Переехав из Кишинева в Одессу, под начало новороссийского генерал-губернатора графа Михаила Семеновича Воронцова, Пушкин был очарован женой губернатора, Елизаветой Ксаверьевной. Хотя внимание Пушкина вскоре уже переключилось на Амалию Ризнич, портреты Воронцовой появляются на страницах рукописи первой и второй глав "Евгения Онегина". А вот с Воронцовым у Пушкина к марту 1824 г. отношения окончательно испортились. В мае Воронцов отправляет поэта "на саранчу". Он же просит власти удалить поэта из Одессы. Пушкин не остается в долгу и пишет одну за другой эпиграммы на Воронцова: "Полу-милорд, полу-купец...", "Сказали раз царю, что наконец...". В мае-июне 1824 г. Пушкин создает еще одну - стихотворение "Певец Давид был ростом мал...":

Певец Давид был ростом мал,

Но повалил же Голиафа,

Который был и генерал,

И, положусь, не проще графа.

Конечно, одним из первообразов этого пушкинского стихотворения является известный эпизод из Библии, из первой книги Царств, который уместно напомнить: "И выступил из стана Филистимского единоборец, по имени Голиаф, из Гефа; ростом он - шести локтей и пяди. Медный шлем на голове его; и одет он был в чешуйчатую броню, <...> медные наколенники на ногах его, и медный щит за плечами его... И сказал Филистимлянин: сегодня я посрамлю полки Израильские; дайте мне человека, и мы сразимся вдвоем. И услышали Саул и все Израильтяне эти слова... и очень испугались и ужаснулись" (Пар. Кн. 1, 17:4-11). Давид был в это время пастухом. Он пас овец, а его старшие братья были в войске. Когда он понес братьям еду в стан, он узнал о страхе перед Голиафом и попросил царя иудеев Саула разрешить ему сразиться с Голиафом. Голиаф с презрением отнесся к Давиду, "ибо он был молод, белокур и красив лицом". К тому же Давид отказался от предложенного ему царем Саулом оружия и взял свой пастушеский посох, камни и пращу. Но Давид был уверен, что убьет Голиафа, потому что считал, что "это война Господа". И он действительно убил Галиафа из пращи и отрубил голову его же, голиафовым, мечом.

Однако не только этот библейский сюжет можно считать первообразом пушкинского стихотворения, но и собственный пушкинский рисунок на ту же

стр. 12


--------------------------------------------------------------------------------

тему. Как показывает в своем очень интересном исследовании И.З. Сурат 1 , в сознании поэта зерно этой эпиграммы существовало уже давно. Об этом свидетельствует его рисунок, сделанный еще в октябре 1823 г. в рукописи второй главы "Евгения Онегина".

На этом рисунке Пушкин сначала изобразил Геракла, сражающегося со львом, но потом Геракл под пером поэта превратился в Давида с головой Голиафа, причем голова эта имеет, по мнению исследователей, несомненное сходство с портретами Воронцова. Через полгода та же аналогия между Воронцовым и Голиафом вновь возникла в эпиграмме "Певец Давид был ростом мал...".

Воронцов - участник Отечественной войны 1812 г. и с мая 1823 г. новороссийский генерал-губернатор - в сознании поэта оказывается связан с могучим воином Голиафом. Себя же Пушкин ассоциирует с юным и никому не ведомым еще Давидом, который задолго до своего царствования победил Голиафа в единоборстве. Не случайно Пушкин называет Давида именно певцом, а не царем и не тем более пастухом, которым он был в реальности, когда сражался с Голиафом. Как известно, библейский царь Давид был автором торжественных пророческих гимнов - псалмов, которые звучали в сопровождении музыкальных инструментов. Но царь Давид назван Пушкиным "певцом Давидом" не только поэтому. Творческий, пророческий дар - основание для параллелизма между Давидом и самим поэтом. С другой стороны, именно в этом даре поэт видит ту тайную силу, которая позволит ему одержать победу над генералом и графом Воронцовым.

Пожалуй, остается только один вопрос, который исследователи оставляют без внимания. Как и почему мог античный Геракл превратиться в библейского Давида, а убитый Гераклом лев - в голову Голиафа? Совершенно ли случайно первоначально на пушкинском рисунке изображен был Геракл или нет? К сожалению, в своих интересных заметках, посвященных этому рисунку и этой пушкинской эпиграмме, И.З. Сурат более склонна объяснять все простой случайностью: "Вначале Пушкин действительно нарисовал обнаженного мужчину в классической позе Геракла, борющегося со львом. Но затем импровизация увела его в другую сторону, и под руками у Геракла оказалась не пасть льва, а огромная голова Воронцова, а это значит, что и весь сюжет был переосмыслен - Геракл превратился в Давида с головой Голиафа" 2 .

Но действительно ли импровизация увела поэта в другую сторону? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вспомнить: юный Давид был уверен, что убьет Голиафа. Не только потому, что, как он считал, "это война Господа", но и потому, что, будучи пастухом, он душил руками львов, нападавших на его стада. Об этом он рассказывает царю Саулу. Напомним этот фрагмент из разговора Давида с Саулом: "И сказал Давид Саулу: раб твой пас овец у отца своего, и когда, бывало, приходил лев или медведь и уносил овцу из стада, то я гнался за ним и нападал на него и отнимал из пасти его; а если он бросался на меня, то я брал его за космы и поражал его и умерщвлял его; и льва и медведя убивал раб твой, и с этим Филистимлянином необрезанным будет то же, что с ними, потому что так поносит воинство Бога живаго. И сказал Давид: Господь, Который избавлял меня от льва и медведя, избавит меня и от руки этого Филистимлянина" (Цар.Кн. 1,17:34-37).

Таким образом, библейский Давид совершал, естественно, сам того не предполагая, первый из 12 подвигов Геракла. Как известно, этим первым подвигом было убийство немейского льва. Шкуру немейского льва стрелы не пробивали, и потому Гераклу пришлось задушить его руками. Эта шкура, переброшенная, как плащ, за спину героя, стала

стр. 13


--------------------------------------------------------------------------------

одним из атрибутов Геракла. Геракл совершал подобный подвиг и раньше - восемнадцатилетним юношей он убил киферонского льва, наводившего страх на окрестных пастухов. Так что, еще прежде, чем в пушкинском стихотворении и рисунке возникли библейские мотивы победы Давида над Голиафом, в сознании поэта жил другой, античный "первообраз" его борьбы с Воронцовым, мечта о первом Геракловом подвиге в единоборстве со "светским львом", хорошо защищенным своими высокими титулами и званиями. И в борьбе с этим "светским львом" так причудливо слились воедино в сознании поэта два совершенно разных образа - античный и библейский - Геракл и Давид.

Не зная пушкинского рисунка, мы могли бы, конечно, прочесть стихотворение поэта и увидеть его связь с библейским сюжетом, но мы никогда бы не смогли проследить то, как складывался замысел стихотворения в сознании Пушкина, а тем более то, что этот замысел имел не только библейские, но и античные корни и что корни эти были совмещены в пушкинском сознании одним общим первообразом - "битвой со львом". Но слишком необычным было соединение в одном ряду античного Геракла и библейского Давида, и Давид "вытеснил" Геракла, и от этих античных корней на поверхности стихотворения почти ничего не осталось, разве что сам жанр - эпиграмма - тоже оттуда - из античности.

Любопытно, что спустя столетие эти два образа вновь возникли в русской литературе рядом, но теперь именно Геракл потеснил Давида за пределы текста. Я имею в виду стихотворение Осипа Мандельштама "Зверинец".

"Зверинец" был написан в 1916 г. (автограф помечен 11 января 1916 г.). В печати с подзаголовком, подчеркивающим опять-таки античные корни, - "Ода", стихотворение было напечатано 18 июня 1917 г. В нем выразилось отношение поэта к Первой мировой войне вообще и к вступлению в нее Италии в частности. Как известно, Италия стала воевать с Германией позже России, Британии и Франции. 23 мая 1915 г. она объявила войну Австро-Венгрии и лишь 28 августа 1916 г. - самой Германии. Поэт чувствует, что в мире разворачиваются события, достойные трагедий античных времен. Его слова: "Козлиным голосом опять // Поют косматые свирели" 3 - напоминание о том, что греческая "tragodia" - это ведь и есть в буквальном смысле "козлиная песнь". Битва между Германией, с одной стороны, и Англией, Францией и Россией - с другой, изображается как битва германского орла с британским львом, галльским петухом и русским "ласковым медведем". Единственный выход из этой новой трагедии - это не сражение до победы, а отказ от всякого сражения, от всякой борьбы, усмирение "всполошенного зверья" - "В зверинец заперев зверей, // Мы успокоимся надолго". Недаром среди вариантов названия стихотворения были и такие, как "Ода миру во время войны", "Ода миру", "Мир (Ода)". Вступившая в единоборство с британским львом и союзниками Германия, возможно, и думает, что следует древним первообразам "битвы со львом". Но на самом деле она отнюдь не продолжает античную культурную традицию, потому что война сама по себе - участь дикаря: "А ныне завладел дикарь // Священной палицей Геракла". Почитать память Геракла надо не битвами, а "Как полубога, буйством танца // На берегах великих рек". Поэт своими стихами хочет, как огнем, озарить "ночь глухую", он предлагает этим огнем обогреть весь одичавший мир ("Звериные пригреем шкуры!"), он напоминает о "колыбели праарийской", о древних "Рима колесницах", он возвращается к истокам "реки времен" - к "вину времен", к "источнику речи италийской".

И вот именно тут, в фрагменте стихотворения, обращенном к Италии, в обращенном к ней вопросе: "Что если для твоей пращи // Холодный камень не годится?" - возникает несомненный намек на Гераклова "двойника" - на Давида: ведь праща - это такой же его исконный атрибут, как палица у Геракла.

стр. 14


--------------------------------------------------------------------------------

Поэзии Мандельштама библейский сюжет о Давиде и Голиафе не чужд. Так, в стихотворении "Рояль" 1931 г. Давидом, побеждающим Голиафа, оказывается "мастер Генрих" - Генрих Нейгауз, победивший "рояль-Голиаф". Но в "Зверинце" речь идет не просто о библейском Давиде, а о Давиде, изображенном Микеланджело. Для Мандельштама микеланджеловский Давид - один из обязательных "атрибутов" любимой страны - Италии. Напомню одно из последних стихотворений "Рим" (16 марта 1937 г.). Мандельштам говорит о Риме, но это не мешает ему упомянуть не только римские скульптуры Микеланджело (Моисей), но и флорентийские - "Ночь" из Капеллы Медичи и "Давида", стоящего на центральной площади Флоренции - на площади Синьории:

Все твои, Микеланджело, сироты,

Облеченные в камень и стыд, -

Ночь, сырая от слез, и невинный,

Молодой, легконогий Давид,

И постель, на которой несдвинутый

Моисей водопадом лежит, -

Мощь свободная и мера львиная

В усыпленьи и рабстве молчит.

Примечательно, что и тут за Давидом угадывается его древнегреческий "двойник". Мандельштам называет микеланджеловского Давида не только невинным и молодым, но и "легконогим" - такого рода сложный эпитет в русской поэтической традиции неизбежно должен вызывать мысль об изображении именно античного, а не библейского героя (вспомним "Илиаду" Гомера - также, кстати, мандельштамовская тема, - где ее главный герой именуется в переводе Н. Гнедича "Ахиллес быстроногий").

Но мандельштамовский осиротевший Давид уже далек от героизма, от того, чтобы победить своего врага, как льва. Пусть в нем самом теперь воплощается "мера львиная", но она уже не говорит о его силе. Этот соединяющий в себе все три "составляющие" Давид - Давид-библейский, Давид-Геракл, Давид-лев (последний образ, вероятно, навеян стихотворением Вяч. Иванова "II Gigante" из книги "Кормчие звезды", где микеланджеловский Давид был изображен не только как "юноша-пастух", но и как "скимн-отрок", взявший в руки пращу и почуявший себя Гигантом, как "Лев молодой пустынь, где держит твердь Атлант" - опять же заметный, кстати сказать, античный флер у ивановского Давида!) - и этот Давид оказывается побежден тем самым дикарем, захватившим священную палицу Геракла, который затеял Первую мировую, а теперь готовит и Вторую; дикарем, принявшим образ немецкого фашизма, и его итальянским отражением - Муссолини: "...над Римом диктатора-выродка // Подбородок тяжелый висит". Времена героев древности - античных, библейских - уходят, битва проиграна, культура и древняя цивилизация гибнут "в усыпленьи и рабстве".

Таков весьма пессимистичный итог Мандельштама. Но за этим итогом все же таится надежда, что все происходящее - это не что иное, как временное "усыпленье", что пробуждение, конец диктатора-выродка, конец рабству возможны, а значит, возможно возвращение и тех времен, когда не пленниками, а свободными и равными друг другу героями будут стоять бок о бок, как уже стоят не один век рядом на площади Синьории во Флоренции, знаменитый микеланджеловский Давид и созданный Б. Бандинелли Геракл. Ведь отсюда, от этого реального соседства двух скульптур эпохи Возрождения, идет совмещение библейских и античных мотивов в сознании поэта, рождается образ "легконогого Давида".

В отличие от пушкинской эпиграммы, где первообраз "битвы со львом" Давида и Геракла ассоциировался в сознании поэта с сюжетом личным, автобиографическим, у Мандельштама те же самые элементы сопряжены с сюжетами иного, уже общественно-исторического, национально-культурного плана. Но и тут, вторгаясь в мандельштамовские размышления о судьбе цивилизации, образы-двойники Давида и Геракла играют в текстах стихотворений "Зверинец" и "Рим" ту же самую роль, что и в пушкинской эпиграмме, - роль катализаторов сатирического развертывания избранного поэтом сюжета.

стр. 15


--------------------------------------------------------------------------------

1 Сурат И.З. Геракл или певец Давид? // Сурат И.З. Пушкин: Биография и лирика. Проблемы. Разборы. Заметки. Отклики. - М., 1999. - С. 211 - 214. Впервые опубликовано - Московский пушкинист; Вып. IV. - М., 1997.- С. 280-284.

2 Там же. - С. 213.

3 Цит. по: Мандельштам О. Стихотворения / Большая серия "Библиотека поэта". - Л., 1974.

стр. 16