И. С. Аксаков, без сомнения, был чрезвычайно цельной и яркой фигурой русского славянофильства.1 Другое дело, что за этой цельностью постоянно проступало внутреннее стремление встать, что называется, "всуперечь потоку", противопоставить этому общему "потоку" коллективного осознания конкретных житейских явлений собственное, изначально "необыденное" их видение.

А. И. Кошелев, который и в своей литературной деятельности, и в своих мемуарах представал как раз членом этого "потока", выразителем сознания "среднего" славянофила, не сочувствовавшего ни "парадоксам" А. С. Хомякова, ни несгибаемому доктринерству Константина Аксакова, никак не мог определить "место" в славянофильском кружке для Аксакова-младшего. В его "Записках" обстоятельно рассказывается "о нашем кружке", перечисляются и характеризуются все его члены, определяется тот круг занятий, который выполнял каждый из славянофилов. Об И. С. Аксакове - несколько неожиданных фраз в самом конце: "Не могу здесь не упомянуть об Иване Сергеевиче Аксакове, тогда только вышедшем в отставку, поселившемся в Москве и начинавшем с нами все более и более сближаться. Тогда он был чистым и ярым западником, и брат его Константин постоянно жаловался на его западничество. О нем я буду иметь случай говорить впоследствии и не один раз".2

Речь идет о начале 1850-х годов: И. С. Аксаков вышел в отставку весной 1851 года, окончательно поселившись в Москве в родном "славянофильском" семействе. Не один Кошелев воспринимал его как своеобразного "западника" в славянофильской среде. Когда он в конце 1851 года задумал издавать славянофильский "Московский сборник" (продолжение "Московских сборников" 1840-х годов), он первым делом проявил необычную широту взглядов, пригласив участвовать в нем "неисправимых западников" Т. Н. Грановского и И. С. Тургенева. Ни тот, ни другой участия в сборнике не приняли, но показательно, например, восприятие Тургенева, писавшего молодому члену противоположного ему кружка: "Наши мнения могут во многом расходиться (хотя, признаюсь, с Вами я бы затруднился сказать, именно в чем), но мы настолько сочувствуем друг другу, что дальнейшие изъяснения излишни".3 Изданный же И. Аксаковым сборник стал весьма популярен и привлек внимание общества прежде всего своей "честной физиономией" (что констатировал издатель в письме к тому же А. И. Кошелеву).4

Впоследствии в своих "Записках" Кошелев действительно неоднократно упоминает И. Аксакова, но как бы между прочим и с явной неохотой, указывая лишь


--------------------------------------------------------------------------------

1 О противоречивости поэтического сознания И. С. Аксакова см.: Калмановский Е. С. Противоречия творческого сознания: Поэзия Ивана Аксакова // Русская литература. 1994. N 1. С. 58 - 71.

2 Русское общество 40 - 50-х годов XIX в. Ч. 1. Записки А. И. Кошелева. М., 1991. С. 90. Курсив мой. - В. К.

3 Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Письма: В 13 т. М.; Л., 1961. Т. 2. С. 36 (письмо от 4 декабря 1851 года). Курсив мой. - В. К. Письмо И. С. Аксакова к Тургеневу с просьбой принять участие в "Московском сборнике" см.: Русское обозрение. 1894. N 8. С. 458.

4 ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 2. Ед. хр. 20. Л. 5 (письмо от 28 апреля 1852 года).

стр. 76


--------------------------------------------------------------------------------

на несомненные заслуги: издание "Московского сборника" и правительственные преследования, ставшие его следствием; участие Аксакова в "Русской беседе" (при этом мемуарист поминает не то, что Аксаков, приняв на себя редакцию, не дал погибнуть журналу, а те ошибки редактора, которые он допустил); совместные заседания в Славянском комитете и т. д.5 И лишь в самом конце, повествуя о начале 1880-х годов. (Аксаков тогда был редактором-издателем газеты "Русь"), мемуарист считает долгом уточнить: "В обществе и литературе продолжали нас обоих считать единомышленниками - славянофилами; и это было мне крайне неприятно; ибо я был глубоко убежден, что пора так называемых славянофильства и западничества давно миновала. (...) Прежде споры с И. С. Аксаковым бывали у нас частые и продолжительные; казалось, что мы приходили даже к соглашениям; но затем писались им статьи и высказывались мнения, которые отзывались каким-то отжившим славянофильством. (...) Мне особенно неприятны были выходки Аксакова против либералов, против правового порядка, земских учреждений, новых судов и т. д. Этим он становился явно против нас, сторонников предпринятых реформ, и как бы под знамя Каткова..." И чуть ниже: "И. С. Аксаков с немногими своими единомышленниками проповедовал в своей "Руси" какой-то странный возврат к самобытности, позволял себе самые резкие выходки против либералов, против правового порядка и пр.". Однако, тут же замечает мемуарист, "участвование в газете И. С. Аксакова могло повести к полному с ним разрыву - чего я вовсе не желал ".6

Для "человека потока " Иван Аксаков предстает личностью вовсе непонятной - деятелем, которому для самореализации нужно встать непременно "всуперечь". В пору общественного признания славянофильства он, воспитанный в семье, которая была в глазах общества этакой славянофильской "колыбелью", не хочет быть "славянофилом", ратуя за "западнические" либеральные лозунги и провозглашая необходимость скорейших реформ в либеральном духе (чем возмущает старшего брата, "классика" славянофильской ортодоксии). А через тридцать лет, когда понятие "славянофил" становится едва ли не ругательным, тот же Иван Аксаков провозглашает себя "душеприказчиком покойных славянофилов" (выражение М. П. Погодина) и ратует уже за противоположные лозунги, становясь противником либеральных реформ (земской, судебной) и знаменем консервативной идеологии.

И в том, и в другом "противостоянии" И. Аксаков оказывается противником "человека потока". Но и какого-либо "разрыва" с ним Кошелев "не желает": очень уж этот "поперечный" деятель талантлив - совершенно по-особому талантлив. И талант этот по-настоящему проявляется именно тогда, когда его носитель становится "всуперечь".

Подобное "самостоянье" литератора оказывается естественным в том случае, если он берет для себя в качестве основной жизненной позиции не просто позицию противостояния, но позицию консервативного противостояния. Носитель его не принимает устремлений "потока", отталкиваясь не от известных "прогрессистских" данностей (типа "свобода, равенство, братство"), а от глубоко оригинальных идей, носящих, по своей сущности, консервативный характер. Возможность такой консервативной оппозиции в XIX веке явил Карамзин в "Записке о древней и новой России" (1811), а в аксаковские времена - Гоголь в "Выбранных местах из переписки с друзьями".


--------------------------------------------------------------------------------

5 Русское общество 40 - 50-х годов XIX в. Ч. 1. Записки А. И. Кошелева. С. 93 - 95, 102 - 104, 154, 179, 182, 183.

6 Там же. С. 192 - 193, 195. Курсив мой. - В. К.

стр. 77


--------------------------------------------------------------------------------

* * *

18 августа 1846 года цензор разрешил к печати новую книгу Гоголя "Выбранные места из переписки с друзьями", и П. А. Плетнев "в возможном секрете"7 приступил к ее изданию. Иван Аксаков в это время только начал служебную деятельность, в которой прославился способностью работать шестнадцать часов в сутки, точно и четко, без остатка погружаясь в скучное, на первый взгляд, дело. Почти год проведя на чиновничьей работе по ревизии Астраханской губернии, он понял - глубоко и изнутри, - что представляет собой русская провинция с ее грязным, смешным и бездуховным существованием и с огромными потенциальными возможностями, пропадающими втуне. И убедился, что честный и радетельный чиновник может действительно что-то сделать реальное для интересов других людей.

В интересующий нас период он служит в Калуге, на должности товарища председателя уголовной палаты, и часто общается с "персонажами" гоголевской "Переписки..." - губернатором Н. М. Смирновым и его супругой А. О. Смирновой (Россет). 26 августа 1846 года С. Т. Аксаков в письме к нему из Абрамцева сообщил "верное и секретное известие из Петербурга" о скором выходе книги Гоголя, прибавив при этом: "Увы, исполняется мое давнишнее опасение! Религиозная восторженность убила великого художника и даже сделает его сумасшедшим. Это истинное несчастие, истинное горе" (с. 159). Аксаков-отец, после бесед с автором, представляет и содержание будущей книги, и "направление" ее - и не без основания опасается, что она явится причиной "травли" Гоголя.

В конце ноября, когда книга Гоголя уже была отпечатана, но еще не вышла в свет, С. Т. Аксаков пишет письмо-предостережение Плетневу: "Ради Бога, неужели мы, друзья Гоголя, спокойно предадим его на поругание многочисленным врагам и недоброжелателям?" - и просит задержать книгу, чтобы не сделать автора ее "посмешищем всей России" (с. 160). Плетнев нашел эту просьбу странной и невыполнимой. 9 декабря Сергей Тимофеевич написал письмо Гоголю, упредив, что будет говорить с ним "глубоко откровенно", что напишет "беспощадную правду". Он писал о "религиозном направлении" Гоголя, о том тупике, куда приводят его творческие кризисы, он заклинал писателя не выпускать в свет книги, которая, по слухам, состоит "из проповедей и пророчеств" (с. 161 - 164). Гоголь ответил не сразу, но ответил жестко и жестоко.

1 января 1847 года в Петербурге поступила в продажу новая книга автора "Мертвых душ". Вскоре после этого П. А. Вяземский передал свое ощущение: "В первый день 1847 года пронеслась в Петербурге скорбная весть о кончине поэта Языкова и появилась новая книга Гоголя. (...) Это известие, это чтение, эти два события слились во мне в одно нераздельное чувство. Здесь настоящее открывает пред нами новое будущее; там оно навсегда замыкает прошедшее, нам милое и родное. Там событие, свершившееся и высказавшее нам свое последнее слово, поприще опустевшее и внезапно заглохшее непробудным молчанием. Здесь событие возникающее, поприще, озаренное неожиданным рассветом. На нем пробуждается новое движение, новая жизнь; слышатся новые глаголы, еще смутные, отрывчивые; но уже сознаем, что, когда настанет время, сим глаголам суждено слиться в стройное и выразительное согласие созревшего полного убеждения".8

На второй неделе января "Переписка" Гоголя получена была в Москве. 11 января Вера Аксакова пишет к Ивану: "Получена книга Гоголя, и мы пришли в ужас


--------------------------------------------------------------------------------

7 Из письма С. Т. Аксакова к И. С. Аксакову от 26 августа 1846 года: Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем. М., 1960. С. 159. Далее ссылки на это издание даются в тексте.

8 Вяземский П. А. Сочинения. М., 1982. Т. 2. С. 162 - 163.

стр. 78


--------------------------------------------------------------------------------

и уныние" (с. 165). Сергей Тимофеевич в том же письме высказался еще определеннее: "Самое лучшее, что можно сказать об ней, - назвать Гоголя сумасшедшим" (с. 164).

Но в тот же день, 11 января, Иван Аксаков из Калуги описывает то совершенно противоположное ощущение, которое произвело на него новое сочинение: "Книгу Гоголя надо читать не раз и не два, а двадцать тысяч раз! Я примирился с ним вполне, и вижу, что все, взводимое на него, - вздор и что не погиб он для нас как юмористический писатель. (...) Гоголь прав и является в этой книге как идеал художника-христианина, которого не поймет Запад так же, как и не поймет этой книги. Что за язык, Господи Боже мой, что за язык! Упиваться можно этим языком, лучшим всяких стихов. Серьезно надо взглянуть на эту книгу. Она способна пересоздать многих".9

Отзыв Ивана стал для родных полнейшей неожиданностью. Матушка Ольга Семеновна (доселе, как правило, на литературные темы письменно не рассуждавшая) посетовала: "С изумлением, разиня рты и поднявши руки, слушали мы письмо твое о книге Гоголя". Набожная Ольга Семеновна тут же нарисовала картину теперешней жизни Гоголя в Италии: "...он иначе не ходит, как потупя взор, и ему говорят тихо, с подобострастием: "Ник(олай) Вас(ильевич), хорошо ли это блюдо?" - а он, кушая, отвечает: "Соф(ья) Петр(овна), думайте о душе вашей". - Эта картина Тартюфа так мне противна, что я не могу ее выносить хладнокровно". И добавила: "Одно сильное действие возбудила во мне эта книга: сильное негодование - вот и польза его книги..." (с. 166).

Сергей Тимофеевич выразился многокрасочнее: "Письмо твое не изумило, не поразило меня, а просто уничтожило на некоторое время" (с. 165). Желая "образумить" сына, он со страстным негодованием обрушился на "изменившегося" Гоголя. Что стоят его "выходки на Погодина"? А "письмо к Веневитиновой", "которое нашпиговано ангельскими устами и небесным голосом и где определяется чисто католическое воззрение на красоту женщины и употребление оной"? А "печатное завещание человека живого и здорового, в каждом слове которого дышит неимоверная гордость"? ("Боже мой, какое впечатление произведет это завещание на его бедную мать!") И дальше: "Я не мог без горького смеха слушать его наставленья помещикам, как надобно им пахать, жать и косить впереди своих крестьян; как заставлять их прикладываться к некоторым словам Священного Писания, тыкая в них пальцем, как чинить суд и расправу и как уверить умный русский народ, что помещик для того только справляет барщину, чтоб они в поте лица снедали хлеб свой; как раскладывать свой годовой доход, которого никогда при начале года в руках не бывает, на семь куч, и если в куче, назначенной для благотворения, недостанет денег, то дать людям умирать возле себя, а из другой кучи не брать! Я не мог без жалости слышать этот язык, пошлый, сухой, вялый и безжизненный, которым ты упиваешься..." (с. 165 - 166).

И в конце письма - предостережение Ивану, который оказался одинок: вся семья и все друзья Аксаковых новое произведение Гоголя решительно отвергли: "Мы все сбираемся писать к Гоголю более или менее в одинаковом смысле" (с. 166).

Пять дней спустя, 16 января, Аксаков-отец пишет к Ивану еще более жесткое послание, в котором позиция Аксаковых в отношении к книге Гоголя уяснена окончательно: "Обстоятельства переменяются. Мы не можем молчать о Гоголе, мы должны публично порицать его. Шевырев даже хочет напечатать беспощадный разбор его книги. Дело в том, что хвалители и ругатели Гоголя переменились местами: все мистики, все ханжи, все примиряющиеся с подлою жизнию своею воз-


--------------------------------------------------------------------------------

9 Аксаков И. С. Письма к родным. 1844 - 1849. М., 1988. С. 242. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием: Письма 1.

стр. 79


--------------------------------------------------------------------------------

гласами о христианском смирении, весь скотный двор Глинки и особенно женская свита К. В. Новосильцовой утопают в слезах и восхищении. Я думал, что вся Россия даст ему публичную оплеуху и потому не для чего нам присоединять рук своих к этой пощечине; но теперь вижу, что хвалителей будет очень много и Гоголь может утвердиться в своем сумасшествии". И далее - вновь категорические инвективы: "Вся его книга проникнута лестью и страшной гордостью под личиной смирения: Он льстит женщине, ее красоте, ее прелестям; он льстит Жуковскому; он льстит власти. Он не устыдился напечатать, что нигде нельзя говорить так свободно правду, как у нас". И тут же - новое жесткое предупреждение Ивану в форме отеческого наставления: "Я уверен, что мысли твои о книге Гоголя должны измениться. Ты обольстил сам себя предположением чистого христианского направления в Гоголе" (с. 166 - 167).

"Мне кажется, я свободнее вас, - пишет И. Аксаков отцу в ответ на его увещевания. - Я судил по одним впечатлениям, которые на меня производила эта книга, по тому (...) пробегали ли мурашки по коже или нет. Забудьте, что это писал Гоголь, и признайте за каждым человеком вещать такое серьезное, опытом жизни запечатленное слово. Вы чувствуете, что Гоголь не лжет, не надувает вас, но истинно борется, возится и страждет, и искренно молится и искренно удивляется при слове: молитва, Христос. Отчего же одному Филарету или Иннокентию можно писать проповеди, которыми всякий восхищается, но которым никто не верит и никто не следует (...) Гоголь мне ближе. Он действует не ex officio (по обязанности, лат.), он в таком же был положении, как и я" (Письма 1, 344).

В этом отношении И. Аксаков прямо противопоставляет свое, индивидуальное впечатление общей моде: "Мне дела нет до того впечатления, которое Гоголь произведет на публику. На меня он подействовал, точно будто новое поприще деятельности открылось для моей души. Вчера вечером и на ночь написал я стихи, которых еще и не перечитывал нынче. (...) Я чувствую себя другим и лучше" (Письма 1, 344). В апреле 1847 года в письме к Д. А. Оболенскому Аксаков писал о "трех стихотворениях о душе человеческой", написанных под впечатлением от "Выбранных мест...".10 Действительно, эти "три стихотворения о душе" ("Зачем душа твоя смирна?..", "Свой строгий суд установив...", "Не дай душе твоей забыть...") оказываются и по тональности, и по идеологии очень созвучны гоголевской книге с ее поисками общего, единящего всех людей:

Любовью кроткою дыша,
Вглядись в него: и пред очами
Предстанет каждая душа
С своими вечными правами.
Поверь: нетленной красоты
Душа не губит без возврата;
И в каждом ты послышишь брата,
И Бога в нем почуешь ты!
Ополчившиеся на новую книгу Гоголя Аксаковы, впрочем, готовы были признать и искренность Гоголя, и его мужество, и убежденность, и последовательность в провозглашении нетривиальной морализующей истины. Да, мир несовершенен. Да, в России есть "страхи и ужасы", многое в ней "горестно и грустно", а то и просто "гадко". Но если хочешь изменить этот мир, - взгляни прежде всего на себя самого: "Поверь, все придется к тебе самому, и я даже не знаю, есть ли такой упрек, которым бы нельзя было упрекнуть себя самого, если только пристально поглядишь на себя". Принимая на себя миссию учителя жизни, Гоголь взывал к русскому праведнику: он предлагал этому праведнику взять государственную


--------------------------------------------------------------------------------

10 ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 2. Ед. хр. 30.

стр. 80


--------------------------------------------------------------------------------

должность и усердно, честно служить своей стране, думая не о своей выгоде, а о людском благе. Вот вам идеальный чиновник. А рядом - разумный помещик и добрый губернатор. "Начни с себя" - и да грядет великая утопия жизни русской.

Западники, отрицательно отозвавшиеся о "Переписке...", почти единодушно заявили, что именно славянофилы повинны в провозглашенных там реакционных идеях. Белинский зло заметил, что "славянофилы напрасно сердятся на Гоголя: он толь консеквентнее и добросовестнее их - вот и все". Боткин, в письме к которому эта идея была высказана, подхватил ее: "...славянская партия теперь отказывается от него (Гоголя. - В. К. ), хотя она и сама натолкнула на эту дорогу".11 Независимо от них эту же идею подробно развил (в письме к П. А. Вяземскому) Чаадаев: "Недостатки книги Гоголя принадлежат не ему, а тем, которые превозносят его до безумия..."12

Иван Аксаков довольно рано - еще до знакомства с "Перепиской..." - усвоил для себя многие тезисы, Гоголем провозглашенные. В письме к родным от 8 июля 1844 года он развивал идею о том, что московским "говорунам" нужно "проездиться по России", и выводил идеал деятеля, который "объездил бы нашу Россию, узнал бы действительные народа нужды и потребности" (Письма 1, 119). А в письме от 15 октября заявил, в противовес известному выступлению боготворимого им старшего брата: "Я никогда не надену зипуна прежде времени". Он не видит "существенной пользы" от подобной демонстрации, ибо, как позднее Гоголь, уверен: "Не через смешное достигают великие мысли исполнения..." (Письма 1, 162).

Оценивая новую книгу, которую становилось "модным" ругать, Иван вполне соглашался с тем, что в ней есть места смешные и странные: "...я сам при чтении книги сильно смущался выходками на Погодина, похвалами дому Романовых, разделением на 7 куч и т. п.". Но при этом он не хочет упускать главного: "...Гоголь искренен, он действует так по обязанности, налагаемой на него убеждением, что все это может быть полезно людям" (Письма 1, 347). Иван почувствовал, что он - именно тот человек, которому адресована Гоголева проповедь. Он был похож на своего отца и старшего брата и, как они, относился к собственной жизни как к "нравственному делу". Как и Константин, он стремился "возглашать громко во вся люди" выношенную им правду. Но Иван, кроме того, очень рано осознал себя не только носителем нравственности и правды, но и деятелем на ниве нравственных поисков общества. В этом смысле он оказывался одним из первых русских интеллигентов - тех, которые возникнут спустя полвека как большой социальный слой, тех, которые потом, будучи уничтожены, станут осознаваться своеобразным русским феноменом.

В 1842 году, окончив Императорское Училище правоведения, Иван стал чиновником Правительствующего Сената - разъезжал по России с различными поручениями или оставался служить в провинции. Через 9 лет, ставши обер-прокурором Сената, он вынужден был подать в отставку, ибо отказался подписать постановление, прикрывавшее злоупотребления "сильных мира сего"... Он не стремился к карьере, не имел корыстолюбивых мечтаний, но отдавался работе тогда, когда видел в ней нравственную цель:

Но нет, спаси меня, Творец,
От безнадежности покорной,
От сна ленивого души,
От жизни долгой, скучной, вздорной,
От прозябания в тиши!
("К***", 15 августа 1846)


--------------------------------------------------------------------------------

11 П. В. Анненков и его друзья: Литературные воспоминания и переписка 1835 - 1885 гг. СПб., 1892. Т. 1.С. 529.

12 Чаадаев П. Я. Статьи и письма. М., 1987. С. 286 - 290.

стр. 81


--------------------------------------------------------------------------------

Книга Гоголя давала иллюзию этого "спасения". Она позволяла молодому, думающему, ищущему себя деятелю создавать, "строить" самого себя в соответствии с отысканным-таки представлением о деятеле "гнетущей" современности. Заявив, что "Переписка..." Гоголя "способна пересоздать многих", Иван добавил: "Совестно становится перед этою торжественною важною тишиною, когда вспомнишь о наших скороспелых трудах, крикливых восторгах и всякой мелочной душевной возне. Мне страшно было вчера взяться за книгу, когда я почуял, что в ней заключается" (Письма 1, 342).

Иван как будто впервые соприкоснулся с высоким искусством, выполняющим общественную миссию, как будто заново уловил его способность вернуть человека к самому себе, сосредоточиться на душе человеческой. Художественное творение и общественная польза будто соединились воедино - и на этом пути вот-вот должно появиться "грандиозное здание" второго тома "Мертвых душ": "...если "Мертвые души" явятся, если просветленный художник уразумеет всю жизнь, как она есть, со всеми ее особенностями, но еще глубже, еще дальше проникнет в ее тайны, не односторонне, не увлекаясь досадой и насмешкой, - ведь это должно быть что-то исполински страшное. 2-й том должен разрешить задачу, которой не разрешили все 1847 лет христианства" (Письма 1, 347 - 348).

Художество, творчество посягает на равенство жизненным "таинствам" - вот что увидел Иван Аксаков, и вот что определило и его литературную, и его общественную позицию. В своем лирическом творчестве он стал отражать прежде всего "заботы дум" - внутренние "мученья и сомненья" русского интеллигента. В отношении же к российским "спорам" он изначально отошел от тенденциозности и "программности" выступлений старшего брата - и более стал подумывать о том, как бы применить отдельные пункты этой "программы" к "разорванной" российской действительности. Это его "промежуточное" положение ощущалось и позднее - в середине 1860-х годов Н. Ф. Щербина ядовито отозвался об И. Аксакове в эпиграмме:

Он в охабне социалист французский,
Иль в синей блузе Посошков.13
И тем показательнее, что спустя пять лет после торжественного приятия отторгнутой обществом книги Гоголя он в своем панегирике Гоголю в "Московском сборнике" 1852 года заметил как будто противоположное: "Да, если и ошибался этот гениальный поэт в некоторых своих воззрениях (высказанных, например, в "Переписке с друзьями"), то тем не менее подвиг всей его жизни вполне чист и высок".14 Впрочем, это отнюдь не означает, что он "отрекся от прежних своих взглядов на книгу" (как написал в своем исследовании Н. И. Цимбаев).15 Просто в данном случае он говорил от имени некоей общественной группы, что обязывало к учету не только личных, но и коллективных суждений. Для себя же самого в истории со всеобщим неприятием "Переписки..." Гоголя он уяснил прежде всего то, насколько зыбкой и трудноуловимой становится "чистая", консервативная оппозиция, которая в книге Гоголя была заявлена русской культуре.

Эта "консервативная оппозиция" неизбежно оказывается зыбкой и трудноуловимой, ибо очень часто вплотную подходит к тому, что некогда было названо "официальной народностью". Странная "соотнесенность" их обнаружилась уже через несколько лет.


--------------------------------------------------------------------------------

13 Щербина Н. Ф. Избр. произведения. Л., 1970. С. 300.

14 Аксаков К. С., Аксаков И. С. Литературная критика. М., 1982. С. 252.

15 Цимбаев Н. И. И. С. Аксаков в общественной жизни пореформенной России. М., 1978. С. 46.

стр. 82


--------------------------------------------------------------------------------

* * *

С началом Крымской войны либеральные круги русского общества были охвачены "пораженческими" настроениями. А. И. Кошелев вспоминал: "В 1853 году началась война с Турциею и предчувствовалась борьба с Европою. Уничтожение турецкого флота под Синопом всех русских несколько оживило. Правительство, занятое военными приготовлениями и действиями, менее обращало внимание на дела внутреннего управления. Казалось, что из томительной, мрачной темницы мы как будто выходим если и не на свет Божий, то, по крайней мере, в преддверие к нему, где уже чувствуется освежающий воздух. Высадка союзников в Крым в 1854 году, последовавшие затем сражения при Альме и Инкермане и обложение Севастополя нас не слишком огорчили; ибо мы были убеждены, что даже поражения России сноснее и даже полезнее того положения, в котором она находилась в последнее время. Общественное и даже народное настроение, хотя отчасти бессознательное, было в том же роде".16

Иван Аксаков, путешествуя по украинским захолустьям (где он находился по командировке Географического общества), будучи мало посвящен в дела обеих столиц, искренно засобирался на Дунай, в страны закабаленных "славянских братий":

На Дунай! туда, где новой славы,
Славы чистой светит нам звезда,
Где на пир мы позваны кровавый,
Где, на спор взирая величавый,
Целый мир ждет Божьего суда!
Чудный миг! миг строгий и суровый!
Там, в бою сшибаясь роковом,
Стонут царств могучие основы,
Старый мир об мир крушится новый,
Ходят тени вещие кругом...
Большие призывные стихи Иван послал в письме от 29 апреля 1854 года из Елисаветграда.17 Родные не на шутку встревожились, начали уговаривать его не делать опрометчивого шага. Но Иван был непреклонен: "Что касается до меня, то я не сознаю в себе способности принести большую пользу службой на Дунае, но для меня это просто потребность души: хочется быть рабочим, хоть самым темным и безвестным! (...) На Дунай, на Дунай!" (Письма 2, 259).

С другой стороны, это, пожалуй, единственные в своем роде ура-патриотические стихи Ивана Аксакова: этот "одический" призыв ("Меж рабочих, темных и безвестных, / Ты везде рабочим добрым будь!") практически единичен во всем его лирическом творчестве. Творчество это, как известно, было не чуждо декламационно-ораторской, проповеднической интонации. Но подобная интонация возникала в общей атмосфере "вопросов и сомнений", одолевавших автора. "Сомнение или отчаяние, высказанные в его стихах, обычно касаются не личной судьбы и личного счастья, не духовной свободы самого автора и его друзей, а смысла и пользы того, что должно быть общим делом ради общего блага" - указывает Е. Калмановский.18

Явленные же здесь ноты прямой, "не сомневающейся в себе" призывности вовсе не были принадлежностью только аксаковского творчества: они оказались присущи всей русской поэзии периода Крымской войны, представившей какое-то новое качество в сравнении с поэзией предшествующего периода.


--------------------------------------------------------------------------------

16 Русское общество 40 - 50-х годов XIX в. Записки А. И. Кошелева. С. 94.

17 Аксаков И. С. Письма к родным. 1849 - 1856. М., 1994. С. 253 - 254. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием: Письма 2.

18 Русская литература. 1994. N 1. С. 61.

стр. 83


--------------------------------------------------------------------------------

Поэзия переживала в эти времена довольно мрачный период. Уже в сороковые годы, в период решительного подъема русской прозы и журналистики, поэзия и стиховая речь начала терять свой прежний ореол, свое влияние, свой былой резонанс. Русские читатели 1840 - 1850-х годов нарасхват читали новые статьи Белинского - и оставались равнодушны к поэтическим откровениям Баратынского или Фета. Некоторые журналы вообще прекратили печатать стихи. На первый план выдвинулось обсуждение политических, экономических или философских проблем, связанных с практическими вопросами современности. На фоне страстных общественных полемик голос поэзии воспринимался как архаичный отголосок прошлых времен. Традиционные интимно-лирические жанры производили уже комическое впечатление и стали материалом для пародий. Текущая журнальная поэзия обращалась в некий "подголосок" прозы и публицистики.

Поэтому лучшие, наиболее яркие поэты молодого поколения судорожно искали выход из кризиса. В этом отношении показательна, например, общественная эволюция наиболее последовательного лирика этой переходной эпохи Аполлона Майкова. Майков начал в поэзии как "западник", "поэт-петрашевец", представитель вполне "демократического", передового крыла русской художественной мысли. Его ранние вещи - поэмы "Две судьбы" (1844) и "Машенька" (1845) - печатались во вполне "демократических" изданиях 40-х годов и приветствовались Белинским. Затем он вошел в так называемый "кружок "Современника"". От кружка Петрашевского он, правда, рано отстал - и потому избежал, например, судьбы Достоевского, каторги и солдатчины...

И вдруг в начале 1850-х годов Майков вдруг создает образцы ультрапатриотической, "официальной" поэзии, прославляющей русское самодержавие - единственную животворную форму правления Руси. Среди его стихов того времени шокирующее впечатление на современников произвело написанное 5 марта 1854 года стихотворение "Коляска", в котором был выведен образ "промыслителя России" и "первого труженика народа своего" Николая I, чей образ должно водрузить "на поклонение народам". Стихотворение было настолько откровенно льстиво, что даже сам царь запретил его печатать. Но оно, как водится, и без того стало известно обществу.

В этой перемене позиции Аполлон Майков, однако, отнюдь не был "подлецом". После "Коляски" он пережил не одно объяснение с былыми приятелями - а одному из них, Михаилу Языкову, послал даже большое письмо (сохранившееся в черновике).19 В письме Майков исповедуется и признается, что чувствовал себя в кругу либеральных друзей не очень уютно: "О России и царе слышали мы только крайние суждения, и только думали, что вот хорошо, кабы кто-нибудь применил к ней формы конст(итуции) или республ(ики)..." И далее: "Вообще в головах этой братии я не находил ничего такого, что бы принять душою и верою. Теперь вижу, что было много вздору, много эгоизма и мало любви!" И еще далее: "...мною писано много с недосказанною мыслью: все написанное гибнет от этого ложного основания и объясняется, конечно, тем гнетом, который на нас лежал, и господством кривды и всех мерзких правительственных систем, которые до того возбудили ненависть к существующему порядку вещей, что мы сделались неспособны к преследованию чистых целей искусства".

Далее следует парадоксальное поэтическое признание: искомые "чистые цели искусства" раскрылись перед поэтом с началом Восточной войны. Начало это, как известно, было весьма успешным. Турция объявила войну России 4 октября 1853 года; 20 октября вышел высочайший манифест. 12 ноября турки были разбиты наголову под Ахалцихом корпусом генерала И. М. Андроникова. 18 ноября


--------------------------------------------------------------------------------

19 Далее цитируется по: Ямпольский И. Г. Из архива А. Н. Майкова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год. Л., 1976. С. 35 - 41.

стр. 84


--------------------------------------------------------------------------------

произошла Синопская победа русского флота под командой П. С. Нахимова. 19 ноября князь В. О. Бебутов победил превосходящие силы турок при Баш-Кадыкларе. "Весть о Бебутовской и Нахимовской победах, - пишет Майков, - потрясла меня и пробудила во мне патриотическое, совершенно до того чуждое чувство; я плакал, как безумный, и сердце мое сжималось от восторга и гордости, и я бессознательно повторял одно слово: ведь это мы! Мы в этих военных, героях скажу теперь, которых нас приучили презирать и над которыми нас приучили смеяться!"

У поэта произошел "переворот в мыслях" - и в одну ночь, со 2 на 3 декабря, он написал огромную оду, которая первоначально называлась: "На первые победы русских войск в 1853-м году". "Я это выразил в оде, - продолжает Майков в письме, - с коей прибежал к П(анаеву) и Н(екрасову), говоря им, что начинается новая эра р(усской) и(стории), что все выиграет от этого толчка, надо выиграть и лит(ераторам), и первое - разрушить в правительстве предубеждение против нас, объявив ему себя монархистами". Издатели демократического журнала "Современник", естественно, не захотели понять и оценить искренности Майкова - его ода в журнале не была помещена. Майков, однако же, напечатал ее - в не очень подходящем журнале "Известия императорской Академии наук...", а затем включил ее в свой сборник патриотических стихотворений "1854-й год". Там она появилась под несколько неожиданным заглавием: "Памяти Державина. При получении известия о победах при Синопе и Ахалцихе".

Имя Державина, возникающее в стихотворении, посвященном военным победам 1853 года, кажется неуместным. "Старик Державин", умерший в 1816 году, конечно же, не имел к ним никакого отношения. Да и никакого особенного "юбилея" Державина как будто не приближалось. Имя Державина возникает не из "внешних", а из "внутренних" поэтических данностей. Это заявлено уже в начале оды:

Что слышу? Что сердца волнует?
Что веселится царский дом?..
Опять Россия торжествует!
Опять гремит Кагульский гром!
Опять времен Екатерины,
Я слышу, встали исполины...
Но мой восторг неполон! Нет!
Наш век велик, могуч и славен;
Но где ж, Россия, твой Державин?
О, где певец твоих побед?..20
В современной России нет Державина - нет такого поэта, который, совершенно естественно и без какой-либо "задней мысли" восприняв победу в войне как победу, как великое и героическое свершение близких к тебе людей, способен искренно и пламенно "воспеть" ее. Русская поэзия утратила способность восхищаться мощью и величием своих героев - здесь Майков дает своеобразный "сигнал": "Кагульский гром". Победа войск генерала Румянцева над турками при бессарабской реке Кагул 12 июля 1770 года была первой из серии громких побед русско-турецких войн. Ее поминали даже в поэзии следующего века (ср. набросок Пушкина 1822 года "Чугун Кагульский, ты священ..."). Но со временем это "незамутненное" восприятие победы как победы в русской поэзии утратилось и даже стало сопровождаться нелестными эпитетами. Последние тексты подобного рода - стихотворения Пушкина и Жуковского, посвященные победам над восставшей Польшей, - вызывали уже отрицательное отношение. А потом и вовсе сошли на нет...

Но ведь патриотическое чувство, охватывающее поэта, естественно! Естественно восхищаться блистательными победами вроде Синопа и Ахалциха; естественно воспевать собственную славу и гордиться тем, что это мы совершили! Отчего же эта


--------------------------------------------------------------------------------

20 Далее цитируется по: Майков А. Н. Избр. произведения. Л., 1977. С. 637 - 640.

стр. 85


--------------------------------------------------------------------------------

державинская линия из русской поэзии ушла? Свою оду Майков строит еще как вполне "музейное" произведение: чеканный "ломоносовский" ямб, десятистишная одическая строфа (хотя и не выделенная графически), множество "возвышенных" архаизмов, придающих поэтической речи особенную торжественность. Это ориентация не столько на конкретно Державина, сколько на XVIII век как таковой: "неиспорченное" столетие, "нерефлектирующее" столетие, в котором всякое представление об "оборотной стороне" победы, какое бы то ни было "пораженческое настроение" было немыслимым. Конкретная ориентация Майкова в данном случае - ода Державина "На взятие Измаила", в которой русская православная монархия объявлялась спасительницей мира от "неправославного" варварства. Майков - на новом уровне поэтического мышления - пытается сказать то же самое:

И вновь Россия торжествует!..
Пускай Европа негодует,
Пускай коварствует и лжет:
Дух отрицанья, дух сомненья,
Врагов бессильное шипенье
Народный дух в нас не убьет!
Сам характер "воспеваемых" Майковым баталий в данном случае весьма напоминает легендарные сражения XVIII столетия: Кагул, Туртукай, Рымник, Чесменское морское сражение. Те же русские "ухватки" - неожиданность, быстрота, натиск - и разбиты превосходящие силы противника, а собственные потери ничтожны. Наконец, поэт осознает, что Синоп и Ахалцих - это последние победы русского оружия, символ былой непобедимости "русского духа" вообще. Он сознает необходимость коренных перемен - и в оде своей призывает тень Петра Великого, который "как матрос и плотник жил". В данном случае ему важен символ - этот символ Петра и Державина должен возродить и Россию, и русскую поэзию.

Апелляция поэзии к эпохе XVIII столетия, неожиданно продемонстрированная Майковым, оказалась очень перспективной. Показательно, что именно в это время, 1853 - 1854 годы, в творчестве многих поэтов начинают звучать "басовые струны", которых явно недоставало лирике пушкинской эпохи. Вот поэт совсем другого круга и другого лагеря - Алексей Хомяков. При известии о первых победах над турками он испытывает те же чувства, что и Майков: чувства гордости и надежды. "Победа Бебутова и Синопское дело очень всех порадовали, - констатировал он в письме к А. Н. Попову. - Что-то вперед Бог даст?" И далее: "А по-моему, узел дела в Сербии и в том, как сербы и черногорцы объявят свое отношение к вопросу об ограждении христиан вообще от разбоя и убийства". Лидер славянофильства видит в Синопской победе возможность будущей реализации своих панславистских мечтаний. В этот же период, точнее, весной 1854 года, узнав о создании англо-франко-турецкой коалиции против России, Хомяков тоже не смог не выступить как поэт. И тоже, как Майков, в одну ночь (с 22 на 23 марта) написал сразу три больших стихотворения - среди них самое знаменитое свое стихотворение, не опубликованное, но разошедшееся в огромном количестве списков: "России" ("Тебя призвал на брань святую..."). Этот "канон покаяния" тоже содержал одические мотивы - и оказывался призывом родной стране начать новое, "очистительное" бытие. Об этих стихах он с гордостью заметил в письме к А. Ф. Гильфердингу: "Я хоть сколько-нибудь возвратил человеческому слову у нас слишком забываемое благородство".21 Но в отличие от стихов Майкова "покаянные" мотивы были у Хомякова определяющими.

Подобная оценка "политических" стихов, часто выставляемых в литературоведческой науке на "задний" план, кажется неожиданной, - тем не менее, она вполне


--------------------------------------------------------------------------------

21 Хомяков А. С. Полн. собр. соч. М., 1900. Т. VIII. С. 84, 236.

стр. 86


--------------------------------------------------------------------------------

правомерна. Тот поэтический "кризис", который захватил Россию в 1840-е годы, мог быть преодолен только "басовыми" данностями политической, "сиюминутной" поэзии. Поэтические "взлеты", как и "массовые" всплески интереса к поэзии, как давно замечено, связаны с серьезными политическими событиями. Если брать недавнюю для нас историю, то известный взлет поэзии в середине XX века связан с Отечественной войной и последующим разоблачением культа Сталина. Стихотворения К. Симонова "Если дорог тебе твой дом..." и "Жди меня" имеют в своей основе одни и те же трагические события.

И даже классицистический жанр оды тоже никуда не девается, постоянно трансформируясь и применяясь к новым поэтическим данностям (известная "ода" XX века "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!.."). Он оказывается необходим во все времена. Поэтому крупное политическое событие, несущее на себе еще и "патриотическую" нагрузку, становится постоянным стимулом поэтического развития нации.

Но патриотизм бывает разный. А. Н. Майков, собрав стихотворения, созданные в период Крымской войны, выпустил сборник под заглавием "1854-й год". Официозная печать приняла его поэзию как непосредственное выражение "русского духа" и декларировала близость поэта к славянофилам. И Майков специально поехал в Москву - "знакомиться с славянофилами и искать истины". Московский вояж поэта описан в письме И. Аксакова к родным от 2 апреля 1855 года: "Майков явился к Хомякову, который его однако же осадил легонько, показав ему, что между п(етер)бургским патриотизмом и московским направлением нет ничего общего. Майков, превознося теперешний жар в П(етер)бурге, говорит, что благодаря событию все там теперь почувствовали себя русскими. - "Что это за чувство, как это себя чувствовать русским, расскажите, пожалуйста?" - возразил Хомяков, ну и тот, разумеется, понес гиль. Майков хотел приехать ко мне (я его, впрочем, не видал), но сбивается все в адресе, да я и не думаю, чтобы после Хом(якова) ему очень хотелось знакомиться; он ругает западников на чем свет стоит; Хом(яков) объявил ему, что у нас в Москве действительно такого патриотического жара нет. Может быть, впрочем, он и явится в Абрамцево, если останется дольше" (Письма 2, 336).

И. С. Аксаков жил тогда в Москве: он вступил в ополчение и ожидал отправления к театру боевых действий. Остальные Аксаковы, жившие в Абрамцеве, вовсе не горели желанием принимать "благонамеренного казенного писателя".22 Константин Сергеевич в письме к младшему брату с недоумением заметил: "Мне, признаюсь, даже странно, что этот человек после стихотворений своих хочет с нами познакомиться..." (Письма 2, 598). Впрочем, их опасения были напрасны: уже в следующем письме Иван заметил: "Майков не будет, да и вообще, кажется, знакомство с Хомяковым отбило у него охоту водиться с славянофилами" (Письма 2, 340).

Майков между тем захотел познакомиться с Хомяковым как раз вследствие того, что "канон покаяния" последнего - стихотворение "России" - приобрел большой общественный резонанс. И у самого Майкова в только что вышедшем сборнике было немало мотивов недовольства существующим режимом и критики, но эти мотивы не воспринимались в качестве "оппозиционных" именно потому, что за ними не стояло позиции. Когда Хомяков заявлял, что у славянофилов "патриотического жара нет", он немножко кривил душой: письма И. Аксакова свидетельствуют, что он призывал вступить в ополчение и Самарина, и К. Аксакова, и сам, на шестом десятке, заявлял, "что если б жена его была жива, то, вероятно, он пошел бы в ополчение" (Письма 2, 338). При этом и Хомяков, и Самарин, и И. Аксаков (вступивший в ополчение) прекрасно знали правду о Крымской войне. Просто


--------------------------------------------------------------------------------

22 Дневник Веры Сергеевны Аксаковой. СПб., 1913. С. 134.

стр. 87


--------------------------------------------------------------------------------

этот жест был неотъемлемой данностью той консервативной оппозиции, которую они для себя приняли. Просто "казенного" негодования было уже недостаточно. Показательно, что Восточная война была воспринята славянофилами как война за освобождение от турецкого ига православных славянских братьев. Одновременно с призывом "На Дунай!" Иван Аксаков пишет "крамольное" стихотворение:

Пленных братьев упованье
Все ли тщетные мечты?
Русь! познай свое призванье!
Стать на суд готова ль ты?
Стихотворение это создано явно "по следам" "канона покаяния" Хомякова: и в нем призыв к освобождению "пленных братьев" (сам по себе "неуместный") соединяется с указанием на духовную слабость России, которая должна начать великое дело, только сама будучи "свободною":

Многих в цепь ты заковала,
Ты с покорностью рабы
Дух губила, мысль стесняла,
Развращалась без борьбы.
Но по Божьей благостыне
Ты от сна пробуждена...
Русь, прозри, покайся ныне,
К службе высшей ты звана!..23
Это стихотворение стало известно в Москве, распространилось в списках. Московский генерал-губернатор А. А. Закревский потребовал заключения автора в крепость "до окончания войны".24

Но практика консервативной оппозиции должна была примеряться к существующим условиям. Весной 1854 года. Иван Аксаков написал два стихотворения: одно "официально-призывное", другое "крамольное". Уже летом он высмеял первое из них. "При настоящем положении дел, - пишет он родным 23 июля, - смешно вспомнить многие стихи, в том числе и мои "На Дунай!". Оправдываются только стихи, в которых выражалось сомнение в возможности для России такого чистого подвига" (Письма 2, 289). Но показательно, что в эти же месяцы Ю. Самарин (в письме к К. Аксакову) просит напомнить автору "крамольного" стихотворения "о неуместности в настоящую минуту всякого намека на возможность разрыва между Россией и правительством".25

Оба разнородных поэтических "призыва" Ивана Аксакова оказывались одинаково невостребованными в бурном потоке исторического развития России предреформенного времени. Может быть, из-за этого их автор, ощутив в себе прежде всего публицистическое, "политическое" дарование, вскоре вообще отказался от поэтического творчества?

Консервативная оппозиция по своей сущности изначально "неблагодарна" для ее носителя: он чаще всего оказывается непонятен и преследуется как "справа", так и "слева". Тот же И. Аксаков в качестве редактора прославился как "великомученик русской цензуры" - и как "рутинер", "охранитель" в оценке демократи-


--------------------------------------------------------------------------------

23 Вольная русская поэзия XVIII-XIX веков. Л., 1988. Т. 1. С. 495 - 496. Стихотворение было впервые опубликовано Е. Г. Бушканцем, который приписал его Хомякову. Н. И. Цимбаев установил авторство И. Аксакова по находящейся в делах III Отделения выписке из его письма к О. Ф. Кошелевой с просьбой "дать прочитать стихи Хомякову" (Цимбаев Н. И. Указ. соч. С. 49 - 50).

24 Лемке М. К. Николаевские жандармы и литература 1826 - 1855 гг. СПб., 1909. С. 219.

25 РГБ. Ф. Самариных. 140.2 (письмо N 115).

стр. 88


--------------------------------------------------------------------------------

ческой публицистики. Это, как правило, "бессильная оппозиция". Но иногда она способна произвести неожиданно сильное действие, могущее потрясти всю национальную жизнь. Итоги этого действия оцениваются неоднозначно, но остаются необратимыми.

* * *

К началу 1860-х годов русское славянофильство разом осиротело. Ушли братья Киреевские, Хомяков, отец и сын Аксаковы. Оставшиеся члены кружка "разбрелись" в разные стороны. Ю. Ф. Самарин и князь В. А. Черкасский стали членами Редакционной комиссии по крестьянскому делу. Манифест 19 февраля 1861 года, ставший итогом работы этой комиссии, Иван Аксаков назвал "дурацким" и идущим "прямо наперекор народным понятиям". Едва оправившись от кончин и похорон, он вдруг ощутил себя едва ли не единственным славянофильским "душеприказчиком". По поводу смерти Хомякова он заметил: "Для меня точно потемки легли на мир, точно угасло светило, дневным светом озарявшее нам путь (...) Теперь для нас наступает пора доживанья, не положительной деятельности, а воспоминаний, доделываний. История нашего славянофильства как круга, как деятеля общественного, замкнулась".26

Ощутивши себя "славянофилом по духовному завещанию", он даже и личную жизнь свою решил отрегулировать по этому показателю. Весной 1862 года он сделал предложение старшей дочери А. С. Хомякова Марье Алексеевне.27 Та в ответ удивленно заметила, что они мало знакомы друг с другом. В мае 1864 года Иван повторил свое предложение, настаивая в письме своем на том высоком общественном значении, которое мог бы иметь их брак. Однако Марья Хомякова и на этот раз ответила отказом. Вскоре избранницей славянофила стала старшая дочь Ф. И. Тютчева Анна: Тютчев тоже воспринимался славянофилами как "свой". Иван женился на Анне 12 января 1866 года. Жениху в то время шел 43-й год, невесте - 37-й.

В этот период И. С. Аксаков - уже прославленный журналист, редактор газеты "День" (1861 - 1865), потом газеты "Москва" (1867 - 1868), в которых его консервативная оппозиция проявилась вполне. Эта сторона его журналистской и публицистической деятельности требует специального исторического изучения.

"Звездный час" этой консервативной оппозиции пришелся на период Балканского кризиса 1875 - 1877 годов. Среди многочисленных "должностей" Аксакова было участие в деятельности Славянского благотворительного комитета, организованного в Москве после Крымской войны с целью оказания помощи братьям-славянам, находящимся под турецким владычеством. Официально Аксаков был заместителем председателя этого комитета (председателем числился М. П. Погодин) и долгие годы занимался благотворительной деятельностью: доставал денежные средства для создания в славянских землях "школ, училищ и других истинно полезных учреждений", собирал пожертвования от московских купцов: некоторые из них (как миллионер В. А. Кокорев) выплачивали стипендии студентам, учившимся в Москве; другие пытались организовать торговлю с Сербией и Болгарией.28 В 1867 году в Москве усилиями Славянского комитета были организованы Славянский съезд и Этнографическая выставка. Но объявленные благотворительные цели были лишь частью программы Аксакова - уже с начала 1860-х годов он стал подумывать о возбуждении национально-освободительной борьбы среди угнетенных славян и искать "славянского Гарибальди".


--------------------------------------------------------------------------------

26 ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 2. Ед. хр. 48.

27 ОПИ ГИМ. Ф. 178. Ед. хр. 57.

28 Никитин А. С. Славянские комитеты в России в 1858 - 1878 годах. М., 1960. С. 36- 37.

стр. 89


--------------------------------------------------------------------------------

После проведения Славянского съезда Московский Славянский благотворительный комитет стал играть роль всероссийского центра. В 1868 году возникло Петербургское отделение, в 1869-м - Киевское, затем ряд провинциальных: Одесское, Казанское, Харьковское, Владикавказское, Варшавское, Саратовское, Самарское, Орловское и т. д.29 Формировалась целая "благотворительная армия".

Когда в 1875 году в Боснии и Герцеговине вспыхнуло антитурецкое восстание, оно застало Аксакова врасплох (он поначалу счел его австрийской провокацией). Но турки провели ряд жестоких карательных мер, вызвавших в соседних полунезависимых славянских странах - Сербии и Черногории - сочувствие к восставшим. Затем восстание перекинулось на Болгарию, где оно было подавлено с невероятной жестокостью. В Европейскую Турцию для усмирения славян султан направил орды диких наездников - башибузуков, устроивших массовую резню женщин и детей, которая достигла невероятных размеров: 12 тысяч убитых. В городе Салоники были убиты французский и немецкий консулы. В июне 1876 года началась война Сербии и Черногории с Турцией.

И тут - на гребне пропаганды, которую проводили Славянские комитеты, - возникло то общероссийское движение, которое стало фактическим двигателем всех последующих событий. Национально-освободительная борьба балканских народов отозвалась в широчайших массах русских людей. Это патриотическое народное движение солидарности России с борющимся славянством - самобытный, малоизученный исторический феномен. Если бы в данном случае все дело сводилось к энергии Ивана Аксакова и деятельности Славянских комитетов, то вряд ли бы получилось то, что получилось. Странно и замечательно именно то, что стремление к освобождению славян оказалось в этот, краткий, период едва ли не субъективным желанием всякого русского человека. Какое, казалось бы, дело какому-нибудь орловскому канцеляристу, или питерскому гостинодворскому купцу, или деревенскому помещику до башибузуков и разгромов болгарских деревень? Но орловский канцелярист отдает последние деньги, гостинодворский купец выполняет бесплатный заказ на обмундирование сербской армии, а деревенский помещик, вспомнив о том, что он - офицер в отставке, просит отправить его добровольцем "послужить славянскому делу". Иван Аксаков, ставший после смерти Погодина уже и формально лидером Славянского комитета, поневоле возглавляет это движение. "Это пионеры русской политической идеи, русских желаний и русской воли, заявленных ими перед Европою", - констатировал Достоевский в "Дневнике писателя".30

Постепенно движение разрастается. Претендент на роль "славянского Гарибальди", "покоритель Ташкента", 48-летний генерал-лейтенант в отставке, последователь славянофильства М. Г. Черняев организует отряд добровольцев для отправки в Сербию. И. Аксаков пробовал отправить отряд Черняева официальным путем, но потерпел неудачу. Тогда Черняев, с благословения Аксакова, получив обманным путем заграничный паспорт, является в Сербии как частное лицо. Милан Обренович, будущий король Сербии, поручает ему командование главной из четырех сербских армий - моравской... Позже, после первых побед, он фактически становится во главе сербских войск. В июне 1876 года, когда Сербия начала военные действия (поначалу успешные), Аксаков от имени Славянского комитета опубликовал воззвание, в котором призвал "русскую общественную совесть" помочь славянам, "казнящимся за грех православия, за грех единоверия и единоплеменности с нами!".

В Славянские комитеты стали стекаться народные пожертвования. С сентября 1875-го по апрель 1876 года "на нужды православных славянских семей Герцего-


--------------------------------------------------------------------------------

29 Славянский вопрос и русское общество в 1867 - 1878 годах. М., 1948. С. 5.

30 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1981. Т. 23. С. 104 - 105.

стр. 90


--------------------------------------------------------------------------------

вины и Боснии" было переслано 96 тысяч рублей.31 В сентябре 1876 года (когда военные действия стали складываться для сербской армии неудачно) при посредстве Аксакова Сербия получила крупный частный заем, а Петербургский Славянский комитет, по требованию Аксакова, отправил туда всю свою денежную наличность (100 тысяч рублей). Только Московский комитет получил за несколько месяцев около 600 тысяч рублей. На собранные деньги комитет заказывает в Германии оружие, которое по железной дороге доставляется в Одессу (доставляется, кстати, благодаря связям Аксакова, бесплатно!), а оттуда грузится на пароходы... И все это организует общество, которое должно бы ограничиться "благотворительными" деяниями!

Одновременно Славянским комитетам пришлось заняться еще одним, не записанным в их уставе, делом. Туда начали стекаться русские добровольцы, желающие воевать в армии генерала Черняева, числом гораздо большим, чем то, которое можно было отправить. Иван Аксаков открыл в помещении трактира "Славянский базар" особое отделение для приема заявлений от волонтеров. Желающих было много больше, чем возможностей, - и в "славянобазарском" отделении занимались тщательным отбором: допускались лишь опытные военные специалисты, прежде всего офицеры.

Складывается парадоксальная ситуация: русское общество, помимо правительства и "минуя" государство, начинает принимать участие в освободительной славянской войне! Правительство пытается закрывать комитеты, лишить их самостоятельности, но ничего не может поделать. При безобидных "благотворительных обществах" формируется фактически целая армия... Аксаков публикует собственные воззвания и речи поистине крамольные, взывающие к "бездействующему" правительству: "То, что творилось в России в эти последние месяцы, - неслыханно и не виданно не только в русской, но и в ничьей истории. Общество, точнее, сам Народ, помимо своего правительства, безусловно верного дипломатическим обязательствам, - без всякой помощи государственной организации, ведет войну в лице нескольких тысяч своих сынов (сынов, а не наемников), на свои частные средства в стране, хотя и родственной, но чужедальней, доселе ему почти неизвестной, - не из корысти, не за свои прямые, практические, материальные интересы, а за интересы, по-видимому, ему чуждые и отвлеченные. Ведет не прячась, не потаенно, а среди бела дня, с полным сознанием законности, правоты, святости, - скажу более, естественности своих действий..." (из речи от 24 октября 1876 года).32

Это было уже давление на правительство Александра II. Разочарованный неудачами действий добровольцев в Сербии, Аксаков пришел к выводу о том, что Восточный вопрос могла решить только сила русского оружия. Следовательно, необходимо вынудить русское правительство к объявлению войны.

Правительство никак не хотело этой войны: она явно противоречила объективным интересам России в данный период времени. Главное заключалось в том, что локальная "балканская" война очень легко могла превратиться в общеевропейскую: слишком много разнородных интересов она затрагивала. Она даже могла перерасти в новую "Крымскую кампанию", в войну России против Англии, Австрии и Турции при нейтралитете остальных держав. К такой войне Россия готова не была. Министр финансов Н. X. Рейтерн предупреждал государя, что даже и локальная война может привести Россию к финансовому краху. Уже для выполнения одной частичной мобилизации, которую предписано было провести осенью 1876 года для устрашения Турции, потребовался стомиллионный заем. Рейтерн резко заявил государю, что если будет война, то возможно ожидать государственного банкротства. Военный министр Д. А. Милютин тоже возражал. Всего за два года до этого, в


--------------------------------------------------------------------------------

31 Цифровые данные приводятся по: Цимбаев Н. И. Указ. соч. С. 232 - 237.

32 Аксаков И. С. Сочинения. М., 1886. Т. 1. С. 227 - 228.

стр. 91


--------------------------------------------------------------------------------

1874 году, в России прошла военная реформа: замена рекрутчины всеобщей воинской повинностью. Эти преобразования были настолько новы и необычны, настолько перевернули все прежнее устройство армии, что выполнить объявленную мобилизацию оказалось делом далеко не легким. И численность российского войска резко сократилась.33

Александр II с неудовольствием видел, что, благодаря аксаковской агитации и деятельности Славянских комитетов, общественное мнение большинства народа склоняется именно к войне. А мнение это чутко воспринималось за границей и государь, которого оно опередило, вроде бы уже и не являлся, в глазах Европы, истинным вождем своего народа... Мнение это проникло и в придворные круги (в которых было много сторонников Аксаковых, в том числе и императрица); осенью 1876 года, когда император отдыхал в Крыму, его ближайшее окружение выказывало чрезвычайно воинственный пыл. Александр II не хотел войны, но был вынужден - дабы сохранить в глазах всего мира положение истинного вождя нации - решительно действовать в защиту балканских славян.

12 апреля 1877 года Россия объявила Турции войну - одиннадцатую по счету из русско-турецких кампаний. В своей речи от 17 апреля 1877 года Аксаков заявил: "Эта война потребна духу России, эта война за веру Христову, эта война за освобождение порабощенных и угнетенных народов, эта война - праведная, эта война - подвиг, святой, великий, которого сподобляет Господь Святую Русь".34 Славянофильская мечта о спасении "пленных братьев" сбывалась. "Консервативная оппозиция" сумела добиться на самом высоком уровне осуществления своих идеалов.

По плану русского командования, война должна была быть наступательной и быстрой, однако реальное столкновение противников внесло в этот план значительные коррективы. Основные события этой героической, кровавой и благородной войны достаточно известны: переправа через Дунай, штурм и осада Плевны, оборона Шипки, Сан-Стефанский мир. Победа России в ней была далеко не безболезненной, а потери весьма значительны. Между тем Восточный кризис вступил в новую стадию. Лорд Биконсфилд послал русскому кабинету официальный протест против всяких изменений территории Турции без участия великих держав. Английские войска оккупировали остров Кипр - "ключ к Азии". России угрожала война с европейскими государствами.

13 мая 1878 года Берлинский конгресс (на котором с первых же дней обнаружилась полная изоляция России) изменил условия Сан-Стефанского договора. Он продемонстрировал очередной провал русской дипломатии, ориентировавшейся на "союз трех императоров". Общественное мнение России было возмущено действиями конгресса, "ополовинившего" результаты такой дорогой и желанной победы.

Тогда Иван Аксаков решил взять на себя исполнение "долга честного человека". 22 июня 1878 года на собрании Московского Славянского комитета он выступил со знаменитой речью, тотчас же прогремевшей на всю Европу.35 Не говоря уже о политическом и публицистическом значении этой речи, перед нами замечательное литературное произведение. Она - как поэма, как плач, как надгробное слово десяткам тысяч погибших: "Не опять ли хоронить собрались мы сегодня, но уже не человека, а миллионы людей, целые страны, свободу болгар, независимость сербов? Хоронить великое, святое дело, заветы и предания предков, наши собственные обеты, - хоронить Русскую славу, Русскую честь, Русскую совесть?.. (...) Ты ли это, Русь-победительница, сама добровольно разжаловавшая себя в побежденную? Ты ли на скамье подсудимых, как преступница, каешься в святых, подъ-


--------------------------------------------------------------------------------

33 См.: Корнилов А. А. Курс русской истории XIX века. М., 1993. С. 359 - 364.

34 Аксаков И. С. Сочинения. Т. 1. С. 262.

35 Там же. С. 297 - 308. Далее цитируется по этому тексту.

стр. 92


--------------------------------------------------------------------------------

ятых тобою трудах, молишь простить тебе твои победы?.. Едва сдерживая веселый смех, с презрительной иронией, похваляя твою политическую мудрость, западные державы с Германией впереди нагло срывают с тебя победный венец, преподносят тебе взамен шутовскую с гремушками шапку, а ты послушно, чуть ли не с выражением чувствительнейшей признательности, подклоняешь под нее свою многострадальную голову!.."

Аксаков и здесь остается "вечным оппозиционером". Он не собирается ни "хвалить", ни "жалеть" русское правительство, столкнувшееся с европейским непониманием: в славянофильской антиномии публика -народ его волнуют именно страдания и потери народа, который в очередной раз обманут: "Стоило ли для этого обмораживать ноги тысячами во время пятимесячного Шипкинского сидения, стоило гибнуть в снегах и льдинах, выдерживать напор бешеных сулеймановских полчищ, совершать неслыханный, невиданный в истории зимний переход через досягающие до неба скалы!.. Без краски стыда и жгучей боли нельзя уже будет теперь русскому человеку даже произнести имя Шипки, Карлова и Баязета и всех тех мест, прославленных русским мужеством, усеянных русскими могилами, которые ныне вновь предаются на осквернение туркам! Добром же помянут эту кампанию и русскую дипломатию возвратившиеся солдаты!"

От "русской дипломатии" Аксаков в этой речи не оставляет камня на камне - и даже Тютчева цитирует, дабы показать, насколько неоснователен был страх русской дипломатии перед "невозможной войной" с той же Австрией, которая "именно войны с Россией пуще всего и боится". Его приговор русскому правительству оказывается злым и однозначным. Но показательно, что самое это "правительство" консерватор Аксаков ставит в один ряд с русским нигилизмом: "Слово немеет, мысль останавливается, пораженная пред этим колобродством русских дипломатических умов, пред этою грандиозностью раболепства! Самый злейший враг России и престола не мог бы изобресть чего-либо пагубнее для нашего внутреннего спокойствия и мира. Вот они, наши настоящие нигилисты, для которых не существует в России ни русской народности, ни православия, ни преданий, - которые, как и нигилисты вроде Боголюбовых, Засулич и К°, одинаково лишены всякого исторического сознания и всякого живого национального чувства. И те и другие - иностранцы в России и поют с чужого европейского голоса; и те и другие чужды своему народу и смотрят на него как на tabula rasa, презирают его органические, духовные начала, стараются сдвинуть его с пути, заповеданного ему историей, и направлять насильственно на путь противоестественный".

А в финале, как и положено консерватору, показательная апелляция к "венчанному сберегателю": "Если в нас, при одном чтении газет, кровь закипает в жилах, что же должен испытывать Царь России, несущий за нее ответственность пред историей? Не он ли сам назвал дело войны "святым"?" И наконец, риторический вопрос: "Долг верноподданных велит всем нам надеяться и верить, - долг же верноподданных велит нам и не безмолвствовать в эти дни беззакония и неправды, воздвигающих средостение между Царем и Землею, между царской мыслью и народною думой. Ужели и в самом деле может раздаваться нам сверху в ответ внушительное слово: молчите, честные уста! гласите лишь вы, лесть да кривда!"

Наказание консерватору-оппозиционеру последовало тотчас же. Когда Александр II узнал об этой речи, он до такой степени рассердился, что, несмотря на положение Аксакова, на его лета и на его заслуги, повелел выслать его из Москвы административным порядком и немедленно закрыть все Славянские комитеты.

Иное наказание не менее значимо, чем орден: его тоже надобно заслужить. Речь Ивана Аксакова получила самый живой отклик в России. Болгарская молодежь выдвинула его кандидатуру на Болгарский престол, а в Софии появилась улица его имени. Впечатление от речи, ставшей всемирно известной, привело к созданию мифа о том, что сам Восточный кризис 1875 - 1878 года был делом рук Ак-

стр. 93


--------------------------------------------------------------------------------

сакова и Славянских комитетов и что им, в конечном итоге, Болгария, Сербия и Черногория обязаны своим освобождением. Какая-то доля истины, однако, в этом "мифе" была.

Показательно еще одно обстоятельство. 26 июля 1878 года Иван Аксаков отправился в ссылку - в село Варварино Владимирской губернии, где находилось имение его свояченицы Екатерины Тютчевой. Там он прожил до декабря. Там, после двадцатилетнего перерыва, вновь начал писать стихи. В этих стихах, как и прежде, была ясно выражена собственно лирическая стихия. Вот его послание "Варварино":

Как тихо дни мои текут!
Как мил, укромен твой приют!
Как сердцу вид его отраден,
Как нежит душу, тешит взор,
Как в простоте своей наряден!
Как величав и безогляден
Пред ним раскинулся простор!..
Но на простом и умиротворяющем пейзаже ("Какая ширь! какая тишь!..") Аксаков остановиться не может: его консервативная оппозиция проявляет себя и при соприкосновении с родным "приютом". Тотчас же мысли поэта устремляются в другой, чуждый России, мир, где господствуют "идолы чужие" и где "злая мгла / Вершины Руси облегла". И естественно, собственную задачу он представляет как задачу преодоления этого "чуждого" мира. Без подобного "преодоления" его поэтическое слово не самодостаточно:

В той безнародной вышине
Родная мысль в оковах плена;
Одни лишь властвуют вполне
Там лесть и ложь, и буйство тлена!..
Но внемлет Бог простым сердцам:
Сквозь смрад и чад всей этой плесни
Восходит к долу фимиам,
Несется звук победной песни,
Поющей славу небесам.
стр. 94