Задача критического издания прозы Мандельштама остается, несмотря на существование нескольких собраний его сочинений, реализованной в очень небольшой степени. Но и на таком фоне текст статьи "О природе слова" в посмертных изданиях представлен наименее удовлетворительно. Настоящая работа - попытка приблизиться к решению насущной задачи.

Статья была написана в Харькове в феврале 1922 года. В Харьков поэт попал на пути из Закавказья в Киев (через Новороссийск и Ростов-на-Дону). Появление его в Харькове можно датировать относительно точно - 5 - 6 февраля. 7 февраля он "неожиданно для всех (появился) на одном литературном вечере, экспромтом произнес речь о Блоке" (письмо Л. Э. Ландсберга М. А. Волошину 3 марта 1922 года1), а 12 февраля харьковская газета "Коммунист" анонсировала его вечер с докладом "об акмеизме", темы которого - "пути русской литературы", "Бергсон, Розанов, Белый", также поднимаемые в статье, - отметил в цитированном письме корреспондент Волошина. Следовательно, в промежутке между этими двумя датами (7 и 12 февраля) и началась работа над статьей. Хотя Ландсберг пишет, что в Харькове Мандельштам оставался "неделю", отъезд поэта в Киев датируется нами временем после 18 февраля, когда было восстановлено железнодорожное сообщение с Киевом, но не позднее конца месяца (в Киеве Мандельштам появился не позднее первых чисел марта). Как видно из следующего письма Ландсберга к тому же корреспонденту, статья была сдана поэтом редактору журнала "Грядущий мир" и заверстана (а следовательно, прошла редактуру), однако публикации в журнале воспрепятствовал высокопоставленный цензор; верстка (набор) группой молодых людей была использована для подготовки статьи отдельным изданием в частном издательстве "Истоки".2 Н. Я. Мандельштам, в своей "Второй книге" опи-


--------------------------------------------------------------------------------

1 "Недавно в литературной жизни Харькова и в моей личной произошло радостное событие. Здесь на неделю остановился Мандельштам, проездом из Тифлиса в Киев (потом Москва - Петроград). Появился он неожиданно для всех на одном литературном вечере, экспромтом произнес речь о Блоке, свою, особенную, немного неуклюжую, но грациозную, из удивительных своих афоризмов. Был устроен его вечер, собравший лучшую харьковскую публику. Мандельштам говорил о путях русской литературы, о Бергсоне, Розанове, Белом - искренно, страстно, как подвижник и боец за живую плоть слова. Все свое бескорыстие и волю отдает он на то, чтобы разоблачить и заклеймить тех, кто умучивает и убивает слово. Новых стихов у него мало (почти все посылаю Вам). Много пишет статей, фельетонов и корреспонденции, отлично зарабатывает. Трогательно нежен с женой, вообще стал лучше - мягче и терпимее" (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 756. Л. 4 - 4 об.). Леонид Эммануилович Ландсберг (ок. 1899 - 1957) был знаком с Мандельштамом по Феодосии, где поэт жил в 1919 - 1920 годах. О встречах с ним см. в "Воспоминаниях" (М., 1989) и "Второй книге" (М., 1990) Н. Я. Мандельштам (по именным указателям). Дата вечера памяти Блока - 7 февраля - устанавливается по анонсу в харьковской газете "Коммунист" (1922. 3 февр.).

2 "Харьков немного зашевелился и в литературном отношении начинает оживать. На днях выходит первый номер толстого журнала "Грядущие дни" (типа "Кр(асной) Нови"), издаваемый ЦК КПУ под редакцией Вал. Рожицына. У него вышел курьез со стихами и статьей Мандельштама, который оставил их здесь проездом в Киев месяца три тому назад. Секретарь ЦК Мануильский потребовал на просмотр материал в гранках и разразился по поводу стихов, где встречается "Кому жестоких звезд соленые приказы", "Лунный луч, как соль на топоре" - "Какая соль? При чем здесь топор? Ничего не понимаю! Что Ленин скажет?". Предложено изъять,



стр. 138


--------------------------------------------------------------------------------

савшая харьковский эпизод этой поездки и сообщившая о том, что "эпиграф к статье (из стихотворения Н. Гумилева "Слово". - А. М.) прибавили харьковские издатели",3 никаких сведений об издательских перипетиях не приводит, поскольку ее и мужа в это время в Харькове уже не было. Книга вышла из печати во второй половине года: О природе слова. [Харьков]: Истоки, 1922 (далее - ОПС).

Это издание по объему текста является наиболее полным (в следующих публикациях были сделаны купюры), однако в значительной мере несовершенным. В отличие от статей 1910-х годов, стилистически выверенных безупречно, текст ОПС чрезвычайно "сырой", а в некоторых местах и с утратой связного смысла, что было следствием спешки, вызванной непродолжительностью пребывания Мандельштама в Харькове и необходимостью сдать работу еще до отъезда из города. Неисправности текста были в значительной мере устранены при подготовке книги "О поэзии" (см. ниже).

Во второй раз статья была помещена (с большой купюрой4) в берлинской газете "Накануне" под заглавием "О внутреннем эллинизме в русской литературе" (Накануне: Лит. прил. Берлин, 1923. 10 июня. N 56. С. 3, 5 - 7 (далее - ОВЭ)).

Анализ текста ОВЭ показывает, что он - более ранний, чем ОПС. Аргументов для такого заключения два. Будучи идентичен с ОПС почти на всем протяжении (не принимаем во внимание купюру), текст содержит и такие стилистические погрешности, которые в ОПС уже были устранены (примеры: "Если русская литература одна и та же литература" при "Если русская литература всегда одна и та же" (ОПС); "Для того же, чтобы спасти принцип" при "Чтобы спасти принцип" (ОПС); "как бы сделать то дело, которое они хотят сделать" при "как выполнить свое жизненное дело" (ОПС) и некоторые другие). В то же время в ОВЭ имеются правильные чтения слов, искаженных при подготовке ОПС, - см., например, прим. 27. Приведенные данные и позволяют утверждать, что текст-источник ОВЭ предшествовал ОПС, а не наоборот. При этом в ОВЭ имеется несколько существенных в смысловом отношении мест, в ОПС отсутствующих (см. прим. 14, 15, 18), а значит, исключенных в процессе подготовки ОПС (неясно, автором или редактором и в силу каких причин; часть исправлений носит характер сделанных с учетом требований цензуры, см. прим. 18, 27). Название "О внутреннем эллинизме в русской литературе" совпадает с одним из тезисов доклада Мандельштама, напечатанных в киевской газете, и тем самым согласуется с нашим выводом.

Исходя из сказанного и зная повседневный обиход поэта, можно предположить, что, воспользовавшись тем, что издание ОПС было малотиражным и, следовательно, малоизвестным, Мандельштам дал в "Накануне" сохранившуюся в его архиве невыправленную подкопирочную машинопись.5

Следующий этап работы над текстом относится к 1927 году, когда поэт собирал книгу "О поэзии". Он отражен в наборной рукописи6 (далее - HP) и в самой книге: О поэзии: Сб. статей. Л.: Academia, 1928 (далее - ОП).

а также и статью, признанную неудобовразумительной. Ее мы хотим издать отдельной книжкой, благо есть готовый бесплатный набор, но и то трудно достать денег" (письмо Л. Э. Ландсберга М. А. Волошину от 29 апр. 1922 года// ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 756. Л. 5 - 5 об.). Название журнала в письме приведено неточно.


--------------------------------------------------------------------------------

3 Мандельштам Н. Я. Вторая книга. С. 66 - 67.

4 От слов "Задачу построения такой поэтики" до конца статьи; из этого отрывка был оставлен фрагмент: "Литературные школы... без всяких идей", которым заканчивался текст второй публикации.

5 Об аналогичной ситуации рассказал в своих воспоминаниях Э. Л. Миндлин, в то время сотрудник "Накануне": Мандельштам пытался поместить в газете уже напечатанное стихотворение, см.: Миндлин Э. Л. Необыкновенные собеседники. М., 1979. С. 101. Текст ОПС был дан поэтом в редакцию в виде машинописи, об этом нам сообщил в 1976 году А. М. Лейтес (1899 - 1976), в то время председатель Всеукраинского ЛИТО, - он и передал статью редактору журнала "Грядущий мир" В. С. Рожицыну.

6 ИРЛИ. Ф. 172. Оп. 1. Ед. хр. 636.



стр. 139


--------------------------------------------------------------------------------

Наборная рукопись представляет собой машинописную копию ОПС, но с уже сделанными в двух местах купюрами (при дальнейшей работе объем купюр расширен7). Правка внесена преимущественно рукой Н. Я. Мандельштам, в некоторых местах - рукой поэта, а отдельные исправления - рукой третьего лица, которого условно назовем "редактором". В HP внесено 2/3 общего объема правки, 1/3 - в не дошедших до нас корректурах8 (что устанавливается при сличении с текстом ОП). По характеру исправлений можно выделить: 1) купюры, сделанные по соображениям житейской тактики (история возникновения акмеизма и содержание его "программы") или учитывающие требования цензуры (полностью устранены слова "церковь", "Бог"9). К этой группе можно присоединить: исправления, внесенные соответственно новой литературной ситуации, - изменение времени глаголов, причастий с настоящего на прошедшее и наклонения с изъявительного на сослагательное; 2) правку пунктуации (не всюду последовательную); 3) исправление опечаток (любым на любимой и некоторые другие), ошибок (Журдень вм. Жорж Данден), смысловых и стилистических погрешностей (надолго вм. на долгое время, речи вм. языка, целостности вм. целости, деятельное познание вм. познавательная деятельность и др.); внесение стилистически улучшающих текст поправок (пошатнулось вм. заколебалось); сюда же относим поправку, уточнившую место придаточного предложении "вне всякой заботы о стиле"; 4) вставки (стих о Евлалии, цитата из Гете и некоторые другие).

В то же время в НР и в ОП, сравнительно с ОПС, возникли новые опечатки, не замеченные при редактуре (немедленно вм. правильного надменно; погружает нас вм. правильного погружается; движения вм. правильного сближения).

В настоящей публикации текст приводится по ОПС как соответствующий взглядам поэта в культурной, литературной и политической ситуации времени его создания. В нескольких местах он дополнен по современному ему тексту ОВЭ (все дополнения указаны в примечаниях). Из правки, проведенной при составлении ОП, учитываются изменения соответственно включенным выше в пункты 3 и 4. Пунктуацию, за некоторым исключением, приводим по современным нормам.

О ПРИРОДЕ СЛОВА

Я хочу поставить один вопрос - именно: едина ли русская литература? В самом деле, является ли русская литература современная продолжением литературы Некрасова, Пушкина, Державина, или Симеона Полоцкого? Если преемственность сохранилась, то, как далеко она простирается в прошлое? Если русская литература обладает свойством непрерывности, то чем определяется ее единство, каков существенный ее1 принцип, так называемый "критерий"?

Поставленный мною вопрос приобретает особенную остроту благодаря ускорению темпа исторического процесса. Правда, должно быть преувеличение считать каждый год нынешней истории за век, но нечто вроде геометрической прогрессии, правильного и закономерного ускорения замечается в бурной реализации накопленных и растущих потенций исторической силы, энергии. Благодаря изменению количества колебательных волн - событий, приходящихся на известный проме-


--------------------------------------------------------------------------------

7 В ОП по сравнению с ОПС сделаны следующие купюры: "Задачи построения... в новом органическом понимании", "Подъемная сила акмеизма... своими органами", "Акмеизм не только... "мужа"", "Но я вижу... вещественного мира".

8 В ИРЛИ сохранились корректурные гранки статьи (Ф. 172. Оп 1. Ед. хр. 1935), однако - без правки.

9 Один из примеров: вместо "в поэзии, в мистике, в политике, в богословии" (ОПС) в ОП напечатано: "в поэзии, в хозяйстве, в политике и т. д.".



стр. 140


--------------------------------------------------------------------------------

жуток времени,2 пошатнулось понятие единицы времени, и не случайно современная математическая наука выдвинула принцип относительности.

Чтобы спасти принцип единства в вихре перемен и безостановочном потоке явлений, современная философия в лице Бергсона,3 чей глубоко иудаистический ум одержим настойчивой потребностью практического монотеизма,4 предлагает нам учение о системе явлений. Бергсон рассматривает явления не в порядке их подчинения закону временной последовательности, а как бы в порядке их пространственной протяженности. Его интересует исключительно внутренняя связь явлений. Эту связь он освобождает от времени и рассматривает отдельно. Таким образом, связанные между собой явления образуют как бы веер, створки которого можно развернуть во времени,5 но в то же время он поддается умопостигаемому свертыванию.6

Уподобление объединенных во времени явлений такому вееру подчеркивает только их внутреннюю связь, и вместо проблемы причинности, столь рабски подчиненной мышленью во времени и надолго поработившей умы европейских логиков, выдвигает проблему связи, лишенную всякого привкуса метафизики и именно поэтому более плодотворную для научных открытий и гипотез.

Наука, построенная на принципе связи, а не причинности, избавляет нас от дурной бесконечности эволюционной теории, не говоря уже о ее вульгарном прихвостне - теории прогресса.7 Движение бесконечной цепи явлений без начала и конца есть именно дурная бесконечность, ничего не говорящая уму, ищущему единства и связи, усыпляющая научную мысль легким и доступным эволюционизмом, дающим, правда, видимость научного обобщения, но ценою отказа от всякого синтеза и внутреннего строя.

Расплывчатость, безархитектурность европейской научной мысли XIX века к началу наступившего столетия совершенно деморализовала научную мысль. Ум, который не есть знание и совокупность знаний, а есть хватка, прием, метод, покинул науку, благо он может существовать самостоятельно и найдет себе пищу где угодно. И тщетно было бы искать именно этого ума в научной жизни старой Европы. Свободный ум человека отделился от науки. Он очутился всюду, только не в ней: в поэзии, в мистике, в политике, в богословии.

Что же касается до научного эволюционизма с теорией прогресса, то, поскольку он сам не свернул себе шеи, как это сделала новая европейская наука, он, продолжая работать в том же самом направлении, выбросился на берег теософии, как обессиленный пловец, достигший безрадостного предела.

Теософия - прямая наследница старой европейской науки. Туда ей и дорога. Та же дурная бесконечность, то же отсутствие позвоночника в учении о перевоплощении (карма), тот же грубый и наивный материализм в вульгарном понимании сверхчувственного мира, то же отсутствие воли и вкуса к деятельному познанию, и какая-то ленивая всеядность, огромная тяжелая жвачка, рассчитанная на тысячи желудков, интерес ко всему, граничащий с равнодушием, - всепонимание, граничащее с ничегонепониманием.

Для литературы эволюционная теория особенно опасна, а теория прогресса прямо-таки убийственна. Если послушать историков литературы, стоящих на точке зрения эволюционизма, то получается, что писатели только и думают, как бы расчистить дорогу идущим впереди себя, а вовсе не о том, как выполнить свое жизненное дело, или же что все они участвуют в конкурсе изобретений на улучшение какой-то литературной машины, причем неизвестно, где скрывается жюри и для какой цели эта машина служит.

Теория прогресса в литературе - самый грубый, самый отвратительный вид школьного невежества. Литературные формы сменяются, одни формы уступают место другим. Но каждая смена, каждое приобретение сопровождается утратой, потерей. Никакого "лучше", никакого прогресса в литературе быть не может, про-

стр. 141


--------------------------------------------------------------------------------

сто потому, что нет никакой литературной машины и нет старта,8 куда нужно скорее других доскакать. Даже к манере и форме отдельных писателей неприменима эта бессмысленная теория улучшения - здесь каждое приобретение также сопровождается утратой и потерей. Где у Толстого, усвоившего в "Анне Карениной" психологическую мощь и конструктивность флоберовского романа, звериное чутье и физиологическая интуиция "Войны и мира"? Где у автора "Войны и мира" прозрачность формы, "кларизм" "Детства" и "Отрочества"? Автор "Бориса Годунова", если бы и хотел, не мог повторить лицейских стихов, совершенно так же, как теперь никто не напишет державинской оды. А кому что больше нравится - дело другое. Подобно тому, как существуют две геометрии - Евклида и Лобачевского, возможны две истории литературы, написанные в двух ключах: одна - говорящая только о приобретениях, другая - только об утратах, и обе будут говорить об одном и том же.

Возвращаясь к вопросу о том, едина ли русская литература, и, если да, то каков принцип ее единства, мы с самого начала отбрасываем теорию улучшения. Будем говорить только о внутренней связи явлений, и, прежде всего, попробуем отыскать критерий возможного единства, стержень, позволяющий развернуть во времени разнообразные и разбросанные явления литературы.

Таким критерием единства литературы данного народа, единства условного, может быть признан только язык народа, ибо все остальные признаки сами условны, преходящи и производны. Язык же, хотя и меняется, ни одну минуту не застывает в покое, - от точки и до точки, ослепительно ясной в сознании филологов, и в пределах всех своих изменений остается постоянной величиной, "константой", остается внутренне единым. Для всякого филолога понятно, что такое тождество личности в применении к самосознанию языка.

Когда латинская речь, распространившаяся по всем романским землям, зацвела новым цветом и пустила побеги будущих романских языков, началась новая литература - детская и убогая по сравнению с латинской, но уже романская. Когда прозвучала живая и образная речь "Слова о полку Игореве", насквозь светская, мирская и русская в каждом повороте, - началась русская литература. А пока Велемир Хлебников, современный русский писатель, погружает нас в самую гущу русского корнесловия, в этимологическую ночь, любезную сердцу умного читателя, жива та же самая русская литература, литература "Слова о полку Игореве". Русский язык так же точно, как и русская народность, сложился из бесконечных примесей, скрещиваний, прививок и чужеродных влияний, но в одном он останется верен самому себе, пока и для нас не прозвучит наша кухонная латынь и на могучих развалинах не взойдут бледные молодые побеги новой жизни, подобно древне-французской песенке о св. Евлалии:



Buona pulcella fut Eulalia,
bel auret corps, bellezour anima.9





Русский язык - язык эллинистический. По целому ряду исторических условий живые силы эллинской культуры, уступив Запад латинским влияниям и не надолго загащиваясь в бездетной Византии, устремились в лоно русской речи, сообщив ей самобытную тайну эллинистического мировоззрения, тайну свободного воплощения, и поэтому русский язык стал именно звучащей и говорящей плотью.10

Если западные культуры и истории замыкают язык извне, огораживают его стенами государственности и церковности и пропитываются им, чтобы медленно гнить и зацветать в должный час его распада, - русская культура и история со всех сторон омыты и опоясаны грозной и безбрежной стихией русской речи, не вмещающейся11 ни в какие государственные и церковные формы.

стр. 142


--------------------------------------------------------------------------------

Жизнь языка в русской исторической действительности перевешивает все другие факты полнотою бытия, представляющей только недостижимый предел для всех прочих явлений русской жизни. Эллинистическую природу русского языка можно отождествлять с его бытийственностью. Слово в эллинистическом понимании есть плоть деятельная, разрешающаяся в событие. Поэтому русский язык историчен уже сам по себе, так как во всей своей совокупности он есть волнующееся море событий, непрерывное воплощение и действие разумной и дышащей плоти. Ни один язык не противится сильнее русского назывательному и прикладному назначению. Русский номинализм, то есть представление о реальности слова как такового, животворит дух нашего языка и связывает его с эллинской филологической культурой не этимологически и не литературно, а через принцип внутренней свободы, одинаково присущей им обоим.

Всяческий утилитаризм есть смертельный грех против эллинистической природы русского языка, и совершенно безразлично, будет ли это тенденция к телеграфному или стенографическому шифру ради экономии и упрощенной целесообразности, или же утилитаризм более высокого порядка, приносящий язык в жертву мистической интуиции, антропософии и какому бы то ни было всепожирающему и голодному до слов мышлению.

Андрей Белый, например, - болезненное и отрицательное явление в жизни русского языка только потому, что он нещадно и бесцеремонно гоняет слово, сообразуясь исключительно с темпераментом своего спекулятивного мышления. Захлебываясь в изощренном многословии, он не может пожертвовать ни одним оттенком, ни одним изломом своей капризной мысли, и взрывает мосты, по которым ему лень перейти. В результате, после мгновенного фейерверка, - куча щебня, унылая картина разрушения вместо полноты жизни, органической целостности и деятельного равновесия. Основной грех писателей вроде Андрея Белого - неуважение к эллинистической природе слова, беспощадная эксплуатация его для своих интуитивных целей.

В русской поэзии чаще, чем в какой-либо другой, повторяется тема старого сомнения в способности слова к выражению чувств:



Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?12
Так язык предохраняет себя от бесцеремонных покушений.





Скорость развития языка несоизмерима с развитием самой жизни. Всякая попытка механически приспособить язык к потребностям жизни заранее обречена на неудачу. Так называемый футуризм, понятие, созданное безграмотными критиками и лишенное всякого содержания и объема, - не только курьез обывательской литературной психологии. Он получает точный смысл, если разуметь под ним именно это насильственное, механическое приспособление, недоверие к языку, который одновременно и скороход, и черепаха.

Хлебников возится со словами, как крот, он прорыл в земле ходы для будущего на целое столетие, между тем представители московской метафорической школы, именующие себя имажинистами, выбивающиеся из сил, чтобы приспособить язык к современности, остались далеко позади языка, и их судьба - быть выметенными, как бумажный сор.

Чаадаев, утверждая свое мнение, что у России нет истории, то есть что Россия принадлежит к неорганизованному, неисторическому кругу культурных явлений,13 упустил из виду одно обстоятельство, именно: язык. Столь высоко организованный, столь органический язык - не только дверь в историю, но и сама история. Для России отпадением от истории, отлучением от царства исторической необходимости и преемственности, от свободы и целесообразности было бы отпадение

стр. 143


--------------------------------------------------------------------------------

от языка. "Онемение" двух, трех поколений могло бы привести Россию к исторической смерти. Язык - наша телеология.14 Отлучение от языка равносильно для нас отлучению от истории. Поэтому совершенно верно, что русская история идет по краюшку, по бережку, над обрывом и готова каждую минуту сорваться в нигилизм, то есть в отлучение от слова.

Из современных русских писателей живее всех эту опасность почувствовал Розанов, и вся его жизнь прошла в борьбе за сохранение нашей связи со словом, за нашу15 филологическую культуру, которая твердо стоит на фундаменте эллинистической природы русской речи. Анархическое отношение ко всему решительно, полная неразбериха, всё ни по чём, только одного не могу - жить бессловесно, не могу перенести отлучение от слова! Такова приблизительно была духовная организация Розанова. Этот анархический и нигилистический дух признавал только одну власть - магию языка, власть слова. И это, заметьте, не будучи поэтом, собирателем и нанизывателем слов, а будучи просто разговорщиком или ворчуном, вне всякой заботы о стиле.

Одна книга Розанова называется "У церковных стен".16 Мне кажется, Розанов всю жизнь шарил в мягкой пустоте,17 стараясь нащупать, где же стены русской культуры. Подобно некоторым другим русским мыслителям, вроде Чаадаева, Леонтьева, Гершензона, он не мог жить без стен, без акрополя. Всё кругом подается, всё рыхло, мягко и податливо. Но мы хотим жить исторически, в нас заложена неодолимая потребность найти твердый орешек кремля, акрополя, всё равно как бы ни называлось это ядро, государством, обществом или церковью.18 Жажда орешка и какой бы то ни было символизирующей этот орешек стены определяет всю судьбу Розанова и окончательно снимает с него обвинение в беспринципности и анархичности.

"Тяжело человеку быть целым поколением - ему ничего больше не остается, как умереть - мне время тлеть, тебе цвести".19 И Розанов не жил - он умирал разумной и мыслящей смертью, как умирают поколения. Жизнь Розанова - смерть филологии, увядание, усыхание словесности, и ожесточенная борьба за жизнь, которая теплится в словечках и разговорчиках, в кавычках и цитатах, но в филологии и только в филологии.

Отношение Розанова к русской литературе самое что ни на есть нелитературное. Литература - явление общественное, филология - явление домашнее, кабинетное. Литература - это лекция, улица; филология - университетский семинарий, семья. Да, именно университетский семинарий, где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называющих друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университетского сада. Филология - это семья, потому что всякая семья держится на интонации и на цитате, на кавычках. Самое лениво сказанное слово в семье имеет свой оттенок. И бесконечная, своеобразная, чисто филологическая словесная нюансировка составляет фон семейной жизни. Вот почему тяготение Розанова к домашности,20 столь мощно определившее весь уклад его литературной деятельности, я вывожу из филологической природы его души, которая в неутомимом искании орешка щелкала и лущила свои слова и словечки, оставляя нам только шелуху. Немудрено, что Розанов оказался ненужным и бесплодным писателем.21

"Какой ужас, что человек (вечный филолог) нашел слово для этого - "смерть". Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя уже определение, уже "что-то знаем"".22 Так своеобразно определяет Розанов сущность своего номинализма: вечное познавательное движение, вечное щелканье орешка, кончающееся ничем, потому что его никак не разгрызть. Да какой же Розанов литературный критик? Он всё только щиплет, он случайный читатель, заблудившаяся овца - ни то, ни сё...

Критик должен уметь проглатывать томы, отыскивая нужное, делая обобщения, Розанов же увязнет с головой в строчке любого русского поэта, как он увяз в

стр. 144


--------------------------------------------------------------------------------

строчке Некрасова "Еду ли ночью по улице темной" - первое, что пришло в голову ночью на извозчике. Розановское примечание - вряд ли сыщется другой такой русский стих во всей русской поэзии.23 Церковь Розанов полюбил за ту же самую филологию, что и семью, вот что он говорит: "Церковь об умершем произнесла такие удивительные слова, каких мы не умеем произнести об умершем отце, сыне, жене, подруге, то есть она всякого вообще умирающего, умершего человека почувствовала так близко, так "около души", как только мать может почувствовать свое умершее дитя. Как же ей не оставить за это всё?.."24

Антифилологический дух, с которым боролся Розанов, вырвался из самых глубин истории; это в своем роде такой же неугасимый огонь, как и огонь филологический.

Есть такие вечные огни на земле, пропитанной нефтью: где-нибудь случайно загорится и горит десятки лет. Нет нейтрализующего состава, погасить абсолютно нечем. Лютер был уже плохой филолог, потому что вместо аргумента он запустил в черта чернильницей.25 Антифилологический огонь изъязвляет тело Европы, пылая горящими сопками26 на земле Запада, навеки опустошая для культуры ту почву, на которой он вспыхнул. Ничем нельзя нейтрализовать голодное пламя. Нужно предоставить ему гореть, обходя заклятые места, куда никому не нужно, куда никто не станет торопиться.

Европа без филологии - даже не Америка, это - цивилизованная Сахара, проклятая Богом, мерзость запустения. По-прежнему будут стоять европейские кремли и акрополи, готические города, соборы, похожие на леса, и куполообразные сферические храмы, но люди будут смотреть на них, не понимая их, с бессмысленным испугом недоуменно спрашивая, какая сила их возвела и какая кровь течет в жилах окружающей их мощной архитектуры.

Да что говорить, Америка лучше этой, пока что умопостигаемой, Европы. Америка, растратив свой филологический запас, вывезенный из Европы, как бы ошалела и призадумалась, и вдруг завела свою собственную филологию, откуда-то выкопала Уитмена, и он, как новый Адам, стал давать имена вещам, дал образец первобытной, номенклатурной поэзии, подстать самому Гомеру.

Россия - не Америка, к нам нет филологического ввозу; не прорастет у нас диковинный поэт вроде Эдгара По, как дерево от пальмовой косточки, переплывшей океан с пароходом. Разве что Бальмонт, самый нерусский из поэтов, чужестранный переводчик эоловой арфы, каких никогда не бывает на Западе; переводчик по призванию, по рождению, в оригинальнейших своих произведениях.

Положение Бальмонта в России - это иностранное представительство от несуществующей фонетической державы, редкий случай типичного перевода без оригинала. Хотя Бальмонт и москвич, между ним и Россией лежит океан. Это поэт совершенно чужой русской поэзии, он оставит в ней меньший след, чем переведенный им Эдгар По или Шелли, хотя собственные его стихи заставляют предполагать очень интересный подлинник.

У нас нет акрополя. Наша культура до сих пор блуждает и не находит своих стен. Зато каждое слово словаря Даля есть орешек акрополя, маленький кремль, крылатая крепость номинализма, освященная27 эллинским духом на неутомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающим нашей истории.

Поскольку Розанов в нашей литературе - представитель домашнего, юродствующего и нищенствующего, эллинизма, постольку Анненский - эллинизма героического, филологии воинствующей. Стихи и трагедии Анненского можно сравнить с деревянными укреплениями, городищами, которые выносились далеко в степь удельными князьями для защиты от печенегов, навстречу хазарской ночи.



На темный жребий мой я больше не в обиде:
И наг, и немощен был некогда Овидий.28





стр. 145


--------------------------------------------------------------------------------

Неспособность Анненского служить каким бы то ни было влияниям, быть посредником, переводчиком прямо поразительна. Оригинальнейшей хваткой он когтил чужое, и еще в воздухе, на большой высоте надменно выпускал из когтей добычу, позволяя ей упасть самой. И орел его поэзии, когтивший Еврипида, Малларме, Леконта де Лиля, ничего не приносил нам в своих лапах, кроме горсти сухих трав.



Поймите, к вам стучится сумасшедший,
Бог знает где и с кем всю ночь проведший,
Блуждает взор, и речь его дика,
И камешков полна его рука;
Того гляди, другую опростает,
Вас листьями сухими закидает.29





Гумилев назвал Анненского великим европейским поэтом.30 Мне кажется, когда европейцы его узнают, смиренно воспитав свои поколения на изучении русского языка, подобно тому, как прежние воспитывались на древних языках и классической поэзии, они испугаются дерзости этого царственного хищника, похитившего у них голубку Эвридику для русских снегов, сорвавшего классическую шаль с плеч Федры и возложившего с нежностью, как подобает русскому поэту, звериную шкуру на всё еще зябнущего Овидия.

Как удивительна судьба Анненского! Прикасаясь к мировым богатствам, он сохранил для себя только жалкую горсточку, вернее - поднял горсточку праха и бросил ее обратно в пылающую сокровищницу Запада. Все спали, когда Анненский бодрствовал. Храпели бытовики. Не было еще "Весов". Молодой студент Вячеслав Иванович Иванов обучался у Моммзена и писал по-латыни монографию о римских налогах. И в это время директор царскосельской гимназии долгие ночи боролся с Еврипидом, впитывал в себя змеиный яд мудрой эллинской речи, готовил настой таких горьких, полынно-крепких стихов, каких никто ни до, ни после его не писал.

И для Анненского поэзия была домашним делом, и Еврипид был домашний писатель, сплошная цитата и кавычки. Всю мировую поэзию Анненский воспринимал как сноп лучей, брошенный Элладой. Он знал расстояние, чувствовал его пафос и холод, и никогда не сближал внешне русского и эллинского мира. Урок творчества Анненского для русской поэзии - не эллинизация, а внутренний эллинизм, адекватный дух русского языка, так сказать, домашний эллинизм. Эллинизм - это печной горшок, ухват, крынка с молоком, это домашняя утварь, посуда, всё окружение тела; эллинизм - это тепло очага, ощущаемое как священное, всякая собственность, приобщающая часть внешнего мира к человеку, всякая одежда, возлагаемая на плечи любым, и с тем же самым чувством священной дрожи, с каким -



Как мерзла быстрая река
И зимни вихри бушевали,
Пушистой кожей прикрывали
Они святого старика.31





Эллинизм - это сознательное окружение человека утварью вместо безразличных предметов, превращение этих предметов в утварь, очеловечение окружающего мира, согревание его тончайшим телеологическим теплом. Эллинизм - это всякая печка, около которой сидит человек и ценит ее тепло как родственное его внутреннему теплу. Наконец, эллинизм - это могильная ладья египетских покойников, в которую кладется всё нужное для продолжения земного странствия человека, вплоть до ароматического кувшина, зеркальца и гребня. Эллинизм - это система в бергсоновском смысле слова, которую человек развертывает вокруг себя как веер

стр. 146


--------------------------------------------------------------------------------

явлений, освобожденных от временной зависимости, соподчиненных внутренней связи через человеческое "я".

В эллинистическом понимании символ есть утварь, а потому всякий предмет, втянутый в священный круг человека, может стать утварью, а, следовательно, и символом. Спрашивается, нужен ли поэтому сугубый, нарочитый символизм в русской поэзии? Не является ли он грехом против эллинистической природы нашего языка, творящего образы, как утварь, на потребу человека?

По существу нет никакой разницы между словом и образом. Символ32 есть уже образ запечатанный; его нельзя трогать. Он не пригоден для обихода, как никто не станет прикуривать от лампадки. Такие запечатанные образы тоже очень нужны. Человек любит запрет, и даже дикарь кладет магическое запрещение, "табу", на известные предметы. Но, с другой стороны, запечатанный, изъятый из употребления образ враждебен человеку, он в своем роде чучело, пугало.

Alles Vergangliches Ist nur ein Gleichnis. Всё преходящее только подобие.33 Возьмем, к примеру, розу и солнце, голубку и девушку. Для символиста ни один из этих образов сам по себе не интересен, а роза - подобие солнца, солнце - подобие розы, голубка - подобие девушки, а девушка - подобие голубки. Образы выпотрошены, как чучела, и набиты чужим содержанием. Вместо символического "леса соответствий" - чучельная мастерская.

Вот куда приводит профессиональный символизм. Восприятие деморализовано. Ничего настоящего, подлинного. Страшный контреданс34 "соответствий", кивающих друг на друга. Вечное подмигивание. Ни одного ясного слова, только намеки, недоговаривания. Роза кивает на девушку, девушка на розу. Никто не хочет быть самим собой.

Весьма замечательную в русской поэзии эпоху символистов группы "Весов", развернувшуюся за два десятилетия в колоссальную, хотя на глиняных ногах, постройку, лучше всего определить как эпоху лжесимволизма. Пусть настоящее определение не будет понято как ссылка на классицизм, унизительная для этой прекрасной поэзии и плодотворного стиля Расина. Ложноклассицизм - кличка, данная школьным невежеством и прилепившаяся к большому стилю. Русский лжесимволизм - действительно лжесимволизм. Журдень открыл на старости лет, что он говорил всю жизнь прозой.35 Русские символисты открыли такую же прозу, изначальную образную природу слова. Они запечатали все слова, все образы, предназначив их исключительно для литургического употребления. Получилось крайне неудобно - ни пройти, ни встать, ни сесть. На столе нельзя обедать, потому что это не просто стол. Нельзя зажечь огня, потому что это может значить такое, что сам потом не рад будешь.

Человек больше не хозяин у себя дома. Ему приходится жить не то в церкви, не то в священной роще друидов, хозяйскому глазу человека не на чем отдохнуть, не на чем успокоиться. Вся утварь взбунтовалась. Метла просится на шабаш, печной горшок не хочет больше варить, а требует себе абсолютного значения (как будто варить - не абсолютное значение). Хозяина выгнали из дому, и он больше не смеет в него войти. Как же быть с прикреплением слова к его значению - неужели это крепостная зависимость? Ведь слово не вещь. Его значимость нисколько не перевод его самого. На самом деле, никогда не было так, чтобы кто-нибудь крестил вещь, назвал ее придуманным именем. Наоборот, какой-то правильный филологический институт исстари подсказывал человеку, что в начале было Слово. Слова в мире - гости, так же как и вещи, и еще неизвестно, кто раньше пришел, а36 самое удобное и в научном смысле правильное - рассматривать слово как образ, то есть словесное представление. Этим путем устраняется вопрос о форме и содержании, буде фонетика - форма, всё остальное - содержание. Устраняется и вопрос о том, что первичнее - значимость слова37 или его звучащая природа. Словесное представление - сложный комплекс явлений, связь, "система". Значимость слова

стр. 147


--------------------------------------------------------------------------------

можно рассматривать как свечу, горящую изнутри в бумажном фонаре, и обратно, звуковое представление, так называемая фонема, может быть помещена внутри значимости, как та же самая свеча в том же самом фонаре.

Старая психология умела только объективировать представления и, преодолевая наивный солипсизм, рассматривала их как нечто внешнее. В этом случае решающим моментом был момент данности. Данность продуктов нашего сознания сближает их с предметами внешнего мира и позволяет рассматривать представления как нечто объективное. Чрезвычайно быстрое очеловечение науки, включая сюда и теорию познания, наталкивает нас на другой путь. Представления можно рассматривать не только как объективную данность сознания, но и как органы человека, совершенно так же точно, как печень, сердце.

В применении к слову такое понимание словесных представлений открывает широкие новые перспективы и позволяет мечтать о создании органической поэтики, не законодательного, а биологического характера, уничтожающей канон во имя внутреннего сближения организма, обладающей всеми чертами биологической науки.38

Задачи построения такой поэтики взяла на себя органическая школа русской лирики, возникшая по творческой инициативе Гумилева и Городецкого в начале 1912 года, к которой официально примкнули Ахматова, Нарбут, Зенкевич и автор этих строк. Очень небольшая литература по акмеизму и скупость на теорию его вождей затрудняет его изучение. Акмеизм возник из отталкивания: "Прочь от символизма, да здравствует живая роза!" - таков был его первоначальный лозунг. Городецким в свое время была сделана попытка привить акмеизму литературное мировоззрение, "адамизм", род учения о новой земле и новом Адаме.39 Попытка не удалась, акмеизм мировоззрением не занимался - он принес с собой ряд новых вкусовых ощущений, гораздо более ценных, чем идеи, и,40 главным образом, вкус к целостному словесному представлению, образу, в новом органическом понимании. Литературные школы живут не идеями, а вкусами: принести с собой целый ворох новых идей, но не принести новых вкусов - значит не сделать новой школы, а лишь основать поэтику. Наоборот, можно создать школу одними только вкусами, без всяких идей. Не идеи, а вкусы акмеистов оказались убийственны для символизма. Идеи оказались отчасти перенятыми у символистов, и сам Вячеслав Иванов много способствовал построению акмеистической теории. Но смотрите, какое случилось чудо для тех, кто живет внутри русской поэзии: новая кровь потекла по ее жилам.41 Говорят, вера движет горы, а я скажу в применении к поэзии: горы движет вкус. Благодаря тому, что в России в начале столетия возник новый вкус, такие громады, как Рабле, Шекспир, Расин,42 снялись с места и двинулись к нам в гости. Подъемная сила акмеизма в смысле деятельной любви к литературе, ее тяжестям, ее грузу - необычайно велика, и рычагом этой деятельной любви и был именно новый вкус, мужественная воля к поэзии и поэтике, в центре которой стоит человек, не сплющенный в лепешку лжесимволическими ужасами, а как хозяин у себя дома, истинный символист,43 окруженный символами, то есть утварью, обладающий и словесными представлениями как своими органами.

Не раз русское общество переживало минуты гениального чтения в сердце западной литературы. Так Пушкин, и с ним всё его поколение, прочитал Шенье. Так следующее поколение, поколение Одоевского, прочитало Шеллинга, Гофмана и Новалиса. Так шестидесятники прочитали своего Бокля, и хотя обе стороны звезд с неба не хватали, но и здесь идеальная встреча состоялась.

Акмеистический ветер перевернул страницы классиков и романтиков, и они раскрылись на том самом месте, какое всего нужнее было для эпохи. Расин раскрылся на "Федре", Гофман - на "Серапионовых братьях". Раскрылись ямбы Шенье и гомеровская "Илиада". Акмеизм - не только литературное, но и общественное явление в русской истории. С ним вместе в русской поэзии возродилась нравст-

стр. 148


--------------------------------------------------------------------------------

венная сила. "Хочу, чтоб всюду плавала свободная ладья; и Господа, и дьявола равно прославлю я"44 - сказал Брюсов. Это убогое "ничевочество" никогда не повторится в русской поэзии.

Общественный пафос русской поэзии до сих пор поднимался только до "гражданина", но есть более высокое начало, чем "гражданин" - понятие "мужа". В отличие от старой гражданской поэзии, новая русская поэзия должна воспитывать не только граждан, но и "мужа". Идеал совершенной мужественности подготовлен стилем и практическими требованиями нашей эпохи. Всё стало тяжелее и громаднее, потому и человек должен стать тверже, так как человек должен быть тверже всего на земле и относиться к ней, как алмаз к стеклу. Гиератический, то есть священный, характер поэзии обусловлен убежденностью, что человек тверже всего остального в мире.

Отшумит век, уснет культура, переродится народ, отдав свои лучшие силы новому общественному классу, и весь этот поток увлечет за собой хрупкую ладью человеческого слова в открытое море грядущего, где нет сочувственного понимания, где унылый комментарий заменяет свежий ветер вражды и сочувствия современников. Как же можно снарядить эту ладью в дальний путь, не снабдив ее всем необходимым для столь чужого и столь дорогого читателя? Еще раз я уподоблю стихотворение египетской ладье мертвых. Всё для жизни припасено, ничего не забыто в этой ладье.

Но я вижу возможность многочисленных возражений и начало реакции на акмеизм в этой первоначальной его формулировке, подобно кризису лжесимволизма. Чистая биология не подходит для построения поэтики. Биологическая аналогия хороша и плодотворна, но в результате ее последовательного применения получается биологический канон, не менее давящий и нестерпимый, чем лжесимволический. "Души готической рассудочная пропасть"45 глядит из физиологического понимания искусства. Сальери достоин уважения и горячей любви. Не его вина, что он слышал музыку алгебры так же сильно, как живую гармонию.46

На место романтика, идеалиста, аристократического мечтателя о чистом символе, об отвлеченной эстетике слова, на место символизма, футуризма и имажинизма пришла живая поэзия слова-предмета, и ее творец не идеалист-мечтатель Моцарт, а суровый и строгий ремесленник, мастер Сальери, протягивающий руку мастеру вещей и материальных ценностей, строителю и производителю вещественного мира.


--------------------------------------------------------------------------------

1 Местоимение "ее" замещает не слово "литература" (как предшествующее "ее"), а слово "непрерывность" - ниже в тексте говорится о "принципе непрерывности".

2 изменению количества колебательных волн... промежуток времени. В ОПС было плеонастическое: "количества содержания... волн... приходящихся на известный промежуток времени". Необходимость исправления подчеркнутого нами места в HP определена правильно, однако по недосмотру удалены оба слова, что привело к утрате смысла. Сохраняем слово "количество" по ОПС.

3 Имеются мемуарные сведения о том, что Мандельштам читал Бергсона и "помнил его наизусть" в юношеские годы (Иванов Г. Собр. соч.: В 3 т. М., 1994. Т. 3. С. 84). Исследователи Мандельштама указывали на отдельные заимствования из сочинений Бергсона (из последних работ см.: Видгоф Л. М. О "чертежнике пустыни" Мандельштама // Видгоф Л. М. Москва Мандельштама. М., 2005. С. 404 и след.).

4 Замечание о "глубоко иудаистическом уме" Бергсона корреспондирует с оценкой Н. Бердяева: "Философия Бергсона - тончайшая паутина, напоминающая мышление Зиммеля и изобличающая в нем еврейский склад ума" {Бердяев Н. А. Смысл творчества // Бердяев Н. А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989. С. 540). Считается вероятным, что Бергсон, наряду с другими источниками, опирался на мистическое учение хасидов (Блауберг И. И. Анри Бергсон и философия длительности // Бергсон А. Собр. соч.: В 4 т. М., 1992. Т. 1. С. 40).

5 Подобный образ находим в стихотворении "Еще далеко асфоделей..." (1916): "И раскрывается с шуршаньем Печальный веер прошлых лет...".

6 Дж. Харрис, систематически исследовавшая "Творческую эволюцию", в том числе в связи с этим образом в "О природе слова", пришла к выводу, что Мандельштам "неверно ин-



стр. 149


--------------------------------------------------------------------------------


--------------------------------------------------------------------------------

терпретировал" Бергсона (Harris J. G. Mandelstamian "Zlost", Bergson, and a new acmeist esthetic? // Ulbandus Review. 1978. Vol. 2. N 2. P. 116). Н. Я. Мандельштам пыталась обнаружить источник обсуждаемого образа с помощью своих знакомых-филологов; о безуспешности этих попыток свидетельствует одно из ее писем к Л. Я. Гинзбург, в котором упоминается "бергсоновский веер времени, который нагло выдумал Оська в своих статьях" (Звезда. 1998. N 10. С. 135).

7 от дурной бесконечности... теории прогресса. Опосредованный источник этих воззрений, вероятно, статья С. Булгакова "Основные проблемы теории прогресса" (сб. "Проблемы идеализма", 1903), автор которой раскрыл существо определяемой им "религии прогресса" и "его божество" - "Человечество", субъект "бесконечного прогресса". "Дурная бесконечность" - определение Гегеля (в "Йенской логике").

8 старта. Правильно: финиша. В этом месте, по-видимому, у автора отразились зрительные впечатления от бегов на ипподроме, где место старта нередко совпадает с местом финиша.

9 "Виопа pulcella fut Eulalia, bel auret corps, bellezour anima. Цитата из "Кантилены о св. Евлалии" (ок. 880 г.). "Хорошая девушка была Евлалия, красивая телом, прекрасная душою" (старофранц., пер. Л. Г. Степановой). В ОП цитата с неточностями, исправлено по изд.: Шишмарев В. Книга для чтения по истории французского языка IX-XV вв. М.; Л., 1955. С. 22. "Французский памятник имитирует латинскую литургическую секвенцию, существовавшую уже в IX в. Она написана в 80-х годах этого столетия на основе гимна Пруденция (IV в.) и мартирологии Беды Достопочтенного. Евлалия из Мериды - христианская мученица конца III-начала IV в.; замучена при Максимиане (286 - 305 гг.)" (Там же. С. 22).

10 русский язык стал именно звучащей и говорящей плотью. Ср. в статье "Скрябин и христианство": "Скрябин - следующая после Пушкина ступень русского эллинства, дальнейшее закономерное раскрытие эллинистической природы русского духа".

11 стихией русской речи, не вмещающейся. Принято чтение ОП (с заменой времени глагола с прошедшего на настоящее). В ОПС было: "стихией русского языка, не вмещающегося ".

12 Из стихотворения Тютчева "Silentium!".

13 Имеется в виду "Письмо первое" "Философических писем" Чаадаева. В связи с этим письмом см. статью "Петр Чаадаев" и примечания к ней в кн.: Мандельштам О. Камень. Л., 1990. (Лит. памятники).

14 Язык - наша телеология. Фраза восстановлена по ОВЭ.

15 за сохранение нашей связи со словом, за нашу... Слова "нашей", "нашу" восстановлены по ОВЭ.

16 Речь идет об издании: Розанов В. Около церковных стен. В 2 т. СПб., 1906.

17 Характеристика основывается на следующем высказывании Розанова: "странная черта моей психологии заключается в таком сильном ощущении пустоты около себя - пустоты безмолвия и небытия вокруг и везде. - что я едва знаю, едва верю, едва допускаю, что мне "современничают" другие люди" (Розанов В. Уединенное. СПб., 1912. С. 215).

18 церковью. Слово восстановлено по ОВЭ.

19 Источник цитаты не установлен. "Мне время тлеть, тебе цвести" - из стихотворения Пушкина "Брожу ли я вдоль улиц шумных...".

20 Тема "домашности" у Розанова была освещена В. Шкловским в работе "Розанов" (опубл. 1921): "Тема последней домашности, домашнего отношения к вещам (...) не подымалась или почти никогда не поднималась в "большой свет" литературы (...)" (Шкловский В. Гамбургский счет. М., 1990. С. 122). О взаимной связи названных статей Мандельштама и Шкловского см.: Тоддес Е. Я. Мандельштам и опоязовская филология // Тыняновский сб.: Вторые Тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 81 - 82.

21 Немудрено, что Розанов... писателем. В ОВЭ: "Розанов многим кажется ненужным и бесплодным писателем: это для тех, кто не умеет делать того же, что он сам: им остаются только скорлупки".

22 Цитата из кн.: Розанов В. Опавшие листья. СПб., 1913. С. 88.

23 См.: Розанов В. Уединенное. С. 29. Еще раз к тому же стиху Некрасова Розанов обращался в кн.: Опавшие листья: Короб 2-й. Пг., 1915. С. 320.

24 См. в кн.: Розанов В. Опавшие листья. Короб 2-й. С. 178.

25 По легенде, черт явился Лютеру в замке Вартбург, где Лютер укрывался после осуждения на Вормсском соборе. В одной из комнат замка по сей день показывают туристам пятно на стене, оставшееся от брошенной в черта чернильницы.

26 Здесь сопки имеют второе словарное значение - вулканы. При редактировании ОП это значение не было учтено, почему был заменен сопутствующий эпитет - "горящими" на "горячими".

27 освященная. В ОПС и ОП: оснащенная. Чтение дается по ОВЭ.

28 Из стихотворения П. Верлена "Вечером" в переводе И. Анненского.

29 Из стихотворения И. Анненского "Кошмары". У Анненского в соответствующем стихе: "Оборванный, и речь его дика".



стр. 150


--------------------------------------------------------------------------------


--------------------------------------------------------------------------------

30 Имеется в виду рецензия Н. С. Гумилева на "Кипарисовый ларец": "Читателям "Аполлона" известно, что И. Анненский скончался 30 ноября 1909 г. И теперь время сказать, что не только Россия, но и вся Европа потеряла одного из больших поэтов" (Аполлон. 1910. N 8. С. 46).

31 Из поэмы Пушкина "Цыганы" (рассказ Старика об Овидии).

32 Символ. Чтение дается по ОП; в предшествующих источниках ошибочно: слово.

33 Alles... Gleichnis. Всё преходящее только подобие. Цитата из второй части "Фауста" Гете и ее перевод. Мандельштам обращается к этой цитате как к показательной, поскольку ею пользовался Вяч. Иванов в двух программных статьях: "Две стихии в современном символизме" (По звездам. СПб., 1909. С. 270); "Заветы символизма" (Борозды и межи. М., 1916. С. 135). "По звездам" Мандельштам читал и отозвался об этой книге в письме к Вяч. Иванову от 13 (26) августа 1909 года, см.: Мандельштам О. Камень. С. 206 - 207.

34 контреданс - старинный танец, род кадрили; от франц. contre-danse. Слово транслитерировалось также как контрданс и контраданс (так в ОП). Этимологически возводилось к английскому country-dance (деревенский танец).

35 Подразумевается эпизод из комедии Мольера "Мещанин во дворянстве", герой которой, Журден, узнает от своего учителя о делении речи на стихи и прозу и признается в том, что "не подозревал, что вот уже более сорока лет говорит прозой". В ОПС вм. "Журдень" было ошибочное "Жорж Данден" (герой другой комедии Мольера, "Жорж Данден, или Одураченный муж"). Исправление внесено в HP рукой "редактора".

36 Наоборот, какой-то... кто раньше пришел, а... Фраза восстановлена по ОВЭ.

37 что первичнее - значимость слова. Исправлено по ОП. В ОПС было: "что первичная значимость - слово...".

38 биологической науки. В ОВЭ после запятой следовало продолжение: "включая одну: отказ от разгадки основной биологической тайны жизни и, следовательно, биологической тайны слова, построенной (посторонней? - А. М.), для познания не существенной, и нисколько не меняющей сути дела".

39 О роли С. Городецкого в формировании мировоззрения акмеистов см.: Тименчик Р. Д. Заметки об акмеизме // Russian Literature. 1974. N 7/8. С. 24 - 31. Следует отметить, что Мандельштам, автор программных статей "О собеседнике" и "Франсуа Виллон", напечатанных в "Аполлоне" (1913. N 2 и 4), статьи "Утро акмеизма" (1914, опубл. 1919, см. примечания в кн.: Мандельштам О. Камень. С. 334 - 337), "был предназначен" Гумилевым "написать поэтику" (Осип Мандельштам в записях дневника и материалах архива П. Н. Лукницкого // Звезда. 1991. N 2. С. 112), а название его статьи (написанной в том же 1922 году, что и рассматриваемая нами) "Письмо о русской поэзии" свидетельствует о его намерении выступить продолжателем дела Гумилева после его гибели.

40 чем идеи, и. Вм. "и" в ОПС противительная частица "а". Необходимость конъектуры вызывается тем, что в данном месте предложения смысл требует не противопоставления, а присоединения.

41 Но смотрите, какое случилось... по ее жилам. Пунктуация источника исправлена нами по смыслу фразы.

42 Рабле, Шекспир, Расин. Имена Шекспира и Рабле назвал Гумилев в статье "Наследие символизма и акмеизм" в качестве близких акмеизму (Аполлон. 1913. N 1). В связи с обращением Мандельштама к творчеству Расина см. примечания к стихотворению "Я не увижу знаменитой "Федры"..." и к переводу начала "Федры" в изд.: Мандельштам О. Полн. собр. стихотв. СПб., 1995. С. 538, 673.

43 символист. Конъектура; в ОПС (единственный источник текста): символизм. Исправление внесено по смыслу фразы.

44 "Хочу, чтоб всюду плавала... прославлю я" - из стихотворения В. Брюсова "Неколебимой истине..." (1901).

45 Автор цитирует свое стихотворение "Notre Dame".

46 Сальери, в его противопоставлении Моцарту, избран Мандельштамом в данном случае, по-видимому, в связи с бытовавшими в литературной среде Петербурга оценками его и Н. С. Гумилева творчества. Так, Л. Рейснер, цитируя стихотворение Мандельштама "Silentium", писала: ""Останься пеной, Афродита, и слово в музыку вернись", - вот зарок, данный новым Сальери. Для Моцарта он не существует" (Рейснер Л. М. Райнер М. Рильке // Летопись. 1917. N 7/8. С. 313). Второе сравнение принадлежит Э. Голлербаху и относится к тому же 1922 году: "Если можно противопоставить Блоку кого-нибудь из современников, то в качестве антипода назовем Н. Гумилева. Блок и Гумилев не только разные мироощущения, это - разные стихии творчества. Это Моцарт и Сальери нашей поэзии. Блок вещал, Гумилев выдумывал. Блок творил, Гумилев изобретал. Блок был художником, артистом. Гумилев был мастером, техником. Блок был больше поэтом, чем стихослагателем: поэзия была ему дороже стихов. Гумилев был версификатором, филологом по преимуществу" (Голлербах Э. Петербургская Камена: (из впечатлений последних лет) // Новая Россия. 1922. N 1. С. 87).



стр. 151