Между 24 июля и 5 сентября (по старому стилю) 1826 г. А.С. Пушкиным был написан "Пророк" 1 - стихотворение, сыгравшее особенную роль в истории русской поэзии. "Пророк" стал образцом, он задал "парадигму" мотивов и образов для последующих произведений, посвященных теме предназначения поэта и природы творчества. В частности, в этих стихотворениях был унаследован пушкинский образ "прозябшей лозы". Божественный вестник-серафим дарует герою "Пророка" острое зрение и тонкий слух, символизирующие открытость поэта миру, способность внимать бытию:

Перстами легкими как сон

Моих зениц коснулся он.

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он, -

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье 2 .

Слово "прозябанье" здесь, конечно, употреблено в исходном значении "прорастание, рост", которое имеет в церковно- славянском языке. "Лоза" также Относится к высокой, библейской лексике. Это слово часто встречается в Священном Писании; "лозой виноградной" именует себя Иисус Христос в Евангелии от Иоанна (15:1). Употребление библеизмов в "Пророке" мотивировано высокой темой стихотворения, представляющего собой вольное подражание шестой главе из Книги пророка Исаии.

Пушкинский пророк, олицетворяющий поэта, внимает всему происходящему вовне, на трех уровнях мироздания: в небесах (этот уровень обозначен "неба содроганьем" и "горним", небесным, "ангелов полетом"), под водой (знак этой части мира - "гады морские") и на земле (ее обозначает "дольняя лоза"). Видение поэта-пророка обретает космический характер.

На особое значение этого мотива давно указал В.С. Соловьев в статье "Значение поэзии в стихотворениях Пушкина" (1899); "Пушкинский "Пророк" (так! - А.Р .) испытывает, слышит и говорит не противоположное, но совсем другое, по существу отличное от того, что испытывал, слышал и говорил настоящий библейский пророк <...>.

<...>...Само это знание <...>, о котором они (пророки. - А.Р .) возвещали, не имеет ничего общего с проникновением в подводный ход морских гадов, ни в прозябание лозы, ни даже в летание ангелов и в содрогание неба: это новое знание не есть высшая биология или космология, а только высшая теология: ведение Ягве - и ничего более" 3 . Немного далее эта мысль развита и конкретизирована:

"Новых чувств не дает гений поэту; он только усиливает, возводит на высшую ступень прежние чувства, делает поэта духовно более зорким и более чутким. И что же он воспринимает этою новою сущностью? Опять-таки ничего небыва-

стр. 19


--------------------------------------------------------------------------------

лого; повышенные, перерожденные чувства не помогают ему сочинять то, чего нет, выдумывать что-нибудь новое, а только помогают ему лучше видеть и слышать то, что всегда есть <...>.

Все, что есть на небесах и на земле, изначала положенное Предвечным и в шесть творческих дней устроенное, - все это шестикрылый гений открывает вниманию поэта. Он дает ему слышать не то, чего нет или не было, а то, что ускользает от грубого чувства" 4 .

В.С. Соловьев высказывал мысль, что ведение героя пушкинского стихотворения свойственно поэту, а не собственно пророку, в споре с теми критиками, которые считали персонаж А.С. Пушкина библейским пророком, а не стихотворцем. Соловьевская статья получила широкую известность, и авторы, обращавшиеся позднее к теме предназначения поэта и варьирующие мотивы пушкинского текста, не могли не учитывать мнение знаменитого философа и критика. Возможно, именно благодаря интерпретации В.С. Соловьева в стихотворениях, восходящих к "Пророку" А.С. Пушкина, закрепился образ "прорастающей лозы". Но эта счастливая судьба выпала только "дольней лозе": ни "неба содроганье", ни "горний ангелов полет", ни "гад морских подводный ход" не вызвали такого "поэтического эха". Грандиозные космические образы, уместные только в случае, когда поэт уподоблен пророку, оказались лишними в стихах, говорящих о поэтическом даре менее торжественно и не столь возвышенно.

В 1936 г. Анна Ахматова пишет стихотворение "Творчество":

Бывает так: какая-то истома;

В ушах не умолкает бой часов;

Вдали раскат стихающего грома.

Неузнанных и пленных голосов

Мне чудятся и жалобы и стоны,

Сужается какой-то тайный круг,

Но в этой бездне шепотов и звонов

Встает один, все победивший звук.

Так вкруг него непоправимо тихо,

Что слышно, как в лесу растет трава,

Как по земле идет с котомкой лихо...

Но вот уже послышались слова

И легких рифм сигнальные звоночки, -

Тогда я начинаю понимать,

И просто продиктованные строчки

Ложатся в белоснежную тетрадь 5 .

Ахматовское стихотворение - вариация пушкинского "Пророка". Цитатность поэзии Анны Ахматовой и О.Э. Мандельштама была давно отмечена исследователями и интерпретировалась как последовательное воплощение акмеистской "тоски по мировой культуре", роднящей ахматовскую поэзию со стихами О.Э. Мандельштама 6 . При этом в "Творчестве" высокий слог образца демонстративно и намеренно "переводится" на обыденный язык (операция, названная Ю.М. Лотманом "внешней перекодировкой") 7 . Дистанция между "своим" и "чужим" словом вообще отличительна для постсимволистской поэтики, в частности для акмеизма 8 .

Космическому образу "неба содроганье" и неопределенному "шуму и звону" у Анны Ахматовой соответствует "бой часов" - образ более предметный, и содержащий оттенки значения, связанные с движением и "голосом" Истории. (Впрочем, он ведет к другому классическому тексту, к "глаголу времен", "металла звону" из державинского "На смерть князя Мещерского" 9 .) Иные соответствия тексту А.С. Пушкина - "стихающий гром", более прозаический, чем то же "неба содроганье". Наконец, "шуму и звону" соответствует необычная своей связью с обыденным и вещественным миром метафора "легких рифм сигнальные звоночки": "звоночки" - это сигналы, издаваемые пишущей машинкой в конце строки.

Отвлеченный и возвышенный библеизм "дольней лозы прозябанье" заменяется прозаически-точным: "слышно, как в лесу растет трава". Ни "ангелов полета", ни движения "гад морских" нет и в помине. Есть же просторечно-фольклорное "лихо", "котомка" и "белая тетрадь" вместо пророческого сожигающего "глагола".

Правда, "обыденность" ахматовского текста - мнимая, она скорее стилистическая, нежели семантическая. За кажущейся простотой скрываются многосмысленность, литературность и вполне пушкинская трактовка божественного предназначения поэта: ведь именно поэту дано вызволить из тенет небытия "не-

стр. 20


--------------------------------------------------------------------------------

узнанные и пленные голоса", и строки ему некто диктует - диктует, конечно, вдохновение, дарованное Богом. И способность слышать рост лесной травы - сверхприродна.

Рост травы и цветов естественны, и именно они устойчиво ассоциируются в ахматовской поэзии с темой творчества. Это сближение содержится также в стихотворении "Мне ни к чему одические рати..." (1940), включенном, как и "Творчество", в цикл "Тайны ремесла":

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,

Как желтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда 10 .

Строки эти "зацитированы до дыр" как выражение ахматовского поэтического кредо - "простоты". Установка на предметность, вещественность знака была, действительно, свойственна акмеизму, принципы которого сохраняли значимость для Анны Ахматовой и после распада этого литературного течения 11 . Но это "кредо" также обманчиво, как и "простота" "Творчества". "Поздняя Ахматова открыла читателю, что эта "непростота" связана с предельной "окультуренностью" стихового текста, -даже если он лишен подсказок в виде эпиграфов и закавыченных цитат. Хотя читатель, привычный только к декларативному, "прозаическому" уровню поэзии, конечно, может обмануться. Он может, например, трактовать популярную строфу из стихотворения "Мне ни к чему одические рати" -

Сердитый окрик, дегтя запах свежий, Таинственная плесень на стене... И стих уже звучит, задорен, нежен, На радость вам и мне, - как апологию некоего возвращения к природе, хотя пафос строфы состоит именно в возвращении к культуре (это стихи 1940 года) и отсылает она к Леонардо да Винчи, к его наставлениям живописцам <...>", - писал об этом произведении Р.Д. Тименчик 12 . Возможно, что ахматовские "простые" полевые цветы и растения ("одуванчик", "лебеда") - вариация все той же пушкинской "дольней лозы", вариация, стилистически намеренно сниженная. На самом деле стихи о "соре" растут из этой величественной "дольней лозы". Подтекст "мерцает" сквозь текст, высветляя его скрытые глубинные смыслы.

Простой полевой цветок в его возвышенной символичности - предмет описания в стихотворении другого замечательного поэта, современницы Анны Ахматовой - Марины Цветаевой:

Стихи растут, как звезды и как розы,

Как красота - ненужная в семье.

А на венцы и на апофеозы -

Один ответ: - Откуда мне сие?

Мы спим - и вот, сквозь мраморные плиты,

Небесный гость в четыре лепестка.

("Стихи растут, как звезды и как розы...", 1918.) 13

В отличие от позднейших ахматовских стихов, сравнения у М.И. Цветаевой, разъясняющие сущность поэзии, кажутся традиционными поэтизмами: "как звезды и как розы", "небесный гость". Однако четырехлистник, о котором здесь сказано, - всего лишь клевер. "Возникает и сам, действительно бывший и несомненно счастливый, четырехлистный росток клевера, разысканный некогда среди прочих, заурядных, трехлистных, у подножья грациозной громады "Покрова в Филях".

Просто счастливый, ибо, как повторяла мне, маленькой, Марина, а ей, маленькой, ее мать, четырехлистник - добрая примета, символ удачи; его изображают на новогодних открытках, воспроизводят в виде серийных талисманов - медальонов, брелоков...

Дважды счастливый росток, ибо скромным чудом своего рождения вызвал рождение этих стихов.

<...>

Трижды счастливый "небесный гость в четыре лепестка", переросший в восприятии такую высокую колокольню", - так объясняла смысл этого стихотворения дочь М.И. Цветаевой, А.С. Эфрон 14 .

Цветок как символ или знак поэзии восходит не к "Пророку" А. С. Пушкина, но прежде всего к стихотворению А.А. Фета "Поэтам", в котором сказано:

Этот листок, что иссох и свалился,

Золотом вечным горит в песнопеньи.

стр. 21


--------------------------------------------------------------------------------

<...>

Только у вас благовонные розы Вечно восторга блистают слезами 15 .

Стихотворение А.А. Фета содержит реминисценцию из пушкинского "Цветка" (1828), в котором есть такие строки: "Цветок засохший, безуханный, // Забытый в книге вижу я" 16 . Отголосок-отражение фетовского текста - "Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли..." (1957), второе стихотворение из цикла "Городу Пушкина", утверждающее превосходство поэзии, способной даровать бессмертие и жизнь, над природой: "Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли, // Чтобы в строчке стиха серебриться свежее стократ" 17 . Эта параллель была указана и проанализирована О.Роненом 18 . В строках этого ахматовского текста отражен образ из более раннего стихотворения Анны Ахматовой "Ива" (1940):

А я росла в узорной тишине,

В прохладной детской молодого века.

И не был мил мне голос человека,

А голос ветра был понятен мне.

Я лопухи любила и крапиву,

Но больше всех серебряную иву.

И, благодарная, она жила

Со мной всю жизнь, плакучими ветвями

Бессонницу овеивала снами.

И - странно! - я ее пережила.

Там пень торчит, чужими голосами

Другие ивы что-то говорят

Под нашими, под теми небесами.

И я молчу... Как будто умер брат 19 .

В стихотворении "Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли..." поэзия, дарующая долгую жизнь или бессмертие, была противопоставлена давно засохшей иве; в "Иве" с образом умершего дерева, своего природного двойника, контрастирует образ поэта, оказавшегося долговечнее. (Эти сопоставление и противопоставление восходят к сравнению лирического героя со старой сосной из пушкинского "...Вновь я посетил...".)

Образ "прозябшей лозы / растущей травы" и образ "иссохшего цветка / листка", восходящие к двум пушкинским стихотворениям, существовали в поэзии разрозненно, отдельно друг от друга вплоть до конца XX в., когда И.А. Бродский "скрестил" траву с цветком в стихотворении "Надпись на книге" (1993?):

Когда ветер стихает и листья пастушьей сумки

еще шуршат по инерции или благодаря

безмятежности - этому свойству зелени -

и глаз задерживается на рисунке

обоев, на цифре календаря,

на облигации, траченной колизеями

ноликов, ты - если ты был прижит

под вопли вихря враждебного, яблочка,

ругань кормчего -

различишь в тишине, как перо шуршит,

помогая зеленой траве произнести

"все кончено" 20 .

Пушкинский мотив роста, прорастания "дольней лозы" ослаблен у И.А. Бродского, превратившись в "шорох по инерции" или "благодаря безмятежности". Рост травы остановился, и слышен шорох пера. Это выражение ведет к строке из ахматовского "Творчества" "<...> слышно, как в лесу растет трава"; звук растущей травы слышится в тишине, как и у И.А. Бродского шорох пера. В "Пророке" "прозябанье" травы может быть понято и как слышимое, и как видимое (духовная способность пророка "внимать" - выше разделения на зрение и слух). Но "Я" в стихотворении Анны Ахматовой вслушивается в голоса и звуки вовне: поэт призван их запечатлеть в слове; в "Надписи на книге" И.А. Бродского нет "Я" поэта: неопределенным "Ты" может быть кто угодно, не только стихотворец. А перо шуршит в абсолютном вакууме, в тишине безотзывности и безответности. Трава же у И.А. Бродского в противоположность "лозе" из "Пророка" и "траве" из "Творчества" - умирающая, и поэтическое слово призвано передать только этот шелест умирания. У А.А. Фета и у Анны Ахматовой поэзия даровала бессмертие умершим, увядшим листам, а в "Надписи на книге" поэзия становится эхом и отзвуком лишь одного голоса - голоса смерти. Более того, обреченная на смерть трава в стихотворении И.А. Бродского - "зеленая", она еще живет наяву. Но безжалостное и бесстрастное перо уже чертит слова смерти, открывает траве истину небытия. Мотив предсмертного шелеста-шепота травы восходит в "Надписи на книге" также к чеховской повести "Степь", в которой плачет и поет трава, обреченная на смерть 21 . Но у И.А. Бродского этот воспринятый из текста А.П. Че-

стр. 22


--------------------------------------------------------------------------------

хова мотив получил новый смысл; он подчинен общей, постоянной теме автора "Надписи на книге" - теме небытия, умирания, одиночества.

"Пастушья сумка" в стихотворении - это не только травянистое растение из семейства крестоцветных, но, вероятно, и перифрастическое обозначение поэта. Пророк, и пушкинский поэт, представленный в этом образе, - наставляющий и назидающий пастырь, "пастух". В стихотворении И.А. Бродского поэт не выше травы, и если "ты" - это все-таки именно он, то ему суждено "внимать" лишь одному монотонному звуку - шороху пера в тишине небытия.

Поэтическое слово всегда живет в контексте, откликаясь - соглашаясь или оспаривая - на сказанное прежде. Контекст становится неотъемлемой частью поэтического произведения, его подтекстом. Исследования поэзии, предпринятые в последние десятилетия, засвидетельствовали с несомненностью роль и смысл стихотворных подтекстов 22 . Одним из основных подтекстов для русских поэтов и стал пушкинский "Пророк".


--------------------------------------------------------------------------------

1 О датировке "Пророка" см.: Летопись жизни и творчества А.С. Пушкина: 1799-1926 / Сост. М.А. Цявловский. 2-е изд. испр. и доп. - Л., 1991. - С. 631.

2 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Текст проверен и примеч. составлены проф. Б.В. Томашевским. 4-е изд. - Л., 1977. - Т. 2. - С. 304.

3 Соловьев B.C. Философия искусства и литературная критика / Сост. и вступ. ст. Р. Гальцевой и И. Роднянской. Комм. А.А. Носова. - М., 1991. - С. 338-339.

4 Там же. - С. 346.

5 Ахматова Анна. Стихотворения и поэмы / Вступ. ст. A-А.Суркова. Сост., подг. текста и примеч. В.М. Жирмунского. - Л., 1977. - С. 201.

6 См. прежде всего: Левин Ю.И., Сегал Д.М., Тименчик Р.Д., Топоров В.И., Цивьян Т. В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Russian Literature. - 1974. - N 7/8. - P. 47 - 82. (Переиздание в кн.: Смерть и бессмертие поэта: Материалы международной научной конференции, посвященной 60-летию со дня гибели О.Э. Мандельштама (Москва, 28 - 29 декабря 1996 г.). - М., 2001. - С. 282-316.)

7 Лотман Ю.М. Структура художественного текста. - М., 1970. - С. 96.

8 См. об этом: Ронен О. К истории акмеистских текстов. Опущенные строфы и подтекст // Slavica Hierosolymitana. 1978. Vol. III. P. 70; Топоров B.H. Две главы из истории русской поэзии начала века: I. В.А. Комаровский. - II. В.К. Шилейко (К соотношению поэтики символизма и акмеизма) // Russian Literature. -1979. - Vol. VIII-III. - P. 259.

9 Державин Г.Р. Стихотворения. Вступ. ст., подг. текста и общая ред. Д.Д. Благого. Примеч. В.А. Западова. - Л., 1957. - С. 84.

10 Ахматова Анна. Стихотворения и поэмы. - С. 202.

11 Идея об установке на вещественность знака как о кардинальном признаке постсимволизма / исторического авангарда высказана и развита И.П. Смирновым; см. прежде всего: Смирнов И.П. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. - Л., 1977; Деринг-Смирнова И.Р., Смирнов И.П. Очерки исторической типологии культуры: ... -> Реализм -> [...] -> Постсимволизм (Авангард) ->.... Salsburg, 1982. - С. 124-126. (Переиздано в кн.: Смирнов И.П. Мегаистория. К исторической типологии культуры. - М., 2000).

12 Тименчик Р. После всего. Неакадемические заметки // Литературное обозрение. - 1989. - N 5. - С. 22.

13 Цветаева М.И. Собрание сочинений: В 7 т. / Сост. и подг. текста А.А. Саакянц и Л.А. Мнухина. - М., 1994. - Т. 1. - С. 418.

14 Эфрон А. Марина Цветаева: Воспоминания дочери. Письма / Сост., автор вступ. ст. М.И. Белкина. Под ред. Н. Н. Глущенковой. Комм. Л.М. Турчинского. - Калининград, 2000. - С. 92-94.

15 Фет А.А. Вечерние огни. Изд. подг. ДДБла-гой, М.А- Соколова. 2-е изд. - М., 1979. - С. 318.

16 Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т.-Т. 3. - С. 84.

17 Ахматова Анна. Стихотворения и поэмы. - С. 254.

18 Ронен О. Серебряный век как умысел и вымысел / Вступ. ст. Вяч. Вс. Иванова. Пер. с англ. О. Ронена. (Материалы и исследования по истории русской культуры. Вып. 4). - М" 2000. - С. 63-65. (Первое изд.: Ronen О. The Fallacy of the Silver Age in Twentieth-Century Russian Literature. Amsterdam, 1997.)

19 Axматова Анна. Стихотворения и поэмы. - С.194.

20 Бродский И.А. Сочинения: В 4 т. - СПб., 1994. - Т. 3. - С. 239.

21 Этот источник был указан мною ранее в кн.: Ранчин А.М. "На пиру Мнемозины": Интертексты Иосифа Бродского. (Библиотека "Нового литературного обозрения". Вып. XXX). - М., 2001. - С. 439-440.

22 Прежде всего, это работы, посвященные поэзии О.Э.Мандельштама: Taranovsky К. Essays on Mandel'stam. Cambridge (Mass.) and London, 1976. (Переиздано в русском переводе с дополнениями в кн.: Тарановский К.Ф. О поэтике и поэзии / Пер. с англ. М.Л. Гаспарова и Т.В. Скулачевой. - М., 2000. - С. 13-208); Ронен О. Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике Осипа Мандельштама // Slavic Poetics. The Hague-Paris, 1973 (переиздано в кн.: Сохрани мою речь. - М., 2000. - Вып. 3, - Ч. 1); Ronen О. Approaches to Mandel'stam.- Jerusalem, 1983.

стр. 23