Когда в 1859 г. на русской сцене прошли первые постановки "Грозы" А. Н. Островского, большинство критиков обсуждали главный конфликт пьесы: столкновение искренней, поэтичной, жаждущей любви души с суровыми домостроевскими законами мира Кабановых и Диких. А известный писатель П. И. Мельников-Печерский, сам великолепный знаток простонародного быта, в статье ""Гроза". Драма в пяти действиях А. Н. Островского", опубликованной в 1860 г. в "Северной пчеле", обратил внимание на новый для драматургии "прекрасный тип Кулигина, тип не вымышленный, <".> живьем взятый из среды нашего народа, тип тех безвестных людей, которые, как ни забиты деспотизмом общественным и семейным, как ни безызвестны в тихой доле своей, все-таки составляют законную гордость России и стоят выше, несравненно выше многих, очень многих людей". Указывая, что одним из прототипов этого образа стал нижегородский механик-самоучка XVIII века И. П. Кулибин, Мельников-Печерский в то же время утверждал, что "Кулибиных <...> много и теперь на русской земле"1 . А. А. Ревякин в книге ""Гроза" А. Н. Островского" (М., 1955) приводит несколько имен таких незаурядных личностей, несомненно известных драматургу и, видимо, повлиявших на создание образа Кулигина. Один из них - Павел Алексеевич Зарубин, мещанин из города Пучежа Костромской губернии. Его отец владел барками для перевозки хлеба и других грузов по Волге. Но семья еле-еле сводила концы с концами. Павел даже не мог посещать училище. Кое-как выучившись дома азам грамоты, он с увлеченной настойчивостью занимался самообразованием. После того как скончался отец, а кормившие семью барки потонули во время бури, Павел, освоив различные ремесла, мастерил нехитрую мебель, шил сапоги и рукавицы, чинил часы. В то же время он тянулся к научным знаниям, познакомился с математикой, физикой, механикой, астрономией. Овладев чертежным искусством, он в 1842 г. поступил чертежником в костромскую губернскую канцелярию. Однако в провинциальной глубинке изобретательский дар, открывшийся у Зарубина, приносил ему немало неприятностей вместо заслуженного, казалось бы, признания. Первые конфликты начались у Зарубина еще с отцом, когда Павел среди нескончаемых деловых забот старался выкроить время для чтения книг. Если Кулигина за предложение установить в городе громоотводы Дикой чуть не потащил на расправу к городничему, то Зарубину за то, что он без ведома местного начальства представил в Академию наук придуманные им приборы для более точного измерения местности и межевого дела, пришлось почти две недели отсидеть под арестом. А затем ему попросту пригрозили увольнением, если он впредь не оставит своих изобретательских затей. В начале 1850-х гг. Зарубин перевелся в Москву в канцелярию Межевого корпуса. Тогда же вышла в печати его брошюра "Описание планиметра". Новаторские предложения Зарубина оценили не только в России, но и за рубежом, он был удостоен премий Петербургской и Парижской академий. В Москве он познакомился с Островским и бывал в его доме. В эти же годы началось становление писательского таланта Зарубина; в разных газетах и журналах публиковались его статьи: "Заметки о Варнавинском уезде" (1856), "Заволжская часть Макарьевского уезда Нижегородской губернии" (1857), "Заметки, почерпнутые из русского народного быта и обыкновенной провинциальной жизни" (1857) и т.д. Впоследствии эти житейские наблюдения вылились в большую книгу "Темные и светлые стороны русской жизни" (1872). Совсем в духе монологов Кулигина Зарубин повествовал о "темном царстве" провинциальной глубинки: суевериях, сплетнях, агрессивном невежестве обывателей, нищете простонародья и жестокой алчности купечества, прикрываемой религиозным ханжеством. Так, один из хлеботорговцев голодный, неурожайный год, в который он по огромной цене сбыл гнилой, залежалый хлеб, называл "божьей благодатью"

стр. 19


--------------------------------------------------------------------------------

и усердно молился о его повторении. Герой Островского тоже питает склонность к литературным занятиям. Рассказывая Борису о "жестоких нравах" города Калинова, Кулигин признается, что хотел об этом написать. Борис откликается: "Вы бы и написали. Это было бы интересно". На что Кулигин отвечает: "Как можно, сударь! Съедят, живого проглотят. Мне уж и так за мою болтовню достается..." В то время, когда Островский заканчивал пьесу, его приятелю Зарубину тоже приходилось туго. Его служебная честность, разоблачение небрежных ошибок, а порой и заведомых махинаций межевых чиновников, непримиримое отношение к окружающим неправдам привели к тому, что он получил отставку и вынужден был в 1860 г. уехать с семьей в родной Пучеж. Если Кулигин осуждал местных богатеев, властно распоряжавшихся в городе Калинове, то Зарубин в письме 1852 г. к издателю А. А. Краевскому осмелился критиковать высшие правительственные инстанции и общие порядки Российского государства: "Хорошо теперь лишь бесчестным, бессовестным людям <...> Следуя примеру правительственных представителей, народ до того привык к бесчестному делу, что не может уже различать поступка честного от бесчестного"2 .

Однако Зарубину, благодаря его незаурядным талантам и приобретенной уже известности, не суждено было угаснуть в провинциальной глухомани. В 60-е гг. он служит помощником директора Императорского сельскохозяйственного музея в Петербурге, предлагает массу новых изобретений (усовершенствованные гидропульты, водоподъемники, пожарные насосы, приборы для мореходства и т.д.), печатает научные статьи и беллетристические очерки, наконец сам в 1871 г. становится редактором "Петербургского листка" - дешевой газеты для городских низов.

В 1848 г. Островский во время семейной поездки в Щелыково, имение, купленное отцом, останавливался в Костроме и с восторгом описывал в дневнике городской сад на волжском откосе, беседку, из которой открывается чудесный заречный вид. Этот пейзаж, видимо, стал одним из прообразов ремарки I действия "Грозы": "Общественный сад на высоком берегу Волги; за Волгой сельский вид". Недалеко от беседки, которая так полюбилась Островскому, согласно местным преданиям, находились солнечные часы, устроенные самородком-изобретателем Александром Васильевичем Красильниковым. Вспомним, как в "Грозе" Кулигин уговаривал Дикого расщедриться на устройство подобных часов на набережном бульваре.

Отец Красильникова был купцом третьей гильдии. Но Александр в 20 лет, к удивлению горожан, сделал необычный шаг. Он продал доставшуюся ему по наследству лавку с товарами, записался в мещане и самозабвенно занялся изучением различных наук. Для нужд училищ и зажиточных горожан он делал электрические машины, компасы, астролябии, гидрометры и т.д. Вся Кострома пользовалась часами, изготовленными Красильниковым. Самостоятельно овладев по книгам основами архитектурного мастерства, он сам начал возводить городские здания. Особенно ему удавались церковные колокольни: стройные, легкие, украшающие городские ландшафты. Красильникову приписывают одну из лучших колоколен - возле церкви Спаса в Гостином Дворе, в самом центре города. П. П. Свиньин в 1820 г. опубликовал в "Отечественных записках" очерк "Красильников, провинциальный оптик, механик и архитектор", в котором с восторгом рассказывал о незаурядных дарованиях костромича, о его скромности и бескорыстном служении людям. Трудно сказать, насколько мог быть знаком Островский с этой статьей, но сведения о Красильникове ему несомненно были известны, причем из более близкого источника. Красильников являлся хорошим знакомым дяди драматурга, протоиерея П. Ф. Островского, жившего в Костроме. В то время, когда Островский работал над "Грозой", его дядя писал "Исторические записки о Костроме", в которых говорилось: "Красильников - замечательная для Костромы личность <...> Без особого руководителя, одним внимательным, усидчивым чтением книг, он приобрел довольно основательные сведе-

стр. 20


--------------------------------------------------------------------------------

ния в области науки по части механики, архитектуры, физики, химии, оптики и астрономии. Над красивым своим каменным домом Красильников устроил для себя обсерваторию, приготовив для нее своими руками почти все нужные инструменты <...> Днем Красильников не отказывал никому в своих услугах, а тишину ночи посвящал благоговейному созерцанию звездного неба в своей обсерватории"3 . Красильников скоропостижно скончался в 1852 г. во время эпидемии холеры. Но при его жизни Островский дважды (в 1848 и 1851 гг.) бывал в Костроме, и местные краеведы не без основания предполагают, что дядя драматурга, которому личность Красильникова была глубоко симпатична, наверняка поведал о нем своему племяннику, а может быть, и познакомил их. У Островского Кулигин, как и Красильников, не чужд астрономических увлечений. Он то с воодушевлением цитирует Ломоносова:

<>pre Открылась бездна, звезд полна, Звездам числа нет, бездне - дна,

то рассказывает: "Комета ли идет, - не отвел бы глаз! красота! звезды-то уже пригляделись, все одни и те же, а это обновка; ну смотрел бы да любовался!"

По духовному складу и жизненному пути родственен Зарубину и Красильникову мещанин Иван Сергеевич Гагин из городка Касимова на Оке. Предки Гагина принадлежали к купеческой среде. Сам он получил во владение небольшую фарфоровую фабрику. Но его возвышенно-романтическая душа не ужилась с жесткими, прагматическими законами торгашеского мира. Он интересовался физикой, механикой, историей, археологией, составил описание древнейших поселений, обнаруженных в окрестностях Касимова. Разорившись на своих научных экспериментах, Гагин поступил на службу землемером в местную думу. Как и Красильников, Гагин сам сумел постичь все тонкости непростого архитектурного дела и выстроил в городе немало самобытных, красивых зданий, которые и создали неповторимый, привлекающий ныне туристов облик Касимова. Почти весь исторический центр города (главная площадь с торговыми ампирными рядами, Дума, духовное училище, примыкающие к площади дворянские и купеческие усадьбы) связан с памятью об этом замечательном энтузиасте-самоучке. Зато сам доморощенный зодчий, крайне скромный и равнодушный к собственному комфорту, ютился в маленьком домишке на городской окраине. Когда же горожане в знак уважения к талантам своего чудака-бессребреника задумали подарить ему дом в центре города и лошадь с коляской, Гагин категорически отказался. Как и герой Островского, он жил и трудился "для общей пользы". Если Кулигин восторгался красотой окружающих Калинов пейзажей, то Гагин хотел сделать неповторимо прекрасным свой затерянный в мещерских лесах городок. На главной площади он задумал поставить собор Воскресения Христова, мощь и великолепие архитектурного убранства которого превзошли бы знаменитый собор святого Петра в Риме. По проектам Гагина собор должны были окружать 7 церквей-приделов (в память о 7 днях творения, 7 днях недели и т.д.), а вокруг главного купола двигалось бы по солнцу золоченое изображение Спасителя. Разумеется, этот грандиозный проект, как и многие другие замыслы Гагина, оказался неосуществимым. С Кулигиным Гагина особенно сближает то, что у обоих была заветная, но совершенно фантастическая мечта, которой они посвятили свою жизнь. Если Кулигин пытался создать "вечный двигатель", чтобы полученную за изобретение премию употребить на помощь бедствующему трудовому люду, то Гагин надеялся раздобыть средства на строительство большой, светлой богадельни, чтобы обогреть в ней местную бедноту. В его бумагах сохранилось несколько планов этого здания с нарядной домовой церковью, просторными жилыми корпусами и затейливыми крылечками, скорее напоминающего загородный дворцовый ансамбль, чем приют для бедняков.

Редактор журнала "Москвитянин" историк М. П. Погодин, познакомившийся с Гагиным в Москве, был очарован его бескорыстно-самоотверженной натурой. В 1845 г. Погодин даже специально приез-

стр. 21


--------------------------------------------------------------------------------

жал в Касимов, чтобы еще раз повидаться с Гагиным, но не застал его в живых. Островский, в конце 40-х гг. вошедший в редакцию "Москвитянина", вполне мог слышать от Погодина об этом удивительном человеке. На такое предположение наводят ранние наброски "Грозы", в которых Кулигин делился с Борисом своими упованиями раздобыть деньги не с помощью изобретения "вечного двигателя", а "за историю". "За какую?" - удивленно спрашивал Борис. И Кулигин сообщал: "Историю нашего города пишу - о татарах"4 . Если думать, что под этим подразумевались события татаро-монгольского нашествия, то из городов, расположенных в среднем течении и верховьях Волги, "это могло оказаться актуальным разве лишь для Ярославля, который был разорен в 1238 г. и потом не раз восставал против татарского владычества. Но Ярославль, некогда столица большого княжества, а в XIX в. крупный, богатый город с завидным уровнем культуры, никак не соотносился с обликом захолустного Калинова. А вот Касимов перекликался с ним и по названию, и по местоположению на крутом речном берегу, и по образу жизни местных обывателей, и по тому, что городок пересекался глубокими оврагами. У Островского дом Кабановых стоит явно в центре города, но от него идет спуск в овраг. У Касимова необычная историческая судьба. Называвшийся в древности Городцом Мещерским, он в XV в. был передан в удел татарскому царевичу Касиму, перешедшему на службу к московскому князю Василию И. До конца XVII в. город являлся маленьким татарским "ханством" посреди русских просторов. В рукописях Гагина были исторические исследования на эту тему: "Описание о водворении татарских царей в Городце Окском", "Краткая сложность о касимовских царях татарских и памятниках, с их времени существовавших". После смерти Гагина часть его бумаг была передана Погодину, и тот, несомненно, был в курсе этих исследований. Кроме того, когда в 1837 г. Касимов посетил цесаревич Александр Николаевич со своим наставником В. А. Жуковским, Гагин был ему представлен и преподнес историко-статистическое описание своего города с 10 собственноручными рисунками. Наследник отблагодарил его золотой табакеркой, а впоследствии прислал золотую медаль. Не этот ли эпизод послужил основой для чернового рассказа о Кулигине, уповавшем на награду за свое историческое разыскание? Но уникальные татарские страницы в истории Касимова были нетипичны для собирательного образа глубинного русского городка, и от "татарской" темы в окончательном тексте сохранилась лишь возмущенная реплика Дикого, раздраженного рассказом Кулигина о громоотводах: "Гроза-то нам в наказание посылается, чтобы мы чувствовали, а ты хочешь шестами да рожнами какими-то, прости господи, обороняться. Что ты, татарин, что ли? Татарин ты? А? Говори! Татарин?"

Погодин рассказывал, как однажды разговорился о Гагине с "бывалым русским человеком" и тот заметил: "Точно ваш Иван Сергеевич, по всему видно, был святая душа, но такие люди у нас по городам не диковинка, много встречал я их на своем веку..."5 Кто был этот собеседник? Может быть, сам Островский? А может, и Мельников-Печерский, обративший особое внимание на образ Кулигина и увидевший в таких людях надежду России: "Да, велика, прекрасна будущность нашей милой родины, - и все ее величие, вся красота ее теперь, - еще как алмаз в грубой коре, кроется в нашем народе, полном нерастраченных, не промотанных еще на рынке роскоши, пустоты и тщеславия духовных сил"6 .

-----

1 Драма А. Н. Островского "Гроза" в русской критике. - Л., 1990. - С. 122, 119.

2 Русские писатели. 1800 - 1917. Биографический словарь. - Т. 2. - М., 1992. - С. 327.

3 Бочков В. П. "Скажи: которая Татьяна?" Образы и прототипы в русской литературе. - М., 1990. - С. 175 - 177.

4 Ревякин А. "Гроза" А. Н. Островского. - М., 1955. - С. 53.

5 Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. - Т. 8. - СПб., 1894. - С. 205.

6 Драма А. Н. Островского "Гроза" в русской критике. - Л., 1990. - С. 117.

стр. 22