Удивительно смело и стремительно вводит Татьяна Толстая читателя в поражающий воображение мир своего романа "Кысь". Первые же строки вызывают и чувство радости от такой знакомой всем картины зимнего утра, хрустящего чистотой выпавшего за ночь снега, и наслаждение простотой и детальной точностью языка автора. И вдруг глаз натыкается на летающего зайца. На секунду останавливаешься в недоумении, но Толстая, словно за руку, тянет тебя дальше. Она не считает нужным объяснять что к чему, пускаться в подробные описания всех этих огнецов, клелей, перерожденцев и других чудес, с избытком наполняющих роман. Читатель должен или довериться автору, принять его правила игры и представить (или почти представить), понять (или почти понять) все сам, или закрыть книгу. Спорить и возмущаться бесполезно: это мир, созданный воображением автора, читатель может принять или отвергнуть его. Третьего не дано. Если отвергаете, то, повторимся, закройте книгу, потому что она все больше и больше будет раздражать вас поросшими петушиными гребешками женщинами, мужчинами, у которых ноги растут прямо из-под мышек, говорящими огнецами, ядовитыми курами, осенью улетающими в теплые края, запряженными в сани бывшими жителями Свиблова и так далее, и так далее, и так далее. Мы принимаем мир Толстой и доверчиво входим в ее фантазию. О чем роман "Кысь"? О том, во что превратился мир после Взрыва (кстати, природа которого до конца романа так и остается сомнительной. Возможно, Взрыв был вовсе не из области материально- физических явлений и изменения внешнего вида существ, населяющих Землю, просто стали отражением изменения их внутренней сущности?), о страшных процессах мутации в природе и в облике человека, о гибели цивилизации и возвращении в каменный век. Но не только об этом. Это роман о вечном стремлении разгадать тайну жизни и определить свое место в мире. Это роман о мучительном желании подняться над привычной обыденностью и о страшном падении в бездну полной деградации. Это роман о несостоявшихся ожиданиях и несбывшихся надеждах, которые столкнулись с жестокой реальностью страха за свое благополучие и безудержным стремлением к власти над себе подобными. Это роман о том, что цель, как бы возвышенна она ни была, не может оправдывать средства ее достижения. Это роман о том, что бессмертны "чуткость, сострадание, справедливость, честность, душевная зоркость, взаимопомощь, уважение к другому человеку, самопожертвование", даже если эти понятия еще (или уже?) недоступны героям романа. Толстая возвращает избалованного и пресыщенного читателя к азбучным истинам, к очевидности законов человеческого бытия, предлагает разгрести наносной снобизм модных рассуждений и умозаключений, увидеть под цветистой пеной глубину и бездонность правды.

"Учи азбуку", - твердит главному герою Никита Иванович, один из Прежних, переживших Взрыв, умеющий зажигать дыханием огонь пока только в печах голубчиков (так автор именует обитателей будущего), но не в их душах. Толстая называет каждую главу буквой кириллицы, где A3 - начало самопознания. Не Я - последняя буква алфавита, а A3 - первая буква русской азбуки. Можно попытаться найти соответствия в содержании глав и названии букв. Наверняка, они есть. Но мы просто еще раз (или в первый раз?) прочтем эти названия и вспомним понятия, стоящие за ними: веди и глаголь, добро и живете, и люди, и мыслите, и наш, и покой, и слово, и твердо... Ну как? Впечатляет? Оказывается, вообще полезно вспоминать прошлое и видеть за буквами смысл того, что

стр. 23


--------------------------------------------------------------------------------

они обозначают. Главный герой романа Бенедикт этого не умел. Впрочем, чтобы встретиться с Бенедиктом, не надо жить в будущем. Подобных Бенедиктов достаточно много среди нас. Они прочли сотни книг, но не одной дважды, потому что второй раз книгу читать "совсем не то. Никакого волнения, ни трепета али предвкушения нету. Всегда знаешь, что дальше-то случилось". Их интересует лишь занимательность сюжета, они скользят по поверхности и никогда не заглядывают вглубь. Когда-то они выбросили из азбуки (для простоты) некоторые буквы, которые что-то значили для наших предков, зачем- то им были нужны. Упаси бог заподозрить нас в желании вернуть в обиход Фиту и Ижицу, Ять и И десятеричное! Хотелось бы только напомнить, с какой зудящей легкостью во все времена каждый приходящий к власти стремился внести свой весомый (по его разумению) вклад в развитие культуры: переиначить и переоценить, указать, что полезно, а что вредно, что можно, а что нельзя, запретить, изгнать, уничтожить и, конечно, стать писателем, написать о себе, любимом. Но не только это вспомните. Вспомните покорность или чаще радостное воодушевление подавляющего большинства граждан, сопровождающие каждую "культурную революцию". Неужто голубчики - это видовое понятие, не меняющее своей сути столетиями? Но не надо также забывать, что слепое "одобрямс" заставит однажды выйти на площадь, чтобы принять участие в публичном сожжении сразу двоих неугодных власти - памятника Пушкину и привязанного к нему Никиты Ивановича, того самого из Прежних, настаивающего на изучении азбуки.

Вот уж кому действительно трудно в романе - это Прежним. Они ужасно чудные и говорят заумно, употребляя слова, значение которых голубчикам непонятно: "могозин, оневерстецкое абразавание, осфальт, энтелегенцыя, тродицыя" (когда видишь подобное написание знакомых слов, невольно вспоминаешь современные дискуссии и вполне серьезные рассуждения о необходимости реформы в русской орфографии. А почему бы и нет? Пока же мы понимаем значение этих непривычно уродливо написанных слов, а там, глядишь, нашим внукам и не понадобится их понимать). Эти чудные Прежние с поразительным упрямством, собираясь вместе, говорят о прошлом, и умерших своих хоронят по-дурацки, и названия прежних улиц помнят, и вспоминают откуда-то им известные события, произошедшие за много столетий до Взрыва, и какой-то Пушкин для них "наше все", и все толкуют о каких-то "нравственных законах". Они пережили Взрыв и получили в качестве его последствия способность не стареть и не умереть от старости. И вот живут уже более двухсот лет после Взрыва, умирают, но только от болезней, на их глазах прошла жизнь уже нескольких поколений голубчиков. Каково это - из цивилизации XXI века попасть в век каменный, видеть и понимать всю дикость происходящего вокруг, пытаться не одичать самим да еще, чем можно, помогать этим несчастным созданиям - голубчикам!

Впрочем, голубчики совсем не чувствуют себя несчастными: косят хвощи и ловят мышей, приторговывают и при случае поворовывают, выпивают и веселятся в праздники и даже книжки берестяные почитывают, и не только про репку и курочку Рябу, но и "Горные вершины", "Бессонница. Гомер. Тугие паруса...", "...Узнаю тебя, жизнь, принимаю..." и многое другое. Только автор у всех книг один - Федор Кузьмич, правитель голубчиков, уродливый карлик, похоже, из поваров (раз кухарки, по словам реального великого вождя, могут управлять государством, то почему повара не могут?). Собрав у себя в тереме несметные сокровища печатного слова предшествующих веков цивилизации, он самым бессовестным образом приписывает себе авторство всего написанного на бумаге, начиная от "Илиады" и заканчивая периодическими журналами наших дней. Попутно он двигает прогресс, "изобретая" каменное колесо, коромысло, назначает високосные года, празднование Ноября и 8 Марта. Впрочем, вреда особого он никому не приносит. Вполне поддается объясне-

стр. 24


--------------------------------------------------------------------------------

нию и вписывается в привычную для нас традицию его уверенность в своей универсальной гениальности, самодовольная вседозволенность и отечески снисходительное отношение к "своему народу". Прощая Федору Кузьмичу безграничную глупость (любимый правитель все-таки! Практически - отец родной!), можно считать его даже просветителем, тем более, что на смену ему придет другой, именуемый Главным санитаром. Придет, конечно же, для оздоровления общества и станет оправдывать расправу над неугодными себе государственной необходимостью и общественной пользой (не правда ли, тоже знакомый типаж?).

До чего же узнаваемы реалии жизни голубчиков! Горестны и удивленны сетования главного героя на "малых мурз", которые никогда не смеются" и смотрят так, "будто тебя из поганого чулана уполовником зачерпнули, разговаривают, "зубов не разжамши, будто бы у них во рту чего ценное, дак как бы не выпало... А глазами-то какими смотрят: напустят во взгляд мути и так это: вроде неподвижно, а вроде насквозь...". Ресторанного повара тоже понять можно: "Он, небось, лучшие кусочки оттяпает и домой несет, детишкам. А и всякий бы так поступил. Ведь одно дело - на чужого варить, на незнакомого... А другое дело - на свое дитятко". Заведующему всеми складами жалко казенного добра: "А и то, как не пожалеть?.. Если весь городок набежит, так это же добра не напасешься! А самому есть? А семье? А складским работникам? А холопам ихним?". В качестве зарплаты голубчики получают пятьдесят бляшек, с них берется налог 13 %, то есть шесть с половиной бляшек, но монеты в полбляшки нет, поэтому берут целую: и налоговикам тоже жить надо. А все подслушивающий и все доносящий начальству Ванюшка Ушастый! Окружающие счастливы хотя бы тем, что количество ушей на его теле (тоже результат мутации) указывает на его хобби. И так далее, и так далее, и так далее. Очень быстро забываешь, что описываемые типажи и события существуют в будущем: уж очень современно (или всевременно?) направлена, искрометно остроумна, забавно точна сатира Толстой.

На фоне подавляющего большинства жалких в своей темноте, но вполне довольных жизнью голубчиков Бенедикт явно выделяется. С одной стороны, он, конечно же, как все. Он с наивным самодовольством и радостью рассказывает об удачной ловле мышей (наиважнейшем продукте питания и товарообмена голубчиков), захлебываясь от восторга делится правилами игры прыгания с печи в полной темноте на собравшихся гостей и другой игры - удушение подушкой. Он ненавидит иноверцев и с удовольствием над ними издевается, он лих в любовных играх и пользуется популярностью у баб. Но по-юношески свежо и даже поэтично воспринимает окружающую природу, ведь в начале книги чудесное зимнее утро мы видим его глазами. Вообще-то роман написан от третьего лица. Но и здесь Толстая с удивительным мастерством мистифицирует читателя. Она создает особый язык, на котором ни она сама, ни читатель не говорят. Как колоритен этот язык! Это яркий и сочный язык частушек и прибауток, певучий и плавный - сказок и былин. В нем без стеснения и ложного кокетства все предметы и действия (даже самые приземленные) называются своими именами. Однако временами он поднимается до вершин поэтического совершенства и льется песней, в которой каждое слово стоит на единственно возможном для него месте и заменить, переставить или выбросить его нельзя. И песня эта проникает в душу читателя какой-то благодатной и свежей струей. Это речь героя романа, и читатель слышит лишь голос Бенедикта, видит мир его глазами, ощущает его эмоциональное состояние, выслушивает его объяснения, пояснения, становится причастным к самым сокровенным его мыслям... Попросту говоря, создается иллюзия, что герой сам рассказывает о своей жизни и о жизни окружающего его мира.

Двойственность героя неслучайна. Мать Бенедикта из Прежних. К сожалению, она умерла, объевшись огне-

стр. 25


--------------------------------------------------------------------------------

цов, но успела дать сыну "интеллигентную" профессию - переписчика книг. Герой немножко Прежний, но живет в каменном веке, вот почему он не такой, как все. Кстати, в нем нет и явных признаков мутации (потом, правда, выяснится наличие у него хвоста, но об этом позже).

Бенедикт мучается загадочностью и непостижимостью мира, ищет свое место в нем: "Да и что мы про жизнь знаем? Ежели подумать? - Кто ей велел быть жизни-то? Отчего солнце по небу катится, отчего мышь шебуршит, деревья кверху тянутся, русалка в реке плещется, ветер цветами пахнет, человек человека палкой по голове бьет?..". Он мечтает о красоте и гармонии, и образом его мечты становится сказочная птица Паулин с глазами в пол-лица и белоснежным оперением, "и никому от той белой птицы отродясь никакого вреда не бывало, нет и не будет...". Героя тянет "пойти по тропочке в лес, на восход, в луга и еще дальше.., где ручьи светлые журчат, дерево береза золотые ветви в ручьях полощет.., а под березами мурава зеленая, папорот резной, жучки с синим переливом, а вот и маков цвет - сорвешь его, вдохнешь, а он сон навевает, и звон далекий в ушах слыхать, и будто облака какие в груди плывут, и будто ты на горе, и дороги с горы видны, белые, путаные, и солнце светит, играет, обманывает, слепит, смотреть мешает, и будто вдали блестит что - али то Море-окиян, про который в песнях поют? Али то острова в море волшебные? Али царство чужое, утерянное? Али жизнь другая?"

Нападающие на героя временами приступы непонятной тоски и неразрешимых раздумий о непознанном и невиданном Никита Иванович называет фелософией (так в тексте), а сам герой винит во всем ту самую кысь, именем которой назван роман. Эта загадочная кысь, прерывающая когтем главную жилочку в человеке и лишающая этим его навсегда разума, с самого начала не имеет никакого материального воплощения. Это нечто страшное, никем не виданное. Поэтому у каждого, и у Бенедикта тоже, свое, очень субъективное, подсказанное темными слухами, догадками и фантазиями представление об этом существе (или явлении, позволим себе предположить мы). Кысь наказывает человека за противоречащие устоявшемуся укладу жизни поступки, будь то тайное хранение книг, написанных на бумаге и изданных до Взрыва, или тяга к лишним вопросам и мыслям. И то, и другое ведет к гибели. Первое заставляет исполнять свои обязанности Санитаров в красных балахонах с прорезями для глаз и острыми крюками в руках. Нет-нет, крюками не убивают голубчиков, ими вырывают из рук старинную книгу, а владельца просто увозят на лечение, после которого, правда, никто не возвращается. Размышления тоже вредны, поскольку вызывают сомнение в целесообразности и необходимости существующего уклада жизни и установленных порядков. Поэтому так путается Бенедикт, так гонит от себя опасные мысли. Он боится кыси, это его страх - страх жить не как все, думать не как все... Но не думать и не мечтать герой не может. Он как будто стоит на какой-то пограничной полосе, и читатель все время ждет, что вот-вот, чуть-чуть, еще одна прочитанная книга, еще один разговор с Никитой Ивановичем - и с героем случится чудо прозрения и преображения. Он поймет наконец, зачем Никита Иванович расставляет в городке, который до Взрыва назывался непонятным словом Москва, всем мешающие столбы с табличками "Никитские ворота", "Балчуг", "Полянка", почему он заставляет Бенедикта вырезать из бревна какой-то памятник какому- то Пушкину, что права несчастная, поросшая петушиными гребешками Варвара - не может один и тот же человек написать "Свирель запела на мосту, и яблони в цвету" и "...твой вестник - осиновый лист, он безгубый...", поймет, что "нравственные законы... предопределены, прочерчены алмазным резцом на скрижалях совести! огненными буквами в книге бытия! и что жизнь и есть поиск этой книги, "бессонный путь в глухом лесу, блуждание на ощупь, нечаянное обретение".

стр. 26


--------------------------------------------------------------------------------

Но в Бенедикте поразительным образом сочетаются страсть к чтению и полное отсутствие понимания прочитанного, любовь и преклонение перед Никитой Ивановичем и абсолютная невосприимчивость к его словам. Читателю так хочется, чтобы Бенедикт сделал этот шаг и вырвался из мрака бездонной и душной бездны бездуховности в сияющую свободой и бесстрашием, бесконечную и светлую бездну бессмертного духа. Но мудрая Толстая прекрасно знает, что в жизни случается гораздо чаще. Счастливого конца не будет. Хотя внешне все складывается для героя как будто бы удачно. Женитьба на красавице Оленьке, предмете вожделенных мечтаний Бенедикта, земном воплощении птицы Паулин. Ну и что же, что у нее и у всех ее родных на ногах когти? Это просто последствие Взрыва. Ну и что же, что ее отец служит Главным санитаром? Зато полон дом конфискованных старинных книг и журналов - и можно с любовью расставить их по полкам и читать, читать, читать... запивая конпотом (так в тексте) и закусывая пирогами. Уже отрублен Никитой Ивановичем хвост, и, надеется читатель, вместе с хвостом лишился герой своих животных страхов. Но кысь не оставляет Бенедикта. Постепенно в его воображении она приобретает вполне реальные черты: зоркие глаза, видящие даже в темноте, поразительно острый нюх, бесшумность движений, неожиданность появления, когда ее и не ждешь, смертельно острые когти. Теперь она страшна неограниченностью своей власти над окружающими. И так ею привлекательна. Все чаще и чаще думает о ней Бенедикт, все больше и больше в мыслях сближается с ней. А потом и не только в мыслях. В поисках новых книг, в желании утолить ненасытную жажду чтения герой становится Санитаром и надевает красный балахон. Какое прекрасное чувство любви к книге движет Бенедиктом! Какой великолепный гимн книге вкладывает Толстая в его уста! "Ты, Книга! Ты одна не обманешь, не ударишь, не обидишь, не покинешь! Тихая - а смеешься, кричишь, поешь; покорная - изумляешь, дразнишь, заманиваешь; малая - а в тебе народы без числа; пригоршня буковок, только-то, а захочешь - вскружишь голову, запутаешь, завертишь, затуманишь, слезы вспузырятся, дыхание захолонет, вся-то душа, как полотно на ветру, взволнуется, волнами восстанет, крылами взмахнет!.." Ну как поверить, что он, тот же Бенедикт, заберясь на дозорную башню, будет вынюхивать обострившимся нюхом, высматривать даже с закрытыми глазами, что ощутит в себе вдруг открывшуюся способность мягко и бесшумно перепрыгнуть через частокол, чтобы незаметно подкрасться и вырвать острым крюком у бывших соседей, сослуживцев, друзей вожделенную книгу. Он станет убивать ради Книги - неважно, случайно или намеренно. Не задумываясь о побудительных причинах, заставивших тестя склонить его к государственному перевороту, он убьет и жалкого карлика Федора Кузьмича. Пусть правителем голубчиков стал Главный санитар, душегуб, заплывший жиром, с когтями на ногах. Зато несметное богатство - целый терем книг - достался в пользование ему, Бенедикту. До конца дней хватит. Он погрузился в чтение полностью, он ненавидел всякого, кто отрывал его от книги. Его не трогали изменения, произошедшие (так быстро!) с его женой, красавицей Оленькой, превратившейся вдруг в оплывшую и капризную бабу, заведшую любовника из перерожденцев, "окотившуюся" странными существами, очень похожими на зверей, и набившую перину и подушки, на которых с таким комфортом лежит Бенедикт, перьями той самой сказочной птицы Паулин. Да и сам Бенедикт внешне очень изменился. Уже близкие зовут его Кысью. И совершенно неудивителен его выбор между сожжением Никиты Ивановича вместе с Пушкиным (которого он, Бенедикт, вырезал-таки из бревна под напором и под руководством Никиты Ивановича) и возможностью обладать книгами. Именно обладать, потому что читать он так и не научился. Каким медленным и трудным было восхождение к заветной

стр. 27


--------------------------------------------------------------------------------

черте, сколь стремительным и коротким оказался путь назад. И напрасно кричал Бенедикту Никита Иванович: "Когда же ты научишься различать?" Не научился. Как бы отвечая на некрасовский вопрос, что в первую очередь выносить из горящего дома (вспомните Якима Нагого), Бенедикт решает, что, конечно же, книгу, и обрекает на смерть друга и учителя да просто человека - Никиту Ивановича.

Читая роман Толстой, все время ловишь себя на том, что большинство коллизий, сюжетных ходов, типажей ты уже встречал в ранее прочитанных произведениях, но каких! Толстая как будто намеренно заставляет вспоминать Пушкина, Некрасова, Достоевского, Тургенева, Чехова и многих других своих великих предшественников, она не просто не стесняется этой переклички, а настаивает на ней, она вплетает в канву романа не только огромное количество ассоциаций, но и цитирует Пушкина, Лермонтова, Блока, Мандельштама, Анненского, Маяковского, Есенина, Окуджаву, всех не перечислишь. Она открывает перед читателем ту бесконечную бездну Духа, которая существует и будет существовать независимо от воли и желаний властителей и политиков, которую можно запретить или не замечать, но от этого она не исчезнет. Она живет в человеческой памяти и в слове, которые не уничтожишь даже Взрывом.

Толстая делает потрясающий по своей простоте и очевидности ход, разделяя переживших Взрыв на Прежних и перерожденцев. Важнейшая фигура среди Прежних, конечно же, Никита Иванович, хранитель памяти, гарант тепла и света (он Главный Истопник, и только ему известен секрет разжигания огня), проводник в вечное царство Духа. Перерожденцы, в пьяной тоске вспоминающие свои мебельные гарнитуры и финские смесители в отделанных итальянской плиткой санузлах, недоеденное и недопитое в прежней жизни, с тупым остервенением обвиняющие во всех своих несчастьях жидомасонов, в валенках на четырех конечностях, взнузданные и погоняемые кнутом, покорно возят в санях и бричках сильных мира сего, "малых и больших" мурз.

Роман заканчивается так же решительно и стремительно, как и начинался. Не сгорает Никита Иванович, сгорает городок вместе с палачами и зрителями казни, а Главный Истопник предлагает своему приятелю Льву Львовичу, диссиденту, тоже из Прежних:

"- Слушайте, Левушка... а давайте отрешимся, давайте воспарим?".

И на глазах у пораженного Бенедикта, взявшись за руки, они начинают подниматься в воздух... "Вы чего не сгорели-то? - кричит им не верящий своим глазам Бенедикт. - Так вы не умерли, что ли? А? Или умерли?" - "А понимай как знаешь!.." - отвечает Никита Иванович.

"...Взлетает дух, и нищ, и светел...". А бедный голубчик Бенедикт, так и не обретший души, остается один в страхе и недоумении. Кысь победила. Или он стал реальным воплощением кыси. Ну почему? Почему? Не может этого быть! Ведь это азбучная истина - искусство облагораживает человека, преображает, возносит над обыденностью, раскрывает богатство и глубины души человеческой! Человеческой. А Бенедикт всего лишь голубчик. Его счастье определяется степенью удовлетворения комфортного существования особи мужского пола: сытно, тепло, особь женского пола под боком, ну, конечно же, власть и чем больше, тем лучше. И дело не во времени и не в пресловутом влиянии среды. Степень подчиненности и сопротивляемости всегда зависит от личности. Всегда есть выбор, куда пойти от границы двух бездн - в темное царство кыси или по "бессонному пути в глухом лесу" в поисках и обретении Главной книги, в которой "алмазным резцом и огненными буквами" написаны вечные и определяющие суть жизни нравственные законы Бытия.

Впрочем, последняя глава романа названа Ижицей, давно изъятой из употребления. Для простоты.

стр. 28