(ТРИЛОГИЯ ЛЬВА ТОЛСТОГО И "БИБЛИОТЕКА МОЕГО ДЯДИ" РОДОЛЬФА ТЁПФЕРА)

Молодого Толстого недаром именовали "архаистом". Современная русская проза не привлекала начинающего автора: ни романтизм 30-х годов, задержавшийся у Тургенева, ни "натуральная школа" 40-х... Сердце и ум Толстого отзывались не на творчество отцов, а на традиции дедов. Философия и художественные открытия эпохи Просвещения стали питательной почвой для его развития.1 Как писал Б. Эйхенбаум, "творчество Толстого имеет глубокое и чрезвычайно характерное для него родство именно с 18 веком. Здесь - традиция многих его приемов и форм... английская и французская литература этой эпохи составляет его главное и излюбленное чтение, тогда как немецкая романтическая литература, столь популярная в России 20 - 40-х годов, не интересует Толстого; Руссо и Стерн, духовные вожди эпохи Карамзина и Жуковского, оказываются его любимыми писателями".2

Эпоха "молодого Толстого" охватывает примерно десять лет (1852- 1863) - от появления "Детства" до публикации "Казаков". Далее с работой над "Войной и миром" приходит зрелость с разными этапами пятидесятилетнего творческого пути. В оценке динамики первого периода нет единодушия. Высказывалось мнение об отсутствии у Толстого так называемой эпохи ученичества, трудных поисков, преодоления неудач... "Толстой сразу выступил на свой настоящий путь, без тех исканий, блужданий, уклонений в сторону, какими обычно начинают свою литературную деятельность крупные писатели-художники. У него не было ни подражательного периода, ни слабых опытов".3 Иное мнение: "Основы художественного метода определены Толстым уже в ранних дневниках. Но не сразу найдены формы - весь период до "Войны и мира" есть период не столько достижений, сколько исканий".4

Действительно, интенсивным поиском отмечена работа над первым из толстовских грандиозных замыслов - романом "Четыре эпохи развития", которая по существу обнимает все творчество писателя первого десятилетия (исключение - военные очерки и несколько рассказов). В орбите этого проекта - трилогия "Детство", "Отрочество", "Юность". Четвертая часть, именуемая "Юность. Вторая половина" ("Молодость"), так и не была написана, но ее разработанные планы воплотились в той или иной степени в таких произведениях, как "Святочная ночь", "Записки маркера", "Утро по-


--------------------------------------------------------------------------------

1 См.: Берлин Исайя. История свободы. Россия. М., 2001. С. 269 - 299.

2 Эйхенбаум Борис. Молодой Толстой. Пбг.; Берлин, 1922. С. 15 - 17.

3 Овсянико-Куликовский Д. Н. Л. Н. Толстой. СПб., 1908. С. 6.

4 Эйхенбаум Борис. Молодой Толстой. С. 59.



стр. 37


--------------------------------------------------------------------------------

мещика" ("кусок" из задуманного "Романа помещика"), "Казаки" (начало так и неосуществленного "кавказского романа"), наконец, в романе "Семейное счастье".

Все эти создания несут, с разной степенью "чистоты" и полноты, приметы популярного европейского жанра, правда, в его специфическом изводе. Известно, что классический немецкий Bildungsroman, идущий от Х. М. Виланда ("История Агатона") и И. В. Гете ("Ученические годы Вильгельма Мейстера"), оставил свои следы в русской прозе ("Обыкновенная история" И. А. Гончарова).5 Но Толстой предпочел иную ветвь этого же жанра, ориентируясь на французскую и английскую традицию, т. е. опыт Ж. -Ж. Руссо, Л. Стерна и Ч. Диккенса. Эти великие писатели остались влиятельными авторитетами для Толстого навсегда, но на их блистательном фоне не потерялась куда более скромная фигура, оказавшаяся неожиданно значимой для молодого Толстого. Это ныне забытый в России, а на родине перешедший в разряд детских авторов швейцарский прозаик Родольф Тёпфер (Rodolphe Toppfer, 1799 - 1846).6 Л. Н. Толстой в "Воспоминаниях" (1906) заметил в связи с "Детством": "...во время писания этого я был далеко не самостоятелен в формах выражения, а находился под влиянием сильно подействовавших на меня тогда двух писателей Stern(a) (его "Sentimental journey") и Toppfer(a) ("Bibliotheque de mon oncle")".7 "Библиотека моего дяди" (1832 - 1838) была напечатана в российской периодике в 1848 году, но уже десятью годами ранее была прочитана в России множеством людей, владевших французским языком. "Тёпфер, объединивший, через Ксавье де Местра, художественные принципы Стерна и Руссо, пришелся особенно по вкусу и так вошел в оборот русской беллетристики пятидесятых годов, что имя его стало мелькать в разных повестях и рассказах - то как цитата, то как предмет чтения героини или ее бесед".8

Интерес к Тёпферу у Толстого был связан прежде всего с антиромантической установкой начинающего автора, обнаружившейся уже в дневниках и письмах еще до работы над "Детством". Родина Родольфа Тёпфера - провинциальная патриархальная Швейцария - пребывала в 30-е годы в иной культурной фазе, чем остальная Европа; в этой стране "не было романтизма в том виде, как он сложился в других странах. Романтический цветок так и не распустился на швейцарской почве".9 Франкоязычный житель Женевы, художник и писатель Тёпфер, не принимавший схематизма классицистов и рационализма просветителей, тем не менее именно в романтиках - с их не-


--------------------------------------------------------------------------------

5 Об этом см. в кн.: Краснощекова Елена. И. А. Гончаров. Мир творчества. СПб., 1997. С. 49 - 57.

6 В связи с Толстым о Тёпфере подробно писали Б. Эйхенбаум в книге 1922 года (в последующих материал существенно сокращен) и П. Попов ("Стиль ранних повестей Толстого ("Детство" и "Отрочество")" - Лит. наследство. 1939. Т. 35 - 36). В работах более поздней советской поры связь Толстого с Тёпфером замалчивалась, а подчас и отрицалась. И. В. Чуприна ("Трилогия Л. Толстого "Детство", "Отрочество", "Юность"" - Саратов, 1961) в главе "К вопросу о западных традициях в трилогии" утверждала, что "говорить о зависимости Толстого от Тёпфера нет оснований" (с. 131). Столь же категоричны ее суждения и о влиянии Руссо, Стерна и Диккенса: "Очевидна ошибочность утверждений исследователей о том, что "Детство", "Отрочество" и "Юность" есть результат влияния на их автора некоторых западных писателей. Трилогия Толстого в своей идейно-художественной целостности является порождением идейной и литературной жизни России конца 40-х и начала 50-х годов" (с. 148).

7 Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М., 1952. Т. 34. С. 348. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.

8 Эйхенбаум Б. М. Лев Толстой. Miinchen, 1968. С. 8.

9 Седельник В. Д. Родольф Тёпфер - новеллист и художник // Тёпфер Родольф. Женевские новеллы / Перевод М. Н. Черневич. М., 1982. С. 410. Далее ссылки на это издание даются в тексте. См. также: Данилевский Р. Ю. Швейцарская повесть в русской литературе // От романтизма к реализму. Л., 1978. С. 262 - 279.



стр. 38


--------------------------------------------------------------------------------

переносимой и, по его мнению, обреченной на осмеяние ориентацией на все сверхобычное - видел своих настоящих противников. Тёпфер восхищался Руссо и Стерном, был введен в литературу Ксавье де Местром, т. е. соединил в своей судьбе имена уже отмеченного выше эстетического ряда. В России особость Тёпфера была сразу подмечена А. В. Дружининым. Приветствуя появление переводов его прозы, критик подчеркивал "отсутствие (в ней) всякой натяжки. Он начинает рассказывать какую-нибудь простую повесть, на пути встречает он какую-нибудь мысль, развивает ее без церемонии, вводит один-два эпизода, но все-таки помнит о целом: он не ловит отступлений; он знает, что, со странностями или без странностей, рассказ его все-таки будет хорош и оригинален".10 Автор "Библиотеки моего дяди" оказался близок Толстому и по чисто человеческим качествам и влечениям. Исследователь творчества швейцарца пишет: "...Толстой и Тёпфер - величины несоизмеримые. И все же тут было определенное родство душ, сходство нравственно-этических убеждений, присущее обоим недовольство собой и стремление найти некие общие правила поведения. Оба они были педагогами, моралистами, имели одних и тех же духовных наставников. Оба тяготели к самораскрытию, даже к саморазоблачению - в разной, естественно, степени. По свидетельству биографов, в своих дневниках и письмах(...) Тёпфер был до резкости откровенен и нелицеприятен. "Мой жизненный принцип - правдивость по отношению к себе и к другим", - писал он".11

Б. М. Эйхенбаум на вопрос, почему именно Тёпфер попал в поле зрения начинающего русского прозаика, отвечал: у второстепенного писателя "определеннее и чище выступают приемы школы".12 Автору "Детства" и "Отрочества" оказались близки прежде всего стилистические и интонационные предпочтения автора "Библиотеки моего дяди", отталкивающегося от эстетики романтизма и тяготеющего к стилистике сентименталистов конца XVIII века. Отсюда опрощение стиля, естественность тона, освобожденного от всякой аффектации, и лиричность повествования, ведущегося от лица чуть наивного, но тонко чувствующего человека.13 Но для молодого автора важен был и выбор жанра, поскольку именно им определяется композиция, тип героя, система действующих лиц, характер сюжета (ослабленного или напряженного), в конце концов, и сами темы-мотивы, организующие всю структуру произведения. Очевидно, что "поиски жанра" (не только стиля) привлекли внимание Толстого к скромному по объему и авторским претензиям произведению швейцарца.

Работая над "Детством", Толстой видел в нем именно "роман" (первую часть "Четырех эпох развития"), а не повесть, как поименовал в письме это сочинение (к неудовольствию автора) Н. А. Некрасов, опубликовавший "Детство" в своем "Современнике". Справедливо замечено, что в тот момент роман как таковой был для Толстого "просто большая вещь": "Особенности


--------------------------------------------------------------------------------

10 Дружинин А. В. Письма иногороднего подписчика // Дружинин А. В. Собр. соч. СПб., 1865. Т. 6. С. 290 - 292. Любопытно, что отмеченные приметы стиля Тёпфера приписывались в России "стернианству" - явлению, весьма далекому от подлинного существа той "революции", что Стерн произвел в английской литературе. Его соотечественники видели в нем замечательного пародиста, насмешника, русские восхищались чувствительным гением, чистым сентименталистом. "На русской почве пародийность Стерна воспринималась либо как "недостаток", как чрезмерная "болтовня"... либо как нечто специфически английское, не заслуживающее внимания" (Эйхенбаум Б. М. Лев Толстой. С. 84). См. также мою статью ""Сентиментальное путешествие": проблемы жанра (Л. Стерн и Н. Карамзин)" (Русская литература. 2002. N 1. С. 191 - 206).

11 Седельник В. Д. Указ. соч. С. 429 - 430.

12 Эйхенбаум Б. М. Теория, критика, полемика. Л., 1927. С. 29.

13 Попов П. Стиль ранних повестей Толстого ("Детство" и "Отрочество") // Лит. наследство. 1939. Т. 35 - 36. С. 78 - 116.



стр. 39


--------------------------------------------------------------------------------

жанров и форм им, по-видимому, не ощущаются. Это обычно бывает в такие периоды, когда развитые и усовершенствованные прежними поколениями формы начинают терять свою действенность, ощутимость - становятся доступными, легкими... В творчестве Толстого перед нами происходит процесс нового затруднения этих канонизированных форм путем, с одной стороны, их разложения и смешения, с другой - путем возрождения старых, уже давно забытых традиций. Тут влечение Толстого к литературе 18 века находит новое историко-литературное подкрепление и приобретает характер еще большей закономерности".14

В "Библиотеке моего дяди" Тёпфера - наследника "забытых традиций" - легко обнаружить приметы именно Bildungsroman(a), на русскую почву "пересаженного" уже Карамзиным. Но Толстой, будучи близок к Карамзину по многим эстетическим предпочтениям, вернее всего, не был знаком с его романом "Рыцарь нашего времени"(1803)15 и открывал особый жанровый феномен, читая французскую и английскую литературу.

По М. М. Бахтину, рождение "романа воспитания" ("романа становления") во второй половине XVIII века стало важнейшим моментом в истории бытования романа как такового. Принципиальное отличие "романа воспитания" от других разновидностей ("роман странствований", "роман испытания") в том, что в нем "дается динамическое единство образа героя": "Сам герой, его характер становится переменной величиной в формуле этого романа. Изменение самого героя приобретает сюжетное значение, а в связи с этим в корне переосмысливается и перестраивается весь сюжет романа". Частным вариантом этой разновидности является циклический (чисто возрастной) "роман становления", возможный, по мнению ученого, в чистом виде лишь у идилликов. Но Бахтин специально подмечает в скобках: "Очень силен он у Толстого, непосредственно связанного в этом отношении с традициями 18 века".16 О Тёпфере прямых упоминаний у Бахтина нет, но косвенно к его творчеству можно отнести размышления о влиянии идиллий, столь популярных в литературе Швейцарии, на "сентиментальный роман руссоистского типа".

"Библиотека моего дяди" - своего рода трилогия (представлено отрочество, юность, молодость: от пятнадцати до двадцати трех лет). Одно из предполагаемых названий маленького романа - "История Жюля" - проясняет авторский замысел. Популярное имя нацелено на расширение диапазона "истории". Ожидаемый роман - об одном из многих (история героя отнюдь не уникальна). Акцент - на всеобщности законов человеческого взросления, а не на сугубом своеобразии индивидуальной судьбы. Таковым видится и замысел Толстого, поэтому его столь возмутило поименование в "Современнике" без его ведома первой части задуманного романа "Историей моего детства", поскольку "заглавие (...) противоречит с мыслью сочинения" (1, 332).

У Тёпфера герой-повествователь пребывает в завершившемся возмужании и одновременно в трех ему предшествующих стадиях. Рассказчик - человек с седой головой (за сорок лет!), одолевший все этапы взросления и в итоге пришедший к "протрезвению с той или иной степенью резиньяции" (М. М. Бахтин). Он с грустью вспоминает о годах, что определили навсегда сам состав его личности: "Ничто не может изгладить из моего сердца память


--------------------------------------------------------------------------------

14 Эйхенбаум Борис. Молодой Толстой. С. 32.

15 Об этом - в моей статье "Bildungsroman на русской почве (Н. М. Карамзин. "Рыцарь нашего времени")" (Русская литература. 2002. N 1. С. 4 - 21).

16 Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 200 - 201.



стр. 40


--------------------------------------------------------------------------------

о прошлом. В настоящем я владею гораздо большим, чем желал в те времена, но я тоскую по возрасту, когда мы полны желаний". Это прошлое видится навсегда утерянным раем: "Свежее майское утро, голубое небо, тихое озеро, - вы и сейчас передо мной, но... куда девался ваш блеск, что стало с вашей чистотой? Где ваша неизъяснимая прелесть, полная радости, тайн, надежд? Вы ласкаете мой взор, но уже не трогаете душу; я холоден к вашему веселому зову; чтобы так нежно любить вас, как прежде, надо возвратить невозвратимое прошлое, повернуть время вспять. Какое грустное и горькое чувство!" (с. 28 - 29). Но этот меланхолический монолог перекрывается оживленными интонациями тех возрастов, "когда мы полны желаний", - отрочества, юности и молодости. Так создается подвижное двуголосье, определившее особый стиль этого произведения, позволяющий непосредственно выявить в самой лексике, тоне повествования динамику взросления и ее неминуемый итог.

У Толстого интонации юного Николеньки превалируют, но возмужавший герой (тридцатилетний!) периодически вносит в повествование эмоциональные "комментарии", наполненные ностальгией по тем годам, "когда мы были полны желаний", а мир детства (до смерти матери) с высоты опыта жизни выглядит для него тоже потерянным раем. Глава "Детство" обрамлена восклицаниями и вопросами. В начале ее: "Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений" (1, 43). В финале главы: "Вернутся ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность, потребность любви и сила веры, которыми обладаешь в детстве... Где те горячие молитвы? Где лучший дар - те чистые слезы умиления... Неужели жизнь оставила такие тяжелые слезы в моем сердце, что навеки отошли от меня слезы и восторги эти? Неужели остались одни воспоминания?" (1, 45). Эмоциональный градус этих строк выше, чем у швейцарца. В памяти сироты Жюля нет воспоминаний о семье, о матери. Николенька весь погружен в мысли о ней: сладкие звуки голоса, чудесная нежная ручка, грустная очаровательная улыбка...

"О, сколь трудное дело воспитание!" - это признание можно принять за эпиграф ко всей книге Тёпфера, уроженца страны И. Г. Песталоцци. Слово "воспитание" стало ключевым при отборе эпизодов и их расположении. Естественно появление (и повторение) таких понятий, как "уроки" и "школа". В итоге в книге Тёпфера буквально реализуется основная примета Bildungsroman(a) по Бахтину - "изображение мира и жизни как опыта, как школы, через которую должен пройти всякий человек".17 Учитель (наставник, ментор) - по значимости вторая фигура (вслед за центральным персонажем) в такой разновидности романа. Слово "ментор", как известно, пришло из философско-педагогического романа аббата Фенелона "Приключения Телемака" (1693 - 1699), любимого чтения Тёпфера и его героя. Учитель Ратен, на попечение которого дядя Том оставил сироту Жюля, требователен по долгу службы, но добр по натуре: предпочитает ораторство наказанию. Отношение подростка к нему - снисходительное почтение: "Какой же, право, был чудак, как я вспомню, мой учитель! Человек высокой нравственности и педант; почтенный и смешной, важный и комичный, он одновременно внушал и уважение к себе, и желание подшутить над ним" (с. 16). Именно это желание претворяется в неудержимом смехе подростка над бородавкой учителя (очередная вариация знаменитого стерновского "конька" - единственная деталь портрета учителя). Тем не менее поучающее ораторство ментора, вскормленное немалой эрудицией, отпечатывается в душе


--------------------------------------------------------------------------------

17 Там же. С. 201.



стр. 41


--------------------------------------------------------------------------------

Жюля. Ратен был "целомудрен до крайности" и убеждал "загадочными и зловещими словами" ученика, увлеченного чтением, что любовь "самая пагубная, самая презренная и наиболее противная добродетели страсть", создавая "превратное впечатление о многих вещах". В "Детстве" Толстого первая глава так и названа "Учитель Карл Иваныч". Толстовский наставник - фигура куда более тщательно выписанная, чем тёпферовская. Во внешности и привычках Карла Иваныча - масса деталей, многие из которых ироничны, поскольку он скорее "дядька", чем подлинный учитель. Ведущая примета Карла Иваныча - доброта (доброе немецкое лицо, добрый немецкий голос, совесть его чиста и душа покойна), за проступок он только угрожает линейкой и требует мольбы о прощении.

Молодой Толстой, судя по его дневникам, главной задачей художественного письма полагал умелое сочетание обобщений ("генерализации") с детальностью психологического рисунка - "мелочностью". Искусство - это "микроскоп, который наводит художник на тайны своей души и показывает эти общие всем тайны людям" (53, 94), заметил он в более поздние годы. Подобный стилевой симбиоз издавна был принят в Bildungsroman(e) с его обязательным моральным посылом и пристальным вниманием к душе растущего человека. В первой части "Библиотеки моего дяди" - "Два узника" (слово "узник" - из словаря романтиков, но персонажи, в духе эстетики Тёпфера, лишены какого-либо романтического флера) - "мелочность" прокламируется со всей определенностью: "... я пускаю в ход лупу и микроскоп и... сколько любопытных мелких особенностей я открываю" (с. 10). Одновременно в размышлениях о жизни подростков налицо более широкий масштаб. Одни из них "проводили свои дни в маленьких комнатках, выходивших на тихие дворы и на пустынные крыши. Там они превращались в созерцателей, далеких от уличной суеты, но имели достаточно пищи для самостоятельных наблюдений над малым кругом соседей. Они получали знание людей менее обширное, но зато более углубленное" (с. 5). Сирота Жюль, предоставленный самому себе, отдается самопознанию и наслаждается созерцанием: он "в том возрасте, когда собственное общество так сладко, когда в сердце неумолчно звучат пленительные речи, а ум так легко находит наслаждение, когда воздух, небо, поля, стены - все о чем-то говорит, все чем-то волнует, когда дерево акации представляется целым миром, а майский жук - сокровищем". Голос юного героя прерывается вновь восклицанием взрослого: "Ах, почему я не могу вернуть ту счастливую пору, не могу вновь пережить волшебные часы! Как тускло светит сейчас солнце! Как медленно тянется время, как безрадостен досуг!" (с. 28).

Николенька у Толстого тоже из породы созерцателей, погруженных в собственные наблюдения и мысли, недаром в семье его именуют "поэтом". Своеобразие психики таких натур раскрывается обоими авторами в сходных эпизодах (под знаком "мелких особенностей"). У Тёпфера герой на двух страницах занят игрой с майским жуком на столе: "Я сажаю удивительное насекомое на первую страницу моей тетради: хоботок его наполнен чернилами; затем, вооружившись соломинкой, чтобы руководить работой жука и, когда это нужно, преграждать ему путь, я заставляю его прогуливаться таким образом, чтобы он самостоятельно написал мое имя. На это ушло два часа времени, но зато какой получился шедевр!" (с. 20). У Толстого (глава "Охота") в напряженный момент герой обнаружил, что около оголившихся корней дуба кишмя кишели муравьи, и забыл обо всем: "Я взял в руки хворостину и загородил ею дорогу. Надо было видеть, как одни, презирая опасность, подлезали под нее, другие перелезали через; а некоторые, особенно те, которые были с тяжестями, искали обхода..." (1, 25).

стр. 42


--------------------------------------------------------------------------------

Такого рода созерцателям, по Тёпферу, противостоят подростки, выросшие "у порога отцовской лавки": усвоившие вкус улицы, разделившие быстро мораль и предрассудки своего квартала, рано обретшие умение разбираться в людях... Из отрочества протягивается линия к эпохе зрелости, поскольку противостояние "сейчас" и "потом" типично для Bildungsroman(a): "... лет после двадцати, двадцати пяти - жилище уже не играет такой роли. Оно может быть мрачным или светлым, уютным или неубранным, но теперь это школа, где учение кончилось. В этом возрасте человек уже избрал себе поприще, достиг того туманного будущего, которое еще недавно казалось ему столь отдаленным. Душа его уже не столь мечтательна и послушна: предметы отражаются в ней, но не оставляют отпечатков" (с. 6). Но пока человек растет, от местопребывания ("порог отцовской лавки" или "комнатка") зависит сам склад личности. Таким образом, среда обитания обретает метафорические смыслы. "Комнатка" до поры, до времени - это убежище для Жюля, погруженного в чтение и романтические мечты: "Я наслаждался там глубоким покоем и приятными досугами ранней юности, проводил мало времени со своим учителем, немного более с самим собой, а больше всего - в обществе (героинь книг) Эвхарисы, Галатеи и особенно Эстеллы" (с. 12). Жюль в том возрасте, "в сущности единственном и длящемся очень недолго", когда рождается "ребяческая любовь, первые искорки яркого пламени, которое лишь позднее охватывает, обжигает и опаляет сердце... Но сколько прелести, радости, чистого света в этих невинных предвестниках чувства, столь чреватого бурями!" (с. 12). Романтическими аллюзиями окутано и первое обожание уже не книжных героинь, а прелестной девушки Люси: "Как ошибаются те, кто думает, будто любовь школьника, лишенная надежды и цели, не может быть пылкой и преданной... Такие люди никогда не были школьниками" (с. 46). Английская аристократка Люси - это "юная нимфа", "юная Антигона" в простом белом платье, "украшенная всем, что выгодно обрамляет красоту и грацию". В ней подросток "увидел воплощение своей смутной мечты о той, к кому влеклись неясные желания и безотчетные порывы, с недавних пор тревожившие мое сердце" (с. 45). Природный артистизм Жюля, будущего художника, сказывается в его чувствительности к поэтической прелести, красоте как таковой.

Восприятие мира Николенькой в детстве и отрочестве в отличие от Жюля почти не подвержено книжным влияниям. Толстой разделял педагогические идеи высокопочитаемого им Руссо. В "педагогическом романе" "Эмиль, или О воспитании" ментор настаивал на вредоносности книг для воспитанника, пока его индивидуальность не сформируется под наставническим присмотром. Правда, еще Карамзин в "Рыцаре нашего времени" отступил от этой рекомендации. Чувствительный Леон (по замыслу - русский вариант Сен-Пре из "Юлии, или Новой Элоизы"), проживая в глубинке, с упоением плавает в книжном мире с самого детства. Отстраненность Николеньки от этого мира сменяется чтением популярных авторов только в юности.

Метафорика пространства у Тёпфера видоизменяется по ходу сюжета. Та же "комнатка" - обитель сладких мечтаний и тайных желаний Жюля - неожиданно становится местом заточения, а ее жилец - на два дня узником, вроде преступника, заключенного в настоящей тюрьме, за которой каждодневно наблюдает подросток из своего окна - самого притягательного места в комнатке-камере, поскольку его наличие "взрывает" подавляющую замкнутость пространства. "Окно" - это ведущий психологический (символический!) образ в книге Тёпфера. С ним связана мысль об открытии мира, прелести простора и богатстве жизненных возможностей: "Я должен

стр. 43


--------------------------------------------------------------------------------

был попасть в заключение, чтобы впервые познать всю прелесть свободы" (с. 28).

"Окно" - сквозной образ и у Толстого. Известно, что в 1850 году он задумывал сочинение "У окна". С. А. Толстая, со слов Льва Николаевича, передает, "как появился первый толчок к "Детству" еще в Москве": "Прочитав "Voyage sentimental" par Stern, он, взволнованный и увлеченный этим чтением, сидел раз у окна и смотрел на все происходящее на улице. "Вот ходит будочник: кто он такой, какова его жизнь?.." А вот карета проехала: кто там и куда едет, и о чем думает, и кто живет в этом доме, какая внутренняя жизнь их... Как интересно было бы описать, какую можно бы было из этого сочинить интересную книгу".18 П. Попов так комментирует эти строчки: "Речь идет о наблюдении за всем происходящим с точки зрения лица, следящего из своего уголка за внешними событиями; прием заключается в том, чтобы смотреть на мир как бы из своего "окна" и размышлять об этом. Вот это-то "окно", из которого автор смотрит на окружающее, в значительной мере тёпферовского происхождения. Тёпфер дал Толстому первые приемы не только по отбору материала, но и по методу наблюдения при собирании материала".19

В первой главе "Детства" "окно" соседствует со столь же лейтмотивным образом "дороги". В отличие от другой разновидности жанра ("романа странствований", где из дорожных приключений складывается сюжет) в Bildungsroman(e) "дорога", "путь" - метафоры психологического наполнения. С ними связаны перипетии духовного развития - открытие "большого мира", выход во взрослость. Николенька в учебной комнате, которая тоже воспринимается им как камера. Идут занятия, но внимание мальчика отдано трем окошкам: "Из окна направо видна часть террасы, на которой сиживали обыкновенно большие до обеда... видишь черную головку матушки... и думаешь: "когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю"". Вид из окна не ограничен террасой (кругом семьи): "Прямо под окнами дорога... за дорогой - стриженая липовая аллея... через аллею виден луг... а напротив лес..." (1, 7). Это тот самый Калинов лес, что описан в главе "Охота", весь строй которой противостоит предшествующим шести главам, где помещичьим домом-усадьбой ограничен белый свет для маленького узника защищенной территории. Лес недаром именуется "самым отдаленным, таинственным местом, за которым кончается свет или начинаются необитаемые страны" (1, 22 - 23). Охота - это причащение к природной (не усадебной!) идиллии: веселый свист перепелов, жужжание насекомых, запах полыни, соломы и лошадиного пота, синяя даль леса и бело-лиловые облака. "Все это я видел, слышал и чувствовал" (1, 23). Охота безусловно и акт инициации, приобщения к взрослому мужскому сообществу. Это подлинное испытание для робкого и застенчивого мечтателя ("мне казалось, что не может быть решительнее этой минуты"). Но, признается Николенька, "воображение мое, как всегда в подобных случаях, ушло далеко вперед действительности: я воображал себе, что травлю уже третьего зайца, в то время как отозвалась в лесу первая гончая" (1, 24). Подвела и склонность к созерцанию-наблюдению. В итоге стыд, отчаяние...

У Тёпфера не случайно через "окно" совершается смелый прорыв пятнадцатилетнего Жюля в неизвестность (из отрочества в юность). Эпизод сопровождается нагнетанием проступков, последствия которых достигают уровня


--------------------------------------------------------------------------------

18 Гусев Н. Н. Толстой в молодости. М., 1927. Т. 1. С. 190.

19 Попов П. Указ. соч. С. 84.



стр. 44


--------------------------------------------------------------------------------

катастрофы ("разгром был ужасающий, сущее столпотворение"). Хотя ужас от содеянного, страх перед учителем на первых порах парализуют героя, он решается на побег из "комнатки" в открытый и тревожный мир. Налицо первый в жизни самостоятельный и решительный поступок ("Сколько жизненной силы у юности!" - удивляется самому себе герой). Резкое нарушение нормы (покорного послушания) выглядит бунтом, почти непосильным для юного существа: "В любом возрасте грустно быть изгнанником, но каково это для ребенка, который находится так близко от отчих мест!" (с. 62). Случайное появление ангела Люси с ее добрым отцом и... "через несколько дней мы вернулись в Женеву, и дядя избавил меня от г-на Ратена. Так началась моя юность. В следующей главе я расскажу о том, как три года спустя она окончилась" (с. 69). Подобное завершение главы - в духе избранного жанра с его фиксацией внимания на переломных моментах - переходах от одной эпохи развития к другой. Конец отрочества - начало юности (и в перспективе приход молодости). Последняя фраза соединяет первую часть книги со второй (сюжетно они не связаны), создавая цельное повествование с тематическим "сюжетом" (взросление в "школе жизни"). К подобному приему соединения глав прибегает и Толстой, что не раз отмечалось в литературе.

Центральный эпизод "Отрочества" - тоже катастрофа, нарастающая исподволь и ставшая неминуемой. Ее итог - резкий сдвиг в психологии подростка. Стоит заметить, что, хотя вторая книга трилогии открывается переездом детей в Москву после смерти матери ("Поездка на долгих" с открытием природы и мира простых людей через "окно" кибитки), на самом деле выход из детства совпадает с отъездом из усадьбы (глава "Разлука"). Синдром "комнатки" (камеры и убежища) разрушен вторжением новых сильных впечатлений. Младенческая невинность утеряна в главе "Стихи". А страшное горе - потеря матери - только завершает стадию перехода к отрочеству. Катастрофа - это уже испытание, нацеленное на подготовку к следующему этапу - юности.

Нагнетание несчастий у Толстого нарастает от одной главы к другой, и каждое осмысляется в категориях экстремальных: "величайшее несчастие", "новое преступление"... За всем этим следует "затмение" разума с непредсказуемыми последствиями: "Я читал где-то, что дети от 12 до 14 лет, т. е. находящиеся в переходном возрасте отрочества, бывают особенно склонны к поджигательству и даже убийству... без цели, без желания вредить; но так - из любопытства, из бессознательной потребности деятельности" (2, 40). Но Николенькины неожиданные поступки не без цели, его одолевает желание отомстить за унижение ненавистному гувернеру. Несчастный узник чулана, вообразив себя сиротой, под страхом наказания выбирает побег: "Я воображаю себя уже на свободе, вне нашего дома" (2, 46). И... побег состоялся: "Хотел ли я убежать совсем из дома или утопиться, не помню; знаю только, что, закрыв лицо руками, чтобы не видеть никого, я бежал все дальше и дальше по лестнице" (2, 48). Спасение приносит неожиданная встреча с отцом... Отзвук пережитого - в оценке отрочества как этапа жизни: "Редко, редко между воспоминаниями за это время нахожу я минуты истинного теплого чувства, так ярко и постоянно освещавшего начало моей жизни. Мне невольно хочется пробежать скорее пустыню отрочества и достигнуть той счастливой поры, когда снова истинно нежное, благородное чувство дружбы ярким светом озарило конец этого возраста и положило начало новой, исполненной прелести и поэзии, поре юности" (2, 58).

История юности Жюля во второй части книги - "Библиотека" (название вновь скромное, будничное, в стиле антиромантизма Тёпфера). Само по-

стр. 45


--------------------------------------------------------------------------------

нятие "библиотека" трактуется расширительно: это клад мудрости, духовное наследство, переходящее от поколения к поколению (от отца к сыну, от дяди к племяннику). Ранее намеченное у Тёпфера противостояние "улицы" и "комнатки" изживается с возрастом, поскольку рано или поздно герою приходится выйти из-под опеки старших. Наступает момент в развитии, замечает умудренный жизнью повествователь, когда "исполненные самых благих намерений, следуя советам друга или книги", старшие "направляют ум и сердце сына к избранной цели, а в это время уличные сценки, уличный шум, соседи, неожиданные происшествия вступают в заговор против них, или же играют им на руку", и они "бессильны против враждебного влияния или непрошенного воздействия" (с. 6).

Признание условием возмужания неминуемой встречи с "улицей" объясняет строгость оценки Жюлем своего благодетеля: "Мой дядя знает все, чему учат книги, и не знает ничего, чему учит улица. Поэтому он больше верит наукам, чем жизни... он добр и наивен как ребенок, потому что никогда не жил среди людей" (с. 75 - 76). Так мимолетно обозначился в книге Тёпфера феномен инфантилизма - остановки на пороге подлинной зрелости. Это явление занимает романистов, в особенности русских (достаточно вспомнить "Обломова"). Но Тёпфера - наследника традиций классического Bildungsroman(a) - интересует норма (развитие по восходящей), а не отклонение от нее. Логично, что сам образ дяди Тома, заменившего Жюлю отца, изменяется по мере повествования: от наивного чудака до мудрого (в отличие от Ратена) наставника и, более того, праведного, почти святого человека (обратное движение у Толстого в отношении Николеньки к Карлу Иванычу и отцу).

Во второй части книги Тёпфера, как и в первой, четко обозначены временные координаты. В романе воспитания "время вносится вовнутрь человека, входит в самый образ его, существенно изменяя значение всех моментов его судьбы и жизни".20 Жюлю 18 лет, он уже не школьник и готовится стать студентом, но остается по-прежнему созерцателем. Правда, с годами его "зрение" обострилось и углубилось, так что он может быть назван скорее наблюдателем ("Что же делать, глазея, если не наблюдать?" - с. 71), который не только познает себя, но и пытается понять жизнь вокруг. Его постоянное место в квартире дяди то же самое - "окно - превосходное поле обзора": "Смотреть в окно! Вот подходящее занятие для студента... В ожидании... будущего он не отходит от окна... ни мои учителя, ни Гроций, ни Пуффендорф не дали мне и сотой доли того, чему научился я, глядя на улицу" (с. 70). Сквозь "окно" теперь открываются не одни внешние приметы, но скрытые чувства и мотивы: "Я занимаюсь исследованием людских намерений, догадываюсь об их причинах и вникаю в их следствия" (с. 72). Вслед за этими эмоциональными признаниями юноши - осмысление самого процесса созревания ума уже человеком с седой головой, изучившим не один труд о воспитании: "Проводить время в безделии необходимо хоть бы раз в жизни, особенно в восемнадцать лет, когда ты только кончил школу. Это занятие освежает душу, иссохшую над книгами. Душа делает остановку, чтобы заглянуть в себя; она перестает жить чужой жизнью, чтобы начать жить своей собственной... Затем мало-помалу, сам того не ведая, ум усваивает привычку классифицировать, согласовывать, обобщать. И вот он самостоятельно вступает на путь философии..." В голову приходят новые идеи и сталкиваются со старыми, "рождаются открытия", юноша "сравнивает, выбирает и прямо на глазах становится умнее" (с. 71 - 72).


--------------------------------------------------------------------------------

20 Бахтин М. М. Указ. соч. С. 200.



стр. 46


--------------------------------------------------------------------------------

В этих словах - программа самопознания-самовоспитания и по Толстому ("Правила поведения"), которую выстраивает для себя Николенька в "Отрочестве": "...все отвлеченные вопросы о назначении человека, о будущей жизни, о бессмертии души уже представились мне; и детский слабый ум мой со всем жаром неопытности старался уяснить те вопросы, предложение которых составляет высшую ступень, до которой может достигнуть ум человека, но разрешение которых не дано ему" (2, 56). Начало дружбы с Дмитрием и открытие всей полноты природной прелести (глава "Весна") "перерождают" колючего подростка: "Как я мог не понимать этого: красота, счастье, добродетель - одно и то же... как дурен я был прежде, как я мог бы и могу быть хорош в будущем!., надо скорей, скорей, сию же минуту сделаться другим человеком и начать жить иначе" (2, 82).

Но все "отвлеченные вопросы", как показывает Тёпфер, отступают перед любовью: она именно та школа, "уроки" которой не перекрываются никаким другим жизненным опытом. Жюль говорит о первой девушке, заставившей биться его сердце: "Прекрасные глаза, которые привели меня в замешательство, наполнили стыдом и быстрой, как молния, радостью. Она покраснела и пошла дальше" (с. 79). Неопытность, наивность и робость юности - все это выявилось в краткой и трагичной первой любви: "Особая прелесть этого возраста заключается в том, что можно покраснеть от дуновения ветерка и шороха былинки, но покраснеть из-за меня казалось мне несказанной милостью, обстоятельством, круто меняющим мое положение; впервые между мною и ею что-то произошло" (с. 79 - 80). Встреча с прекрасной незнакомкой вселяла надежду на взаимность, она "не настолько богата и знатна, чтобы желания, зарождавшиеся в моем сердце, делали меня смешным в моих собственных глазах" (с. 80). Девушка, увиденная Жюлем из своего "окна" сквозь "окно" больничной палаты, "сияющая юностью и свежестью рядом с болезнью и старостью", - еврейка. "Красавица и еврейка! Мне она от этого показалась в десять раз красивее, и я полюбил ее сильнее" (с. 82). Чувство питалось не только восхищением и богатым воображением, но и состраданием: "Быть может, она всеми покинута? Быть может, на нее косо смотрят добрые люди?.. В моих глазах это было ее преимуществом и словно приближало ее ко мне" (с. 83).

Чувство, внушенное незнакомкой, ничем не напоминало отчужденное любование недоступной феей Люси. Это была юная страсть к прелестной, земной женщине, что и "проявляет" сновидение с его знаменательными мотивами леса, неожиданной встречи, томления сердца... В сновидении проступают как отзвуки литературных стереотипов, так и подлинное, глубоко скрытое сексуальное влечение к избраннице: "Печальный, но спокойный, проникнутый каким-то неведомым мне пленительным чувством, брожу по безмолвному лесу... наделенный красотою, изяществом и всем, о чем я мечтал наяву". Встреча с Ней выдает взаимное чувство: "Взгляд ее говорил языком, который затрагивал самые нежные струны моего сердца. Я видел, как ее головка склонилась ко мне, я почувствовал свежее дыхание, и, наконец, рука ее очутилась в моей руке" (с. 86 - 87). "Холодная действительность" в лице дяди сорвала предсказуемый финал.

Любовь преобразила Жюля: готовясь к признанию в любви, он осознал, насколько в свои 18 лет он был внутренне несвободен: "Моя страсть возвысила меня в собственных глазах; на некоторое время исчезло все, что отравляло мои мечты: неуверенность в себе, недовольство собой, вечные страхи. Я уже чувствовал себя почти равным моему божеству..." (с. 91). Переживались лучшие минуты жизни. "Бесценный дар судьбы" - безмолвная встреча в библиотеке: "О полные загадочности минуты! О минуты блажен-

стр. 47


--------------------------------------------------------------------------------

ного покоя, когда сердце вновь обретает наяву то, что привиделось ему во сне!" (с. 97). Сама библиотека выглядит "чудесной рамкой, оттеняющей ее блистательную красоту. Мудрые книги на пыльных полках, запечатлевшие в себе вереницу веков, аромат старины, тишина ученых занятий, и среди всего этого - весенний цветок, полный свежести и жизни... Возможно ли это выразить словами!" (с. 98). Студент без средств готов соединить свою судьбу с девушкой, что завладела всей его жизнью. Произошла духовная метаморфоза: исчезли робость и страхи - "честолюбие, самоотверженность, неясное желание славы - все это поднимало меня в собственных глазах" (с. 104).

Неожиданная, непостижимая смерть девушки - страшное потрясение. Судьба Жюля переломилась. После потери возлюбленной наступила "другая юность": "Я снова предался безделью. То было безделье, полное горечи и внутренней пустоты, ничтожных досугов, отвращения к миру, к людям, - даже к самой жизни, если бы не прелесть некоторых воспоминаний" (с. 106). Как признается сорокалетний мужчина, "я давно уже вернулся на землю и шагаю по дороге жизни под строгим присмотром здравого смысла и холодного рассудка; - но никто из этих непреклонных наставников не подарил мне ни одного мгновения, которое можно было бы сравнить с восхитительными волнениями прошлого. Зачем они так быстротечны, зачем нельзя их вернуть?" (с. 104 - 105). В духе Bildungsroman(a) вторая часть книги Тёпфера тоже венчается итогом: "Наконец, на помощь мне пришло время! Оно принесло мне покой и другие радости, но те, что были, уже никогда не возвращались: я похоронил свою юность" (с. 106).

У Толстого в соответствии с избранным жанром сердечные влечения героя (их "типология") непосредственно привязаны к возрастным фазам. Глава девятая "Детства" названа точно - "Что-то вроде первой любви". В эпизоде поцелуя (в плечико!) беленькой Катеньки превалирует умиление. "Страстное влечение" к Сереже Ивину столь же невинно, но "свежее, прекрасное чувство бескорыстной и беспредельной любви" так и умерло, "не излившись и не найдя сочувствия" (1, 58). Оно совсем испарилось с появлением Сонечки, пришло освобождение от нелегкого опыта тяжелой и несносной тирании со стороны обожаемого существа. "Чудесное создание" Сонечка с постоянным выражением на прекрасном личике веселости, здоровья и беззаботности оставалась любовью Николеньки много лет. Робкий, неловкий, неуверенный в себе мальчик увидел в ней искомое совершенство, душа его "была переполнена счастьем": "Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно было бы требовать еще большего счастья и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так было хорошо. Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать" (1, 74; редкий случай романтического штампа). Феномен отрочества поразителен мучительным диссонансом между влечениями души и томлением тела. Чувствительное обожание прелестной девочки... и рядом "несчастная страсть" подростка к горничной Маше. В ней Николенька вдруг "перестал видеть слугу женского пола, а стал видеть женщину, от которой могли зависеть, в некоторой степени, мое спокойствие и счастье" (2, 19). Ей было лет 25, "она была необыкновенно бела, роскошно развита и была женщина", а подростку было четырнадцать лет (2, 20). В "Юности" дружба с Дмитрием и его семьей, отношения с университетскими товарищами становятся главным опытом Николеньки, а его влюбленности уходят, чтобы обнаружиться в "этюдах" к четвертой эпохе развития - "Молодости" - ив произведениях, непосредственно связанных с этим замыслом.

стр. 48


--------------------------------------------------------------------------------

Как и в "Юности" Толстого, в третьей части книги Тёпфера жанровые признаки Bildimgsroman(a) отчасти размываются: моноцентричность сменяется множественностью персонажей, включение бытовых эпизодов уводит внимание от внутренней эволюции в эпоху молодости (Жюлю 21 год) и юности (Николеньке 16 лет). И подобная тенденция понятна. Bildungsroman по своей природе намеренно отстранен от собственно идеологической проблематики (этим, вернее всего, объясняется маргинальность этой разновидности жанра в России, где роман насыщался обычно общественными идеями). Обилие бытовых картин - эпизодов для создания фона времени (среды) - тоже не свойственно этому жанру. В его фокусе - душа растущего существа. Одновременно у обоих авторов в последних частях усиливается морализм (наличествующий уже и в первых) за счет исчезновения (у Тёпфера) мягкого юмора. Взрослеющий герой теряет наивность и непосредственность, "улица" с ее заботами все более поглощает его.

Молодость Жюля видится Тёпферу прежде всего в ее связи с ранними эпохами развития. И в молодости над душой Жюля, вопреки его самоуверениям, все еще тяготеет бремя трагической потери: "Трудно приходится человеку, когда изменяются его взгляды на мир... Как мало смысла он видит в том, что делал когда-то! Он становится беспокойным. Непривычная мысль о смерти тревожит его душу..." (с. 108 - 109). В ситуации кризиса Жюль теряет чувство пути (понятие, всегда фигурирующее в романе воспитания). Ранее связанное с мыслью о призвании (тоже значимое понятие!), изучение права становится неинтересным: "Я совсем перестал работать. Во мне не осталось ни тени честолюбия, ничто меня не увлекало" (с. 118). И вновь, как в отрочестве, спасительная рука дяди Тома, не доброго чудака, а подлинного Наставника жизни и Друга, приходит на помощь: "Ну, что ж, займись искусством... Ведь верно, надо любить свое дело... мы найдем тебе мастерскую... Ты начнешь учиться здесь, а закончишь в Риме. Так будет лучше всего. Хуже прозябать. А когда имеешь цель перед собой, работаешь, двигаешься вперед, растешь, женишься..." (с. 126). Это не краснобайское поучение учителя Ратена (по сути псевдонаставника). Добрый и простой дядя не способен на длинные проповеди, но он произносит те самые направляющие слова, которые мудрый учитель должен сказать ученику в минуту настигшей его депрессии. И в этот момент Жюлю впервые открывается тайна уникальной цельности характера дяди Тома: его побуждения органично смыкаются с принципами. В духе просветительских истин Жюль формулирует "урок", что преподнесла ему жизнь дяди: "Сколь недостаточно одних добрых побуждений, чтобы всегда идти по пути добра, и как часто они терпят поражение, вступая в борьбу с наклонностями менее добрыми. Отсюда и убежденность в необходимости принципов и верований, этих могучих руководителей человека, единственно способных обеспечить победу добру, отсюда и недоверие к тем, кто не признает подобных ручательств" (с. 120 - 121).

Жюль, намереваясь вослед дяде идти по пути добра, сосредоточивается на самоанализе и... обрушивает грозные тирады на врага всех проявлений искренности и доброты - тщеславие. Метафора "росток тщеславия" появилась еще в первой части - "Два узника" (помощь Жюля преступнику последовала за его похвальными словами в адрес наивного подростка). "Нет такой подлой руки, которая не сумела бы приятно пощекотать" росток (с. 22), что порожден "семенем тщеславия", обладающим редким даром выживания в человеческой среде. Оно "никогда не гибнет, питается чем угодно или ничем, дает всходы одним из первых и исчезает последним". "Семя тщеславия" - "желание кем-то казаться, забота, как он выглядит, в какой позе лежит, что о нем думают люди" (с. 11; курсив мой. - Е. К.). По-

стр. 49


--------------------------------------------------------------------------------

вествующий о перипетиях взросления человека Bildungsroman всегда "вглядывается" в феномен тщеславия. Как полагает Тёпфер, на прорастание его "семени" "оказывают влияние не столько положение человека в обществе, его богатство или занятия, сколько его возраст. В младенчестве это семя дает росток не скоро; в юности этот росток развивается так же медленно, но после двадцати лет он превращается в почтенных размеров прожорливую опухоль, которая питается чем угодно" (с. 11 - 12).

Этим пугающим образом "предсказано" яростное негодование Толстого против порока и страх перед его властью над человеком. Тщеславие осмысляется писателем в сравнении со страшными моровыми эпидемиями и масштабными социальными бедами. Из дневника 1852 года: "Тщеславие есть страсть непонятная - одно из тех зол, которыми, как повальными болезнями - голодом, саранчой, войной, - Провидение казнит людей... Это какая-то моральная болезнь вроде проказы, - она не разрушает одной части, но уродует все, - она понемногу и незаметно закрадывается и потом развивается во всем организме..." (46, 94). Одновременно, по Толстому, тщеславие - это специфическое явление его времени. Из "Севастополя в мае": "Тщеславие, тщеславие и тщеславие везде - даже на краю гроба и между людьми, готовыми к смерти из-за высокого убеждения. Тщеславие! Должно быть, оно есть характеристическая черта и особенная болезнь нашего века. Отчего между прежними людьми не слышно было об этой страсти, как об оспе или холере?" (4, 24).

Склонность Толстого к классификации (примета просветительского мышления) выявляется в разделении им всех людей на три вида по их отношению к этому всеобщему пороку: "одних - принимающих начало тщеславия как факт необходимо существующий, поэтому справедливый, и свободно подчиняющихся ему; других - принимающих его как несчастное, но непреодолимое условие, и третьих - бессознательно, рабски действующих под его влиянием" (4, 24). Герой трилогии может быть отнесен ко второму виду. Николенька улавливает в себе многие проявления тщеславия, горюет на этот счет, стремится одолеть порок, но в пределах четырех эпох развития терпит поражение. "Желание кем-то казаться, забота, как он выглядит, в какой позе лежит, что о нем думают люди", довлеет над героем, нерешительность в преодолении этого желания ощущается болезненно и постоянно, уступки слабости проклинаются... Николенька (в отличие от старшего брата) не одарен природной раскованностью (естественность поведения, уверенность в себе не даются робкому некрасивому мальчику-подростку - раннему юноше). Стремление обрести, казалось бы, недоступные качества становится стимулом к направленному самоусовершенствованию. Это усилие и определяет динамику душевного строя героя.

Сцены похорон матери в "Детстве" - ключевые для уяснения толстовской трактовки тщеславия. Беспощадность наблюдений естественна: страшное потрясение высвечивает само существо порока, не оставляя в тени ни одного из его нередко ускользающих проявлений. Николенька у гроба обожаемой maman нежданно в забытьи испытывает "какое-то высокое, неизъяснимо-приятное и грустное наслаждение" от ощущения, что "прекрасная душа матери на крыльях любви... спустилась на землю, чтобы утешить и благословить меня". При появлении постороннего все изменилось: "Первая мысль, которая пришла мне, была та, что, так как я не плачу и стою на стуле в позе, не имеющей ничего трогательного, дьячок может принять меня за бесчувственного мальчика, который из жалости или любопытства забрался на стул: я перекрестился, поклонился и заплакал" (1, 85). Потом оказалось, что только "одна эта минута самозабвения была настоящим го-

стр. 50


--------------------------------------------------------------------------------

рем". Слезы перед дьячком предсказали поведение и чувства в день похорон. В грусть "всегда примешивалось какое-нибудь самолюбивое чувство: то желание показать, что я огорчен больше всех, то заботы о действии, которое я произвожу на других, то бесцельное любопытство... Я презирал себя за то, что не испытываю исключительно одного чувства горести, и старался скрывать все другие, от этого печаль моя была неискренна и неестественна. Сверх того, я испытывал какое-то наслаждение, зная, что я несчастлив, старался возбуждать сознание несчастия, и это эгоистическое чувство больше других заглушало во мне истинную печаль" (1, 85 - 86). Голос взрослого человека - в итоговом "комментарии": "Тщеславие есть чувство самое несообразное с истинной горестью, и вместе с тем чувство это так крепко привито к натуре человека, что очень редко даже самое сильное горе изгоняет его. Тщеславие в горести выражается желанием казаться или огорченным, или несчастным, или твердым; и эти низкие желания, в которых мы не признаемся, но которые почти никогда - даже в самой сильной печали не оставляют нас, лишают ее силы, достоинства и искренности" (1, 91).

Синонимами тщеславия выступают "самолюбивое чувство", "эгоистическое чувство", "низкие желания". Они не оставляют героя Толстого не только в печали, но и в дружбе, влюбленности... Они источник дискомфорта души светлой и чистой, поскольку порождают притворство и презрение к себе из-за исполнения "чужой роли", мучают сознанием собственной неискренности и неестественности при попытках "выказать себя совсем другим человеком"... Этот набор негативных чувств на всех стадиях взросления отравляет радость жизни, мешает Николеньке ощутить полноту бытия. В лоне тщеславия родилось "одно из самых пагубных, ложных понятий, привитых мне воспитанием и обществом", - понятие "comme il faut": "Страшно вспомнить, сколько бесценного, лучшего в жизни шестнадцатилетнего времени я потратил на приобретение этого качества" (2, 172).

У Тёпфера к концу книги "тщеславие", не покидая сферы психологической, обретает философские обертоны. Поклонник женевского мудреца высказывается в духе руссоизма, столь близкого и Толстому ("Рассуждение Руссо о нравственных преимуществах дикого состояния над цивилизационным... пришлось мне чрезвычайно по сердцу" - 2, 345).

Жюль, погруженный в меланхолию, сталкивается с картинным празднеством (в духе ушедших времен), видит естественность и добросердечие веселящегося простого люда Женевы. С неожиданным пафосом герой противопоставляет ему собственное окружение, где основательно пророс "росток тщеславия" - "дурной советчик и жалкий владыка!". Руссоистская антитеза "природа (натура)-цивилизация" проступает в гневных обличениях порока, явно исходящих от повествователя с седой головой и "холодным умом": "Да, тщеславие правит человеком! Не этим манером, так иным оно забирает себе все большую власть, чем успешней человек делает карьеру. Тщеславие искажает радость, притупляет ум, развращает сердце... Одержимые единственным желанием - обогнать тех, кто опередил их, они отворачиваются от себе равных; на смену братству приходит равнодушие, на смену сочувствию - зависть; жить - это больше не значит любить, наслаждаться, это значит казаться... Как ничтожны эти люди без сердца, как опутаны они тонкими, но бесчисленными сетями самой мелкой из страстей человеческих - тщеславия!" (с. 130 - 131). Росток тщеславия, признает умудренный жизнью рассказчик, был и остается угрозой его личной жизни: "Кажется, мне иногда удавалось останавливать рост его побегов. Но могу ли я сказать о себе, что полностью сумел уничтожить свой росток тщеславия? Нет. Это было бы ложью. Я ощущаю его в себе..." Герой пытается уберечь от

стр. 51


--------------------------------------------------------------------------------

тщеславия свои дружеские связи, "свои простые истинные радости". Наконец, "я хочу уберечь мой здравый смысл, и не только мой образ мыслей, но и мои суждения о людях: какие достоинства я в них ценю, за что их уважаю. Прочь от меня, росток! Ты отец глупости, если не сама глупость!" (с. 132 - 133).

Разительное единодушие Тёпфера и Толстого в приговоре тщеславию - квинтэссенция их общности в сфере философских и литературных традиций. Финалы двух произведений тоже указывают на эту общность. При публикации в "Современнике" третья часть книги Толстого была названа "Юность. Первая половина". В ее последней главе ("Я проваливаюсь") Николенька в минуту раскаяния вновь обращается к написанию "Правил жизни": "Долго ли продолжался этот моральный порыв, в чем он заключался и какие новые начала положил он моему моральному развитию, я расскажу в следующей, более счастливой половине юности" (2, 226). Но продолжение, именуемое Толстым "Юность. Вторая половина" ("Молодость"), не состоялось, хотя было много планов и упоминания о книге встречаются вплоть до 1857 года.

Обрыв повествования на пороге очередного этапа взросления героя - в духе избранного Толстым жанра. Речь не идет о пародийном варианте Bildungsroman(a) (в "Жизни и мнениях Тристрама Шенди, джентльмена" Л. Стерна герой дорос лишь до пяти лет, когда рассказ неожиданно прервался). "Открытый финал" способен нести вполне серьезный посыл: процесс вырастания стадиален по существу, но автор волен избирать для воспроизведения любые стадии (и необязательно все). "Рыцарь нашего времени" и "Неточка Незванова" Ф. М. Достоевского с учетом признаков Bildungsro-man(a) в них должны быть причислены к завершенным произведениям, хотя их журнальные публикации и были прерваны.21

Сохранились две черновые главы из второй половины "Юности": ["Утешение"] и "Троицын день". В них герой, вернувшись в родную усадьбу, впадает в "пьянство гордой умственной деятельности": "Ни семейные дела, ни прогулки, ни рыбная ловля - ничто меня не интересовало" (2, 344). "Неопытная гордость молодости" привела к разобщению с семейством, охлаждению к людям вообще. Занимала Николеньку лишь запись правил и отвлеченных суждений. Учителем жизни виделся Руссо с его презрением к людской лжи и верностью беспощадной правде. В этих же главах, правда, есть намек и на иной поворот сюжета, столь естественный в рассказе о молодости. Первая из глав обрывается на такой фразе: "Я любил не себя, не других, а чувствовал в себе силу любви и любил что-то так, in's blaue hinein (сам не зная что). Скоро, однако, эта потребность любви приняла более положительное направление" (2, 345). Во второй главе читаем: "Несмотря на увлечение, с которым я занимался умозрительными занятиями, я с величайшим вниманием следил всегда за каждым женским, особенно розовым, платьем, которое я замечал или около пруда, или на лугу и в саду перед домом" (2, 346).

Намек Толстого развертывается в главный сюжет у Тёпфера. Третья часть его книги названа именем женщины - "Генриетта". Молодость Жюля венчает женитьба, и этот новый "урок" в "школе жизни" рассмотрен автором столь же "микроскопически" и с поучительным оттенком, как и "уроки", ранее представленные. Сквозной образ - "окно" - вновь фигурирует и в этой части, теперь из "окна" студии Жюля открываются куда более привлекательные виды - готический собор и крыши домов. Но в пору моло-


--------------------------------------------------------------------------------

21 Об этом - в моей статье ""Уязвленное юное сердце" (Bildungsroman по Достоевскому)" (Новый журнал (Нью-Йорк). 2003. Т. 230. С. 184 - 199).



стр. 52


--------------------------------------------------------------------------------

дого буйства чувств "окно" теряет свою прежнюю притягательность: "Я уже начал приближаться к возрасту, когда такие впечатления не производят столь могучего действия, и я все чаще обращался к моему сердцу, стараясь найти в нем источник и жизни, и волнений" (с. 138). "Безотчетная нежность" и бесконечные томительные мечтания - вот из чего складывалось душевное состояние зрелого юноши. "Эта внутренняя жизнь имеет свою прелесть и свою горечь: если сны ее сладки, то пробуждение печально и мрачно. Душа возвращается к действительности, ослабев или вовсе утратив свою энергию" (с. 139). Из состояния апатии вывела Жюля неожиданная встреча с замужней Люси, пробудившая былые нежные чувства: "Моя скорбь утратила свою горечь, и душа моя, словно освободившись от прошлого, снова устремилась к будущему и уже легко несла бремя воспоминания - по-прежнему милого и дорогого, но не столь мучительного" (с. 141). При "неподдельной доброте" "высокое положение, блеск и богатство" придавали Люси "еще большее очарование", но возмужавший герой теперь не поддался "прежним мечтам", их "несбыточность... я признавал уже сам" (с. 150).

Встреча имела иной эффект - "на этот раз мне прежде всего пришла мысль о браке, и с этой минуты она не покидала меня" (с. 150). Избранница - Генриетта (дочь землемера) - не обладает ни неотразимостью Люси, ни особой прелестью девушки-еврейки, имя которой так и осталось неизвестным. У Генриетты "недурная фигурка", "лицо скорее благородное, чем красивое", ее "лучшим украшением были молодость, свежесть и прекрасные гладко зачесанные волосы, обрамляющие лоб". Она робка, застенчива, ее "диковатая гордость" унаследована от отца, которому беспрекословно подчиняется все большое семейство. Девушка отдается полностью на волю родителей: "...я неопытна, а у них есть опыт. Я вас не отвергаю; пусть они решат, и я поступлю так, как они захотят" (с. 173). Препятствия "разжигали мои желания", признается Жюль, пребывающий в эйфории ожидания перемен. Через много лет - поучительный комментарий зрелого человека к этому состоянию молодого нетерпения: "Как прекрасны последние дни перед приходом возраста зрелости и опыта! Никогда не задумываясь прежде о той серьезной перемене в жизни, которую поэты рисуют нам, как могилу любви, а моралисты - как священное, но отягощенное цепями иго, я сразу заторопился к ней, словно к цветущему благоуханному берегу. Еще не имея понятия, чем живет молодая пара, создающая семью, я погружался в составление некоторых проектов, тем более легко выполнимых, что и желаниям моим они сулили близкое осуществление"(с. 150 - 151).

В этот момент выявилась вся злокозненность скучных "уроков целомудрия" учителя Ратена. Жюль признается, что "никогда не смел обращаться к женщине ни с одним нежным словом". Два возраста (два голоса) вступают в открытый спор. Человек с седыми волосами полагает, что "робость - большое благо": она сдерживает порывы пламенных и нежных чувств, переполнявших сердце юноши, и он преподносит будущей подруге жизни нетронутым богатый дар чистой любви. Это суждение отвергается молодым, полным желаний Жюлем: "...тогда я рассуждал иначе. Я возмущался собой", страдая от неисправимой робости, сковывающей язык (с. 156 - 157). Торопясь к браку, Жюль угождает во всем рассудительной избраннице и ее требовательному отцу, но все же случайно проговаривается: он "не в ослеплении любовью к мадемуазель Генриетте", а глубоко уважает "ее добродетели". Генриетта в ответ "протянула руку движением, полным искреннего чувства" (с. 174 - 175). Наставник-дядя доволен: "Ты уже вышел на хорошую дорогу... Теперь нужно приучиться к порядку, вести себя разумно, трудиться, и все будет хорошо" (с. 163).

стр. 53


--------------------------------------------------------------------------------

"Обыкновенная история" человеческого взросления, таким образом, завершилась: "Я вошел в семью, где царили единодушие, сердечная дружба и преданность каждого общему благу... я узнал, что такое простые, но истинные и неизменные радости, которых так часто чураются романтически настроенные умы и чрезмерно увлекающееся воображение" (с. 177). Но, хотя идеализм начальной поры почти изжит, "школа жизни" не исчерпана. Жюль никогда не знал полноценной семьи и уверен, что именно она способна "довершить образование" его характера.

Своего рода эпилог, привычный в Bildungsroman(e), - письмо Жюля, извещающее Люси о смерти дяди Тома. Полная зрелость героя (ему 23 года) приходит с потерей этого "незаметного человека, чуждого свету, неведомого даже его соседям, но которого я не могу не причислить к лучшим из смертных" (с. 181). Жюль только теперь в состоянии оценить уникальность книжного отшельника: "Я потерял в нем ясную душу, которая руководила моею жизнью, я потерял в нем светлый ум, который с тихой и кроткой веселостью облагораживал мои дни; я потерял его редкие достоинства, едва лишь я начал их постигать и ценить..." (с. 178). Эти строчки во славу подлинного Учителя завершают историю воспитания Жюля.

Таким образом, Тёпфер остался верен до конца "забытым традициям" - жанру Bildungsroman(a), перенесенному из восемнадцатого века в девятнадцатый.22 И вослед швейцарцу молодой Толстой, оживив "память жанра", на русской почве успешно осуществил подобный опыт.


--------------------------------------------------------------------------------

22 Тёпфером была задумана, начата, но так и не написана четвертая часть книги - "Семейная жизнь Жюля". Судя по черновому наброску, Тёпфер собирался поведать об отсутствии "согласия сердец" в семейной жизни героя. Узнав из письма Люси, что и она несчастлива, Жюль едет в Италию для встречи, но, подчиняясь воле рассудка и чувству долга (у него есть сын), возвращается в Женеву. Текст обрывается на таких словах: "Ни слова не сказав Генриетте о том, что произошло, я постарался..." (с. 407). Благоразумие дается ценой подавления чувства, или, возможно, впереди Жюлю уготована "двойная" жизнь. Поскольку благополучный финал "Генриетты" слишком "замыкал" историю развития, этим обедняя ее, автор, по-видимому, предполагал "разомкнуть" судьбу героя, развернув ее во времени, и в итоге усложнить. Но продолжение потребовало бы иной разновидности жанра (семейного романа с любовной интригой). И, возможно, интуиция подсказала автору, что новый текст вряд ли жанрово "состыкуется" с уже написанным.



стр. 54