В 3-м Лотмановском сборнике вновь поставлен вопрос, над разрешением которого трудится уже несколько поколений исследователей Крылова: "...как только речь заходит о бытовых чудачествах Крылова, ставших притчей во языцех и основой множества исторических анекдотов, его образ начинает как бы двоиться. В контексте расхожих представлений о невоздержанности Крылова в еде неожиданным выглядит замечание Булгарина о том, что он был "разборчивым гастрономом"; известно также, что он любил лакомиться устрицами, хотя прилюдно демонстрировал страсть к обильной и тяжелой русской кухне. (...) Из безобидных чудачеств и житейской мудрости и сложилась маска добродушного творца дидактических миниатюр. До сих пор не только в массовом сознании, но и в восприятии специалистов баснописец остается практически тем же "дедушкой" Крыловым, каким он виделся современникам. Непроницаемая литературность этого образа постепенно превратилась в подобие раковины, надежно защищающей своего хозяина и в то же время изолирующей его от внешнего мира".1 Удивительна теперь почти двухвековая устойчивость этого образа, над разгадкой которого трудились, хотя и без положительных результатов, поколения литераторов, начиная с его современников.

Интересно проследить, когда сложилось такое мнение о нем. В сорок лет он уже получил репутацию "чудака". Об этом говорили не только недруги, но и друзья. В 1809 году Батюшков, любивший Крылова и восхищавшийся им, писал 1 ноября Гнедичу: "Крылов родился чудаком. Но этот человек загадка, и великая! (...) Играть и не проигрываться, скупость уметь соединить с дарованиями, и редкими, ибо если б он более трудился, более занимался... Но я боюсь рассуждать, чтоб опять не завраться".2 При этом следует повторить, что Крылов сам как бы "работал" над созданием образа чудака и ленивца. Он охотно распространял о себе анекдотические рассказы и по мере возможности держался привычного и всем известного образа жизни. Вышеприведенные слова Батюшкова еще и потому могут показаться неожиданными, что именно в это время Крылов появился в новом виде, как баснописец, т. е. в 1808 - 1809 годах он усиленно работал над баснями и выпустил в 1809 году их первый сборник.


--------------------------------------------------------------------------------

1 Лямина Е., Самовер Н. Поэт на балу // Лотмановский сборник. М., 2004. С. 158 - 159.

2 Батюшков К. Н. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 108.



стр. 165


--------------------------------------------------------------------------------

Как на фоне такой усиленной работы создавался образ Крылова - неряхи и обжоры? Кому принадлежит инициатива этого вымысла? Кому он понадобился? Естественно, возникает предположение, что это дело литературных врагов.

В дневнике Жихарева 10 февраля 1807 года записаны стихи Д. И. Хвостова о Крылове, в которых он впервые предстает в образе, ставшем позднее стереотипным:



Небритый и нечесаный,
Взвалившись на диван,
Как будто неотесанный
Лежит совсем разбросанный
Зоил Крылов Иван:
Объелся он иль пьян?3





Известны ли были эти стихи Батюшкову, когда он писал свое "Видение на берегах Леты"? Возможно, что он их знал - об этом говорит очевидное сходство образа Крылова в "Видении на берегах Леты" и в стихах Хвостова:



Тут тень к Миносу подошла
Неряхой и в наряде странном,
В широком шлафроке издранном,
В пуху, с нечесаной главой,
С салфеткой, с книгой под рукой.4





В эпоху исповедей, записок, путешествий, когда рассказ о себе самом стал непременной принадлежностью большинства литературных жанров, в первую очередь прозаических, но не в меньшей степени и стихотворных, басни Крылова, вместо того чтобы показать или хотя бы намекнуть на душевную жизнь автора, ее закрывали, прятали, таили.5 Возможна и другая точка зрения на элементы исповедальности в это время. По мнению В. Э. Вацуро, "русская проза двадцатых и даже тридцатых годов - еще не психологическая проза". Душа человеческая, как утверждает исследователь, "еще частное дело, область эмпирического быта, еще не вызванная к жизни литературным сознанием".6 И все же Батюшков, вопреки мнению авторитетного исследователя, пишет Гнедичу пространные письма, в которых "исповедуется" в своих литературных, философско-исторических и иных увлечениях, т. е. потребность разделить с другом заботы своего духа уже утвердилась если не в литературном сознании эпохи, то в сознании литераторов-поэтов.

Новое начало литературной деятельности Крылов осуществил в таком возрасте, когда, как правило, ее полагалось кончать. Характерно для возрастных критериев эпохи суждение Пушкина: "Ноты русской истории свидетельствуют обширную ученость Карамзина, приобретенную им уже в тех летах, когда для обыкновенных людей круг образования и познаний давно окончен, и хлопоты по службе заменяют усилия к просвещению".7 Как заметил В. Э. Вацуро об Измайлове, "в описываемое время (в начале 1820-х годов. - И. С.) ему было около сорока лет. Это была уже почти старость: в "Притворной неверности" Жандра и Грибоедова осмеивался "старый франт", который пытается волочиться "с лишком в сорок лет"".8

Карамзин "постригся в историки", как он сам говорил, в 1803 году, т. е. на исходе четвертого десятка жизни. Его друг и единомышленник Дмитриев закончил свою литературную деятельность в 1803 - 1805 годах, т. е. на пятом десятке


--------------------------------------------------------------------------------

3 Жихарев С. П. Записки современника. Л., 1989. Т. 2. С. 129 - 130.

4 Батюшков К. Н. Соч. Т. 1. С. 376 - 377.

5 Серман И. З. Крылов-баснописец // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества. Л., 1975. С.223.

6 Вацуро В. Э. С. Д. П. Из истории литературного быта пушкинской эпохи. М., 1989. С. 39.

7 Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1949. Т. 8. С. 67.

8 Вацуро В. Э. С. Д. П. Из истории литературного быта пушкинской эпохи. С. 39.



стр. 166


--------------------------------------------------------------------------------

лет. Крылов сменил драматургию, так удачно им разработанную в 1805 - 1807 годах, на басенное творчество в 1808 году, т. е. тогда, когда и Карамзин и Дмитриев из литературы ушли, а ему было около сорока! Это был не просто переход к другому жанру, это был решительный шаг в другую область литературы, со своими законами и традициями. Это был смелый шаг в другую эпоху.

В это время можно даже отметить некоторую нерешительность Крылова - так в "Драматическом вестнике" он печатает басни и среди них рецензию на драму П. И. Сумарокова "Марфа Посадница", т. е., как бы сохраняет свое отношение к театру, хотя и косвенное.9

В числе его драматургических опытов, написанных на рубеже двух столетий, кроме "Подщипы", памфлетность которой очевидна, есть еще две комедии, о направленности их как будто не спорят: в "Пироге" видят, и вполне основательно, антисентименталистскую комедию, а в незаконченном "Лентяе" - антидворянскую сатиру. Как верно указал Фомичев, "в "Подщипе" Крылов показывает героев в их плотской сущности. Доминирующим мотивом пьесы является мотив обжорства и его последствий. (...) Любое событие в восприятии действующих лиц соотносится именно с пищей".10

В другой комедии, написанной в это же время, "в основе интриги лежат не какие-то чрезвычайные события или разоблачения, а обыкновенное и очень натуральное происшествие - слуги съели начинку пирога".11 Вся комедия вертится вокруг наполовину съеденного пирога. Он в центре сценической интриги. Незаконченная комедия "Лентяй" получила незаслуженно высокую оценку в монографии Коровина: "Лелеемая Лентулом лень обогащена новой гранью: она осознана социальной "болезнью", "недугом" дворянской молодежи, переживающей глубокий духовный кризис. Эта молодежь не приемлет мелкой суеты, связанной с поисками доходного местечка, удачной женитьбы, высокого покровительства. (...) В результате он отказывается от всякой деятельности. Крылов подметил "недуг", который затем поразит пушкинского Онегина".12 Увлеченный сомнительной аналогией с Онегиным исследователь забыл, что Лентул просто спит все время и никакого протеста, никакого недовольства жизнью он не проявляет.

Интересно, что "Подщипа" вновь приобрела актуальность и почти злободневность в кругу читателей вольных рукописей. По воспоминаниям Свербеева, в салоне Пономаревой Гнедич "в другой раз по просьбе всех прочел он нам остроумную комедию Крылова, которая тогда только что появилась в рукописи и, как переполненная злой иронией над правительством и высшим обществом, никогда не могла быть напечатана".13 Мемуарист ошибается, датируя "Подщипу" началом 1820-х годов. Как поясняет Вацуро, ""Подщипа", написанная еще в павловское царствование... была, конечно, запретным чтением; за нее однажды исключили из корпуса трех кадетов, однако, в 1816 - 1817 годах ее ставят на сцене петербургского театрального училища, и будущая знаменитость петербургской трагической сцены - В. А. Каратыгин - играет Трумфа".14

Чтение это происходило, возможно, в 1822 году, т. е. тогда, когда Трумф со своей сатирой на фрунтоманию и шагистику вновь стал злободневным явлением, и, видимо, не без помощи автора, его мог получить, конечно в рукописи, Гнедич.

Никчемные ссоры из-за недоеденного пирога или беспробудный сон Лентула - это еще безвредные слабости, хотя и достойные осмеяния. Позднее, в баснях,


--------------------------------------------------------------------------------

9 Альтшуллер М. Г. Крылов в литературных объединениях 1800 - 1810-х годов // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества. С. 154.

10 Фомичев С. А. Драматургия Крылова начала XIX века // Там же. С. 133.

11 Коровин В. Поэт и мудрец. М., 1996. С. 229.

12 Там же. С. 233.

13 Записки Дмитрия Николаевича Свербеева. М., 1899. Т. 1. С. 228.

14 Вацуро В. Э. С. Д. П. Из истории литературного быта пушкинской эпохи. С. 29 - 30.



стр. 167


--------------------------------------------------------------------------------

Крылов выступает строгим судьей человеческих слабостей, которые в его изображении превращаются в пороки, распространенные во всех сословиях русского общества - от "корней" до "листьев". Что вдохновляло Крылова так строго мерить наблюдаемую им жизнь? Откуда он брал критерий? Стоит задуматься над тем, что люди XVIII века не любили рассказывать о себе и своих впечатлениях в 1820-е или 1830-е годы. Возможно, что было небезопасно об этом говорить. В самом деле, Юсупов мог вспомнить только непристойный каламбур Фонвизина,15 хотя в его памяти могли жить и более острые, но потому нежелательные шутки его русских и французских знакомых. Ведь русская придворная жизнь XVIII века содержала в себе множество соблазнительных эпизодов, о которых говорилось неохотно и вполголоса. На этом фоне характерно то увлечение, с которым Пушкин записывал рассказы Загряжской. Русский восемнадцатый век оставался закупоренным, и только в мемуарах иностранцев о нем возникала его история, становившаяся по-настоящему доступной только во второй половине XIX века.

О скрытности людей XVIII века, об их отчужденности от новых поколений по собственным наблюдениям написал Герцен, которому пришлось жить близко с человеком XVIII века: "Прошлое столетие произвело удивительный кряж людей на Западе, особенно во Франции, со всеми слабостями ренегатства, со всеми силами Спарты и Рима. Эти Фоблазы и Регулы вместе отворили настежь двери революции и первые ринулись в нее, поспешно толкая друг друга, чтоб выйти в "окно" гильотины. (...) В России люди, подвергнувшиеся влиянию этого мощного западного влияния, не вышли историческими людьми, а - людьми оригинальными".16

О своем отце, который, по его убеждению, принадлежал к категории людей "оригинальных", Герцен писал, так объясняя его характер: "Когда он воспитывался, европейская цивилизация была еще так нова в России, что быть образованным значило быть наименее русским. (...) Он уважал, правда, Державина и Крылова; Державина за то, что написал оду на смерть его дяди, князя Мещерского, Крылова за то, что вместе с ним был секундантом на дуэли Н. Н. Бахметева. (...) Людей он презирал откровенно, открыто - всех... он вперед был уверен, что всякий человек способен на все дурное, и если не делает, то или не имеет нужды, или случай не подходит..."17

Мне кажется, что все эти наблюдения мемуариста над людьми прошлого столетия имеют прямое отношение к Ивану Андреевичу и к тому, что казалось странностями его поведения и привычек. Убежденность отца Герцена в том, что "всякий человек способен на все дурное", представляет вариацию гельвецианского разумного эгоизма, а "Письмо о пользе страстей", написанное Крыловым в 1805 году, в смягченном виде высказывает то же представление о человеке, которое разделял отец Герцена, русский дворянин Яковлев, не литератор, но мыслящий человек:



И что тогда лишь люди стали жить,
Когда стал ум страстям людей служить.18





Одно случайное обстоятельство помогло Герцену хоть отчасти проникнуть в закрытые от него тайны молодости его отца. По приезде в Петербург Герцен должен был отвезти письмо отца Ольге Александровне Жеребцовой, сестре последнего фаворита Екатерины II Зубова. Нудная, как предполагал Герцен, старуха оказалась женщиной удивительной судьбы и замечательного характера. Пересказывая Тьера, Герцен так излагает рассказ о молодости Жеребцовой: "Красавица собой, молодая вдова генерала, кажется убитого во время войны, страстная и деятельная


--------------------------------------------------------------------------------

15 Пушкин. Полн. собр. соч. [М.; Л.], 1941. Т. XIV. С. 142 - 143.

16 Герцен А. И. Былое и думы. Л., 1946. С. 45 - 46.

17 Там же.

18 Крылов И. А. Полн. собр. соч. М., 1946. Т. III. С. 308.



стр. 168


--------------------------------------------------------------------------------

натура, избалованная положением, одаренная необыкновенным умом и мужским характером, она сделалась средоточием недовольных во время дикого и безумного царствования Павла. У нее собирались заговорщики, она подстрекала их, через нее шли сношения с английским посольством. Полиция Павла заподозрила ее, наконец, и она, вовремя извещенная, может быть самим Паленом, успела уехать за границу".19 И далее Герцен судит о Жеребцовой, как о человеке XVIII века, как о современнице своего отца: "Странная оригинальная развалина другого века, окруженная выродившимся поколением на бесплодной и низкой почве петербургской придворной жизни, она чувствовала себя выше его и была права. (...) Ее ошибка состояла не в презрении ничтожных людей, а в том, что она принимала произведения придворного огорода за все наше поколение".20

Как отец Герцена, как Ольга Александровна Жеребцова, Иван Андреевич Крылов был человеком прошлой эпохи, о которой не любили или не хотели вспоминать ее современники. Он попал в салон Оленина уже сложившимся человеком. А вся сложность его натуры, прикрытая анекдотическими подробностями, объяснялась тем, что он был человеком XVIII века, которому надо было найти свое место (не в смысле службы) и положение в новом и чужом ему, современнику Французской революции, новом веке. Вот сохранились случайные отрывки из воспоминаний Крылова о своей литературно-журнальной деятельности. Быстрое так рассказывает о появлении этого мемуарного воспоминания: "Однажды я принес к Ивану Андреевичу "Зрителя" и "Меркурия", в коих находились... статьи его. Иван Андреевич хорошо помнил свое прошедшее время, но захотел снова прочесть прежние свои сочинения в стихах и прозе. Между тем я обратил внимание его на стихи "К счастию": "Иван Андреевич, за что вы пеняете на фортуну, когда она так милостива к вам?" - "Ах, мой милый, со мной был случай, о котором теперь смешно говорить; но тогда... я скорбел и не раз плакал, как дитя... Журналу не повезло; полиция и еще одно обстоятельство... да кто не был молод и не делал на своем веку проказ...""21

По-видимому, эти слова были сказаны где-то в начале 1830-х годов, т. е. через несколько десятков лет, может быть через сорок лет... И это все или почти все, что вспомнил Крылов о своей литературной молодости! Любопытно, что так же немногословен оказался Юсупов, когда Пушкин просил его вспомнить остроты Фонвизина.

Десять лет жизни Крылова, с 1793 по 1803 год, когда он в конце концов переиздал "Почту духов", были полны различных обстоятельств, подчиняясь которым Крылов должен был надевать на себя личину или маску.

Нам известны только три, да и то чрезвычайно кратких, мемуарных высказывания Крылова в ответ на вопросы его молодого сослуживца Быстрова: "Помнится, мой милый, что раз поссорились мы с Рахмановым за то, какое название дать журналу... Пельский, кажется, помирил нас... Ну, Рахманов хорошо был учен: знал языки, историю, философию... Он давал нам материалы... После еще ближе сошелся я с Клушиным... Он был умный, услужливый человек... мы с ним много писали в тогдашних журналах..."22

В разговоре с Жихаревым Крылов вспомнил Клушина: ""Он точно был умен... и мы с ним были искренними друзьями до тех пор, покамест не пришло ему в голову сочинить оду на пожалование Андреевской ленты графу Кутайсову..." - "А там поссорились?" - "Нет, не поссорились, но я сделал ему некоторые замечания на счет цели, с какою эта ода была сочинена, и советовал ее не печатать из уважения к самому себе. Он обиделся и не мог простить мне моих замечаний до самой своей смерти, случившейся года три назад"".23


--------------------------------------------------------------------------------

19 Герцен А. И. Указ. соч. С. 235.

20 Там же.

21 И. А. Крылов в воспоминаниях современников. М., 1982. С. 237.

22 Там же. С. 236.

23 Там же. С. 114.



стр. 169


--------------------------------------------------------------------------------

Как сообщает "Сводный каталог русской книги XVIII века" (М., 1975. [Т. VI]. С. 72), это была "Ода на пожалование ордена св. апостола Андрея его сиятельству графу Ивану Павловичу Кутайсову" (СПб., 1800). Репутация Кутайсова при Павле была достаточно известна, и потому ода в его честь должна была возмутить Крылова, в отличие от Клушина, не сделавшего в павловское время служебной карьеры.

Скрытность Крылова, его скупость в рассказах о своей литературной молодости, о целом десятилетии его жизни, требует объяснения. Если оно будет найдено, то, может быть, разъяснится и "загадка" Крылова, о которой с таким изумлением писал Батюшков, а за ним и почти все мемуаристы.

"Авторы воспоминаний нередко буквально повторяют одни и те же анекдоты, одними и теми же словами описывают характерные черты облика и поведения знаменитого баснописца. (...) Такое "однообразие" воспоминаний весьма характерно и многозначительно. Похоже, что речь идет не о живом человеке, изменчивом и многообразном, но о литературном персонаже или театральной роли".24

Иногда Крылов прорывался сквозь привычную маску и высказывался откровенно и неожиданно. Сосед и собеседник Крылова Гнедич записал для себя, имея в виду Крылова: "Есть люди (и таков мой почтенный сосед), которые, не имея понятия об лучшем состоянии общества или правительства, с гордостью утверждают, что иначе и быть не может. Они согласны в том, убеждался очевидностями, что существующий порядок соединен с большим злом; но утешают себя мыслию, что другой порядок невозможен. - Соседу моему вспоминал я того императора японского, который едва не умер со смеху, когда ему рассказывали об образе правления в Голландии. Но сосед остался непоколебим, как ирокезец, который понять не может, что можно было побеждать врагов, не жаря пленных".25 Этот разговор, может быть и повторявшийся, вероятнее всего можно предположительно приурочить к середине 1820-х годов, так как сон Гнедича о Батюшкове, которым почти завершается "Записная книжка", имеет дату: "1827. Марта с 18 на 19-е".

Есть два эпизода в биографии Крылова, которые как будто противоречат его позиции в разговоре (или разговорах?) с Гнедичем.

О первом эпизоде я написал еще в статье 1938 года, но о нем почему-то не упоминал ни один из тех, кто писал после меня о Крылове. Привожу свой тогдашний текст: "Есть обстоятельства, которые в новом свете представляют отношение Крылова к декабризму, к деятельности тайных обществ. Биографы и исследователи крыловского творчества, увлеченные желанием доказать общественный индифферентизм его в пору зрелости, не обращали никакого внимания на следующий факт. В "Сыне Отечества" за 1819 г. ч. 53, XIV, стр. 90 помещено следующее извещение: "Общество взаимного обучения... (...) В заседании общества, бывшем 10 февраля, избраны на основании параграфа 8 устава большинством следующие члены управляющего комитета: ...помощники председателя: Ф. Н. Глинка и Н. И. Греч... Секретарь по иностранной переписке В. К. Кюхельбекер. Следующие члены общества на основании параграфа 16 устава изъявили желание свое содействовать трудам комитета... гвардии капитаны: князь Сергей Петрович Трубецкой и Андрей Яковлевич Вакомут. Гвардии штабс-капитан Иван Григорьевич Бурцев, гвардии поручик Никита Михайлович Муравьев и коллежский асессор Иван Андреевич Крылов". Далее в числе действительных членов-жертвователей указаны, между прочим: М. Н. Муравьев, А. М. Муравьев, К. А. Охотников, В. К. Кюхельбекер, В. А. Жуковский, П. И. Колошин и И. А. Крылов".26


--------------------------------------------------------------------------------

24 Гордин А. М., Гордин М. А. Крылов: реальность и легенда // И. А. Крылов в воспоминаниях современников. С. 24.

25 Цит. по: Тиханов П. Николай Иванович Гнедич. СПб., 1884. С. 56 - 57.

26 Серман И. Басни Крылова и общественное движение его времени // Учен. зап. ЛГУ. 1939. N33. С. 102.



стр. 170


--------------------------------------------------------------------------------

Не считаю нужным приводить какие-либо доказательства причастности "Общества взаимного обучения" к политической пропаганде среди солдат, она известна, а степень участия Крылова в этой работе говорит сама за себя. Хочу указать на еще одно незамеченное исследователями "декабристское" знакомство Крылова: сын его покровителя и начальника по Публичной библиотеке Оленина - Алексей Алексеевич Оленин, прапорщик Генерального штаба, член Союза Благоденствия. Таким образом, в салоне Олениных вполне возможна была вольнодумная струя.

Лобанов с явной неохотой сообщает в своей биографии Крылова следующий факт, который, кстати сказать, цензура долго не пропускала в печать: "В 14-е число, в день страшный и священный для России, поутру, ходя по залам императорской Публичной библиотеки и радуясь вместе с Иваном Андреевичем о благополучном воцарении императора Николая, вдруг слышим от прибежавших людей о тревоге, нарушившей столь священное торжество. Пораженные и изумленные такой нечаянностью, по естественному любопытству, отправились мы с Иваном Андреевичем на Исаакиевскую площадь. Видели государя на коне перед Преображенским полком, потом прошли по бульвару, взглянули издали на мятежников, и тут-то Иван Андреевич исчез. Вечером того дня, собравшись в доме А. Н. Оленина, мы передавали друг другу виденное и слышанное, каждый новый человек приносил какие-нибудь слухи и известия. Является Иван Андреевич. Подсевши к нему, я спрашиваю: "Где Вы были?" - "Да вот я дошел до Исаакиевского моста, и мне крепко захотелось взглянуть на их рожи, я и пошел к Сенату и поравнялся с их толпою. Кого же я увидел? Кюхельбекера в военной шинели и с шпагой в руке. К счастью моему, он стоял ко мне профилем и не видел меня. Я тотчас назад..." - "Ну, слава Богу! А ведь им легко было бы схватить Вас и силой втащить в их шайку". - "Да как не легко? А там поди после оправдывайся, а позору-то натерпелся бы"".27

Этот обмен репликами производит впечатление благонамеренной выдумки Лобанова. Дочь Оленина иначе излагает этот эпизод, по-видимому со слов самого Крылова: "Крылов 14 декабря пошел на площадь к самым бунтовщикам, так что ему голоса из каре закричали: "Иван Андреевич, уходите, пожалуйста, скорей!" И когда он воротился в батюшкин дом, его спросили, зачем он туда зашел, он отвечал: "Хотел взглянуть, какие рожи у бунтовщиков... Да, не хороши, нечего сказать"".28

Из сопоставления этих двух свидетельств становится очевидно, что Лобанов испугался, не дошел до площади, а Крылов смело дошел и увидел там своих хороших знакомых. И конечно, не мог иначе о них высказаться: не хвалить же их было в доме Оленина. О том, что Лобанов был заинтересованным свидетелем события 14 декабря 1825 года и последующего процесса свидетельствует то, что в его архиве "сохранилась полная подборка вырезок из газет и других печатных изданий о деле 14 декабря - процессе над декабристами".29

Поведение басенных персонажей у Крылова определяется тем самым качеством, которое подозревал в каждом другой человек XVIII столетия - отец Герцена, тогдашний приятель Крылова. В основе отношений басенных персонажей лежит, как правило, обман, жульничество, корысть, неоправданная скупость или в такой же степени неоправданный расчет. Мир крыловских басен - это мир обмана, корысти или глупости. Последняя, с точки зрения Крылова, относится к неисправимым качествам человека и служит только подспорьем обманщикам.

В 1825 году в "Полярной звезде", декабристском альманахе, где были напечатаны такие басни Крылова, как "Крестьянин и Овца" (1823), "Мельник" и "Ворона" (1825), в статье Бестужева сказано явно и категорически: "...его каждая басня -


--------------------------------------------------------------------------------

27 И. А. Крылов в воспоминаниях современников. С. 72 - 71.

28 Там же. С. 146.

29 Эйдельман Н. Статьи о Пушкине. М., 2000. С. 77.



стр. 171


--------------------------------------------------------------------------------

сатира, тем сильнейшая, что она коротка и рассказана с видом простодушия" ("Взгляд на старую и новую словесность в России". "Полярная звезда на 1823 год").

В сатирической направленности и была поэтическая новизна, которую ни за что не хотел признать Вяземский и разделявшие его взгляды члены "Арзамаса". Нам могут возразить - ведь не в каждой басне могли современники увидеть политическую сатиру, которую легко можно было увидеть, например, в басне "Мот и ласточка", где "северная глушь" и "морозы" в декабре 1818 года намекали на несбывшиеся надежды, порожденные весенней речью Александра I в польском сейме.

В басне "Воспитание льва" в издании 1819 года Крылов хотел было поместить следующие строки:



А ложь в устах царя гнусна
И должен слово царь хранить ненарушимо.30





Эта редакция была отброшена автором с такой припиской - "не нужно". По-видимому, самому Крылову эти строки показались нецензурными по своей откровенности.

Есть у Крылова басня "Два мужика", сюжет которой полон горькой иронии: оба ее "героя" сами виноваты в своих несчастиях, но в басне есть авторское заключение, которое подымает рассказанную в ней как будто банальную историю на общечеловеческий уровень. Оба пострадавших жалуются на Бога, в котором видят виновника своих бед: "Бог посетил меня", - говорит Фаддей. "И на меня прогневался, знать Бог", - говорит Егор. А "сват Степан", которому жалуются оба (и погорелец, и калека) видит в их несчастиях "не чудо", а следствие собственной неосторожности, собственного нерадения, собственной глупости в конечном счете.

Некоторые басни Крылова при более внимательном учете обстоятельств, сопровождающих их появление, позволяют понять истинные убеждения баснописца, как бы лишенного интереса к литературной злобе дня.

В обстоятельном исследовании В. Э. Вацуро прослежена отечественная полемика вокруг пушкинского "К вельможе", полемика, в которой оказались союзниками Полевой, Булгарин и Надеждин: "Бурные споры о послании "К вельможе" начали затихать в русской критике после 1831 года. Перепечатанное в "Стихотворениях" 1832 г., оно уже не вызвало столь живого обсуждения. (...) Ф. Булгарин в 1833 г., возражая недавним (в том числе, очевидно, и своим собственным) суждениям о "падении таланта" Пушкина, замечал, однако: "Правда, что надобна была сильная вера в сие дарование, чтоб не усомниться в его упадке после такой пьесы, какова, например, "Послание к князю Юсупову""".31

В 1833 году, когда еще появлялись в критике отголоски полемики по поводу пушкинского послания, Крылов, как я предполагаю, захотел высказать и свою реплику в споре не столько о послании, сколько о его адресате - Юсупове. В полемических статьях и фельетонах Пушкина обвиняли в поэтическом низкопоклонстве перед совершенно недостойным человеком, погрязшим в старческом разврате. Крылов, который был в курсе полемики, высказал в басне "Вельможа" свое мнение об адресате послания, конечно не буквально, а обобщенно. Зная, что Юсупов, как сенатор, главноначальствующий Оружейной палатой и театральными делами, очень мало занимался всеми своими обязанностями, Крылов следовал не столько Пушкину, сколько Державину в его оде "Вельможа". Державин издевается над вельможей, который только роскошествует, в то время как его должность требует от него полезной деятельности. Ода Державина - сатирическая, и он некоторое время скрывал свое авторство. Крыловская басня о вельможе построена на том тезисе, что бездеятельность вельможи может быть только полезна, а попытка что-либо де-


--------------------------------------------------------------------------------

30 Крылов И. А. Басни. М.; Л., 1956. С. 377.

31 Вацуро В. Э. "К вельможе" //Пушкинская пора. СПб., 2000. С. 182 - 183.



стр. 172


--------------------------------------------------------------------------------

лать будет пагубна. Адский судья так положительно оценивает бездеятельность покойного вельможи:



Не знаешь дела ты никак.
Не видишь, разве, ты? Покойник - был дурак!
Что, если бы с такою властью
Взялся он за дела, к несчастью?
Ведь погубил бы целый край!..
И ты б там слез не обобрался!
Затем-то и попал он в рай,
Что за дела не принимался.32





В сущности, Крылов в споре вокруг послания принял сторону Пушкина, упростив ситуацию, но оправдав вельможу именно за бездействие. Крылов посмотрел на вельможу с точки зрения тех, кто от него зависел и кто ему подчинялся, т. е. остался верен "корням" в своем отношении к "листьям", вернее, к той точке зрения, с которой у него в баснях решались социальные отношения. В свое время, разбирая басню "Откупщик и сапожник", я писал: "Крылов основывает свое изображение морального пафоса поведения басенных персонажей на твердой почве исторически сложившихся социальных отношений. Для него противоположность богатства и бедности есть непреложный закон в данных, конкретных условиях русской жизни, и он... показывает этико-психологические следствия этого порядка".33 Так и в басне "Вельможа" привычная бездеятельность богача-вельможи оказывается благодеянием для его всевозможных клиентов и просителей. Именно с их точки зрения бездельник-вельможа заслуживает посмертной награды, а не наказания.

Острота социальной сатиры этой басни привела к длительной ее проволочке в цензуре и к необходимости для Крылова получить не больше не меньше как царское разрешение ее печатать. Для этого понадобилось прямое обращение поэта к царю на костюмированном балу в 1836 году.34

Эта басня заставляет посмотреть внимательнее на прочность связей Крылова с XVIII веком и с его поэзией. Если как человек Крылов скрывал свои социально-идеологические связи с пережитыми им двумя последними десятилетиями XVIII века, то как поэт-баснописец он воспринял традицию поэтической сатиры Державина и следовал ей, превращая, как понимали современники, каждую басню в сатиру, иногда острополитическую.


--------------------------------------------------------------------------------

32 Крылов И. А. Басни. С. 252.

33 Серман И. З. Крылов-баснописец. С. 262.

34 Крылов в воспоминаниях современников. С. 367 - 368.



стр. 173