На крыльях чеховской чайки взлетело не одно поколение американских драматургов. Не будет преувеличением сказать, что буквально каждый второй из заметных мастеров сцены США упоминал о том влиянии, какое оказал на него Чехов, но пальма первенства в этом ряду, безусловно, принадлежит Теннеси Уильямсу. Теннеси Уильямс с юности увлекался творчеством русского драматурга, считал его своим учителем, носил его фотографию в нагрудном кармане, а пьесу "Чайка" называл "первой и величайшей современной пьесой"1. (Здесь и далее перевод мой. - В. Ш.) Он открыл для себя Чехова, когда ему было всего 24 года, и стал воспринимать жизнь своей собственной семьи как одну из чеховских пьес, в которой несчастливые люди связаны друг с другом обстоятельствами или кровными узами. Тогда же, будучи студентом Вашингтонского университета, он написал восторженное эссе "Рождение искусства (Антон Чехов и новый театр)". Всю жизнь он мечтал поставить "Чайку", которую называл своей любимой пьесой, в разные периоды жизни ассоциируя себя с одним из ее героев: в юности - с Константином, в зрелом возрасте - с ироничным и отстраненным наблюдателем жизни Дорном, позже - с Тригориным, писателем с мировой славой, но далеко не удовлетворенным собой. Поэтому неудивительно, что уже на склоне лет Уильямс решился на адаптацию чеховской пьесы, которая впервые увидела свет на сцене театра в Ванкувере в 1981 году под названием "Тетрадь Тригорина". Драматург не был до конца удовлетворен результатом и вплоть до своей смерти в 1983 году продолжал править и вносить изменения в текст. В окончательном варианте пьеса была поставлена в Цинциннати в 1996 году на праздновании столетия со дня написания пьесы. Так, наконец, состоялась встреча двух замечательных художников XX века, состоялся диалог, который имплицитно Уильямс вел с русским драматургом всю жизнь. Влияние Чехова нетрудно увидеть практически во всех пьесах Уильямса, в одних в меньшей, в других в большей степени. Это и прямые переклички в сюжетном плане, аллюзии, использование символики, а главное, создание особой атмосферы, использование подтекста, да и "пластический театр" Уильямса можно рассматривать как развитие художественных принципов, заложенных Чеховым.

На первый взгляд, уильямсовская версия может показаться всего лишь вольным переводом, причем многие куски пьесы переданы гораздо более точно и выразительно, нежели у тех переводчиков, которые стремились к абсолютной верности оригиналу. Кстати, следует отметить, что американские драматурги не раз переводили Чехова, среди наиболее известных такие выдающиеся фигуры, как Ван Итали и Мэмет. В то же время "Тетрадь Тригорина" это скорее интерпретация чеховской пьесы, попытка расставить те акценты, которые кажутся более важными американскому драматургу, выразить свое понимание характеров. Это повлекло за собой некоторые изменения, которые в большинстве своем могут быть заметны только человеку, хорошо знакомому с оригиналом.

Практически без изменения остались образы Нины и Константина, в то время как в характерах Аркадиной и Тригорина мы видим нюансы, отсутствующие в

стр. 2


--------------------------------------------------------------------------------

оригинале. В образе Аркадиной не только проакцентированы, но и добавлены черты, придающие ее облику негативный характер. У Чехова Ирина Алексеевна тщеславная, взбалмошная, скупая, но при этом очаровательная женщина, недаром все искренне восхищаются ею. Кроме того, не возникает сомнения в том, что она действительна хорошая актриса, хотя, как и многие представители ее профессии, нередко продолжает играть и в реальной жизни. У Уильямса же она предстает достаточно циничной и расчетливой, если не сказать хищной. Ее тщеславие гипертрофируется и при этом однозначно дается понять, что ее успех как актрисы в прошлом. Так, если у Чехова она рассказывает о своем триумфе в Харькове, и нет оснований в этом сомневаться, то здесь в отсутствие Ирины Николаевны Дорн говорит о том, что газеты писали о ее провале. В обеих пьесах ее любовь к Тригорину - всепоглощающая страсть стареющей женщины, которая готова на все, чтобы удержать своего любовника. При всей глубине своей привязанности это не мешает ей сыграть в знаменитой сцене, когда она умоляет Тригорина не покидать ее. Однако у Уильямса она ведет себя в этом случае более рационально и жестко. Она напоминает Тригорину о том, что он обязан ей началом своей карьеры, когда она, уже знаменитая актриса, бегала по издательствам, умоляя напечатать его произведения. Более того, она буквально шантажирует его, упоминая о найденной ею нежной открытке, написанной очаровательным юношей из Италии, намекая таким образом на некоторые "шалости Тригорина", на которые она закрывала глаза. На наш взгляд, в такой интерпретации образа Аркадиной можно усмотреть традицию, сложившуюся на американской сцене в целом, где за редким исключением она изображается как хищная, вульгарная и малообаятельная женщина. В то же время образ чеховской героини, несомненно, в свое время повлиял на создание характера Александры дель Лаго в пьесе Уильямса "Сладкоголосая птица юности" - пожилой актрисы, пользующейся услугами молодого жиголо и переживающей творческий кризис. Но в конечном счете, несмотря на все свои малопривлекательные черты, она одерживает духовную победу как истинный художник, этим возвышаясь над всеми остальными. Аркадина же Уильямса терпит фиаско и в творческом, и в человеческом плане, и финал пьесы является тому ярким подтверждением, когда после самоубийства Константина Дорн предлагает ей выйти на прощальный поклон: слуги несут тело сына, она столбенеет от ужаса, но, увидев, что стоит лицом к лицу с публикой, автоматически кланяется. Этот ку де театр становится символическим признанием ее вины в трагедии сына и ее неспособности выйти за рамки актерствования. Следует отметить, что отголоски образа Аркадиной можно найти и во многих других пьесах Уильямса, в которых появляются образы властных, авторитарных матерей (Аманда в Стеклянном зверинце, миссис Винэбл - Внезапно прошлым летом), а критики считают, что он сам усматривал сходство Аркадиной со своей собственной матерью, которая уделяла такое же повышенное внимание своей внешности и превращала ссоры с мужем в драматические сцены.

Еще более существенные изменения автор вносит в образ Тригорина, делая его своим альтер эго, отсюда и упомянутая выше бисексуальность. В пьесе Уильямса он мягче, сострадательнее, он искренне сочувствует Константину, с неподдельным интересом вникает в трагедию Маши. Его рассуждения о смысле творчества, об особенностях творческой личности звучат как собственно авторские признания. Это особенно очевидно в сцене с Ниной, когда она говорит ему, что он редкий писатель-мужчина, которому удаются женские образы. Это именно то, в чем силен был и сам Уильямс. В этой связи Тригорин вспоминает: "Один человек как-то сказал, что есть писатели, которые не умеют создать убедительные женские характеры, а вы, Борис, один из немногих, кому это удается. Я почувствовал, что краснею, смущаюсь. Понимаете, я знал, что он не любит меня и всегда старается принизить мое творчество. Он продолжил, отметив, что во

стр. 3


--------------------------------------------------------------------------------

мне есть определенная мягкость... Он намекал на то, что мне не хватает той мужественности, которая необходима для такой чисто мужской профессии, как писатель. Я понял это, перестал краснеть и, глядя ему прямо в глаза <...>, сказал: "На этот раз вы чрезмерно деликатны в своих нападках на меня. С чего бы это? Что вы имеете в виду? Не думаю, что кто-нибудь за этим столом не понял, так почему не сказать это открытым текстом?" Он ничего не ответил, я продолжал смотреть на него. В конце концов он заговорил - он произнес одно-единственное оскорбительное слово... Наверное, я рассказал все это вам потому, что считаю, что писателю необходимо соединять в себе оба начала - и женское, и мужское" (44).

Уильямс не только дописывает текст Тригорина, но и передоверяет ему некоторые реплики Дорна, в частности его слова поощрения Константину и Нине после провала пьесы, сочувствия Маше и даже знаменитую реплику о колдовском озере в конце первого акта.

Надо сказать, что образ Дорна также претерпевает значительные изменения. Дело не только в том, что многие его значительные реплики переходят Тригорину, этим лишая его той философской проницательности, коей он обладает в пьесе Чехова. У Уильямса он начисто лишен привлекательности и выполняет лишь функцию саркастического комментатора, нередко злословящего о людях за глаза. В частности, именно он рассказывает о провале Аркадиной, сплетничает о неудачном романе Нины с Тригориным, чем вызывает ярость Константина. И, кроме того, если в "Чайке" только говорится о его донжуанстве в молодые годы, то здесь это демонстрируется наглядно, когда он по очереди откровенно флиртует со всеми женщинами.

Еще одной важной особенностью пьесы Уильямса является то, что многое из того, что у Чехова скрыто в подтексте, здесь выводится на поверхность, то, что на первый взгляд у Чехова кажется немотивированным - мотивируется. Так, например, абсолютно внешне немотивированной остается привязанность Тригорина к Аркадиной. Что держит его, знаменитого и преуспевающего писателя, рядом с этой женщиной, которую он, судя по всему, не любит, тем более, когда он встречает настоящую любовь? Как уже было сказано выше, здесь это получает вполне логичное объяснение. Точно так же достаточно загадочным представляется финальный монолог Нины, где ее рассказ о себе постоянно прерывается восклицанием "Я чайка!", что может навести на мысль о ее помешательстве. Уильямс делает монолог Нины стройным и логичным, декларирующим основные ценности самого драматурга. В этой связи снова хочется вспомнить об одержимости американцев Чеховым, которая, на мой взгляд, во многом может быть объяснена их непониманием логики поступков чеховских героев и стремлением разобраться, что к чему. Уильямс предлагает аудитории, которую хорошо знает, свои объяснения. Собственно говоря, он и сам пишет в предисловии о своем желании сделать чеховскую пьесу как можно более близкой и понятной аудитории, чем все другие американские постановки. И, по мнению критика Алина Хейла, ему это удалось: "Уильямс преуспел в том, чтобы сделать образы и поступки более понятными современной американской аудитории", - пишет он (20). Герои здесь больше говорят о своих чувствах - ревности, любви, ненависти, даже сексуальных отношениях. В результате пьеса становится более динамичной, более зрелищной и драматичной, что и в целом отличает драматургию Уильямса от Чехова. В этой связи вышеупомянутый Алин Хейл пишет: "Чехов изображает своих героев в импрессионистской манере, в то время как Уильямс - в экспрессионистской, акцентируя мотивы их поведения и эмоции" (25). Все это действительно делает пьесу более понятной современной американской аудитории. С другой стороны, кажется странным, что Уильямс, который учился искусству подтекста, недосказанности у своего великого предшественника и вслед за ним считал, что текст - это всего лишь схема, чертеж спектакля, в конце своей жизни решает расставить все точки над "i".

И наконец, еще одна существенная деталь, которая, хотя и не может не вы-

стр. 4


--------------------------------------------------------------------------------

звать улыбку у русской аудитории, безусловно, имеет символический смысл. Нина рассказывает Константину, что ее ребенок, рожденный от Тригорина, не умер, а был усыновлен американской парой и увезен за океан. Уильямс в этом случае отталкивается от реплики Дорна в финале пьесы, о том, что тот прочитал в журнале письмо из Америки, и перекидывает символический мостик между двумя культурами.

В то же время, несмотря на достаточно существенные изменения, внесенные Уильямсом в пьесу, это не ремейк и не другая пьеса, а именно интерпретация, как если бы Уильямс выступил в качестве режиссера чеховской "Чайки" и, как любой режиссер, внес бы свои акценты. Такой вывод позволяет сделать то, что ни сюжет, ни конфликт, ни в целом психология характеров существенному изменению не подверглись, да и атмосфера пьесы также сохранена.

В отличие от уильямсовской интерпретации пьеса Акунина "Чайка" является откровенным постмодернистским ремейком, где автор с самого начала обнажает все характерные для постмодерна приемы и приглашает зрителя поиграть с ними. Прежде всего, это изначально заявленная пародийность. Пьеса начинается с последнего акта, что как бы имеет в виду известность материала широкой публике. В ремарке, где, как у Чехова, описывается кабинет Треплева, в добавление к оригиналу мы читаем: "Повсюду - и на шкафу, и на полках, и просто на полу - стоят чучела зверей и птиц: вороны, барсуки, зайцы, кошки, собаки и т.п. На самом видном месте, словно бы во главе всей рати, - чучело большой чайки с растопыренными крыльями"2. Так сразу же на первый план выводится основной постмодернистский знак - чучело - живое, превращенное в неживое, ставшее предметом забавы. В той же ремарке: "Треплев сидит один за письменным столом. Рядом лежит большой револьвер, и Треплев его рассеянно поглаживает, будто котенка" (7). Так не только предвосхищается предстоящее самоубийство, но и обыгрывается знаменитая чеховская цитата о том, что ружье на стене должно выстрелить. Далее все идет по тексту оригинала - приход Нины, их разговор, игра в карты в соседней комнате, все без тени пародийности вплоть до тех пор, пока не раздается выстрел. Начинается всеобщая сумятица. Тригорин кричит "истошным голосом", "Маша некрасиво и громко кричит басом. Секунду спустя к ней присоединяется Аркадина - более мелодично. Поняв, что Машу ей не перекричать, театрально и медленно падает. Шамраев и Дорн подхватывают ее на руки, стукнувшись при этом лбами" (21). Так начинается другая пьеса. В первую очередь здесь опять же достается Аркадиной. До абсурда доводится театральность ее поведения, претенциозность: "Почему ему непременно нужно было стреляться на зеленом ковре?" - восклицает она. "Всю жизнь - претенциозность и безвкусие!" Или еще: "Дайте мне побыть наедине со своим горем. (Царственно встает.) Борис, отведи меня в какой-нибудь удаленный уголок, где я могла бы завыть, как раненая волчица" (33). Этот рисунок сохраняется до конца пьесы.

Дальнейшее развитие пьесы, с одной стороны, нарочито копирует ситуацию знаменитого романа Агаты Кристи "12 негритят", а с другой, - предлагает постмодернистскую деконструкцию оригинального текста с возможностью различных точек зрения и соответственно вариаций концовки.

Образ следователя-любителя берет на себя, разумеется, Дорн, который и в оригинале является наиболее аналитичным и незаинтересованным персонажем. Акунин обыгрывает слова Дорна в финале, когда в ответ на раздавшийся выстрел он говорит, что, должно быть, это взорвалась какая-то склянка в его аптечке. Здесь он оказывается еще из фамилии обрусевших немцев фон Дорнов, которые впоследствии расплодились и обрусели, превратившись кто в Фондорновых, кто в Фандориных. Осмотрев тело, Дорн приходит к выводу, что Константин был убит, а не покончил с собой, действительно взорвавшаяся склянка с эфиром - трюк убийцы, обеспечивающий алиби, так как когда раздается этот похожий на выстрел звук, все присутствующие находятся в гостиной. Установив

стр. 5


--------------------------------------------------------------------------------

этот факт, Дорн начинает расследование, считая, что почти у каждого из присутствующих был мотив. Последующее действие пьесы раскладывается на 8 дублей, каждый из которых начинается с момента убийства и предлагает новую кандидатуру на роль убийцы. Первой в этом ряду оказывается Нина, которая застрелила Константина, боясь, что тот убьет Тригорина. Она быстро сознается в этом: "Я умею стрелять. Меня офицеры научили - в прошлом году в Пятигорске... Ах, это неважно (оглядывается на чучело чайки, бормочет). Я чайка... Я чайка..."

Аркадина: "Разыграет перед присяжными эдакую вот чайку, и оправдают. И ангажемент хороший получит. Публика будет на спектакли валом валить" (42).

Следующим кандидатом становится учитель Медведенко, мотив которого абсолютно понятен - обида за Машу и ревность. В другом дубле это сама Маша, которая сделала это, по собственным словам, чтобы избавиться от наваждения. Снова обыгрывается образ чайки. Маша: "Это не Заречная чайка, это я - чайка! Константин Гаврилович подстрелил меня просто так, ни для чего, чтоб не летала над ним глупая черноголовая птица" (54). Для Аркадиной все происходящее остается театральным действием, и когда Шамраев громовым голосом восклицает: "Молчи, жалкий человек! А ты, Мать, рыдай. Наша дочь - убийца! Горе, какое горе!" - она комментирует: "Теперь "благородного отца" так уже не играют, разве что где-нибудь в Череповце" (54). В следующем дубле на роль убийц претендуют уже родители Маши - Полина Андреевна и Шамраев. В пятом дубле это уже дядя Константина - Сорин, сделавший это для его блага, так как стал замечать у юноши явные признаки помешательства - тот начал отстреливать всякую живность. В шестом дубле убийцей оказывается сама Аркадина, застрелившая сына из ревности к Тригорину - не исключаю, что не без влияния пьесы Теннесси Уильямса, в седьмом - сам Тригорин, которому как писателю была интересна психология убийцы. И наконец, как и следовало ожидать, и в точном соответствии с логикой Агаты Кристи убийцей оказывается Дорн, который, в отличие от чеховского, терпеть не мог Константина: "Он ненавидел жизнь и все живое. Ему нужно было, чтобы на Земле не осталось ни львов, ни орлов, ни куропаток, ни рогатых оленей, ни пауков, ни молчаливых рыб - одна только "Общая мировая душа" (83). Таким образом, Акунин возвращает нас к началу чеховской пьесы, монологу Нины, написанному Константином, и завершает пьесу словами Дорна: "А все началось вот с этой птицы - она пала первой. (Простирает руку к чайке.) Я отомстил за тебя, бедная чайка" (83). Вряд ли именно в этом заключалась цель самого Акунина. На мой взгляд, в очень остроумной форме он не только последовательно обнажил все приемы постмодернизма, буквально показал его кухню, но и создал емкую метафору того, что происходит в результате подобного препарирования оригинала - живая чайка превращается в чучело. Таким образом, акунинский текст можно рассматривать не только и не столько как воплощение постмодернистского искусства, сколько как пародию на него.

В любом случае, как ни относись ко всем вышеозначенным вариациям на чеховскую тему, все они, прежде всего, свидетельствуют об одном - не увядающем интересе к автору, который продолжает оставаться одной из знаковых фигур современного театра.


--------------------------------------------------------------------------------

1 Williams T. The Notebook of Trigorin / T. Williams. - N.Y., 1977. P. XIII. Далее ссылки на это издание. В тексте в скобках указаны страницы.

2 Акунин Б. Чайка / Б. Акунин. - СПб.; М., 2002. - С. 7. Далее ссылки на это издание. В тексте в скобках указаны страницы.



стр. 6