Проблема, вынесенная в заглавие, по-прежнему остается в литературоведении одной из главных. Возможно, потому, что мифологическое сознание - одна из вечных, все вновь и вновь повторяющихся матриц массового сознания, движущихся по кругу: от отмены до возврата или от мифологизации - к демифологизации - и к ремифологизации. Миф как информация о древних формах общежития, среди прочего содержащая некоторые табу, - на разных этапах культуры возвращается то в виде снятия табу, то в виде его возврата.

В данной публикации мы хотим предложить культурологический взгляд на миф, связанный с каннибализмом1 , преломившийся в ряде литературных произведений прошлого и современности, а именно в рассказе В. Сорокина "Настя". (Никак не пропагандируя изучение творчества В. Сорокина в школе, мы придерживаемся позиции, что учитель словесности не может обойти этой значимой фигуры современной литературы и должен выбирать какие-то аспекты если не для преподавания, то хотя бы для создания картины общих проявлений современного литературного процесса.)

Доводилось ли вам слышать из радиоэфира слова нехитрой песенки: "Муси-пуси, муси-пуси, миленький мой, я горю, я вся во вкусе рядом с тобой..., и все без проблем, я тебя съем"? Вряд ли кто ужаснется при звуках этой хитовой глупости. Совершенно иная, на грани ужаса, реакция наблюдается от сюжета сорокинской "Насти". Но ведь в обоих текстах речь идет об одном и том же. Если в песенке - это эмоциональная гипербола, то в прозе - это положенное во главу утла действо.

Проделаем экскурс в прошлое. М. Монтень писал о некоем племени, не испорченном европейской цивилизацией, с представителями которого ему довелось пообщаться: пленных воинов, не желавших признать свое поражение, казнили, а после просто жарили их и все

стр. 35


--------------------------------------------------------------------------------

вместе съедали, послав кусочки мяса тем из друзей, которые почему-либо не могли явиться, и они делали это, вопреки мнению некоторых, не ради своего насыщения, как, например, древние скифы, но чтобы осуществить высшую степень мести"2 . "Хрисипп и Зенон, основатели стоической школы, полагали, что нет ничего зазорного в том, чтобы любым способом использовать наши трупы, если в этом есть надобность, и даже питаться ими..."3 . М. Монтень, рассуждая о каннибализме, в контексте человеческой цивилизации оправдывает его, не видя в нем ничего ужасного в сравнении с теми ужасами, которые творятся в европейской цивилизации. И дикарство, по Монтеню, понятие относительное. Д. Фрэзер, исследуя магию и религию народов мира, также приводит множество примеров каннибализма (а это уже рубеж XIX - XX веков, в отличие от XVI, в котором жил Монтень): тот, кто съедал мясо животного или человека, через это мясо "становился обладателем качеств и способностей съеденного бога"4 . (Однако дальше Фрэзер пишет, ссылаясь на Цицерона, что с течением времени представления о вкушении плоти и крови бога уподобляются риторической фигуре5 .) Различны мотивы, но суть одна. В глубинах человеческого сознания живет информация о поедании себе подобных. Проблема в том, как в каком социуме она маркируется: где норма, где а-норма.

Читая же в художественном тексте воспроизведенный, порой до натуралистических подробностей, один из древних институтов, не стоит ужасаться; думаю, надо прочитывать иное: подтекст, "за-текст", общую концепцию произведения. Ведь между литературой и жизнью, по словам В. Шкловского, отношение такое же, как между вареньем и садоводством.

В одном интервью В. Сорокин, рассуждая о каннибализме, сказал: "Мысль, которая наиболее часто посещает меня в последнее время: насколько отвратительно, что люди едят животных. Ведь более естественно есть людей: животные - это абсолютно невинные создания, наши младшие братья. Для меня животные - это промежуток между ангелами и людьми. Между тем единственное, что люди делают с животными, - жрут их и дрессируют. Хотя они даны нам совсем для другого: чтобы мы не забыли, что такое открытое сердце или, там, чистый порыв. Для меня есть людей не жалко, а есть животных - в этом есть что-то извращенное, на самом деле, от чего люди никак не могут освободиться. Проблема каннибализма... Меня не так шокирует каннибализм, как выращивание животных на убой. Это просто как-то глупо растить тело, чтобы сожрать его. Причем тело существа доверчивого, у которого нет выбора"6 . Многолетняя учительская практика сразу из "запасников" сознания выдает любимый фрагмент из гоголевских "Мертвых душ", правда, прежде иллюстрировавший рассуждения совсем по другому поводу (обжорство, пустопорожнее времяпрепровождение, российский дрязг и пр.):

"Не тут-то было: хозяин, не говоря ни слова, положил ему на тарелку хребтовую часть теленка, жаренного на вертеле, лучшую часть, какая ни была, с почками, да и какого теленка!

- Два года воспитывал на молоке, - сказал хозяин, - ухаживал, как за сыном!

- Не могу! - сказал Чичиков.

- Да вы попробуйте, да потом скажите: не могу!

- Не взойдет. Нет места.

- Да ведь и в церкви не было места. Взошел городничий - нашлось. А ведь была такая давка, что и яблоку негде было упасть. Вы только попробуйте: этот кусок - тот же городничий"7 .

Но ведь, оказывается, и Гоголь не без язвительности создает этот фрагмент: "ухаживал, как за сыном!", чтобы после зарезать, насытившись. Думаю, что по эмоционально-этической силе этот фрагмент ничуть не уступает картинкам "ужаса" из сорокинской "Насти". Цепь ритуального поедания живых существ (но уже на новом витке цивилизации) можно продолжить фрагментом из романа Г. Маркеса "Осень патриарха", где глава заговора против диктатора сам попал в яму, которую и пытался вырыть:

стр. 36


--------------------------------------------------------------------------------

"...было уже без пяти двенадцать, но генерал Родриго де Агилар не появлялся. <...> И когда затих последний удар, шторы на дверях раздвинулись, и все увидели выдающегося деятеля, генерала дивизии Родриго де Агилара, во весь рост, на серебряном подносе, обложенного со всех сторон салатом из цветной капусты, приправленного лавровым листом и прочими специями, подрумяненного в жару духовки, облаченного в парадную форму с пятью золотыми зернышками миндаля, с нашивкой за храбрость на пустом рукаве, с четырнадцатью фунтами медалей на груди и с веточкой петрушки во рту. Поднос был водружен на банкетный стол, и услужливые официанты принялись разделывать поданное блюдо, не обращая внимания на окаменевших от ужаса гостей, и когда в тарелке у каждого оказалась изрядная порция фаршированного орехами и ароматными травами министра обороны, было велено начинать вечерю: "Приятного аппетита, сеньоры!"8 .

А фаршированная голова одного из градоначальников Глупова, майора Прыща, съедаемая предводителем дворянства, так как мочи терпеть, не было источаемый ею аппетитный запах? Думаю, что этот каннибалический ряд без труда может быть продолжен не менее пикантными примерами.

И ничего экстраординарного в сорокинской "Насте" нет. А что же есть?

"Настю подали на стол к семи часам. Ее встретили с восторгом легкого опьянения.

Золотисто-коричневая, она лежала на овальном блюде, держа себя за ноги с почерневшими ногтями. Бутоны белых роз окружали ее, дольки лимона покрывали грудь, колени и плечи...

- А это моя дочь! - встал с бокалом Саблин. - Рекомендую, господа. <...>

- Давайте есть, господа, пока Настя не остыла! - Саблин заложил себе угол салфетки за ворот. - На правах отца новоиспеченной я заказываю первый кусок: левую грудь! Павлушка! Неси бордо!"9 .

Если обряд инициации у некоторых народов имел своей целью вселить мужество неофитам, проводя их через поедание частей тела убитого врага10 , то сюжет Сорокина представляет, на наш взгляд, инициацию наизнанку: не Настя, достигнув посвятительного возраста, приобщается к миру взрослых, а взрослые, насыщаясь и лакомясь долгожданным блюдом, вступают в новую фазу жизни.

Как ни раздражает многих писателей вопрос: во имя чего создается литературный текст - он, текст, все же имеет смысл, заложенный явно или скрыто, сознательно или интуитивно; сорокинская каннибальская история - это и свежий, остраненный взгляд на регулярно повторяющиеся, ставшие ритуальными застолья по любому поводу; это вид пародирования (рождающего не смех, а ужас своей обнаженностью) любого ритуала вообще, любых институтов человеческой жизни, превратившихся в механические процессы; это карнавальный перевертыш литературных парадигм, привычно решаемых в благостных, душещипательных красках.

В воспоминаниях Л. Я. Гинзбург есть такие рассуждения о прозе, (речь идет о ее беседах с Н. Олейниковым в 1930-е годы): "Мы говорили еще о том, что непонятно, как писать сейчас прозу. О том, что нас тяготит фиктивность существующих способов изображения человека. Я сказала, что еще Толстой в конце жизни утверждал - уже невозможно описывать, как вымышленный человек подошел к столу, сел на стул и проч., что интересен эксперимент Пруста. Вместо изображения человека - у него изображение размышлений о человеке, то есть реальности, адекватно выражаемой в слове. Слово и есть материя размышления, тогда как по отношению к материи всякого предмета слово есть знак, речевой эквивалент. Прустовская действительность - это комментарий; люди и вещи вводятся по принципу примеров, а разговоры по принципу цитат. <...> ... если там кто-нибудь садится на стул, то отвечает за это не автор, а предшественники автора..."11 . Думаю, что Л. Я. Гинзбург стояла (ну и Толстой, конечно) в теоретическом преддверии постмодернистской литературы: весь текст сорокинской "Насти" соткан из литературных и мифофольклорных

стр. 37


--------------------------------------------------------------------------------

цитат, аллюзии, реминисценций разного уровня, выполняющих антилитературную функцию: они суть "фиктивность существующих способов изображения человека". Вот пример:

"Вина! Вина еще! Павлушка! - вскрикнул Саблин. - Где Фалернское? (Здесь и далее курсив наш. - Э. Ш. )

- Так вы же изволили бордо-с..." (29)", и далее: Саблин "взял ополовиненную бутылку Фалернского и пошел из столовой на кухню. В душном ванильном воздухе кухни повар трудился над лимонно-розовой пирамидой торта...

- Савелий! - Саблин поискал глазами стакан, увидел медную кружку. - Ну-ка, бери. - Вытерев испачканные руки о фартук, повар смиренно взял кружку.

- Ты сегодня постарался, - наполнил кружку до краев Саблин. - Выпей в память о Насте" (31).

Конечно же, в памяти всплывают фрагменты булгаковского романа "Мастер и Маргарита". Пилат угощает вином Афрания, начальника тайной службы: "Красная лужа была затерта, убраны черепки, на столе дымилось мясо. <...>. Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимым наслаждением проглотил несколько устриц, отведал вареных овощей, съел кусок мяса. Насытившись, он похвалил вино:

- Превосходная лоза, прокуратор, но это - не "Фалерно" ?

- "Цекуба", тридцатилетнее, - любезно отозвался прокуратор"12 . В другом фрагменте Азазелло угощает Мастера: "...мессир прислал вам подарок - тут он отнесся именно к мастеру, - бутылку вина. Прошу заметить, что это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернское вино. <...> Азазелло извлек из куска темной гробовой парчи, совершенно заплесневевший кувшин. Вино нюхали, налили в стаканы, глядели сквозь него на исчезающий перед грозою свет в окне. Видели, как все окрашивается в цвет крови"13 . Есть ли какой-нибудь ребус, зашифрованный смысл в сорокинском фрагменте, почти буквальном отражении булгаковского текста: вместо фалернского и здесь и там - другое вино, хотя подразумевалось, что гости будут пить именно фалернское; и в том и в другом фрагменте фалернским удостоен мастер (Мастер у Булгакова; мастер своего дела - повар - у Сорокина)? Думаю, что нет никакого скрытого смысла, а есть ирония, насмешка над поиском этого скрытого смысла, вообще над таким стилем: если он был возможен однажды, у Булгакова, то невозможен больше никогда и ни у кого. Сорокин вводит в ткань своего повествования некий стеб над всей предыдущей литературой (вернитесь к рассуждениям Л. Я. Гинзбург). У Сорокина:

"- Няня, а ты помнишь свое шестнадцатилетие? - непокорно склонив голову, Настя следила за ползущим по полу рыжим муравьем.

- Хосподи, да я уж тады на сносях была!

- Так рано? А, ну да! Тебя ж в пятнадцать сосватали.

- То-то ж и оно, золотце мое. А к заговенью-то на Рождество и родила Гришу..." (11).

Какой фрагмент приходит на память читателю? Конечно же, следующий, из Пушкина: ""Расскажи мне, няня, / Про ваши старые года: /Была ты влюблена тогда?" / - И, полно, Таня! В эти лета / Мы не слыхали про любовь; А то бы согнала со света / Меня покойница свекровь. / - "Да как же ты венчалась, няня?" - Так, видно, бог велел. Мой Ваня / Моложе был меня, мой свет, / А было мне тринадцать лет".

И прямая цитация из Тургенева: у Сорокина - Саблин: "Я третий раз тебе говорю - не называй меня барином, - раздраженно качнул крепкими плечами отец. - Мой дед землю пахал" (13). ("Мой дед землю пахал, - с надменною гордостью отвечал Базаров".) Таких цитации, аллюзий в тексте Сорокина множество. Особенно впечатляет тематика светских разговоров "о высоком": философия, ожидание мессии, ницшеанство, русский национальный характер, подвижничество; откройте романы Тургенева и без труда найдете фрагменты, обыгранные Сорокиным ("Господи, как я устала от этих споров" (43), - воскли-

стр. 38


--------------------------------------------------------------------------------

цает героиня "Насти", а вместе с ней, думается, и автор). Писатель как бы заполняет невыраженные в классических текстах лакуны, материализует их, снимая с человека ставший общим местом в русском гуманитарном пространстве статус - "Человек - это звучит гордо". По Сорокину, человек - это звучит страшно, жутко; он помещен намеренно в "каннибальский" контекст, в этом пространстве смыкается благостное (пришедшее из XIX века) представление о человеке с низменным (намеренно гипертрофиронным писателем), чтобы в итоге родилось нечто, приближенное к реальности.

Добровольное принесение себя в жертву, участие в посвятительном обряде (и Насти, и идущей вослед ей Арины) трактуется персонажами рассказа как преодоление себя, как новое жертвоприношение: "Мир ждет нового мессию. И он грядет. - И кто же он, позвольте вас спросить? - Человек, который преодолел самого себя. <...> Каждому времени соответствует свой Христос. Умер старый гегелевский Христос. Для грядущего века потребуется молодой, решительный и сильный Господь, способный преодолеть! Способный пройти со смехом по канату над бездной! Именно - со смехом, а не с плаксивой миной! <...> Ему мы будем молиться всей душой, с ним преодолеем себя, за ним пойдем к новой жизни!" (41 - 43) - как много раз слышанные слова из уст различных миссионеров различных конфессий, из уст лидеров всякого толка, предлагающих построение нового мира! Как много раз в истории человечества повторялся этот сюжет, а Сорокин просто и страшно высмеял его и пафос, с ним сопряженный: Настю съели, Настя вознеслась, да здравствует Настя - новый герой (воздержусь от более громких номинаций). (И не случайны все же переклички с Булгаковым: там едят мясо и вкушают красное вино после убийства Га-Ноцри, здесь пьют красное бордо и вкушают тело Насти, убив ее.)

Такой взгляд писателя - это своего рода прививка от пошлости, как в литературе, так и в жизни.


--------------------------------------------------------------------------------

1 Богданов К. А. Каннибализм и культура: превратности одного табу // Богданов К. Повседневность и мифология: Исследования по семиотике фольклорной действительности. - СПб. 2001. - С. 242 - 284.

2 Монтень М. Опыты. Избранные произведения в 3-х томах. - Т. 1. - М., 1992. - С. 231.

3 Монтень М. Там же. - С. 232.

4 Фрэзер Д. Д. Золотая ветвь: Исследование магии и религии. - М., 1986. - С. 467.

5 Фрэзер Д. Д. Там же.

6 Сорокин В., Смирнов И. Диалог о еде // Internet: http://www.guelman.ru/slava/pir.htm.

7 Гоголь Н. В. Мертвые души. - М., 1980. - С. 316.

8 Маркес Г. Г. Осень патриарха. - М., 1978. - С. 138 - 139.

9 Сорокин В. Настя // В. Сорокин. Пир. - М., 2001. - С. 26. Далее ссылки на это издание в тексте. В скобках указаны страницы.

10 Фрэзер Д. Д. Указ. изд. - С. 466.

11 Гинзбург Л. Я. Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования. - Л., 1989. - С. 381.

12 Булгаков М. А. Избранное: Роман "Мастер и Маргарита"; Рассказы. - М., 1980. - С. 244 - 245. Далее ссылки на это издание в тексте. В скобках указаны страницы.

13 Там же. - С. 297.

стр. 39