Книгу, посвященную биографии Цветаевой, сегодня нельзя назвать редкостью. Каждое новое поколение исследователей, движимое стремлением выстроить собственную концепцию сложнейшего поэта века, дает свою "попытку Цветаевой". Каждое - в меру понимания и дара - составляет свою летопись "быта" или "бытия", с неизбежностью обнаруживая проблему соотнесения биографической реальности и мифологизированного "образа поэта".

Существовавший долгое время в советском литературоведении просветительско-биографический подход затруднял возможность более или менее глубокого прочтения поэзии Цветаевой. Идеологические стандарты сковывали научное осмысление проблематики творчества, не позволяя, в частности, разглядеть особенности цветаевского "двоемирия".

Определенной оппозицией традиционному биографическому направлению стала противоположная тенденция: изучение "голой" поэтики, вне реалий биографии, "истории создания" и т. п. В англоязычных статьях 70-х годов появляются термины "инобытие", "дихотомия поэтического зрения",1 а поведение лирической героини анализируется на уровне смысловых "бинарных инвариантов". В обобщающем исследовании С. Ельницкой сделан решительный вывод: цветаевский художественный мир "отчетливо ориентирован по вертикали".2 Центральная оппозиция "истинного"/"неистинного" мира была спроецирована буквально на весь поэтический словарь Цветаевой.

Результативность структурно-семантического метода, как полагают его сторонники, обусловлена жесткой структурностью мышления самого поэта, градуирующего и закрепляющего в "формуле" все явления эмпирики. Тем не менее очевидно, что подобные теоретические разыскания не дают полного понимания поэта в единстве его строк и судьбы.

Попытка целостного рассмотрения личности и творчества была предпринята в 1986 году первопроходцем отечественного цветаеведения Анной Саакянц.3 Но здесь скорее разводились, чем объединялись, "поэзия" и "правда", творческое и бытовое поведение поэта, а вслед за этим - две ипостаси цветаевского "я".

Главной чертой мироощущения поэта стали считать "великую двоякость", расколотость сознания, болезненную "двухполюсность" существования. Исследователи механически разделяли жизнь и стихи, словно забыв предупреждение самой Цветаевой:

Нет, никоторое из двух:

Кость слишком - кость, дух слишком - дух.

Принцип дихотомии быта/бытия стал инструментом описания. В результате жизнь представала подстрочником поэзии, ее сырым материалом, "сором". На другом полюсе наблюдалось преувеличенное внимание к интимным деталям биографии, рассмотрение личности поэта в обыденной системе мерок.4 Так постепенно сложился один из устойчивых стереотипов цветаеведения - противопоставление человека и поэта.

В работе Виктории Швейцер этот стереотип преодолен едва ли не впервые.

Первое издание книги "Быт и Бытие Марины Цветаевой" (Париж: Синтаксис, 1988) русский читатель мог взять в руки только в спецхране. Многое коренным образом поменялось в цветаеведении после открытия архивов в 2000 году. Новое издание книги Швейцер, вышедшее в серии ЖЗЛ, свидетельствует, что эта книга о жизни - живое целое.

В течение полутора десятилетий произведение росло, видоизменялось вместе с осмыслением поэта. Следы такого взволнованного осмысления обогатили повествование, сделали его более объемным. Появились новые части. По-иному расставлены акценты. Последняя глава "Возвращение домой" существенно дополнена новыми вставками - "Сергей


--------------------------------------------------------------------------------

Швейцер В. А. Марина Цветаева. (Быт и Бытие Марины Цветаевой). М.: Молодая гвардия, 2002. 591 с. (Жизнь замечательных людей: Серия биографий; Вып. 833).

1 См.: Vitins I. Escape from Earth: A study of Tsvetaeva's Elsewheres // Slavic Review. 1977. V. 36; Kroth A. Androgyny as an Exemplary Feature of M. Tsvetaeva's Dichotomous Poetic Vision // Slavic Review. 1979. V. 38.

2 Ельницкая С. О некоторых чертах поэтического мира Цветаевой // Wiener Slawistischer Almanach. 1979. Bd. 3. С. 67. См. также: Ельницкая С. Поэтический мир Цветаевой: Конфликт лирического героя и действительности. Wien, 1990 (Wiener Slawistischer Almanach, S. -Bd. 30).

3 Саакянц А. А. 1) Марина Цветаева. Страницы жизни и творчества. 1910 - 1922. М., 1986; 2) Марина Цветаева: Жизнь и творчество. 2-е изд., доп. М., 1997.

4 См., например, сборник, составленный Вероникой Лосской, "Марина Цветаева в жизни: Неизданные воспоминания современников" (М., 1992).

стр. 224


--------------------------------------------------------------------------------

Яковлевич" и "Сын" - о судьбе мужа и сына Цветаевой, у каждого по-своему страшной. Полностью поменялось, по признанию автора, отношение к Георгию Эфрону. Дело не только в материалах, появившихся в течение десятилетия. Причина - в бережном и сочувственном внимании к внутреннему миру подростка, так и не успевшего повзрослеть, которое отличает В. Швейцер от других биографов.

Значительно расширена и переработана часть пятой главы под названием "Тоска по Родине". Размышления о евразийстве помещены в новую главку "Начало конца". В главке "Подруга или ошибка" видны следы кропотливого труда автора, шаг за шагом пристрастно перечитывающего свой текст: одни формулировки смягчены, другие - конкретизированы.

Готовя книгу к новому изданию, автор подчеркнул: ""Интересное" и сенсационное не входит в мою задачу". Отбор материала - одна из первых проблем, с которой сталкивается обстоятельное исследование жизни и творчества. В основе книги Швейцер - свежие архивные документы, дневники и воспоминания современников, записные книжки, письма членов цветаевской семьи, беседы с очевидцами. Но за всем этим чувствуется особая этика - этика биографа, о которой, увы, сегодня часто забывают в погоне за сенсацией.

Наверное, врожденное чувство деликатности и меры должно подсказывать, какие материалы не надо спешить обнародовать, какие записи должны навсегда остаться в архивах, доступных немногим, а что, прокомментировав, лучше дать в своем пересказе, не боясь обеднить или исказить облик поэта. Анализируя автобиографическую прозу Цветаевой (главка "Спор о детстве"), Швейцер размышляет: "...что значат факты сами по себе? Они приобретают смысл в той или иной интерпретации". Это замечание определяет подход самой исследовательницы к биографическому материалу и отличает ее от тех ученых, которые полагают, что их первая задача - говорить о человеке "неприкрашенную правду". Так, поставив целью "ликвидировать слащавые трактовки, которые искажают образ поэта", А. А. Саакянц, по собственному признанию, в последнюю редакцию своей книги включила факты, "неблаговидно и даже порой жестоко характеризующие Марину Цветаеву, отражая трагедию ее личности и судьбы".5 Что же: неблаговидная характеристика - часть трагедии?

Крайне важно, в каком ключе истолкованы новые биографические детали. Вот Швейцер приводит отчаянное письмо Цветаевой. Уход Али из дома, 1935 год. Сложнейшие, болезненно обострившиеся отношения внутри семьи. Комментарий здесь просто необходим. У Швейцер он чрезвычайно бережный и мудрый: "Я знаю, что они (мать и дочь. - Ю. М. ) не переставали любить друг друга, что страшные обстоятельства жизни, быта, нищеты - и политики - вмешивались в их отношения и уродовали их". Безмерная боль за поэта и его близких - чувство, преобладающее на последних страницах: "Ей незачем, не за кого и не для кого было держаться". Но повествователь не срывается в обвинительные пассажи, не выдвигает новых версий самоубийства. На фоне существующих домыслов Б. Парамонова6 или Г. Фоменко7 это выглядит более чем достойно.

Нередко сама лексика свидетельствует о степени чуткости биографа. Ведь там, где речь идет о поэте, целая пропасть разделяет понятия "обида" и "тоска", "обособленность" и "сиротство", "беда" и "катастрофа". Для читателя книги Швейцер это очевидно, ибо выбор точного слова здесь безукоризнен. Кажется, перед нами тот редкий случай, когда авторская личность соизмерима с масштабом повествования.

Автор - без сомнения - любит Цветаеву. Любит не на уровне "оправдать", "пожалеть" или "понять".

Ценности и духовные приоритеты поэта являются решающими в оценке самой Цветаевой. "Стихам я верю больше всего, хотя и не отождествляю с течением реальной жизни", - признается Швейцер, говоря о пражском периоде жизни поэта. И в этом - существенное достоинство книги. Не так часто биографы прислушиваются к любимому изречению Цветаевой о том, по каким законам следует судить художника.

Антитеза "обычный человек - поэт", заявленная уже на первых страницах, служит основанием авторской аксиологии во всех шести главах "Быта и Бытия". Обращаясь к читателю в предшествующем издании,8 автор настаивает: "Способны мы понять это или нет, нам приходится принять и примириться с тем, что Поэт - другой, не такой, как мы сами и те, с кем мы ежедневно сталкиваемся. Все, из чего соткана жизнь Поэта, не только питает его поэзию, но в какой-то мере продиктовано ею". Об этом - о "непременных чертах гения", о тайне Поэта, недоступной простым смертным, - не устает на-


--------------------------------------------------------------------------------

5 Саакянц А. А. Твой миг, твой день, твой век: Жизнь Марины Цветаевой. М., 2002. С. 6.

6 См.: Парамонов Б. М. Солдатка // Парамонов Б. М. Конец стиля. СПб.; М., 1997. С. 286 - 294.

7 См.: Фоменко Г. А. Марина Цветаева, ведь это было не самоубийство? (Возможная версия убийства Марины Цветаевой). Ростов-на-Дону, 2001.

8 Первое издание 1988 года было воспроизведено репринтным способом в 1992 году с добавлением обращения "К читателям". См.: Швейцер В. Быт и Бытие Марины Цветаевой. М.: Интерпринт, 1992. С. 3 - 4.

стр. 225


--------------------------------------------------------------------------------

поминать Виктория Швейцер. Да, обижается Ася на неблагодарность сестры... но "...Марина была поэтом. Вмещая весь мир, ее душа не могла вместить еще и быта". Да, пишет отчаянное письмо Максу Эфрон, глубоко страдая в период "Поэмы Конца"... но и "сама Цветаева сгорает на огне творчества", и отношения ее с людьми "не могут укладываться в рамки общепринятых ".

Знаки цветаевского измерения, его слова-сигналы - Душа, Тоска, Одинокий Дух, Не-жизнь, Наитие, Боль - пронизывают и скрепляют авторский текст.

Временами размышления автора настолько органично вырастают из повествования о жизни Цветаевой, что кажутся продолжением ее дневниковых записей.

Иногда, наоборот, обладая "избытком видения", повествователь пытается взглянуть на действительность объективнее, чем сама героиня. Так, "на расстоянии" многое проясняют в мироощущении и судьбе Цветаевой вступительная глава о родителях Марины, где приводятся строки из их дневников, или заключительные главы о Сергее Яковлевиче и Георгии.

Как сквозь волшебное стекло наблюдает читатель: вот она, живая Марина Цветаева - бунтует, восхищается, бьется с бытом - и в то же время отделена от нас прозрачной, но ощутимой плотностью истолкования. Автор будто проживает жизнь вместе со своей героиней, потом еще раз проживает ее в собственном восприятии. Вот почему в книге встречаются главы-"двойники": сначала "Сонечка" (1919 год), потом (1937 год) "Повесть о Сонечке", повторяя спираль этого сюжета в биографии Цветаевой.

С величайшей осторожностью касается Виктория Швейцер вопроса о гомоэротических отношениях в жизни поэта. Тема эта была открыта С. Поляковой (1982) и стала особенно популярна в последнее время. Статьи А. Гоув (1977) и Дж. Таубман (1979) о ролевых стереотипах цветаевской поэзии породили в 90-е годы целую серию рассуждений на тему "тендера", сексуальных ролей и "трансгрессивного эроса" Цветаевой.9 Но ни у кого нет такой простой, красивой и убедительной формулы, как у Швейцер, останавливающей дальнейшие мелочные выяснения. Душа поэта "всевместима, всеобъятна", и вопросы пола здесь слишком узки, ибо любовь, по Цветаевой, - это родство Душ.

Корректность и такт биографа проявляются в самом строе повествования. Цепочка вопросов венчает размышления о судьбе поэта, а не "вывод" или "приговор". Швейцер не торопится расставить все "точки над и", не это является ее целью. "Я не позволю себе делать выводы", - заключает писательница всякий раз, когда речь идет о "наименее познаваемых сферах", о наиболее болевых точках судьбы. "...Вправе ли мы судить о его чувствах и настроениях?" - сказано о Муре, рвущемся из Франции вслед за отцом. Текст Швейцер изобилует подобными вопросами. Их больше, чем ответов. Некоторые из них - риторические, обращенные автором к самому себе и движущие повествование. Но чаще это вопросы, направленные "в вечность", ответ на которые услышать невозможно: "Почему Цветаева добровольно вернулась в Советский Союз?.. Думала ли она о возвращении - если бы ее не "выталкивало"?" Вопросы создают особое трагедийное и вместе с тем философско-лирическое звучание книги - тот уникальный тон горестных запоздалых раздумий, в котором, пожалуй, только и можно сегодня говорить о Цветаевой.

Произведение Швейцер можно определить как лирический биографический роман, в котором поэтичность стиля и научная честность, объективность и уважение к поэту в равной мере высоки.

И все же это не просто роман о быте и Бытии. Не меньшее внимание сосредоточено здесь на проблемах творчества. Ценные филологические замечания, иногда почти импрессионистические, щедро разбросаны на страницах книги. Порой во всей полноте разворачивается последовательный литературоведческий анализ (рассмотрение "Юношеских стихов" и первых "Верст"), порой приводятся сравнимые с ним по глубине серьезные наблюдения (сопоставление образного строя "Стихов к Блоку" со стихотворением "Орфей"). Случается, что автор мимоходом высказывает мысли, достойные отдельного исследования, - например об особой интимно-доверительной форме общения с читателем, открытой еще Розановым и ставшей "стержнем цветаевской прозы". Есть и развернутый методологический комментарий к цветаевской "пушкиниане", включающий доказательную концепцию смены этапов творчества в 30-е годы.

Здесь важно упомянуть об одном вынесенном в примечания принципиальном текстологическом заявлении, которое необходимо учитывать при подготовке современного научного издания произведений поэта. Речь идет о первом стихотворении из цикла "Стихов к Пушкину" ("Бич жандармов, бог студентов..."). Во многих изданиях его неправомерно "удлиняют", печатая по черновикам 1935 года, а не в соответствии с сокращенной редакцией, опубликованной в "Современных записках" 1937 года, тогда как именно ее, по мнению Швейцер, следует считать последней волей автора. Исследовательница высказывает и детально аргументирует предположение, что купирование 25 строк при публикации цикла в журнале было не редакторским изъятием, а самоличным решением поэта. Швейцер справедливо сетует, что 8 строф, добав-


--------------------------------------------------------------------------------

9 См.: Бургин Д. Марина Цветаева и трансгрессивный эрос: Статьи, исследования. СПб., 2000.

стр. 226


--------------------------------------------------------------------------------

ленных по черновикам позднейшими публикаторами, "пошли во вред стихам: они мельчат тему, опускаясь на несвойственный Цветаевой уровень полемики", но, несмотря на это, расширенная редакция во многих цветаевских сборниках трактуется как каноническая.10

Интересна композиция книги "Быт и Бытие...", этой своеобразной лирической летописи. Названия двадцати главок лишь вехи-ориентиры, пунктиром обозначившие прихотливый сюжет цветаевской биографии. Сюжет, в который невозможно вместить живое и противоречивое многообразие бытия поэта. Возникает эллиптическое повествование: исходная тема порождает другую - часто близкую по смежности, по ассоциации. В одной только главке "Пастернак" разговор о переписке поэтов порождает множество ответвлений: Рильке - стихотворные циклы на смерть поэтов - Маяковский - лиро-эпический "период" творчества - Поэма о Царской семье - обращение к прозе. А вот глава "Революция", обнимающая всего пять лет, но каких! Многое здесь сплелось: рождение Ирины - и Театр, Сонечка - и Вольный проезд, Александр Блок - и Аля, Лебединый стан - и Волконский... "Кажется, поэт живет несколько жизней", - это замечание автора обоснованно, это удалось показать.

Ученые указывают на "очевидный сегодня дефицит концепций пути Цветаевой как поэта (и прозаика) - дефицит парадоксальный, учитывая яркость и богатство этого пути".11 Жизнеописание, предложенное Викторией Швейцер, открывает перспективы такого концептуального изучения, возможно, в большей степени, чем другие биографии.

"Быт и Бытие Марины Цветаевой" - это не "жизнь и творчество" в привычном понимании. Перед нами - биография нового типа, выявляющая и обосновывающая целостность цветаевского мира. Реалии жизни не выпадают из сущностных координат этого мира, а подтверждаются ими. Исследовательская мысль Виктории Швейцер свободно скользит между сферами быта и бытия, повседневности и вечности, не выбиваясь ни из одной, связывая и делая взаимопроникающими эти области, для многих ученых полярно разведенные. Вся ее книга утверждает и иллюстрирует мысль, высказанную Иосифом Бродским: "Цветаева-поэт была тождественна Цветаевой-человеку; (...) между искусством и существованием для нее не стояло ни запятой, ни даже тире: Цветаева ставила там знак равенства".12


--------------------------------------------------------------------------------

10 Следует уточнить, что не все придерживаются такого "канона". Так, в Большой серии "Библиотеки поэта" (1990) Е. Б. Коркина данное стихотворение публикует именно в печатной редакции - по тексту "Современных записок". Причем выбор источника основного текста обоснован анализом рукописей, и доводы исследовательницы сходятся с высказанными Викторией Швейцер (см.: Цветаева М. Стихотворения и поэмы / Вступ. ст., сост., подг. текста и примеч. Е. Б. Коркиной. Л., 1990. С. 411 - 413, 744).

11 Шевеленко И. Литературный путь Цветаевой. М., 2002. С. 11.

12 Бродский И. Об одном стихотворении (Вместо предисловия) // Цветаева Марина. Собр. соч. Стихотворения и поэмы: В 5 т. Нью-Йорк, 1980. Т. 1.С. [53].

стр. 227