 г. религиозный фактор сразу же дал о себе знать в литературе, выступив на поверхность, например, в творчестве крупнейшего современного поэта М. Руфуса.
Но все же важнейшим обстоятельством, оказавшим воздействие на развитие литературной ситуации в Словакии, стал кризис чехословацкой государственности с последующим распадом федерации и образованием в декабре 1992 г. двух независимых республик. И если это экстраординарное обстоятельство не слишком отразилось на состоянии чешской литературы, то в Словакии обретение собственной государственности оказалось в центре общественного внимания и ожесточенных споров относительно перспектив дальнейшей жизни нации. Болезненное обострение национальных чувств стало главной причиной раскола Общества словацких писателей. Между основными литературными объединениями - Обществом словацких писателей и Ассоциацией писательских организаций возобладала атмосфера взаимной нетерпимости. Если первые, полагая себя единственными защитниками национальных ценностей, обличают своих оппонентов в предательстве интересов нации, в культивировании бездумного космополитизма, то
стр. 108
вторые не менее запальчиво издеваются над бездарными адептами одряхлевшей национальной мифологии, видя единственный выход из тупика национальной ограниченности в скорейшем включении в западноевропейский культурный контекст. Антагонизмом окрашены оценки появляющихся произведений и трактовка тех или иных периодов истории литературы. Проблема оптимального сочетания в литературном процессе живого национального начала с широким - без боязливой охранительной селекции - использованием международного художественного опыта остается в Словакии остро дискуссионной. Но не только в Словакии. Заключая свое выступление, Ю.В. Богданов привел размышление на эту тему известного словенского поэта А. Дебеляка. "Страны перехода, - размышляет Дебеляк в одном из своих эссе, - часто не имеют представления о собственной стратегии национальной идентичности... С одной стороны, мы имеем дело в Восточной Европе с этническим фундаментализмом, для которого приоритетной является идеология "крови и почвы", с другой стороны, с агрессивным вненациональным либерализмом, исповедующим социал-дарвинистскую логику рынка: своего рода джихад и Макдональдс. Ни та, ни другая формы провинциализма не оставляют места для гражданина, которого в первом случае подменяет боевик-параноик, во втором - бездумный потребитель... Мы же должны смотреть на свою жизнь как на звено более широкой национальной судьбы, чтобы и в пору современной европейской интеграции, которая на культуры малых наций смотрит как на избыточную роскошь, точно так же, как и в предшествующий период, до обретения суверенности, если не еще сильнее, охранять нашу национальную культуру и язык. Эти два элемента - и только они - придают нам индивидуальность и ощущение самоидентичности...".
Если Ю.В. Богданов охарактеризовал новый духовно-идеологический контекст, в котором развивается в последнее десятилетие литература Словакии, то Л.Ф. Широкова (Москва) сосредоточила свое внимание на некоторых, показательных с ее точки зрения, текстах, появившихся в этой литературе ("Словацкая проза: путь из 60-х в 90-е. Творчество Я. Йоганидеса, Р. Слободы, В. Шикулы"). Несмотря на всплеск публицистики, документальной прозы, мемуаристики, словацкая художественная проза, переживая определенный спад, все же сохранила преемственность развития - в основном за счет творчества зрелых представителей бывшего "молодого поколения" 60-х годов. В свое время их усилиями литература стала более дифференцированной, идейно и стилистически полифоничной. Интерес молодых к "частному человеку", своему современнику, к его эмоциональному миру, детальному исследованию его психологии, в том числе и в прежде закрытых для литературы сферах эротики и подсознания, определил основное направление их дальнейшего творчества.
Серьезным испытанием стали для этого поколения годы так называемой "нормализации", когда литература в определенном смысле перестала функционировать как динамичный, внутренне дифференцированный организм. В 70-80-е годы внутренняя цельность и большой творческий потенциал представителей поколения 60-х обусловили не только дальнейшее плодотворное, хотя и не беспроблемное развитие их как художников, но и сохранение непрерывной линии развития словацкой литературы. Именно их творчество составляло художественное ядро прозы тех лет -это и "военная" трилогия В. Шикулы "Мастера", и историческая и экологическая проза Я. Йоганидеса, и романы Р. Слободы. В 90-е годы, не изменяя логике своего художественного развития, Шикула вернулся к своим сюжетам и героям, не увидевшим свет после известных событий 1968 г. (романы "Орнамент", "Флюгер" и др.), продолжив художественное наблюдение "маленького человека" в условиях не благоприятствующей ему исторической эпохи тоталитаризма. Йоганидес в произведениях 90-х годов (романы и повести "Перевести через мост", "Преступление робкой лесбиянки", "Гололед", "Крик дроздов перед сном", "Наказующее преступление", "Командир единой точки зрения") продолжил этически заостренное исследование человека, чаще - близкого ему современника, используя целый ряд своих излюбленных приемов психологического анализа. Психологизм, знание потаенных уголков человеческой психики и неизменное художественное мастерство отличали и произведения Слободы ("Кровь", "Бегство из родного села", "Осень", "Актрисы", "Воспоминания").
В болгарской литературе 90-х, как показала в своем докладе "Новое обращение к недавнему прошлому" Н.Н. Пономарева (Москва), наибольший интерес для исследователя - при всех, условно говоря, родовых недостатках этого жанра - представляет документальная литература. Коренные общественно- политические изменения
стр. 109
рубежа 80-90-х годов послужили стимулом нового обращения литературы к прошлому в самом широком плане. В периодике и в отдельных изданиях появляется огромное количество документов отдаленной и, особенно, близкой истории Болгарии, дневников государственных деятелей прошлого различной политической ориентации (в том числе Г. Димитрова, К. Муравиева), воспоминаний их близких, мемуаров партизан-антифашистов, аутентичных свидетельств бывших заключенных концлагерей в Болгарии периода после 1944 г. ("Куцыян" И. Вылчева), описаний прошлого своей семьи, рода. Вся эта разнородная масса литературного и паралитературного материала объединена прежде всего желанием авторов стереть с исторической карты белые пятна, дать истинную (с точки зрения авторов) картину важнейших событий, защитить добрые имена людей, безвинно пострадавших в годы тоталитарного режима.
Причины подчеркнутого интереса к литературе факта, отметила Н.Н. Пономарева, кроются не только в открытии новых документов и относительной свободе слова. Свою роль здесь сыграло и разочарование читателей в болгарской современной художественной литературе (особенно прозе). Ряд крупных писателей к началу 90-х годов уже ушли из жизни (Э. Станев, П. Вежинов), на других из старшего поколения общий кризис в стране повлиял дестабилизирующе. Во всяком случае новых запоминающихся, на уровне прежних достижений, произведений из-под их перьев почти не появилось. К сожалению, это относится и к таким талантливым авторам, как И. Радичков, И. Петров и др. Среднее и молодое поколение осваивает новую тематику (коррупция, преступность, обнищание и другие беды переходного периода) и постмодернистские приемы, но все еще не смогло выйти к каким-либо художественным открытиям.
В связи с этим заслуживает специального внимания и анализа жанровая модификация значительной части болгарской документальной литературы 90-х годов. Наблюдается видимое стремление авторов приблизить по форме документальные произведения к собственно художественной литературе. Появляется огромное количество документальных романов и повестей. Но может показаться, что авторы, привнося в документальное повествование элементы вымысла, просто хотят его оживить или же обезопасить себя от обвинений в неточности передачи событий. В докладе были приведены и примеры неординарной формы документальной литературы. Так, известный историк и прозаик В. Мутафчиева издала книгу воспоминаний о своем отце ("Разгадывая своего отца"), известном ученом-историке, умершем, когда писательница была еще ребенком. Мутафчиева основывается не столько на своих детских впечатлениях, сколько на свидетельствах близких отца и более всего - на его научных трудах. Исследуя их, она как бы реконструирует образ Петра Мутафчиева -человека, ученого, друга, отца. Этот и другие примеры синтеза разных приемов в документальной литературе свидетельствуют о незакостенелости жанра, о его развитии и обновлении.
Творчество одного из интереснейших современных болгарских писателей рассмотрела в своем докладе "Проза Станислава Стратиева 90-х годов" З.И. Карцева (Москва). Последние десять лет, отметила она, Болгария живет в условиях жесточайшего кризиса - политического, экономического, духовного и нравственного, и это состояние ярко запечатлелось в прозе Стратиева - в сборниках новелл "Последнее кино" (1991), "Лицо с картин Эль Греко" (1997), в сатирических миниатюрах "Болгарская модель" (1991), "Упражнения в "другости"" (1993), "Стоян" (1995) и "Мотивы для кларнета" (1997). Основная тема этих книг - судьба Болгарии наших дней, основное настроение - боль человека и гражданина от сознания безысходности и постыдности ее теперешнего состояния. С упорным постоянством автор возвращается к мучительному для него вопросу: почему все так случилось? За что это нам? Но решает его в этих книгах по-разному: где-то средствами лирической прозы, ностальгирующей по дивному, неброскому счастью далекой юности; где-то зло, наступательно, открыто публицистично; порой - прячась за тонкую спасительную иронию и пытаясь не показать слез отчаяния. Особенно интересны (в плане эволюции писателя) сатирические миниатюры Стратиева. Это очень "современная" проза преимущественно пародийного, иронического плана со всеми возможными формами интертекстуальности, с фрагментарным, афористичным стилем письма, раскованной игрой с архетипами "высокой" классической национальной литературы и болгарским фольклором, с использованием коллажа и прочими атрибутами постмодернистского дискурса, явно пародируемыми автором. Перед нами -пестрая мозаика из различных фрагментов-миниатюр, отражающая "безусловную условность"
стр. 110
тотально абсурдной жизни современной Болгарии, какой она видится честному и талантливому художнику.
В целом ряде докладов в разных аспектах освещались текущие изменения в национальных литературах независимых государств, возникших на месте бывшей социалистической Югославии.
Г.Я. Ильина (Москва) в докладе "Десятилетие между двумя "Историями хорватской литературы". 1987-1997. По материалам журналов "Република" и "Форум"" рассмотрела ситуацию в хорватской литературе 90-х годов, взяв за точки отсчета выход в свет двух фундаментальных историко-литературных трудов.
"История хорватской литературы" (1987) загребского профессора и академика И. Франгеша - первый и последний в социалистической Югославии труд, охватывающий почти тысячелетний период истории национальной литературы от средневековья до середины 80-х годов XX в. Автор опирался на принцип, по которому целостную картину литературы определяют прежде всего произведения самых великих. Малые же писатели являются, по его мнению, подлинными заложниками национальной судьбы. Франгеш, эрудит, знаток национальной и романских литератур, по независящим от него причинам не мог преодолеть идеологические запреты на некоторые писательские имена и даже периоды (литература Независимого государства Хорватия, национальное движение конца 60-х - начала 70-х годов).
Основные тенденции в развитии хорватской литературы 90-х годов отражают ведущие загребские журналы "Република" (орган общества хорватских писателей) и "Форум" (орган отдела современной литературы Хорватской АНИ). Оба журнала стремились объединить важнейших представителей всех поколений и направлений хорватской литературы, сохраняя достойный художественный уровень и избегая эстетических крайностей. Но если в "Републике" заметно преобладание авторов поколения 70-х годов (его главный редактор В. Вискович - ведущий критик этого поколения), то в "Форуме" прочны позиции старших писателей, к которому принадлежат и его редакторы - поэт С. Михалич и историк литературы академик Д. Елчич. В художественных отделах названных журналов в 90-е годы доминировали автобиографическая и мемуарная проза, историческая проза и драма. И то, и другое издание не обходят литературу, посвященную "отечественной войне 1991-1992 гг.", редко, но
появляются первые опыты осмысления социалистического периода в жизни Хорватии. В каждом номере печатаются переводы зарубежных авторов, но среди них практически отсутствуют русские имена. По мнению А. Флакера, в процессе становления государственности в Хорватии происходит обновление "монументального жанра, который отказывается кокетничать с тривиальностью и безответственной комбинаторикой и тяготеет к синтетическому изображению национального человека" ("Република", 1994, N 9-10). Тенденцию отхода от постмодернизма отмечают и другие критики. Перед литературой, считают они, вновь поставлен вопрос о национальной и гуманистической ответственности. В исследовательском и рецензионных отделах внимание сосредоточено на освещении истории хорватской литературы, характеристике литературной жизни в социалистической Хорватии и судеб отдельных течений (экспрессионизма, постмодернизма, соцреализма), восстановлении творческих биографий писателей, подвергавшихся репрессиям. Знаковыми фигурами остаются М. Крлежа и И. Андрич, отношение к которым меняется на протяжении последнего десятилетия от неприятия или резко критического, часто очень субъективного, до более объективного взгляда на их творчество.
В своей "Истории хорватской литературы" (1997) Д. Елчич использует пока еще небольшой опыт в оценке спорных эпох, имен и течений, относящихся главным образом к литературе XX в. Это проявляется в общем подходе к литературным явлениям, внимании к фигурам "второго" и "третьего" плана, в наибольшей степени связанных с воплощением в творчестве национальной идеи. Концентрируя внимание на тех эпохах и тех явлениях, которые долгие годы замалчивались или искажались в угоду господствующей идеологии, Д. Елчич и сам, однако, не избежал в своих суждениях тенденциозности и категоричности.
При общем снижении интереса к современной русской литературе в Хорватии - да и в целом в странах рассматриваемого региона - сохраняется устойчивое внимание к наиболее выдающимся достижениям русской культуры XX в. В хорватской критике и литературоведении, как показала Д. Маравич (Загреб) в своем докладе "М.А. Булгаков в хорватском литературоведении 90-х годов", в последнее десятилетие получила развитие традиция углубленного изучения булгаковского наследия, заложенная в 70-е и 80-е годы М. Йовановичем, М. Соларом,
стр. 111
А. Флакером. Проанализировав работы В. Ристер "Образ в гротесковой структуре" (1995) и Г. Слабинаца "Обольщение иронией" (1996 г.), автор доклада отметила не только традиционные подходы к творчеству Булгакова (преимущественное внимание к роману "Мастер и Маргарита", рассматриваемому в контексте европейской литературы XX в.), но и новые аспекты исследования - метатекстуальные функции иронии в прозе Булгакова (Г. Слабинац), изучение романа "Мастер и Маргарита" с позиции структуральной методологии, выделение проблемы гротеска, значения имени и костюма в романе (В. Ристер).
С.Н. Мещеряков (Москва) на примере романа "Защита и падение Бодрога в семь бурных времен года" М. Йосича Вишнича рассмотрел проблему художественной условности в сербском историческом романе 90-х годов. Эта жанровая разновидность, отметил он, развивалась, начиная с 20-х годов XIX в. либо как романтическая повесть, либо как историческая хроника, сухо передающая сведения об исторических событиях и личностях. Принципиально новым явлением стал исторический и в то же время "поэтический", символико- метафорический роман М. Црнянского "Переселение" (1929), традиции которого были продолжены во второй книге "Переселения" (1962) и в ряде произведений, относимых к типу романа-параболы с историческим сюжетом. Предельным воплощением "вторичной художественной условности", так как реальность любого произведения изначально несет в себе печать условности, стал "Хазарский словарь" М. Павича (1984).
У Вишнича вторичная художественная условность играет несколько меньшую роль, хотя города Бодрога на карте Венгрии во время описываемых событий 1848-1849 гг. не было, и все события, связанные с ним, были плодом вымысла. Вместе с тем, стремясь придать повествованию документальный характер, автор включил в него рассказ о подлинных исторических событиях и личностях. Обращаясь к документам, Вишнич избегает их обработки и переосмысления, как у М. Црнянского, или имитации документального повествования, как у Д. Киша в "Могиле для Бориса Давидовича". Вишнич сближает, но не смешивает воедино историческую реальность и вымысел, что означает формальное подтверждение и фактическое отрицание поэтики художественной литературы, опирающейся на документ.
В 1991 г., после распада СФРЮ, образовалось новое государство - Республика Македония, литературе которой был посвящен доклад А.Г. Шешкен (Москва) ("Новые явления в литературе и литературной критике Македонии 90-х годов"). 90-е годы, отмечалось в нем, не стали для македонской литературы кризисными, как это было в некоторых бывших социалистических странах. Напротив, литературный процесс здесь успешно развивается: появляются новые имена, обновляются тематика и проблематика произведений. С одной стороны, заметен рост интереса писателей к актуальным социальным проблемам (П. Андреевский), с другой, растет удельный вес произведений постмодернистского плана (Д. Коцевский, С. Мицкович). 90-е годы стали в Македонии исключительно плодотворными для литературоведения. Изданы обобщающие труды по истории литературы: "Средневековая македонская литература" В. Стойчевской-Антич, "История македонской литературы XX в." М. Друговца, исследование В. Смилевского по истории литературной критики Македонии.
О македонской литературе, конкретно -о постмодернистской прозе в ней, говорила в своем докладе и М.Б. Проскурнина (Москва). Данный феномен в современном славянском литературном процессе, по мнению докладчика, осмыслен отечественным литературоведением недостаточно полно. Особенно это касается таких молодых, недавно осознавших свою специфичность литератур, как литература Македонии, где художественное творчество на литературном языке заявило о себе лишь в середине XX в. Ситуация, в которой оказалась эта литература, способствовала активному восприятию ею разнообразных художественных традиций от реализма до самых авангардных концепций. Македонская литература была своеобразным "перекрестком", на котором смогли встретиться, оказать взаимное влияние (даже в творчестве одного писателя) различные художественные миры. Особенно активно этот процесс происходил в жанре романа, окончательно сформировавшемся в литературе Македонии лишь к 80-м годам. Поэтому, в связи с отмеченными выше условиями развития литературы, он достаточно быстро "включился" в русло постмодернистской повествовательной модели. Ориентация на смешение жанровых и стилевых начал оказалась весьма органичной для молодого македонского романа. К началу 90-х годов постмодернистская модель наиболее ярко проявилась в творчестве Т. Крстеского, М. Маджункова,
стр. 112
В. Андоновского, Б. Миневского, Я. Владовой. Подробно особенности этого течения в македонской прозе были рассмотрены на примере Д. Коцевского, чьи романы интересны в связи с использованием в их поэтике целого арсенала постмодернистских приемов.
Новая ситуация, связанная с обретением суверенитета, и ее неоднозначное влияние на литературное творчество рассматривались в выступлениях, посвященных словенской литературе. Как отметила в докладе "Литература независимой Словении: освобождение или зависимость?" Н.Н. Старикова (Москва), всю свою сравнительно недолгую историю эта литература была обременена целым рядом отнюдь не литературных функций. На протяжении длительного периода знамя духовного суверенитета нации нес литературный язык, а художественное слово было чуть ли не единственным хранителем автохтонности и защитой от иноязычных и инокультурных влияний. Стоя на страже национальных интересов, литература стала инструментом общественной борьбы, реализуя с помощью родной речи и художественных образов политические и социальные программы национального возрождения, подчиненные в конечном итоге одной цели - обретению государственной независимости. К моменту обретения Словенией суверенитета литература, несомненно обладая высоким художественным потенциалом, пребывала в состоянии идейной и стилевой раздробленности, с одной стороны, уходя от действительности в чисто экспериментальную сферу (авангардные лингвистические игры, постмодернизм), с другой, эксплуатируя запретные темы недавнего прошлого и односторонне критикуя режим. Кардинальные перемены в общественной жизни страны не могли не отразиться на литературе. Освободившись от груза ответственности за выживание нации, от вечного поиска самоидентификации, от "скрытого сопротивления" последних сорока лет, она пустилась, наконец, в свободное плавание. Смело и амбициозно интегрируясь в европейский литературный контекст, "завоевывая" англоязычный мир (антологии современной словенской прозы "The Day Tito Died. Contemporary Slovenian Stories", 1993, и поэзии "Prisoners of freedom", 1994), ностальгически препарируя актуальные в недавнем прошлом мотивы борьбы с идеологическим насилием, словенская литература "болеет" всеми характерными "хворями" переходного периода от внедрения постмодернистского дискурса и "американизации" молодой прозы до безоговорочного диктата рыночных отношений. Однако надежда на скорое "выздоровление" есть.
Ю.А.Созина (Москва) обозначила в своем докладе основные тенденции в словенской новеллистике 90-х годов. Как и вся современная словенская литература, новеллистика, отметила она, характеризуется идейно- стилистической разнонаправленностью. В основе ее развития лежит преемственность традиций 80-х годов, главным образом, достижений словенского постмодернизма. Важнейшее значение для литературного процесса имел в 80-е годы отказ литераторов от идеологизации искусства. И хотя словенские писатели занимали самую активную позицию в политической жизни страны, в самой литературе политические события рубежа 80-90-х годов не нашли существенного отражения. Обретение свободы слова определило появление новых эстетических тенденций, к которым автор доклада отнесла стирание грани между "высокой" и поп-литературой, усложнение жанров последней за счет психоанализа, иронии, сатиры, интеллектуальной игры; тенденцию к синтезу векового познания и творческой интуиции, обращение к религиозному, философскому и мистическому опыту; плюрализм как основной принцип бытования литературы; развитие "минимализма", характерными чертами которого является видимая простота смыслового стержня.
В связи с событиями последнего десятилетия на территории бывшей социалистической Югославии перед писателями региона встают не только эстетические, но и сложные этические дилеммы. Л. Краль (Любляна) убедительно показал это в докладе "Боснийская война в драматургии югославянских народов" на примере пьес девяти драматургов, для которых названная тема оказалась актуальной. За исключением одного (А. де Бона) все авторы - Э. Флисар, Д. Йованович, Д. Поточник, Я. Селимович, С. Снайдер, В. Срблянович, Г. Стефановски, С. Вуйович - выходцы из бывшей Югославии, хорошо знакомые с реалиями военных действий недавнего прошлого, с психологической и эмоциональной атмосферой войны. Главный вопрос, на который каждый из драматургов пытался ответить: как подобное могло произойти? Ответы авторов различны и реализованы с помощью разных художественных приемов, зависимых, в частности, от того, к какой из сторон конфликта этнически принадлежит драматург, хотя, конечно, все авторы старались
стр. 113
избежать националистического взгляда на события и найти ответ, устремленный в будущее. Большей частью авторский акцент делается на использовании поэтики мифа, эпических традиций Гомера, эстетики первобытного. В докладе также были рассмотрены многочисленные, чудовищные по меркам мирного времени, но привычные в условиях военных действий документальные детали, на которые опираются драматурги и которые являются одновременно фоном и сутью человеческого бытия на войне.
В 90-е годы в литературах Центральной и Юго-Восточной Европы наблюдались не только процессы, связанные с обретением ими нового статуса, с их суверенизацией, но и процессы обратной направленности. Литература ГДР, исчезнув с официальной литературной карты Европы вместе с воссоединением ГДР и ФРГ осенью 1990 г., продолжает оставаться весьма любопытным объектом для научного исследования. Этому феномену посвятил свой доклад "Пути вхождения литературы ГДР в литературу ФРГ (конец 80-х - начало 90-х годов)" А.А. Гугнин (Полоцк). В самом деле, задался он вопросом, может ли в одночасье исчезнуть то, что считалось уже общепризнанным (достаточно напомнить, что Международные конгрессы германистов официально включали в себя секции литератур Австрии, ГДР, ФРГ и немецкоязычной Швейцарии)? В докладе была предпринята попытка комплексного подхода к заявленной проблематике, в частности, проанализированы дискуссии, проходившие на страницах газет и журналов, при этом особое внимание обращалось на "смену вех" в литературной критике и литературоведении. Автором были также рассмотрены основные тенденции в издательской политике ФРГ с конца 80-х годов, процесс постепенного подчинения издательств ГДР (которые формально никто не запрещал и не закрывал), с помощью идеологического и экономического пресса, законам и "правилам игры" книжного рынка ФРГ. Докладчик систематизировал наиболее выразительные факты общественного и творческого поведения писательской элиты ГДР после 1990 г., характер и способы ее приспособления к новым условиям. Было показано, кто из известных писателей ГДР сумел удержаться на книжном рынке ФРГ и кто исчез из издательских планов практически бесследно, каковы были внешние и внутренние пружины столь дифференцированного и избирательного подхода (талантливость или бесталанность писателя на поверку оказались всего лишь одним из компонентов сложного механизма функционирования книжного рынка). Были также охарактеризованы наиболее интересные произведения, посвященные художественному и философскому осмыслению слияния двух государств и двух литератур и вообще всей проблематики ГДР и ФРГ ("Медея" К. Вольф и др.). Особо А.А. Гугнин выделил специфические моменты вхождения сербо-лужицкой литературы в общегерманский литературный контекст.
М.В. Фридман (Москва) в докладе "Литературоведение как мифотворчество. Из опыта развития литературной жизни в Румынии последнего десятилетия XX в." осветил на примере румынской литературы одну из тенденций в духовной жизни столетия - усиленное давление на культуру "мифологического принуждения". Способность румынской литературы создавать новую эстетическую реальность, мифологизируя современную общественно- политическую и социальную жизнь, сказалась особенно наглядно в периоды тоталитарных режимов (военно-фашистского -1938-1945, коммунистического - 1948-1965, национал-коммунистического - 1965-1989). При этом в новосозданных мифах происходило насильственное сближение предмета и образа при осознанном (чаще всего) игнорировании эстетических критериев, стирании грани между мифологизацией и мистификацией. Выросшая на почве тоталитарных систем литература этих периодов обретала конфронтационный характер, жила и развивалась между утопиями и антиутопиями, мифами и антимифами. Некоторые специалисты не без основания видят в этом хроническую болезнь румынской культуры, обусловленную как этническими факторами - происхождением нации в результате слияния римских и гето- дакийских элементов, так и геополитическими - местоположением страны между Востоком и Западом. Этим докладчик объяснил тот факт, что большинство литературных мифов указанных лет выросли на основе воплощения идей национализма, примитивизма, фольклорной "красочности", идеи культурного превосходства над другими народами. Им противостояли мифы, воплощенные на основе идей рационализма, историзма, динамизма, важности и естественности культурного обмена, синхронизации родной культуры с достижениями других народов. Борьба "аполлоновских" и "дионисийских" начал в румынском литературном мифологизме достигает особой остроты в 70-80-е годы, когда ложные
стр. 114
мифы двух прежних тоталитарных режимов (право- и левоэкстремистского) сливаются в единую, чудовищно противоречивую мифологию.
Начавшиеся в конце 80-х годов обновительные процессы предполагали, в частности, решительное развенчание навязанного румынской литературе ложного мифологизма. Демифологизация требовала поиска нравственно- эстетических критериев, позволяющих раскрыть всю антигуманную сущность ложных мифов и целительность для общественного сознания прорывающихся сквозь тоталитарные препоны антимифов. События литературной жизни минувшего десятилетия свидетельствуют, однако, что "хроническая болезнь" румынской культуры (традиционалистски-европеистская раздвоенность) не излечивается так быстро. Усиливается сопротивление защитников мифа "автохтонности", происходит реабилитация прежних литературных мифов и создаются новые. Этим и обусловлены участившиеся к исходу десятилетия горькие сетования специалистов, что румынская литература, располагавшая плеядой талантливых критиков, стала "литературой без критики", что она во власти прежних стереотипов. Борьба "автохтонцев" и "европеизаторов", служившая в годы тоталитаризма своеобразным стимулом развития литературы, ныне, в новых условиях, становится причиной застоя.
К. Брэгару (Бухарест) в докладе "Увлекательная мозаика. Штрихи к портрету румынской литературы 90-х годов" акцентировала прежде всего достижения, которыми отмечен путь этой литературы после падения коммунистической диктатуры. Сегодня, сказала она, оглядываясь на минувшее десятилетие, можно возразить тем, кто, смешивая культуру и экономику, политику и социальную жизнь, говорил о кризисе румынской литературы. За эти годы литература сумела утвердить в сознании читателей произведения несомненной ценности, писателей бесспорно талантливых, представляющих многокрасочное динамичное литературное движение. В начале 90-х серьезную конкуренцию литературе вымысла составили дневники и мемуары - жанр до этого маргинальный, отодвинутый на периферию литературы. Этому есть убедительное объяснение: читатель жаждал правды, подкрепленной печатным словом. Будни заключенных в тюрьмах Дежа и Чаушеску, документы процессов против румынских интеллектуалов вызывали горячий читательский интерес.
То же можно сказать и об издании книг писателей диаспоры (М. Элиаде, Э. Ионеску, Э. Чорана), запрещенных произведений диссидентов, писателей, находившихся в заключении либо под домашним арестом (М. Динеску, О. Палера, И.Д. Сырбу, К. Нойки, С. Тэнасе).
По прошествии "переходного этапа", когда первенство принадлежало мемуаристике, свет увидели новые романы, например, 1-й том трилогии М. Кэртэреску "Ослепительно", на фоне которого все публикации 90-х годов выглядят бледно и маловыразительно. Кэртэреску пришел из поэзии и показал себя удивительным мастером прозы, подарившим нам, по словам критика Ал. Штефэнеску, "книгу поразительной художественной смелости, созданную с дьявольской стилистической виртуозностью".
Массовая литература, в основном переводы англо-американских книг (фантастика, детективы, семейные романы), также получила в стране бурное развитие в начале десятилетия, но затем, как везде в мире, нашла свою нишу и сосуществует с большой литературой, отвечая запросам определенной категории читателей.
В 90-е годы небывалого размаха достиг в Румынии перевод зарубежных произведений. Вот лишь некоторые сведения об издании русских книг, осуществляемом крупнейшими издательствами Румынии ("Универс", "Полиром", "Хуманитас", "Румынский культурный фонд"): ежегодно в каждом из них выходит не менее восьми наименований. Наряду с классикой, печатавшейся и ранее, усиливается интерес к творчеству писателей- изгнанников (А. Солженицына, Н. Берберовой), к трудам русских мыслителей (Н. Бердяева, Л. Шестова, Вл. Соловьева, П. Флоренского, В. и Н. Лосских).
В заключение К. Брэгару остановилась на том, как воспринимается на Западе литература стран Восточной Европы, выразив уверенность, что без опыта, который эта литература приобрела за сорок лет порабощения культуры, без творений, составляющих ее духовное наследие, невозможно представить себе свободную, объединенную Европу.
Л. Шаргина-Немети (Будапешт) в докладе "Нет пророка в своем отечестве, или Современная Кассандра" осветила своеобразный феномен, возникший в венгерской литературе после падения режима Кадара. Именно в этот период зазвучало имя Л. Лендела, дотоле мало кому известного экономиста. Исключенный при Кадаре из
стр. 115
партии за так называемые реформистские взгляды, этот enfant terrible венгерской экономической науки и политологии, блестяще образованный и одаренный литературным талантом, был осужден к девяти месяцам условного заключения при первом свободно избранном правительстве И. Анталла за то, что критиковал восстановление феодальных порядков и осмелился написать, что у каждого из чиновников, вплоть до министров, есть цена, за которую их можно купить.
Весной 1988 г. он задумал написать книгу о распаде и гибели склеротической эпохи. И такую книгу он написал ("Развязка", 1989). Летом 1989 г. он решил, что надо показать новые фигуры, участвующие в переменах. Но уже не в книге (кто теперь читает книги?), а на 25-30 страницах нового для него жанра - эссе. Читатели еще заглядывали в толстые журналы, интересовались, откуда берутся и куда идут партии, что будет со странами и народами Восточной Европы. И Лендел создал этот жанр. За десять лет он опубликовал десять сборников эссе - своеобразную хронику нашего времени. Об этом свидетельствуют их названия: 1989 г. -"Развязка", 1992 - "Раздумья", 1993 - "На полпути", 1994 - "Действующие лица на венгерской сцене" и "Замкнутые в своем времени", 1995 - "Держать сторону зайца" ("Стоять на стороне слабых"), 1996 -"Величие и падение элиты, сменившей общественный строй", 1998 - "Из парткома во дворец" и "Внутри и снаружи". В завершающей части доклада была охарактеризована специфика этой новой разновидности жанра эссе - философских размышлений экономиста о современности, облеченных в превосходную литературную форму.
О венгерской литературе - в более широком контексте - шла речь и в докладе Ю.П. Гусева (Москва) ("За что боролись? Прошлое и настоящее в венгерской литературе 90-х годов"). Характеризуя типологию писательской реакции на новую общественную ситуацию, докладчик напомнил о таком незаслуженно забытом, по его мнению, понятии, как творческая индивидуальность. Если два полюса писательской позиции, отметил он, - это, с одной стороны, гражданственность ("Поэтом можешь ты не быть..."), а с другой, свободная игра (со словами, ассоциациями, даже ценностями), то творческая индивидуальность писателя -это место, которое он занимает на шкале между этими двумя полюсами.
При социализме было принято говорить главным образом об общественном пафосе литературы, о ее участии в анализе и решении проблем, стоящих перед народом, страной, человечеством. Это была ситуация, когда один полюс литературы - служение обществу - подавил, затмил второй ее естественный полюс - отношение к творчеству как к игре. Между тем нельзя не учитывать, что писатели по-разному тяготеют к тому или иному полюсу, и отнюдь не каждый способен быть в своем творчестве гражданином, когда это требуется, и погружаться в игру, когда необходимость в гражданственной позиции отпадает. Иначе само понятие писательской индивидуальности потеряло бы смысл.
В свете этого логичной выглядит, например, эволюция венгерского поэта- диссидента Д. Петри. Будучи по своей писательской индивидуальности борцом, он закономерно ощутил себя дискомфортно, когда сила, с которой он всю жизнь боролся, внезапно исчезла. Иной тип гражданственной позиции - потребность (и умение) поднимать важные общественные проблемы. Иногда это тоже сопряжено с борьбой, но не всегда. Пример такой позиции в Венгрии - прозаик, новеллист Ш. Тар. Будучи мастером социографии, он еще в кадаровской Венгрии освещал жизнь и мироощущение социальных слоев, ущемленных в своих возможностях, прежде всего - крестьян, работающих на промышленных предприятиях и постоянно кочующих между городом и деревней. После демократического поворота Тар смог сохранить верность этой тематике - уже потому, что положение этого слоя стало еще более тяжелым: многие заводы закрылись, бывшие рабочие вернулись в деревню, но снова стать хлеборобами уже не смогли. Их жизнь сосредоточена вокруг корчмы, где они пропивают скромное пособие по безработице. (Рассказы об этих людях составили довольно мрачную, но очень гуманную книгу "Наша улица".)
Однако многие писатели могут обойтись и без общественного пафоса. Их, даже когда они, добровольно или принудительно (но абсолютной принудительности тут быть не могло: компромисс всегда имел место), "вписывались" в рамки социально ангажированной литературы - больше интересовала литература как игра. Настоящий простор для таких художников открылся в 90-е годы. В связи с этим закономерно встает вопрос о постмодернизме, который расцветает прежде всего на основе такой "игровой" литературы. При этом, говоря о постмодернизме в странах нашего региона, нужно иметь в виду, что явление это -
стр. 116
несмотря на внешнее сходство с постмодернизмом западным - качественно иное, и прежде всего потому, что здесь исторически сложились иные отношения между литературой и читателем. Отношения эти быстро меняются, но качественное различие сохраняется. Литература (пусть по инерции, но инерция эта очень мощная) все еще остается для читателя, обобщенно говоря, учителем жизни. Исходя из этого, можно определить постмодернизм (по крайней мере, применительно к странам нашего региона) так: это то, что очень легко и интересно писать, очень трудно, хотя и, может быть, интересно переводить, и почти невозможно, к тому же скучно, читать. Иными словами, постмодернизм - игра, но такая, в правила которой посвящен лишь узкий круг читателей.
Вместе с тем арсенал художественных средств постмодернизма - не обязательно неодолимый барьер между писателем и читателями. В принципе и среди писателей еще очень действенно сложившееся за полвека сознание необходимости быть нужным людям, иметь читательскую аудиторию. Поэтому и писатель, по признакам своей поэтики являющийся постмодернистом, вполне может иметь желание посвящать широкого читателя в правила игры, побуждать его играть вместе с ним. И даже посредством постмодернистского арсенала участвовать в анализе общественно важных вопросов, сохраняя тем самым сложившуюся традицию. Может быть, поэтому такой постмодернизм - его можно было бы назвать конструктивным, или демократическим - весьма силен и распространен. П. Эстерхази - прекрасный его представитель.
Правда, встает вопрос: можно ли считать такую литературу постмодернистской? Ведь суть постмодернистского качества все же в закрытости произведения, в аристократическом пренебрежении к читателю, т.е. в том, за что в свое время осуждали "искусство для искусства". В этом плане постмодернизм, широко распространившийся в литературах бывших соцстран, это, несомненно, издержки нежданной свободы. Таким образом, смена строя в странах региона не ведет к каким-то общим изменениям в литературе. Связанное с этой сменой повышение уровня свободы по-разному отражается на творчестве писателей, в зависимости от их творческой индивидуальности. Для одних это возможность углубиться в игру, хотя это и не предпосылка расцвета литературы, для других - утрата стержня, опоры в жизни, для третьих - свобода заниматься теми проблемами, которые кажутся важными, и решать их так, как представляется целесообразным. В этом случае литература, несомненно, выигрывает.
Что касается вопроса, поставленного в заголовке доклада - подвел итог своим рассуждениям Ю.П. Гусев - то ответ на него однозначен: боролись - те, кто боролся - за свободу: свободу творчества, свободу мысли и публикаций. Конечно - уже независимо от типологии, - больше всего всем нам, думаю, импонируют авторы, которые со сменой строя ничего не проиграли и ничего не выиграли, потому что исходно были свободны, и писали всегда только то, что думали.
В прозвучавших на конференции 25 докладах, пусть пока только в первом приближении, получили освещение наиболее характерные сдвиги и изменения, произошедшие за последнее десятилетие XX в. в литературах бывшего "социалистического содружества". Сдвиги эти весьма радикальны, подстать тем переменам, которые совершились в этот период в общественном укладе и политической ориентации стран Центральной и Юго-Восточной Европы, в умонастроениях писателей и читательской аудитории. С обретением этими странами национальных суверенитетов и наступлением вожделенной свободы слова необозримо расширились доступ читателей к прежде запретной литературе и возможности писателей для творческого самовыражения. Но одновременно изменился и общественный статус литературы, утрачивающей роль нравственного арбитра и выразителя интересов нации. Литературы региона, безусловно, переживают переходный период, когда вместо тех или иных политических идей и интересов доминирующими в них становятся эстетические (и не только эстетические) ценности. Огромное и противоречивое влияние на литературную жизнь оказывают, как можно было увидеть из докладов, законы рынка и кризисное, сопровождающееся катаклизмами, экономическое развитие постсоциалистических стран, драматические этнические конфликты и войны. Но еще большее - общее духовное состояние мира в конце века и тысячелетия, связанное с бесславным крушением позитивной утопии коммунизма и необходимостью научиться жить в мире без утопий и антиутопий. Неслучайно такое большое место в литературах рассматриваемых стран получило течение постмодернизма - неоднозначная по своим художественным результатам реакция мировой культуры на утопические проекты новейшего времени.
стр. 117
Разумеется, в докладах нашли отражение далеко не все заслуживающие внимания аспекты литературного процесса (например, на конференции, по сути, не обсуждалась проблематика поэзии). Но можно надеяться, что в планируемом сборнике статей по теме конференции осмысление всей проблематики постсоциалистического периода в литературах Центральной и Юго-Восточной Европы продвинется значительно дальше.
(C)2000г.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. История литератур Восточной Европы после второй мировой войны. В 2-х т. Т. 1. 1945-1960-е годы. Ред.: С.А. Шерлаимова, В.А. Хорев (отв. ред.), Г.Я. Ильина. М., 1995.
2. Гусев Ю.П. Научная конференция "Литературы Восточной Европы и общественно-политические перевороты рубежа 1980-1990-х годов" // Славяноведение. 1997. N 6. С.112-116.
3. Политика и поэтика. Сб. статей. Ред.: Ю.В. Богданов (отв. ред.), Ю.П. Гусев, В.Т. Середа. М., 2000.
4. Литературы стран Центральной и Юго-Восточной Европы 1990-х годов. Прерывность-непрерывность литературного процесса. Тезисы докладов международной конференции. 2-4 ноября 1999 г. Ред.: С.А. Шерлаимова, Г.Я. Ильина, Н.Н. Старикова. М., 1999.