Лубочный роман и жестокий романс давно стали неотъемлемой частью традиционной народной культуры и уже потому могут претендовать на внимание фольклористов. Народный роман - явление пограничное, находящееся на стыке фольклора и литературы. С одной стороны, его можно отнести к "массовой литературе", где есть авторы, где произведение подчиняется законам книжного рынка. С другой стороны, народный роман не просто заимствует фольклорные мотивы и ситуации, но всецело принадлежит царству клише и штампов, в котором нет места авторской индивидуальности. Едва ли не каждый роман открыт для вариативности. Он предназначен не столько для индивидуального чтения, сколько для коллективных читок, что опять-таки не только сближает его с фольклором, но и открывает возможности для устного бытования.

Классической порой лубочного романа признается XVIII век. Все, что было потом, квалифицируется как упадок и угасание.1 Но подлинный расцвет лубочного романа наступил во второй половине XIX века. Роман продолжал исправно выполнять свои эстетические функции и отвечал ожиданиям многочисленных читателей. И дело не в количественных показателях (рынок наводнен лубочными изданиями, поскольку на него работала целая индустрия) - на смену отдельным образцам пришла литература с ее устойчивым кругом писателей и определенными правилами "литературного этикета". В этом "этикете" традиционный фольклор играет довольно скромную роль, хотя народный роман остается фольклорным по существу.

При всем том народный роман находится как бы вне эволюции. Он, разумеется, приспосабливается к новым вкусам, испытывает влияние "большой литературы", но в основе остается неизменным. В XVIII и XIX веках гарцуют на конях одни и те же рыцари, в любовные приключения пускаются одни и те же кавалеры.2 Лубочный роман не остался глух к веяниям сентиментализма, романтизма и даже натуральной школы. Структура его, однако, оказалась удивительно устойчивой. Это позволяет говорить о лубочном романе как о цельном феномене и не принимать во внимание его хронологию. Еру слан остается Ерусланом, а Гуак - Гуаком. Поэтому, отдавая предпочтение лубочной литературе поры ее расцвета, мы нередко используем и материал, в хронологическом отношении более ранний. Другими словами, мы рассматриваем народный роман как некое целое, в синхронном плане.

Подобно фольклору, хотя и не всегда под его влиянием, народный роман выработал систему "общих мест" - топосов. Существовал набор повест-


--------------------------------------------------------------------------------

1 Так, В. Б. Шкловский утверждал: "Творческий рост лубочной литературы в начале XIX века приостанавливается" (Шкловский В. Б. Чулков и Левшин. Л., 1933. С. 44).

2 Говоря о способах обработки фольклорных текстов в лубочной литературе, К. Е. Корепова замечает, что принципиальной разницы между книгами конца XVIII - начала XIX века и книгами второй половины XIX века нет (Корепова К. Е. Русская лубочная сказка. Н. Новгород, 1999. С. 10).



стр. 3


--------------------------------------------------------------------------------

вовательных приемов: сюжетных ситуации, мотивов, типов персонажей, способов включения автора в повествование и т. п. Оглядывая массив народных романов, замечаешь, что эти приемы выступают в разнообразных сочетаниях, редко меняя свою сущность. Они переходят из романа в роман, образуя причудливые узоры, как в калейдоскопе, причем от перемены мест слагаемых сумма не меняется: они хранят свою автономность, ничего не теряя и не приобретая в новых сочетаниях. Тем не менее преобладание тех или иных топосов позволяет говорить (но с большой долей условности) о разных типах лубочного романа. Перед нами как бы крупноблочное строительство, в котором теряется авторская индивидуальность.

Ведущее место в лубочной литературе занимает роман авантюрный, рыцарский. Это не сколок с западноевропейского авантюрного романа: на русской почве такие романы становились частью народной культуры, жили в тесном соседстве с народной устной прозой и "фольклоризовались", т. е. впитали в себя топику, фольклорную типологию характеров, отдельные стилистические приметы, свойственные сказкам и былинам. Так, Еруслан Лазаревич как две капли воды стал похож на богатыря русских былин, а враги "славянских рыцарей" нередко рисуются теми же красками, что в сказках и былинах.

Однако фольклоризация - лишь одна сторона дела, давно замеченная филологами. Лубочная книга - явление "третьей культуры", живущей отходами артистической культуры прошлого. Для жестокого романса, например, такой артистической почвой стала во многом изжившая себя сентиментально-романтическая поэтика начала XIX века. Народные романы не составляют исключения. И если Еруслан похож на богатыря (вплоть до эпического "общего места" - героического детства, когда будущий богатырь калечит своих сверстников), то Гуак - подлинный рыцарь, получивший соответственное воспитание: "Читая истории героев древности, он воспламенялся, и в огненных быстрых глазах его блистал тот пламень, который он чувствовал в душе своей, всегдашней мыслью его было сравняться с сими великими героями".3 Это топос героической биографии, выработанный поздней рыцарской литературой.

При всей разности содержания в большинстве народных романов есть общее: описываемое в них далеко от действительности. Роман рисует "иную реальность": или это условно-сказочная страна, не находимая на географических картах, расположенная на условном Востоке или неведомо где, или, по крайней мере, какое-либо иное государство.4 В редких случаях автор остается в пределах реального, но и тут появляется нечто экзотическое в судьбах романных героев. Независимо от жанровой формы, герои носят непривычные имена, сигнализирующие о их принадлежности иной, более привлекательной действительности: Бова, Маркобрун, Гарвес, Гридон, Гуак и десятки им подобных. Все без разбора зовутся рыцарями.

Художественная эволюция рыцарского романа рисовалась следующим образом: переводная повесть "фольклоризовалась", делалась достоянием "народной литературы" и нередко уходила в устную традицию, находя себе место среди народных сказок, примыкая к так называемым "богатырским сказкам". Особенно красноречивые примеры такой эволюции давали повести об Еруслане Лазаревиче и Бове Королевиче. В академической "Истории русской литературы" литературная судьба "Бовы" обрисована следующим


--------------------------------------------------------------------------------

3 Гуак, или Непреоборимая верность. Рыцарская повесть. 7-е изд. М., 1859. Ч. 1 - 2. С. 9.

4 Например: "Страшная месть. Историческая повесть из жизни южных славян" Н. Пазухина. М.: Е. А. Губанов, 1887.



стр. 4


--------------------------------------------------------------------------------

образом: "Русский читатель узнал эту повесть (...) как рыцарский роман, и лишь в итоге бытования повести в среде, тяготевшей к фольклору, она приобрела черты богатырской сказки, а в XVIII веке соседство с галантными "гисториями" стерло рыцарские элементы и превратило Бову и Дружневну в героев любовного романа".5

Богатырская сказка - не финальная точка в эволюции популярной повести, превратившейся в конце концов в "любовный роман". Это превращение не состоялось, и "Бова" - произведение синкретическое, остающееся безусловно рыцарским романом, где история любви развертывается на фоне таких приключений, которые составили содержание так называемых богатырских сказок. Народный роман, напоминаем, составляется из повествовательных блоков, и его особенности определяются тем, какой из блоков оказывается доминирующим. Так, любовная история присутствует во всех народных романах, но ее удельный вес, как нам еще предстоит убедиться, колеблется. Рыцарский роман обязательно включает историю любви, но она развертывается не сама по себе, а на фоне рыцарских подвигов и приключений. В других жанрах романа этот фон отсутствует или только намечен.

Именно этот, условно говоря, богатырский элемент роднит повести о Еруслане и Бове и отличает их от прочих народных романов рыцарского толка. Самый популярный из этих "прочих", конечно же, "Милорд Георг". А. И. Рейтблат называет его "повестью о верности и любви" и делится наблюдением: ""Милорд Георг" гораздо психологичнее "Бовы" и "Еруслана", здесь уже анализируются чувства персонажей, значительно больше внимания уделяется мотивировкам поведения".6

Откуда появился этот пресловутый психологизм? Дело в том, что богатырские подвиги достаточно самозначимы и не нуждаются в каких-либо мотивировках. Богатырский характер не требует психологических прорисовок. Источник психологического "блока" - литературная традиция, и под ее воздействием богатыри превращаются в рыцарей, склонных к чувствительности, психологическим наблюдениям. Не будем сравнивать психологизм повестей об Еруслане и милорде Георге - обе полны равноценных психологических пассажей в таком духе: "Разговаривая с ней, Еруслан Лазаревич всматривался в ее прелестное миловидное личико и должен был сознаться, что она хотя несколько ниже была красотою супруги его, но зато много превосходила ее какою-то обольстительной, чарующей прелестью в манерах, обращении и уме" (ЛК, 119).

В народных рыцарских романах появляются свойственные литературным образцам XVIII века внутренние монологи, письма и т. п. Именно XVIII век - пора расцвета позднего рыцарского романа, сделавшегося достоянием массовой беллетристики, разменявшей на мелкую монету достижения не только этого жанра, но и психологической прозы своего времени. Опознавательные знаки этой литературы в лубочных книжках на каждом шагу. Один из этих знаков - макароническая речь, характерная не только для повестей Петровского времени, но и для всего столетия. Герои рассуждают в таком духе: "Возможно ли статься, чтоб у благородного человека была такая безрассудная имажинация?";7 "по окончании же танцев экску-


--------------------------------------------------------------------------------

5 История русской литературы: В 10 т. М.; Л., 1948. Т. 2. Ч. 2. С. 104. См. также: Пыпин А. Н. Народная грамотность // Вестник Европы. 1891. N 1.

6 Лубочная книга / Сост. А. И. Рейтблат. М., 1990. С. 11. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием: ЛК.

7 Комаров Матвей. История мошенника Ваньки Каина. Милорд Георг / Подг. текста и комм. В. Д. Рака. СПб., 2000. С. 149. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием: МК.



стр. 5


--------------------------------------------------------------------------------

зовался ей, что не обеспокоил я ее моим поступком" (МК, 245). Если же автор более поздних времен не подвержен лингвистической моде Петровской эпохи, его герои говорят по-прежнему выспренне, вроде: "Ужас шевелит моими волосами и сжимает мое сердце".8

Рыцарские народные романы "путешествуют" от литературы к фольклору. Тот же путь, только в обратном направлении, проделывают народные сказки, вошедшие в лубочную литературу. Они тоже занимают промежуточное положение, становясь народными повестями, приключенческими и любовными одновременно. Их тоже можно было бы назвать рыцарскими романами, если бы их героем был рыцарь, но авантюры здесь приходятся на долю героя "из простых", например Портупея-прапорщика.

Далеко не всякая сказка, перелицованная лубочным писателем, становится повестью. В такой повести фольклорная поэтика уступает место иной, литературной. Жанр волшебной повести (разновидность романа) создается по мотивам народных сказок. Характерный образец - повесть Валентина Волгина "Чародей и рыцарь" (М.: И. Д. Сытин, 1910). Сюжет ее опирается на сказку об освобождении похищенной царевны. Но на этом сходство и кончается. Повесть становится фантазией на темы народных сказок. Баба яга, железная нога, живет в лесной хижине и превращена в одно из чудищ, с которыми приходится сразиться герою. Ее коронное оружие - огненная слюна. В услужении у яги находится черт безрогий, который превращается в чудесного коня. Среди чудовищ, побежденных богатырем Полканом, ужасный крокодил. Вообще в чудовищах, с которыми сражаются герои народных романов, распознаются черты сказочных драконов, змеев, великанов. Но много и созданий уникальных: "Чудовище это имело туловище лошадиное, голову бычачью с ужасно толстыми и длинными рогами, хвост змеиный, глаза, подобные раскаленным угольям, а изо рта текла кровавая пена".9 Не менее выразительно описание чудовища в другом романе - не сказочное по своему содержанию, но с отсылкой к народной сказке: "Это был необъятной величины змий, голова у него четыре сажени квадратных и покрыта вся красивыми (?) шишками, а на голове торчал зеленый, как куст, гребень, из страшной этой пасти торчали по два аршина зубы, глаза наподобие большой воронки, налитые кровью, они сверкали огнем, пламя от него было так велико, что близко подойти к нему не было никакой возможности, брюхо раздутое желтого цвета, лапы по четыре аршина с когтями, хвост четыре сажени, загнут кольцом, цвета серебристого, одним словом: это был такой страшный зверь, что ни в сказке сказать, ни пером написать".10

Здесь много характерных для традиционных сказок героев и сюжетных ситуаций (герой - богатырь, растущий не по дням, а по часам, в одиночку побивающий вражескую рать, невеста - всегда иноземная красавица, и герой находит ее в чужой земле). Сохраняются сказочные речевые формулы: "Не вели казнить, а вели слово вымолвить!" (ЛК, 22); обращение Бовы к коню: "Стань передо мной, как лист перед травой" (ЛК, 56) и т. п. Как и в фольклорной прозе, ситуации часто оцениваются с помощью пословиц. Так, отец наставляет свою дочь Милитрису: "Ты еще почти ребенок и не можешь


--------------------------------------------------------------------------------

8 Заколдованный и чародейственный замок, с приключениями знаменитого рыцаря Гарвеса. М.: Манухин, 1879. С. 40.

9 "Страшный волшебник и храбрый могучий витязь Рогдай" Ивана Кассирова. М.: И. Д. Сытин, 1902. С. 50. См. также: Замок смерти, или Храбрый и неустрашимый рыцарь Актар-бей. М.: О. В. Лузина, 1887. С. 19.

10 Заколдованный и чародейственный замок, с приключениями знаменитого рыцаря Гарвеса. С. 50 - 51.



стр. 6


--------------------------------------------------------------------------------

понять своего счастия. Не тебе располагать своею судьбою, а мне. У вас, у девиц, волос долог, да ум короток" - и Милитриса принимает решение покориться отцовской воле: "Ведь выше лба уши не растут, а отцу надобно же повиноваться" (ЛК, 23). И к своему возлюбленному Додону Милитриса обращается как фольклорная героиня: "По тебе я все плакала, по тебе вздыхала и вот тебя, моего милого, опять увидала! Ты мой возлюбленный, ты мой суженый, ты мой ряженый!" (ЛК, 27). Если фольклорные цитаты и не угадываются непосредственно, то ведет себя героиня согласно народному этикету: "Упала она на колени, бьется об пол, как рыбка об лед, трепещется, стонет, плачет и разливается".11

Если фольклорная стилистика и не избегает фольклорной цитации, то воссоздается она весьма наивными средствами. По понятиям авторов лубочных книжек, герои их должны говорить "народным" языком, да и сами они пишут "по-народному" - складно, ритмизуя повествование: "Принесла она Елистратычу зелена вина ровно два ведра да пирог большой, преогромнейший, а сама пошла в подземельице, что была оттоль в сорока шагах".12 Под-земельице обратилось в существительное женского рода, и подобные языковые фокусы не редкость в таком повествовании: авторы смело меняют привычные слова в угоду "народному слогу": "Как возьмешь платок, поспешай скорей к Парамонычу, колдуну лихе".

Фольклорные формулы тоже не просто "цитируются", а пересказываются по-литературному, разрастаясь в объеме, амплифицируются. "Бова" начинается как будто по-сказочному, но тут же знакомая формула преображается: "В некотором царстве, в некотором государстве, за морем синим, за пучиной океанской, на местах раздольных, среди лугов привольных стоял город великий, называвшийся Антон..." (ЛК, 21). Привычная "формула времени" выглядит так: "Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается: скоро бабушка блины печет, да опару долго ставит" (ЛК, 32). Красота Милитрисы Кирбитьевны характеризуется формулой, но опять-таки "дополненной": героиня столь прекрасна, "что ни в сказке сказать, ни пером написать, да и красками ни нарисовать" (ЛК, 21). Фольклорная манера не только воссоздается, но откровенно стилизуется: "После сего взяла она его за руку и повела в свои белокаменные палаты. Там уже были накрыты столы дубовые скатертями браными, а на них стояли яства сахарные, закуски заморские, напитки крепкие, вина пьяные, меды сладкие. Ели они, пили, прохлаждались, друг на друга любовались, вели речи нежные про былое, прошедшее, про свою любовь прежнюю" (ЛК, 27). Это все же не сказочный пир: "прохлаждаются" только двое. А вот и пир, обращенный не столько к фольклору, сколько к реальности Петровской эпохи: "Из пушек палили, в бубны и литавры били, на дудках играли, паяцы комедь представляли" (ЛК, 117). Или обставленная, как положено по законам фольклорной поэтики, отрицательными параллелизмами, но литературная по антуражу картина битвы: "Не туча с тучей в небе сходится, не два сокола слетаются, не два могучие орла дерутся, и не лев со львом грызутся - то два могучие богатыря в чистом поле съезжаются, друг на друга нападают, на копьях потешаются" (ЛК, 85). И герой, "подобно африканскому тигру, собрав отборную дружину, кинулся в самую середину битвы".13 Африканский тигр, собирающий


--------------------------------------------------------------------------------

11 "Заколдованный замок, или Несчастная царевна". Сказка для народа Ивана Кассирова. М.: О. В. Лузина, 1886. С. 15.

12 Сказка о страшном колдуне Парамоне Парамоновиче и купеческом сыне Елистрате Кузьмиче. Киев: Т. А. Губанов, 1902. С. 28.

13 Громобой, новгородский витязь, и прекрасная княжна косожская Миловзора. М.: И. Д. Сытин, 1910. С. 26.



стр. 7


--------------------------------------------------------------------------------

отборную дружину, - это уже за пределами фольклора. То же и с песнями: нередко они попросту цитируются, но столь же нередко и стилизуются:



Не привез тебе я из-за моря
Платья цветного, чиста золота,
Но привез тебе святой Божий дар -
Совесть чистую, любовь пылкую!14





Самый же яркий пример - описание богатырской головы, которая стала принадлежностью рыцарского романа XVIII века, перешла в народные романы XIX века и прославлена А. С. Пушкиным в "Руслане и Людмиле". Вот как говорится о ней в "Бове": "За высокими горами, за глубокими морями было поле мертвое, усыпанное человечьими и лошадиными костями, а на поле том за двести веков тому назад совершилось страшное побоище. На костях лежала живая богатырская голова, величиною со стог сена, а под этой головою хранится наш страшный меч-кладенец, положенный туда злым волшебником Черномором, которого борода была в три аршина, голова поменьше бочонка, а сам он был не больше котенка" (ЛК, 40).

Но сколько бы мы ни подыскивали примеров использования фольклорных формул, это не отменяет главного: перед нами литературное произведение. Фольклорная поэтика в данном случае сигнализирует лишь об одном: это литература народная, поскольку автор не просто эту поэтику "применяет" - она для него естественна, как воздух. Однако, входя в новую для нее литературную среду, фольклорная поэтика становится иной, меняется ее облик. Богатырские похождения, бои с чудовищами и сказочные формулы создавали сказочную реальность с ее откровенным неправдоподобием (чего стоит одна лишь начальная формула с некоторым царством, некоторым государством!). Реальность народного романа - литературная, где художественная условность допускает возможность существования описываемого. Царство-то некоторое, но есть в нем город с собственным именем - Антон. Где он на карте, этот Антон? Где Гонгольская страна? География народных романов - мнимая, и цель ее одна: создать ощущение необычности, особой экзотики происходящего.15 Поэтому легко тасуются в народном романе страны и народы. В "Гуаке", например, герой происходит из Флориды, завоевавшей Канаду, соперником его на рыцарском турнире выступает принц, явившийся с Суматры, - так создается ощущение необъятности мира, в котором рыцарь одерживает одну победу за другой. Впрочем, и эта фантастическая география может приобретать откровенно сказочную окраску - дальний город неотразимо похож на тридевятое царство: "Путь им лежал чрез места необитаемые, по пескам сыпучим, чрез леса темные, дебри непроходимые, чрез горы высокие" (ЛК, 56). Кроме традиционных змеев и чудовищ появляются соперники того же класса, но литературные: крокодил, обращающийся в василиска гигант, безымянное чудовище с таким обликом - "огромная голова, длинные руки, ноги копытами, глаза зеленые".16

Принадлежность "народных романов" к литературе видна, как говорится, невооруженным глазом. Манера изложения здесь литературная, и фольклорные вкрапления выглядят цитатами. В целом же эти романы скроены по стандартам беллетристики XVIII-первой половины XIX века. На любой странице обнаруживаешь характерные образцы ее стиля: "Укоры


--------------------------------------------------------------------------------

14 Могила Марии, или Притон под Москвою. 4-е изд. М.: И. Смирнов, 1851. Ч. 1. С. 38.

15 Об экзотике в лубочной сказке писала К. Е. Корепова, отмечая ее "некоторую условную географическую достоверность": Корепова К. Е. Указ. соч. С. 25.

16 Роковое кольцо, или Завещание ведьмы. М.: Е. А. Губанов, 1893. С. 22.



стр. 8


--------------------------------------------------------------------------------

совести и материнская любовь пробудились в сердце Милитрисы Кирбитьевны, мучили ее и не давали ей покою ни днем, ни ночью. Она предавалась разного рода шумным увеселениям и забавам, изыскивала различные средства, чтобы заглушить в душе своей воспоминание о смерти погубленного мужа и о бедном сыне своем, которого она осудила на самую ужасную из смертей" (ЛК, 30); "сердце ее упокоилось, и отрадные слезы потоком хлынули из ее прелестных черных глаз".17

Внутренняя речь столь же приподнята и патетична. Про себя герои говорят так: "Несчастная сестра! Моя дорогая подруга детства! Ты погибла безвозвратно!"18 Заимствованные из беллетристики рубежа веков повествовательные приемы нередко одеваются в сентиментально-романтические одежды. Именно подобные пассажи рождают ощущение психологизма, о котором уже упоминалось. Это не только психологические характеристики и мотивировки, но и эпизоды "истории любви". Вот Дружневна, почувствовав влечение к своему "рабу" Бове, приказывает ему надеть ей на голову венок. Следует такая сцена: "- Прекрасная княжна, я не смею и не должен прикоснуться моими рабскими руками к голове твоей, - отвечал стыдливо Бова и, смешавшись, не знал, что делать; взял в руки венок, смял и уронил его на пол, а сам выбежал из комнаты и так неосторожно хлопнул дверью, что выпал кирпич из стены, ударил его в голову и сделал очень глубокую рану. Дружневна сильно огорчилась этим несчастием, привела опять Бову в свою комнату и перевязала ему рану своими руками" (ЛК, 36). Настоящая любовная история всегда содержит второстепенные, на первый взгляд, но на самом деле важные детали: ручной воробушек, уколотый пальчик и т. п. Здесь роль такой детали, свидетельства любви, сыграл свалившийся на голову кирпич.

Охотно пускаясь в изображение переживаний своих героев, авторы народных романов "перегибают палку" - гиперболизируют эти переживания. В народном романе, в любой его разновидности, будь то роман рыцарский, готический или "исторический", поведение героев резко аффектировано: "Холодный пот катился с него градом; он дико озирался кругом, стараясь прийти в себя..." (ЛК, 10). Это дикое возбуждение доводит героев до безумия: "Волосы, раскиданные небрежно, глаза мутные, блуждающие, и по временам вспыхивающие огнем неведомой страсти, - все приводило в содрогание при взгляде на несчастную жертву";19 "волосы стояли дыбом, глаза блуждали, как у безумного, руки дрожали, губы тряслись".20 Неистовство - наиболее привычная для народного романа психологическая атмосфера. Даже в полной неподвижности герой остается безумным: "Радич, как безумный, остался на месте".21

Герои общаются между собой и самовыражаются "с невыразимым энтузиазмом".22 Для противников героя черная краска не жалеется: "Адская злоба крушила буйные сердца их, и мысли их были мрачны, как черные тучи на небе в ненастную погоду".23 Тут слова не скажут в простоте душевной - обязательно заламывая руки, сверкая очами и скрежеща зубами, падая в обморок. "Любимая, видя Маремирову твердость, пришла в такое неистовство, что с великим сердца своего жаром говорила" - обычная преам-


--------------------------------------------------------------------------------

17 "Страшный волшебник и храбрый могучий витязь Рогдай" Ивана Кассирова. С. 28.

18 Там же. С. 43.

19 Могила Марии, или Притон под Москвою. Ч. 2. С. 16 - 17.

20 "Страшная месть..." Н. Пазухина. С. 179.

21 Там же. С. 61.

22 Могила Марии, или Притон под Москвою. Ч. 1. С. 83.

23 Громобой, новгородский витязь, и прекрасная княжна косожская Миловзора. С. 20.



стр. 9


--------------------------------------------------------------------------------

була к страстной речи героя. Впрочем, порою авторы понимают некоторую искусственность такого неистовства: излишне пылкая героиня сравнивается с пьяной нимфой. И Матвей Комаров не отказывает себе в легкой иронии, когда ведет повествование о страстных красавицах: "Оставим мы сию черную красавицу со всем ее любовным жаром в ее спальне; пусть она, опамятовавшись, ищет себе другого любовника..." (МК, 193 - 194).

Особенно часто впадают герои в неистовство, когда они становятся жертвами любовной страсти. Народный роман не просто рисует историю любви - он не чурается и довольно примитивной эротики. Сводится она обычно к тому, что героини охотно обнажаются, стремясь соблазнить неприступного героя своими прелестями. Особенно богат на подобные сцены "Милорд Георг". В том же романе Матвея Комарова есть не совсем обычная эротическая сцена. Героиня разрешает милорду переночевать с нею в одной комнате, призывая его к сдержанности. Герою дается это с трудом, поскольку ему удалось полюбоваться обнаженной красавицей. Но это уже "чистое искусство". Обычно же функция эротических сцен сводится к тому, чтобы показать моральную стойкость героя, успешно противостоящего "наглому бесстыдству" и "непристойному нахальству".

В "эротический блок" входят не только "альковные" сцены. Появляются специфические чудесные предметы, например камень, который отталкивает от себя всякого, кто хоть раз держал в объятиях девицу против ее воли; чудесные противники оказываются насильниками (два великана, стремившиеся овладеть девицей и побежденные героем).24

Такая эротика была для народного романа сущей находкой: волшебные сказки ее почти не знали (лишь в одной из сказок герой "пил, а колодец не закрыл", не устояв перед спящей царевной), а сказки "заветные", по сути дела, к эротике отношения не имеют. Она, видимо, поражала воображение читателей, как народные картины с изображением нагих красавиц.

Вообще поразить воображение - одна из задач такой литературы. И автор стремится потрясти читателя - то каскадом рыцарских поединков, то щедрой экзотикой стран, куда попадает его герой, то перечислением прелестей юных дев, встречающихся герою на его пути, то описаниями неслыханно роскошных интерьеров, торжественных церемоний, пышных выездов. Примеров множество, приведем лишь один: "В той прохладной и тенистой роще находилась великолепнейшая беседка; стены ее были вызолочены и украшены различными драгоценными каменьями, от которых происходил такой свет, который освещал всю беседку; в ней стояла кровать из слоновой кости с великолепным балдахином; против этой кровати висела на стене картина, изображающая Венеру совершенно нагую, пред нею стоял купидон, держащий в руках лук и стрелы";25 "Яхонты, изумруды, бирюза, жемчуг, алмазы и прочие самоцветные камни блистали повсюду; посреди комнаты стоял треножник - весь чистого золота, ножки которого были выточены из цельного сапфира".26

Автор народного рыцарского романа охотно вводит в повествование пейзаж. Он играет подсобную роль: скажем, дается описание жаркого дня для того, чтобы сообщить о жажде, которая мучила героя, или автору требуется передать течение времени ("Восходит красное солнце и приводит с собой ясный день; наступает тихий вечер и приводит с собою ночь темную, с часты-


--------------------------------------------------------------------------------

24 Оба примера - из романа "Волшебный замок, или Знаменитый рыцарь Родриг и волшебник Роас" (М: В типографии И. Смирнова, 1852).

25 Гуак, или Непреоборимая верность. Ч. 1. С. 63.

26 "Страшный волшебник и храбрый могучий витязь Рогдай" Ивана Кассирова. С. 51; Замок смерти, или Храбрый и неустрашимый рыцарь Актар-бей. С. 20 - 21.



стр. 10


--------------------------------------------------------------------------------

ми звездами. И вот проходит так день за днем; уж красное лето приходит к концу, желтеют нивы спелые, и с деревьев опадает желтый лист, в темном лесу свищет осенний ветер, и близка уже зима со снежными вьюгами, с заунывными метелями и морозами трескучими" - ЛК, 105). Иногда же он вводится, так сказать, этикетно: как же обойтись без красивенькой картинки природы? Необязательно, конечно, красивенькой: пейзажи в народных романах уже способны играть роль психологического аккомпанемента. Сцены мрачного злодейства обставляются соответствующими пейзажами: "Темная была ночь после ужасной грозы; черные облака налегли со всех сторон, и ни одной звездочки не видно было на небе".27 И совсем напротив - первое любовное свидание предваряется пейзажем, выдержанным в ярких лубочных красках: "Роскошный луч сверкал алмазною росою; солнце весело и ярко играло на голубом горизонте; с лугов, вместе с запахом скошенного сена и цветов, неслись всевозможные стрекотанья насекомых; из ближней рощи доносились разнообразные трели птичек; из кустов (...) раздавался громкий рокот соловья. С голубой вышины сыпались серебристые трели жаворонков. Все дышало жизнью и счастьем; все пело и радовалось".28

Столь лее успешно осваивается в народном романе и портрет. Делается это не столько за счет амплификации фольклорной формулы - рисуется портрет чисто литературный, без каких-либо фольклорных реминисценций. Вот маленький Еру слан: "Был он такой беленький, полненький, нежный; глазки светло-голубые, волосики на голове русые, кудрявые - словом, был ребенок на загляденье" (ЛК, 74). Может быть, только это "загляденье" и заставляет вспомнить о фольклоре. И о женской красоте сообщается не фольклорной формулой, а с помощью описательного портрета, где фольклорные эпитеты "скрадываются": "Много душистых цветов в зеленом саду, много ясных звезд на лазурном небе, но прекраснее всех цветов - роза душистая, а всех звезд яснее - солнце красное, так и всех дев милее - Анастасия прекрасная. Очи у нее, что звезды ясные, а ланиты - розы огневые; идет княжна - точно лебедь плывет: где ни станет - травка зеленеет, цветы расцветают; говорить ли начнет - точно реченька журчит; посмотрит - рублем подарит" (ЛК, 96). Здесь, впрочем, сохранен основной принцип фольклорного портрета: строго говоря, он не описателен - говорится о впечатлении, которое производит красавица. Зато портрет арапской королевы поражает своей протокольной точностью: "...а красота ее состояла в следующих признаках: рот имела маленький, губы толстые, лицо хотя и черное, но имеющее кожу чистую и тонкую, глаза карие и светлые, веки большие, зубы чистые и белые, волосы короткие и курчеватые" (МК, 185). На впечатление, не лишенное эротического оттенка, рассчитан и такой портрет: "Лилейное лицо ее, покрытое живым румянцем юности, голубые глаза, как лазурь небесная, с неизъяснимой прелестью невинности и чистосердечия - все было в ней очаровательно! Богатое платье украшало привлекательные формы; светлорусая коса извивалась в струях золотой ленты; словом сказать: сладко было смотреть на этот дивный цветок - утешение родной семьи своей!"29

Этот портрет индивидуален; подобные ему в лубочной литературе встречаются, пожалуй, лишь у Кассирова. При кажущейся индивидуальности они тоже формульны, только формулы эти принадлежат не фольклорной, а литературной традиции. Это не столько стилистические клише, сколько некое поле с одним и тем же набором цветов. Портрет строится на привычных


--------------------------------------------------------------------------------

27 Русский колдун за Днепром. М.: И. Д. Сытин, 1916. С. 79.

28 Кассиров И. Жена преступница. Киев: Т. А. Губанов, 1901. С. 24.

29 Могила Марии, или Притон под Москвою. Ч. 1. С. 25.



стр. 11


--------------------------------------------------------------------------------

ожиданиях. Какими должны быть разбойники? Ну, конечно же, свирепыми, со сверкающими глазами и длинными ножами: "Острые ножи и огромные топоры видны были у них за поясами, а у некоторых навиты были на руках огромные кистени".30 Атаман же их непременно должен быть в черной шляпе. А глаза его должны сверкать. Какой должна быть подлинно славянская красавица? "Душою смиренная, мыслию высокая, нравом кроткая, волей твердая, сердцем нежная, духом вещая - дева девая, светлая дева!"31 Тут от портрета уже ничего не осталось: речь идет о некоем духовном идеале.

Соединение приятного с полезным было, как известно, краеугольным камнем русской прозы XVIII века: она не могла обойтись без поучений и моральных наставлений. И в народном романе стоит герою чуть нарушить этикет - ему тут же на это указывают, приводя соответствующую максиму. Герой спрашивает другого: "Иль ты не знаешь, что нельзя делать другим того, чего себе не желаешь?" - и с пафосом восклицает: "Чем народ виноват?" (ЛК, 87). Столь же пафосно Еруслан Лазаревич утверждает: "Есть на свете правда, есть святыня, которая не может быть поругана и затоптана в грязь!.. Есть всевидящий и правосудный Бог, который всем управляет, и без Его воли ни один волос с головы человека не упадет..." (ЛК, 102). Герои всех стран и народов, прошлого и настоящего, рассуждают одинаково выспренне. Чем отличается от Еруслана молодой русский боярин XVI века, мечтающий отомстить своему обидчику Малюте Скуратову: "Ты нагло лгал, прикрывая небывалым преступлением моим свою святотатственную сладострастную мысль".32

Эксплуатация старинного жанра рыцарского романа обостряла интерес к "рыцарской эпохе" - Средневековью. Его атрибуты давно стали в большой литературе лакомой пищей для романа готического. В свою очередь его стереотипы нередко использует народный рыцарский роман. Лубочная литература обожает тайны средневековых замков, падок до них и неискушенный читатель. Поэтика готического романа привлекает многих лубочных писателей. Вот "легендарная повесть из средневековой жизни" "Двенадцать спящих дев, или Приключение прекрасного Иосифа".33 Уже начало первой фразы - "Огромные мрачные и непроходимые леса осеняли в средневековые времена Швабию" - напоминает популярную литературу исторической тематики.34 Кроме собственно исторических картин здесь много зарисовок из быта и обычаев прошлого. В "Двенадцати спящих девах" целая глава восьмая "Изменчивость времени" вообще напоминает конспект учебника по всемирной истории. С другой стороны, начальная фраза вводит в атмосферу


--------------------------------------------------------------------------------

30 Русский колдун за Днепром. С. 76 - 77.

31 Сказка о славянском богатыре Вадиме, о красной девице Людмиле и о мудром старце Гостомысле. М.: В типографии Александра Семена, 1860. С. 45.

32 Кассиров И. Брынский лес. М.: И. Д. Сытин, 1913. С. 17 - 18.

33 Изданий множество. Мы пользуемся сытинским - М., 1915.

34 Порою этот "образовательный акцент" в произведениях исторической тематики очень значителен. В "Двенадцати спящих девах" не редкость пассажи такого содержания: "В те времена повсюду была полная анархия. Моря были покрыты разбойниками, а графы, бароны и все сильные люди, не делавшие и не знавшие ничего, кроме войны да охоты, пренебрегавшие трудолюбивыми и мирными занятиями, только и делали, что враждовали между собою и без зазрения совести обижали и грабили слабых и беззащитных граждан, отнимая у них имения и богатство. Повсюду царило безумное своеволие" (с. 36). Для авторов произведений из русской истории неисчерпаемым источником была "История государства Российского" Н. М. Карамзина, и нередко они прямо на Карамзина и ссылались (например, И. Кассиров в "повести XVI столетия" "Брынский лес"). Но чаще автор выносит "историческую справку" в предисловие, а в повествовании ограничивается лишь одной фразой, комментирующей событие или портрет. О "просветительском" и "псевдопросветительском" элементах в лубочном романе см.: Зоркая Н. М. Фольклор. Лубок. Экран. М., 1994. С. 67.



стр. 12


--------------------------------------------------------------------------------

романа готических тайн и ужасов, где повествуется о необычной судьбе двенадцати дочерей владельца мрачного замка. Атмосфера таинственности все нагнетается и нагнетается. "Как черный саван, окутывала землю черная ночь. Мрак вился по хребту гор, как великаны, носились и сгущались громады черных облаков. Шумели и с глухим ревом бились волны рек и швабских озер о гранитные стены высоких берегов". Мало того, автор вводит в повествование духа зла.

Что же касается сюжетов народных готических романов, то здесь используется ставшая традиционной топика, заимствованная из литературных источников: вещие сны, бури и грозы, призраки, таинственные пустынники и не менее таинственные незнакомцы, дьявольские наваждения и проклятья, проданные дьяволу души, чародеи и ведьмы. Ощущение ужаса и тайны поддерживается и тем, что готические романы не знают оптимистических развязок. Прекрасный Иосиф погиб, так и не исполнив мечты - пробудить двенадцать спящих дев. И эта мрачная концовка должна уверить читателя в том, что мир находится во власти злых и непредсказуемых сил.

Большое место в народном готическом романе занимает блок исторический. Необязательно монтируется он с романом готическим. Есть исторические романы без готического антуража, но с сохранением основных сюжетных элементов, без которых не обходится народный роман: страшная тайна, авантюрно-разбойничья история. О разбойничьем романе мы еще поговорим, а пока заметим: "разбойничий блок" - один из самых излюбленных в народном романе. Нередко разбойничья тема соединяется с исторической: действия знаменитых разбойников просто относятся к давнему прошлому (например, к XV веку в романе "Ведьма и Соловей, атаман разбойников"35 или к XVI, как в романе "Могила Марии, или Притон под Москвою", самое позднее к эпохе Екатерины Великой, как в романе И. Кассирова "Жена преступница"). Непременный спутник разбойника - колдун: народный роман любит именно это сочетание сюжетных блоков.36 Слегка разбавленный историческими подробностями, народный роман с разбойничьей темой смело бросает героев из огня да в полымя (в романе о ведьме и Соловье в буквальном смысле: пожар становится одним из решающих факторов сюжетного развития). Разбойники способны претерпеть разительные изменения (так, атаман Соловей становится смиренным иноком Палладием, боярский сын Василий Висковатый, атаман разбойников, распускает свою шайку, отправляется воевать против крымского хана, а затем тоже постригается в монахи).

Вообще народный роман очень любит исторический антураж.37 Даже в тех немногих случаях, когда этого антуража нет и повествование лишено всяких исторических реалий, внешняя привязка к давно минувшему времени оказывается все-таки предпочтительной. Так, роман "Русский колдун за Днепром" сопровождается подзаголовком "Роман из времен Петра I".

Чем древнее исторический пласт, поднимаемый лубочным писателем, тем щедрее используется фольклор. Исторический и фольклорный блоки соединяются очень легко. Новгородскому богатырю Вадиму, например, при-


--------------------------------------------------------------------------------

35 Ведьма и Соловей, атаман разбойников. М.: Типография И. Д. Сытина, 1908.

36 Кроме уже названных, см. "народное предание" "Заднепровская ведьма и страшный атаман разбойников" (М.: Е. И. Коновалова, 1901). Разбойничий роман соединяется не только с исторической темой - есть глубокое родство между разбойничьим и рыцарским романами, отмеченное Н. М. Зоркой: Зоркая Н. М. Указ. соч. С. 110.

37 Среди приемов создания экзотики в лубочном романе К. Е. Корепова отмечает: "Другое историко-географическое приурочение - условная славянская древность" (Корепова К. Е. Указ. соч. С. 25).



стр. 13


--------------------------------------------------------------------------------

ходится выдержать битву с Дубыней и Усыней (непостижимо превратившимися из чудесных помощников в коварных соперников), с водяным змеем-драконом, в которого преобразился Волх Всеславьевич, вступить в поединок с варяжским исполином. Поскольку это богатырь, в "Сказке" используются не только сказочные мотивы, но и былинная поэтика. Подобно славным молодцам из дружины Василия Буслаева, после удара дубиной по голове "стоит Вадим, не шевельнется, и кудри на голове не тряхнутся". Концовка сделана под былинную: "То старина, то и деянье Синему морю на послушанье, Большим рекам - слава до моря". Неожиданно выливается она в славословие Москве - тем более неожиданно, что историческое содержание "Сказки" связано с древним Новгородом. Седая славянская старина противопоставляется государственному устройству воинственных варягов.

Чаще же автор псевдоисторического романа берет за основу летописное свидетельство, былинный эпизод, литературный факт - и на его основе свободно фантазирует. Так, И. Кассиров приписывает подвиг летописного юноши кожемяки некоему Рогдаю (видимо, в выборе имени не обошлось без Пушкина), в сестру которого Катю влюблен Алеша Попович, за которого она и вышла благополучно замуж. Достаточно одного реального факта, чтобы читатель "поверил" - и вот рядом с охабнями, ферязями и жемчугами (которые "огрузили шею") появляется упоминание о капитане Маржерете, который и в самом деле состоял на службе у Бориса Годунова и оставил свидетельства о том времени.38

Обычно историческая реальность народных романов, особенно из славянского быта, - развесистая клюква. Поэтому герои здесь так легко взаимозаменяемы. Без зазрения совести авторы лубочных романов заимствуют друг у друга сюжеты, меняя только, да и то не все, имена действующих лиц. И ничего предосудительного в этом нет: творчество здесь подобно фольклорному и не поднялось до уровня авторского самосознания. Храбрый древнерусский рыцарь Рогдай и неустрашимый персидский рыцарь Актар-бей, как братья-близнецы, совершают одни и те же подвиги, женятся на одной и той же травянской княжне Пальмире, одинаково терпят поражение от итальянского царя и тонут в реке во время отступления. Русский колдун за Днепром легко преобразуется в волшебника Сезама.39 Нередко автор считает нужным указать, что он предлагает читателю русский роман, к тому же "с картинами нравов в конце XVI века".40 Картин нравов, однако, совсем немного: бояре угощаются медом и романеей, носят охабни и бобровые шапки. Если речь идет о древнеелавянском прошлом, то рисуется некая идиллия: "Мы землю пашем, песни поем, хороводы водим, на вече сходимся, вместе празднуем, вместе работаем, вместе думаем, живем миром и в мире, в любви живем".41 И все при этом - горячие патриоты, с гордостью заявляющие: "Мы русские - как же не любить нам святую Русь?"42 Правдоподобие происходившего в незапамятные времена создается очень наивными средствами. Кроме исторически засвидетельствованных фактов, о чем мы уже упоминали, это языковые "сигналы". Так, в "Сказке о славянском богатыре


--------------------------------------------------------------------------------

38 Могила Марии, или Притон под Москвою. Ч. 1. С. 48.

39 Атаман Львиное Сердце, или Чары волшебника Сезама. М.: Е. Коновалов, 1912.

40 Могила Марии, или Притон под Москвою. Ч. 1 - 2.

41 Сказка о славянском богатыре Вадиме... С. 49.

42 Могила Марии, или Притон под Москвою. Ч. 1. С. 63. По силе патриотических чувств не уступают героям прошлого и герои - современники авторов. Так, деревенский парень "думал, что лучше сложить свою голову на поле брани за святое дело, на пользу царя и отечества, чем умереть где-нибудь в душной деревенской избе" (Волгин В. Мертвец без гроба. М.: И. Д. Сытин, 1910. С. 11).



стр. 14


--------------------------------------------------------------------------------

Вадиме" герой порою обращается то к Сварогу, то к Хорсу и исправно пользуется личными формами глагола "быть" (сопернику он говорит, к примеру: "мошенник еси"). Представления о славянской мифологии (ссылки на нее обязательны в романах из древнеславянской истории) черпаются обычно из Чулкова. Поэтому, скажем, Перун одарен женой, богиней Ладой, в честь которой построен храм.43 В романах такого рода появляются разные боги, но все наши предки исправно молятся Перуну.

Уже упоминался "разбойничий блок", охотно используемый в романах рыцарском и историческом. Разумеется, есть и собственно разбойничий роман со своим набором любимых клише. Обитают разбойники, конечно, в дремучем лесу, откуда и совершают лихие вылазки. "В лубочных романах описание лесного лагеря разбойников обязательно содержит реквизит: бочки, чарки, стаканы, брошенные в траву ковши, здесь же фигуры храпящих, упившихся разбойников".44 Есть здесь и любовная тема. Простой разбойник не может претендовать на роль любовника - только атаман. Грозный разбойник и хрупкая красавица - достаточно экзотическая пара. Но этого романистам мало, и довольно элементарная антитеза усиливается за счет других противопоставлений: разбойник и княжна, аристократка (как тут не вспомнить Степана Разина и персидскую княжну!).

Разница между типами народных романов относительна. Поэтика народного романа едина для всех его разновидностей, и те его черты, что проявились в романе рыцарском, обнаруживаются и в других его типах. Рассказ о далеком прошлом приобретает в народных готических романах множество оттенков: он включает и рыцарские эпизоды (мы уже отмечали "блочный" характер народных романов вообще), и исторические картины, и историю любви, и этнографические зарисовки. Прошлое не только окружается пиететом, но и допускает легкую иронию. Не только Вальтер Скотт иронизировал по поводу "рыцарских потех",45 но и безвестный автор народного романа с улыбкой описывает позу, в которую встал его герой-рыцарь: "В эту минуту вся его фигура приняла то петушиное выражение, которое человек всегда изображает из себя, когда, считая себя неизмеримо выше других и сознавая свою силу и достоинство, желает поразить обыкновенных смертных своим величием даже и тогда, когда все дело не стоит выеденного яйца, между тем как он его принимает за такое серьезное и великое, от которого, по его мнению, зависит чуть не благоденствие всего мира".

Все виды народных романов охотно пользуются стереотипами - частью фольклорного происхождения, частью выработанными "самостоятельно". Эта самостоятельность сомнительна и относительна, поскольку вся лубочная литература вторична: она использует если не фольклорные, то литературные шаблоны. Собственно, все, о чем говорилось, - сюжетные ситуации, портреты героев, их манера выражаться, пейзажи и т. д. - шаблонно. Это свойственно лубочной литературе в целом. Естественно, она меняется вместе с "большой" литературой - меняются и штампы. Матвей Комаров вдохновлялся беллетристикой XVIII века, Зряхов - литературной продукцией


--------------------------------------------------------------------------------

43 Громобой, новгородский витязь, и прекрасная княжна косожская Миловзора. С. 14.

44 Зоркая Н. М. Указ. соч. С. 120.

45 "Так кончилась достопамятная ратная потеха при Ашби де ла Зуш - один из самых блестящих турниров того времени. Правда, только четыре рыцаря встретили смерть на ристалище, а один из них попросту задохнулся от жары в своем панцире, однако более тридцати получили тяжкие раны и увечья, от которых четверо или пятеро вскоре также умерли, а многие на всю жизнь остались калеками. А потому в старинных летописях этот турнир именуется "благородным и веселым ратным игрищем при Ашби"" (Скотт В. Айвенго // Скотт В. Собр. соч.: В 20 т. М.; Л., 1962. Т. 8. С. 164 - 165).



стр. 15


--------------------------------------------------------------------------------

начала XIX века, Иван Кассиров - стилизациями под русский фольклор и сентиментально-романтическими штампами.

Блоки, тем не менее, играют различную композиционную роль в романах разного типа. Так, "история любви" в рыцарском романе вплетена в длиннейшую цепь авантюр. В романах исторических приключения намечены пунктирно, и на первое место выходят "приключения сердца". Обстоятельства, сопутствующие любовной истории, весьма экзотичны. В "Брынском лесе" И. Кассирова история любви юных героев вплетена в рассказ о мести обиженных боярских детей Малюте Скуратову. В "Могиле Марии" традиционный сюжет о коварной измене возлюбленного привязан к эпохе Бориса Годунова, причем прелестница - польская панна Мария, странным образом очутившаяся в глухом подмосковном лесу, а неверный любовник - боярский сын.

Но самый популярный роман об экзотической любви - "Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего мужа" И. Зряхова (первое издание - 1840 год). Исследователи обратили внимание на то, что "бульварный" писатель эксплуатировал сюжетную схему пушкинского "Кавказского пленника".46 Схема эта не имеет особого значения, уступая по важности иной теме, восходящей к традициям агиографической литературы и высоко ценимой народной культурой: герою удается сохранить в чистоте свою веру. Искушение героя тем более значимо, что наградой за перемену веры будет брак с прекрасной кабардинской княжной, в которую влюблен герой, да и просит его перейти в мусульманство она сама. Но вера дороже! Необязательно, впрочем, вера: речь может идти о чистоте и невинности, которые сохраняет герой, противостоя "великим любовным знакам". Недаром уже Матвей Комаров сопоставил милорда Георга с Иосифом Прекрасным, а в "Двенадцати спящих девах" Иосифом Прекрасным назван герой-рыцарь. Если даже герой не уподоблен непосредственно фольклорно-литературному образцу, то характеристика его дается все равно в сравнении с таким образцом, который автор держит в уме: "Ах, если бы он на ту пору имел силу славного богатыря Ильи Муромца или Полкана, этих героев своего времени, которые воспеты и расписаны разноцветными красками!"47

С фольклорной традицией народный роман, испытавший влияние сентиментально-романтических штампов, расстается не в сюжетных ситуациях, а в стилистике повествования. Автор новой формации любит выражаться цветисто, в духе эпигонов сентиментализма. У него "утренняя заря разостлала свой розовый ковер на восточном небе для встречи сияющего солнца" (ЛК, 260). Про себя герой говорит не менее выспренно, чем вслух: "Неподражаемое создание! Одно слово, один небесный взгляд голубых глаз твоих, один вздох в прелестной груди твоей, вмещающей такое же сердце, одна улыбка прекраснейших розовых уст обворожают все мои чувства и приводят меня в неизъяснимый восторг!" (ЛК, 262 - 263). Впрочем, в этом заурядном стилистическом потоке автор находит порою неординарные сравнения: "Грудь ее волновалась, как тихие волны реки, колеблемые весенним ветром. Сердце милой и прекрасной сей девушки билось, как маятник в часах" (ЛК, 268). Не будем оценивать уместность этого маятника, но отказать ему в оригинальности нельзя.

Авторы лубочной литературы, как видно, не оставались в стороне от веяний "высокой" литературы. Если Матвей Комаров следует нормам, ха-


--------------------------------------------------------------------------------

46 Обстоятельный анализ этого романа см. в указанной монографии Н. М. Зоркой "Фольклор. Лубок. Экран" (гл. 1, раздел 2). Исследовательница стремится поставить разные редакции романа в хронологический ряд. В действительности они сосуществовали.

47 Русский колдун за Днепром. С. 62.



стр. 16


--------------------------------------------------------------------------------

рактерным для прозы XVIII века, то Зряхов явно обучался в школе романтизма. Психологические гиперболы становятся иными. Так, в "Прекрасной магометанке" пленник терзается оттого, что его любит как сына старый кабардинский князь Узбек, в то время как собственный сын князя пал от руки пленника. Как автор, не чуждый высокой литературе, Зряхов встает в позу рассказчика, человека сведущего, бывшего чуть ли не свидетелем событий, о которых он повествует, дающего всякого рода пояснения и не чуждающегося этнографического комментария. Вместе с кавказской темой входит в прозу этого времени и этнографическая тема: описания быта, нравов, привычек горцев. Зряхов говорит о военных стычках русских с кабардинцами, и русские предстают в обычном для лубочных воинских повестей облике: они безумно храбры и подобны исполинам. Но и противники их - народ замечательный и благородный, так что фольклорная традиция заведомого унижения врага здесь преодолена. Автор не ограничивается общими характеристиками - он насыщает повествование "этнографическими очерками".

Вообще народный роман любит всякого рода этнографические зарисовки - от прямого включения в повествование фольклорных текстов до описания забав и игрищ. Так, безвестный автор "Русского колдуна за Днепром", описывая Масленицу, включает полный текст народной песни "Ах вы, санки-самокаточки", а к описанию забавы с медведем присовокупляет: "Увеселения старины почти еще все сохраняются на нашей родине!"48 Авторы охотно дают этнографические справки, отвечая на вопрос, как это было раньше. Так, предваряя описание боярской трапезы, И. Кассиров замечает: "Старинные русские обеды во многом отличались от наших теперешних; они основывались на обычае, а не на искусстве; кушанья были просты и неразнообразны, хотя обеды и отличались огромным количеством блюд".49 Ощущая свою принадлежность к иному, более просвещенному веку, авторы могли снисходительно отмечать, что жило прежде "в душе робких и суеверных поселян представление о мохнатом лесовике, о дедушке лешем и помощницах его - ведьмах и русалках".50

Меняется в сентиментально-романтическом романе техника повествования. Зряхов часто прибегает к диалогу героев, поясняя его ремарками: "краснеет", "нежно и с состраданием", считая, видимо, что драматическая манера повествования - самый надежный путь к характеристике любовных переживаний героев.

Какого рода драма была знакома лубочному писателю более всего? Водевиль в первую очередь. По жанровым стандартам водевиля в драматический текст включаются разнообразные музыкальные номера: арии, куплеты и т. п. И Зряхов охотно такие номера выдумывает. Поэтическим дарованием оч не обладал, и "номера" его написаны полуграмотными виршами в таком духе:



Ты была магометанкой,
Умерла здесь христианкой;
Доказала свой народ,
Любви, верности всей плод,
Как супруга умирает.





(ЛК, 325)

Но самые серьезные заимствования - не из водевильной традиции, а из вошедшей в моду сентиментальной прозы. И завершается повесть Зряхова


--------------------------------------------------------------------------------

48 Там же. С. 49.

49 Кассиров И. Брынский лес. С. 67.

50 Там же. С. 8.



стр. 17


--------------------------------------------------------------------------------

так, как "положено" в этой прозе, - звучным сентиментальным аккордом: "Четыре густых липы осеняют прах их, и обсаженная цветами могила каждую весну и лето благоухает ими. Певец природы, милый соловей, свивший гнездышко на одном из сих дерев, в это время поет столь прелестно, как на могиле Орфея" (ЛК, 326). А И. Кассиров позволяет себе отступление в манере раннего Гоголя: "Взошла луна и волшебным светом своим озарила всю окрестность. О, как пленительна эта южная ночь! Сколько в ней очарований и томлений, праздной и свободной неги для детей сурового севера!"51 И речь не только о каких-то отдельных заимствованиях и отступлениях, а о принципиальной авторской позиции. Сплошь и рядом авторы народных романов не ограничиваются ролью простодушных эпических повествователей в фольклорном духе, но считают необходимым сопроводить свой рассказ комментарием. Мало того что героиня мелодраматически заламывает руки - автор информирует: "Эти слова она сказала так торжественно, сила невыразимого вдохновения блистала в пламенных взорах и уподобляла ее жительнице сферы другого мира!"52 Автор "ведет" читателя, не оставляя его наедине с миром народного романа.

Итак, о фольклорном рассказано по-литературному - такова особенность лубочного любовного романа. Но о "чистоте жанра" здесь говорить не приходится. "Прекрасную магометанку" можно с таким же успехом отнести к народной библиотечке военных приключений. Кроме того, время шло, и это течение времени превращало "Прекрасную магометанку" в историческую прозу. Она занимала место среди лубочных перелицовок "Ледяного дома" И. Лажечникова и "Юрия Милославского" М. Загоскина, среди собственно лубочных исторических романов: "Таинственный монах" Р. Зотова, "Сокольники, или Поколебание владычества татар над Россиею" С. Любецкого, "Япанча, татарский наездник, или Завоевание Казани царем Иваном Грозным" А. Москвичина, анонимных романов "Вечевой колокол" (М., 1839), "Могила Марии, или Притон под Москвою" (М., 1835) и десятка им подобных.

И все же изначально "Прекрасная магометанка" была романом не историческим, а из современной жизни, хотя вообще лубочные писатели не баловали современность своим вниманием. Народный роман явно предпочитал "иную действительность". Если что-либо и привлекает лубочного писателя в действительности сегодняшней, то это какая-нибудь необыкновенная любовная история. Но и любовная история рассматривается на некоторой временной дистанции, пусть небольшой. Так, роман со страстями, убийствами реальными и мнимыми "Жена преступница" И. Кассирова относится к XVIII веку. А вот некий Топорков не побоялся привязать свой роман "В цепях под венцом" к современности. Здесь рассказывается о вспыхнувшей внезапно любви между вернувшимся из города в родную деревню фабричным парнем и местной красавицей, дочерью деревенского богатея. Читатель может легко прогнозировать ситуацию: богатей-самодур не соглашается на предполагаемый брак, выдавая дочь замуж за купеческого сына и обрекая ее на несчастную жизнь. Контуры этой ситуации сохраняются. Однако богатая невеста неожиданно легко разлюбила своего фабричного. Покинутый бедняк не остался в долгу: он вернулся к некогда отвергнутой им девушке. И вот в один день играются две свадьбы. Фабричному предстоит жизнь, "полная любви и семейных радостей". Своевольной же красавице придется туго: ей предстоит "прикрыть грех" и испить чашу полагающегося ей пре-


--------------------------------------------------------------------------------

51 "Страшный волшебник и храбрый могучий витязь Рогдай" И. Кассирова. С. 24.

52 Могила Марии, или Притон под Москвою. Ч. 1. С. 84.



стр. 18


--------------------------------------------------------------------------------

зрения. Поэтому и стоит она под венцом как будто в цепях - так финальная фраза объясняет название столь неожиданно оконченного романа, полного психологических комментариев и описаний быта деревенской молодежи.53

Все окончилось для главного героя благополучно. Так и бывает в большинстве народных романов, генетическое родство которых со сказкой угадывается без особого труда. Но влияние большой литературы, вовсе не склонной к счастливым финалам, коснулось и народных романов. Народная литература знает и печальные финалы. Выглядят они, правда, неожиданными и слабо мотивированными. Как гром средь ясного неба следует драматическая развязка в романе "Двенадцать спящих дев", где, как мы говорили, смерть рыцаря Иосифа создает ощущение неразгаданной роковой тайны. В безоблачную жизнь непобедимого рыцаря Рогдая вмешивается злодейка судьба. Он утопил в реке волшебный перстень - и последствия были катастрофичны: сам он утонул, погубил свое войско и довел до могилы красавицу жену: "Пальмира, не могши перенести горя и разлуки с своим горячо любимым супругом, в безотрадной и душной темнице вскоре умерла".54 Но без оптимистического акцента роман все же не обходится. Пусть судьба жестоко посмеялась над Рогдаем - счастливы его дети. Они освобождены из "безотрадной и душной темницы" и стали "богатыми и значительными купцами" (напомним, что Рогдай и его супруга Пальмира дублировали судьбу персидского рыцаря Актар-бея). Потерять волшебное кольцо означает потерять жизнь, и растеряхами оказываются не только славные рыцари вроде Рогдая, но и спасенные ими сказочные красавицы. Так погибла освобожденная от невзгод Люцена: она попросту потеряла кольцо и вскоре "умерла при громком плаче всех родных".55 И только герои, близкие к автору по времени, расстаются с жизнью не из-за трагических случайностей, а в драматических обстоятельствах. Если зряховская магометанка имеет возможность припасть к гробу своего мужа, то юные герои повести "Мертвец без гроба" погибают оба: и прекрасная турчанка Гюльзам, и бегущий вместе с нею из плена "храбрый и неустрашимый воин" Иван Кудряш.56

Мы усмотрели некий смысл в печальных развязках народных романов. Но часто такие развязки следуют из недостаточной профессиональной подготовки писателей. Роман "плохо" заканчивается, потому что автор попросту не знает, что делать далее с героем. Вот Гарвес узнал наконец-то своего отца. Но вдали остается еще мать. Что с ней делать? И автор вдруг сообщает, что "грусть и тоска иссушили ее, и она, проливавши ежедневные слезы, кончила жизнь".57 Повествование, с одной стороны, клишируется, с другой - вырываясь из фольклорной стихии, становится неуправляемым и непредсказуемым. Так, очень трогательно рассказывает И. Кассиров о истории любви красавца князя к деревенской красавице. Они благополучно сочетались браком, но вскоре ревнивый князь покончил с невинно оклеветанной женой. И сообщается об этом между прочим, в одном абзаце.58 Автору остается лишь заметить, что "счастье на земле не вечно". Развязка в одной фразе - обычное дело в народном романе: автор "разделывается" с запутанной интригой подобно полководцу древности, разрубившему Гордиев


--------------------------------------------------------------------------------

53 В цепях под венцом. Соч. Топоркова. М.: И. Д. Сытин, 1898.

54 "Страшный волшебник и храбрый могучий витязь Рогдай" И. Кассирова. С. 61.

55 Роковое кольцо, или Завещание ведьмы. С. 36.

56 Волгин В. Мертвец без гроба. М.: И. Д. Сытин, 1910.

57 Заколдованный и чародейственный замок, с приключениями знаменитого рыцаря Гарвеса. С. 67.

58 Кассиров И. Жена преступница. С. 32.



стр. 19


--------------------------------------------------------------------------------

узел: "Вдруг свистнула пуля, и Томашевич, обливаясь кровью, упал с лошади на землю. Пуля пробила ему сердце".59

Довольно редко встречается такая разновидность народного романа, как роман плутовской. Жесткая иерархия русского общества мало способствовала проявлению личной инициативы. Единственное исключение делала словесность для солдата. Уволенный от службы или оказавшийся на войне, солдат полагался на свою смекалку и всегда выходил победителем в самых неожиданных ситуациях. Таков он в народных сказках, таков же и в народном плутовском романе. Характерно, однако, что похождения хитроумного солдата народный роман относит все же к прошлому: уж очень строга дисциплина в современной армии, чтобы авторы рубежа XIX-XX столетий предоставили своему герою свободу действий. Поэтому в популярном романе В. А. Л. "Солдат Яшка"60 действие приурочено к турецкой войне XVIII века и взятию Измаила. Естественно, упоминается Суворов - упоминается, но на страницах романа не появляется. Любопытно, что военным приключениям хитроумного солдата предшествует рассказ о его детстве, и рисуемые картины более соответствуют современности, нежели веку Екатерины. Но далее - обычная для плутовского романа цепь проделок, каждая из которых вполне автономна.

Завершая наш обзор народных романов, еще раз отметим их промежуточное положение между фольклором и литературой. Это все же литература, однако сделанная по фольклорным стандартам, - не повторяющая, а создающая собственные клише. Народный роман совершил открытия в области поэтики - и все они были рецитацией литературного прошлого, совершавшейся по законам фольклора. Не внешняя, но глубинная "фольклорность" этих романов обеспечила им популярность на многие десятилетия.

Недопетая песня... Эта горестная метафора приходит сама собой к читателю статьи "Русский народный роман", ставшей последней завершенной работой крупного фольклориста наших дней Евгения Алексеевича Костюхина (23. П. 1938 - 4. I. 2006). Статья принадлежит к циклу задуманных автором еще в 1980-е годы аналитических исследований популярного прозаического фонда русской книжности XVIII-XX веков (см.: Приключения славянских витязей: из русской беллетристики XVIII века / Сост., вступ. статья и прим. Е. А. Костюхина. М., 1988) и ощутимо выражает переход Евгения Алексеевича как фольклориста-литературоведа к изучению новейшей массовой словесности XX-XXI столетий.

Подобно главным работам ученого (вспомним его монографии: "Александр Македонский в литературной и фольклорной традиции" - М., 1972; "Типы и формы животного эпоса" - М., 1987), статья поучительна тем, что вырастает на базе тщательной проработки материала, демонстрирует высокую эрудицию и остроту наблюдательности автора.

Будучи сказковедом по основной творческой склонности, Е. А. Костюхин выступил в последние годы с рядом новаторских работ, где выделяется серия важных историографических очерков о научном наследии А. Н. Веселовского, В. Я. Проппа, А. И. Никифорова, Н. П. Андреева. Параллельно он принял участие в масштабном переиздании фольклористической классики. Среди выпущенных им либо с его ближайшим участием книг - "Народные


--------------------------------------------------------------------------------

59 "Страшная месть..." Н. Пазухина. С. 180.

60 В. А. Л. Солдат Яшка, красная рубашка, синие ластовицы. М.: И. Д. Сытин, 1915.



стр. 20


--------------------------------------------------------------------------------

русские сказки не для печати" А. Н. Афанасьева (М., 1997), "Русские народные пословицы и притчи" И. И. Снегирева (М., 1999), "Русские сказки и песни Сибири" (СПб., 2000), "Великорусские сказки. Загадки" И. А. Худякова (СПб., 2001), "Сказки и предания Самарского края" Д. Н. Садовникова (СПб., 2003), "Русские народные сказки, прибаутки и побасенки" Е. А. Чудинского (СПб., 2005), "Народные сказки, собранные учителями Тульской губернии" А. А. Эрленвейна (СПб., 2005) и др.

Широта научных интересов и полнокровность повседневного общения со студенчеством, аспирантами позволили Е. А. Костюхину выпустить превосходный вузовский учебник "Лекции по русскому фольклору" (М., 2004), имеющий все основания стать учебником стабильным.

С глубокой горечью нынешняя фольклористика сознает невозместимость потери: нашего полку убыло.

Остается уповать лишь на то, что живое слово даровитого ученого способно жить долгие и долгие годы.

Зав. Отделом народно-поэтического творчества Пушкинского Дома

А. А. Горелов

стр. 21