Ляоян, Шахэ, Мукден, Цусима... Звучащие чуждо для русского слуха географические названия обозначали болезненные точки исторической памяти и уязвленного национального самосознания современников Русско-японской войны. "Там ласточкой реет / Старая боль", - скажет Анна Ахматова строками поэмы "Путем всея земли" через тридцать пять лет после гибели "Варяга", "Петропавловска" и капитуляции Порт-Артура. Колониальный инцидент ("маленькая победоносная война")1 на восточной окраине обширной империи превратился в трагедию настоящей войны с огромными человеческими потерями и национальным унижением. Она, кроме того, стала не только революционизирующим общество фактором, но и важнейшим событием ментального плана. Эта "ужасная война", "несчастная и постыдная", как определял ее С. Ю. Витте в своих воспоминаниях уже post factum, подорвала чувство "географического империализма", не говоря уже о дискредитации популистского национализма. Сместилась шкала приоритетов на оси Запад - Восток, Европа - Азия и была подвергнута переоценке - сознательной и бессознательной - позиция европоцентризма в самом широком спектре: от интеллектуальных конструктов ("ориентализм", "экзотизм" и пр.) и культурно-психологических предпочтений до бытового поведения.

Сложившуюся ситуацию, а также настроения в русском обществе убедительно иллюстрирует мемуарное свидетельство художника и искусствоведа А. Н. Бенуа. Объекты нескрываемой иронии этого европейца-интеллектуала, в том числе направленной и на самого себя, - культурные стереотипы "европейского" восприятия Японии, конструируемый в соответствии с ними "образ врага", а также военная риторика колониального дискурса: "Новый 1904 год начался фортиссимо - с грохота внезапно начавшейся войны с японцами. (...) Это была первая настоящая война, в которую была втянута Россия после 1878 г., но за совершенно настоящую ее никто вначале не считал, а почти все отнеслись к ней с удивительным легкомыслием - как к какой-то пустяшной авантюре, из которой Россия не может не выйти победительницей. Подумайте. Эти нахалы япошки, макаки желтомордые, и вдруг полезли на такую махину, как необъятное государство Российское с его более чем стомиллионным населением. У меня и у многих зародилось даже тогда подобие жалости к этим "неосторожным безумцам". Ведь их разобьют в два счета, ведь от них ничего не останется, а если война перекинется к ним на острова, то прощай все их чудесное искусство, вся их прелест-


--------------------------------------------------------------------------------

1 Слова одного из сторонников эскалации конфликта на Дальнем Востоке, министра внутренних дел фон Плеве: "Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война" (Витте С. Ю. Воспоминания. М., 1960. Т. 2. С. 291).

стр. 29


--------------------------------------------------------------------------------

ная культура, которая мне и друзьям особенно полюбилась за последние годы. Полюбилась она настолько, что многие из нас обзавелись коллекцией японских эстампов, а Хокусаи, Хиросиге, Куниоси, Утамаро стали нашими любимцами. (...) Недолго, однако, пребывало русское общество в неведении настоящей силы нового, презренного врага. (...) И вот, постепенно положение стало меняться, а после гибели "Петропавловска" и битв при Ляояне и Мукдене, после ряда отходов "на заранее укрепленные позиции" - японцы "макаки" перестали быть смешными, русское общество вспомнило о воинском духе и воинских доблестях этой "страны самураев" и поняло, что надо дать достойный отпор. (...) Война становилась в некотором смысле "популярной", перестала быть каким-то "колониальным недоразумением"".2

С позиций современной концепции "ментальной картографии", изучающей формы репрезентации окружающего пространства в сознании человека, можно сказать, что Русско-японская война изменила, прежде всего, ранее существовавшие ментальные границы по отношению к "Востоку" как конструкту европейского колониального дискурса. И если, вслед за Дж. Б. Харли, исследующим соотношение между картографированием пространства и осуществлением власти, считать, что "карты являются языком исключительно власти",3 то можно сделать определенный вывод: Дальний Восток и Маньчжурия к началу войны оказались областью иллюзорной власти российского императора уже потому, что отсутствовали адекватные карты местности, на которой развернулись военные действия. Этот факт можно рассматривать не только как подтверждение кризиса системы самодержавного бюрократического аппарата, но и как следствие убежденности большинства русского командования в собственном превосходстве - не только военном, но и культурном, цивилизованном, расовом. Этот же факт был отмечен, в частности, французским журналистом Людовиком Нодо. Анализируя объективные причины поражения русских "в неведомых горах" Маньчжурии, он указывал не только на характер "современной войны", продемонстрированной японцами ("борьба ума, хитрости, сообразительности и проникновения"), их владение местным наречием, применяемые обманные тактики, недоступность информации, но также на отсутствие у русских аутентичных географических карт. Использование японцами особенностей природного ландшафта, не знакомого русским, создавало иллюзию таинственного всеприсутствия врага ("оптический обман", "кошмар", "война невидимая, (...) вся раздробленная, расчлененная, бесформенная, скрытая, раскиданная, лишенная единства..."). В корреспонденции "Карта, которую нужно было приготовить" Нодо рисовал следующую картину: "Если бы, после моего десятимесячного пребывания в Маньчжурии, меня спросили, чем объясняю я главным образом тот успех, который японцы одержали над русскими, то я бы ответил: "Японцы знали, а русские не знали". Об этой стране, которую японцы многие годы изучали с величайшим старанием и в которой они в совершенстве узнали горные цепи, направления рек, времена


--------------------------------------------------------------------------------

2 Бенуа Александр. Мои воспоминания: В 5 кн. М., 1990. Кн. 4. Гл. 48. С. 396, 397. Ср. приводимое С. Ю. Витте свидетельство: "В первое время обыкновенное выражение его (Николая II) в резолюциях было "эти макаки". Затем это название начали употреблять так называемые патриотические газеты, которые в сущности содержались на казенные деньги" (Витте С. Ю. Указ. соч. Т. 2. С. 292). См. также воспоминания В. Н. Коковцева, на начало войны занимавшего пост министра финансов, "Из моего прошлого. Воспоминания 1903 - 1919 гг." (М., 1992. Кн. 1).

3 Harley J. B. Maps, Knowledge and Power // The Iconography of Landscape. Essays on the Symbolic Representation, Design and Use of Past Enviroments / Ed. by Cosgrove D., Daniels St. Cambridge, 1988. P. 301 (цит. по: Шенк Фритьоф Беньямин. Ментальные карты: Конструирование географического пространства в Европе от эпохи Просвещения до наших дней // Новое литературное обозрение. 2001. N 6 (52). С. 44).

стр. 30


--------------------------------------------------------------------------------

года, степень культурности, средства; в которой они старательно исследовали все ее физические особенности и все естественные отличия с такою же подробностью, как их родные острова; об этой стране большая часть русских, явившихся сюда воевать, абсолютно ничего не знала (...) ив ослеплении собственным могуществом не придавала никакого значения силам противника. (...) Множество раз, справившись по неверным картам, русские генералы и полковники ошибались в определении вершин различных гор и признавали недоступными такие, откуда внезапно появлялась японская пехота, а еще чаще даже горная артиллерия".4

Несоответствие между реальностью и сконструированными представлениями о ней (образы врага и чужого пространства), незнание местности, т. е. утрата места (топоса), сеяли панику и страх перед противником, демонизируя его. Говоря современным языком, возник кризис идентификации: утрата своего "я", потеря власти над пространством и, следовательно, над ситуацией. Именно в этом смысле следует понимать слова французского журналиста о том, что "японская армия взяла Ляоян с помощью кошмара" (корреспонденция "Кошмар"). "Могущественный", гипнотический эффект влияния японцев на русских он квалифицировал как характерный психологический феномен войны в Маньчжурии.

"Кошмарная война" оказалась тем реальным, которое радикально изменило конфигурацию воображаемого и актуализировало значение аффекта (тематизация страха, ужаса, безумия, сферы иррационального и бессознательного) и его фигурацию. Возникает целая "литература аффекта", образцом и хрестоматийным примером, которой может служить рассказ Л. Андреева "Красный смех". Метафора, давшая заглавие рассказу, была понята, в частности Андреем Белым, как "гримаса ужаса" современной войны и наступающего торжества Хаоса.5 Заметим, кстати, что в своей интерпретации он апеллирует к корреспонденциям Л. Нодо и его характеристикам войны с Японией как невидимой, фантазматической, таинственной и т. д.6 Этого достаточно, чтобы актуализировать историческую мифологию В. С. Соловьева (см. об этом ниже): аналитика реальности подменяется мифологемами, появляется еще одна "фигура аффекта" - "призрак красного дракона, несущегося на нас с Востока".7 Апокалиптические настроения - "Лик безумия, сходящий в мир" - в этот период оформляются у писателя в фантазме "желтой опасности". Весьма показательна экспрессивность стихотворения


--------------------------------------------------------------------------------

4 Нодо Людовик. Они не знали... (Ils ne savaient pas...). Письма военного корреспондента газеты "Le Journal" о русской армии в кампанию 1904 г. / Пер. с франц. Н. Л. М., 1905. С. 8, 9. Брошюра была издана как бесплатное приложение к N 4 газеты "Русское дело". Характерно, что рефрен "они не знали" звучал и в книге очерков Г. Белорецкого "Без идеи. (Из рассказов о войне)" (1906); весьма показательны названия ее разделов: "Без идеи", "Без настроения", "В чужом пиру", "Химеры".

5 Ср. ироническую оценку рассказа Андреева, данную В. В. Вересаевым, служившим военным врачом на театре военных действий: "Мы читали "Красный смех" под Мукденом, под гром орудий и взрывы снарядов и - смеялись. Настолько неверен основной тон рассказа: упущена из виду самая страшная и самая спасительная особенность человека - способность ко всему привыкать. "Красный смех" - произведение большого художника-неврастеника, больно и страстно переживавшего войну через газетную корреспонденцию о ней" (Вересаев В. В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1985. Т. 3. С. 384).

6 Белый Андрей. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 410 (статья "Апокалипсис в русской поэзии", 1905).

7 Там же. Об актуализации и трансформации дихотомии "Запад-Восток" в русском символизме в связи с Русско-японской войной и о неоднозначном ее решении у Андрея Белого и Ф. Сологуба, в том числе и в связи с "буддистскими настроениями" последнего, см.: Григорьева Е. Федор Сологуб в мифе Андрея Белого // Блоковский сборник. Вып. XV. Русский символизм в литературном контексте рубежа XIX - XX вв. Тарту, 2000. С. 120 - 131.

стр. 31


--------------------------------------------------------------------------------

"Японец, возьми", сюжет которого демонстративно спроецирован на "Панмонголизм" (1894) Соловьева и представлен как его реализация во времени.

Муха жужукает в ухо,

Пыльная площадь - пуста...

В пригород, тукнувший глухо,

Желтая ступит пята.
В блеск восходящего солнца,

Став под окошко тюрьмы,

Желтая рожа японца

Выступит скоро из тьмы.

Крик погибающих братий

Встанет в пустой балалай,

Лай наступающих ратей

Слышишь ли, царь Николай?
Тухни, - помойная яма!

Рухни, - российский народ!

Скоро уж маршал Ояма

С музыкой в город войдет.8


В эту новую литературную конфигурацию попадает и роман Белого "Петербург", который можно рассматривать как аффективно-дискурсивную реакцию на Русско-японскую войну. Здесь концепт "желтая опасность",9 последовательно проведенный на разных уровнях текста, превращается в один из базовых концептов повествования.

Для символистов-"соловьевцев" война стала точкой встречи с миром и усилила трудный процесс самоидентификации, в том числе - освобождения от мистифицированных книжных абстракций. Трагические события, подобные гибели броненосца "Петропавловск", унесшей жизни 650 человек, переживались, например А. Блоком, в сложной духовной работе открытия себя-иного. Его ответ (7 апреля 1904 года) Андрею Белому на письмо (около 28 марта 1904 года), исполненное чувства метафизической тревоги ("страшной опасности"), фиксирует аффективную реакцию на происходящее, а, следовательно, границу изменения: "Я не добросил молота - но небесный свод сам раскололся. И я вижу, как с одного конца ныряет, и расползается муравейник положим расплющенных сжатым воздухом в каютах, сваренных заживо в нижних этажах, закрученных неостановленной машиной (меня "Петропавловск" совсем поразил), - ас другой - нашей воли, свободы, просторов. И так везде - расколотость, фальшивая для себя самого двуличность, за которую я бы отомстил, если б был титаном, а теперь только заглажу ее. - Как видишь, я пишу несвязно. Я окончательно потерял последнюю веру в возможность точности в окончательном".10

Мы оставляем в стороне обширную литературу социального критицизма и реалистического психологизма, порожденную войной, а также литературу "человеческого документа": рассказы, очерки, повести, дневниковые и путевые записки В. Вересаева, А. Куприна, Н. Гарина, В. Короленко, В. Немировича-Данченко, А. Новикова-Прибоя и многих других писателей разной степени таланта и известности, непосредственных участников военных действий, очевидцев или просто современников событий на Дальнем Востоке. Отметим только, что массив литературы, почти не тронутый современным научным дискурсом, требует актуального анализа и реинтерпретации.11


--------------------------------------------------------------------------------

8 Белый Андрей. Собр. соч. Стихотворения и поэмы. М., 1994. С. 424. Ср. у Соловьева: "О, Русь! Забудь былую славу: / Орел двуглавый сокрушен, / И желтым детям на забаву / Даны клочки твоих знамен".

9 "Желтая опасность" - название книги (1901) французского экономиста Э. Тери.

10 Андрей Белый и Александр Блок. Переписка: 1903 - 1919. М., 2001. С. 138.

11 Из советских работ, выдержанных в соответствующем официозном дискурсе, укажем на довольно обстоятельный обзор П. С. Выходцева "Русско-японская война в литературе эпохи первой русской революции" в академическом сборнике, приуроченном к полувековому юбилею революции 1905 года (Революция 1905 года и русская литература / Под ред. В. А. Десницкого и К. Д. Муратовой. М.; Л., 1956. С. 280 - 320).

стр. 32


--------------------------------------------------------------------------------

* * *

Максимилиан Волошин, назвав себя "путником по вселенным", не однажды прочерчивал траекторию своего пути как поэта, художника, мыслителя, человека. "Автобиография" 1925 года, составленная "по семилетьям" (нас будет интересовать "4-е семилетье", обозначенное как "Годы странствий (1898 - 1905)"), заметка "О себе", "маленькая поэма" "Четверть века (1900 - 1925)" представляют своего рода карты, фиксирующие маршруты (передвижения, реальные и ментальные) и становления - точки интенсивности, аффекта, смещения.12 Такой "аффективной точкой" стал для Волошина 1900-й год, "стык двух столетий", оцененный им как "год духовного рождения". Встречен он был в степях и пустынях Средней Азии. Здесь Волошин работал (после исключения из университета и запрещения жить в университетских городах) в изыскательской партии по строительству железной дороги Ташкент - Оренбург ("водил караваны верблюдов"). Значимость этого времени-места в акте индивидуации он определял двумя факторами. Во-первых, эффектом культурно-географического "смещения": переживанием нового пространства в его удаленности от европейской цивилизации, в его уникальной самобытности и в его древнейших арийских пластах - праистоках молодой "варварской" Европы. Во-вторых, духовно-интеллектуальным: знакомством с ключевыми для эпохи произведениями - "По ту сторону добра и зла" Ф. Ницше и "Тремя разговорами о войне, прогрессе и конце всемирной истории" с приложением "Краткой повести об антихристе" Вл. С. Соловьева. Будущее апокалиптическое столкновение Европы и Азии казалось Соловьеву неизбежным. Страх перед агрессией антихристианского мира получил конфигурацию в мифологемах и идеологемах "враг с Востока", "дракон", "панмонголизм", "конец всемирной истории". Они, в свою очередь, не только стали опорными концептами в построении "картины мира" у его духовных последователей - русских символистов (особенно Андрея Белого, А. Блока, С. Соловьева), но и на долгие годы фундировали мифологизированные представления об Азии и Дальнем Востоке в сознании современников.13 В предсмертном письме "По поводу последних событий" философ оценил антиколониальное восстание ихэчуаней в Китае как реальное подтверждение своих предчувствий грядущей "мировой катастрофы".

В восприятии Волошина радикальная критика европейской культуры, морали и религии христианства, а также европейского everymen'a ("доброго европейца"), осуществленная Ницше, наложилась на пророчества Соловьева, понятые отнюдь не в апологетическом смысле. Напротив, они утвердили его в крепнущем осознании проблемы культурно-исторической относительности. "Кто же прав из нас? Кто ближе к идеалу - мы ли, которые ставим в основу своей культуры бесконечное увеличение потребностей, или они, которые стараются уменьшить их до самого неизбежного? А ведь здесь, в этой основе, все различие и вся будущая и прошедшая история".14 При этом размышления Волошина о "переломе" в истории человечества, о наступлении "нового периода", актуализированные как реальными событиями,15 так и


--------------------------------------------------------------------------------

12 См.: Делез Жиль. Критика и клиника. Пб., 2002. С. 87 - 95 (глава 9).

13 Подробнее см.: Лосев Лев. Поэтические трансформации азиатского мифа // Russian Studies (Seoul). 2000. Vol. 10. N 2. P. 17 - 20.

14 Письма М. А. Волошина к А. М. Петровой / Предисл., публ. и прим. В. П. Купченко // Максимилиан Волошин. Из литературного наследия. Вып. I. СПб., 1991. С. 118 (письмо от 11 декабря 1900 года).

15 Волошин внимательно следил за событиями в Китае, откровенно симпатизируя ихэчуаням и страстно негодуя по поводу действий объединенных сил европейских государств во главе с

стр. 33


--------------------------------------------------------------------------------

местоположением - пребыванием в "сердце Азии", ставили под сомнение идеологические конструкции Соловьева и его откровенное неприятие иных, неевропейских и не иудео-христианских религиозных и культурных миров. Здесь на перекрестках древнейших путей, где слои времени и пространства образуют иные, более глубокие, чем в Европе, складки и рельефы ("свертки путей"), "мысль невольно приобретала объективность, широту и бесстрастность".16 Итогом стало обретение "возможности взглянуть на всю европейскую культуру ретроспективно - с высоты азийских плоскогорий и произвести переоценку культурных ценностей".17

Пустыня не стала для Волошина пустынью, хотя тематизация наложения пространственного и духовного опыта присутствует в его рефлексии: "...пустыня мне много сказала, но далеко все-таки не так много, как могла бы, потому что я был не один в пустыне. Моя "пустыня" еще впереди".18 Азия обожгла поэта, запечатлевшись в опыте тела ("И от пространств пламенели ступни") и дав рост органической образности последующего творчества (ср. в поэме "Четверть века": "Я, преклонившись, ощупал рукой / Наши утробные корни и связи, / Вросшие в самые недра земли. / Я ощутил на ладони биенье / И напряженье артерий и вен - / Неперекушенную пуповину / Древней Праматери рас и богов").19 Смещение в пространстве позволило по-новому увидеть конфигурацию Европы на карте, подчеркнув ее естественную органичность и вместе с тем периферийность по отношению к Азии: "...кактус Европы / На окоеме Азийских пустынь" ("Четверть века"). Впервые этот образ появится в статье "М. С. Сарьян", в которой анализ, удивительно глубокий по степени проникновения в природу и суть творчества армянского художника, строится на декларативном отталкивании от "ориентализма" романтического искусства: "Европа, как чужеядное растение, выросла на огромном теле Азии. Она всегда питалась ее соками. Если развернуть полушарие Старого Света, Европа представляется зеленым и сочным кактусом, выросшим на безмерных каменистых пустынях Азии. Все жизненные токи - религию и искусство - она пила от ее избытка".20

Следующий маршрут Волошина - из "пустыни" на Запад, в Париж, - лишь часть намеченного "пути", в котором паломничество на Восток - кульминационный поворотный момент, после которого должно следовать окончательное возвращение на родину. Волошин был духовно инициирован стремлением "познать всю европейскую культуру в ее первоисточнике и затем, отбросив все "европейское" и оставив только человеческое, идти учиться к другим цивилизациям, "искать истины" в Индию, в Китай. Да, и идти не в качестве путешественника, а пилигримом, пешком, с мешком за спиной, стараясь проникнуть в дух незнакомой сущности. Когда это будет сде-


--------------------------------------------------------------------------------

германским императором Вильгельмом, которые, заметим, вызвали поэтический энтузиазм Соловьева - стихотворение "Дракон", аллегорию последней битвы христианского Запада и варварского Востока, конфигурированных соответственно в образах дракона и рыцаря-крестоносца. Колониальная тема - сфера актуального интереса Волошина, он - непримиримый противник колониальной политики по отношению к "вне-европейским народам". См. его письма к А. М. Петровой от 7 (20) июля и 11 декабря 1900 года (Максимилиан Волошин. Из литературного наследия. Вып. I. С. 113, 117 - 118).

16 Письмо к А. М. Петровой от 11 декабря 1900 года (Там же. С. 118).

17 Волошин Максимилиан. Автобиография ["по семилетьям] // Воспоминания о Максимилиане Волошине. М., 1990. С. 30.

18 Письмо к А. М. Петровой от 12 февраля 1901 года (Максимилиан Волошин. Из литературного наследия. Вып. I. С. 126).

19 Волошин Максимилиан. Стихотворения и поэмы. СПб., 1995. С. 361. (Серия "Библиотека поэта").

20 Волошин Максимилиан. Лики творчества. Л., 1988. С. 302. (Серия "Литературные памятники").

стр. 34


--------------------------------------------------------------------------------

лано, тогда уж действительно нужно будет на сорок дней в пустыню, а после того в Россию, окончательно и навсегда".21

Пребывание в Париже, занятия в школе живописи, новые знакомства, странствия "по странам, музеям, библиотекам" лишь на время оттесняют намеченные планы. Знакомство с хамбо-ламой Агшваном Доржиевым вновь актуализирует тему Востока, на этот раз Дальнего. Уже в письмах 1902 года упоминаются "буддийский монастырь" на Байкале, Япония, а в декабре он делится с другом мыслями о кругосветном путешествии, настойчиво акцентируя тему обретения "вне-европейской точки опоры": "Япония мне даст вне-европейскую точку для искусства, Китай - для государства, Индия - для философии".22 Волошин запасается рекомендательными письмами в адрес хамбо-ламы Восточной Сибири, в Иркутск и Владивосток, на дружеских шаржах он уже предстает в образе тибетского мудреца, а в ретроспективной записи (1931 года) итогом года назовет "решение ехать на Восток".

1903 год проходит между Петербургом, Москвой, Крымом и Парижем, он отмечен знакомством с русскими символистами и вхождением в литературную жизнь. "Япония отложена по разным причинам".23 Теперь он - парижский корреспондент символистских "Весов", начавших выходить с 1904 года в Москве под редакцией В. Я. Брюсова, информатор о художественной жизни Франции и заинтересованный пропагандист ее культуры. Первый номер журнала открывался его статьей "Скелет живописи", что свидетельствовало о ее программном характере. Здесь тема японского искусства как основного источника обновления современной европейской живописи была выведена на уровень художественного манифеста.

Волошин причислял себя к категории "интеллектюэлей", подчеркнуто противопоставляя ее касте "интеллигенции". "Intellectuel - это человек, имеющий свой взгляд на мир и на явления культуры и взявший себе право стать в стороне от ходовых политических делений и общественных шаблонов".24 Обозначенная им позиция отчетливо проявилась в неожиданной и казавшейся даже эпатажной реакции на начавшуюся 27 января (9 февраля) 1904 года войну с Японией. Его письма этого периода из Парижа свидетельствуют о радикальных "прояпонских", а точнее, антиевропейских настроениях, в основе которых не только "недовольство культурой" как их доминирующий фон, но и неприятие господствующего дискурса - милитаристского, колониального, европоцентристского - и сопротивление ему. В то же время зависимость от эсхатологизма Соловьева очевидна,25 особенно в письме к Брюсову.

"Я всей душой на стороне японцев. И жду от этой войны начала общего обновления Европы".26 "Европа уже три столетия замкнулась в китайских стенах своей цивилизации. Пусть теперь мудрый и познавший Восток ска-


--------------------------------------------------------------------------------

21 Письмо к А. М. Петровой от 12 февраля 1901 года (Максимилиан Волошин. Из литературного наследия. Вып. I. С. 126).

22 Письмо к А. М. Пешковскому от 2 (15) декабря 1902 года. Цит. по: Купченко В. Труды и дни Максимилиана Волошина: Летопись жизни и творчества. 1877 - 1906. СПб., 2002. С. 104.

23 Письмо к А. И. Косоротову от 1-й пол. декабря (?) 1903 года. Цит. по: Купченко В. Труды и дни Максимилиана Волошина... С. 113.

24 Цит. по: Максимилиан Волошин. Из литературного наследия. Вып. I. С. 182.

25 К "Трем разговорам" Соловьева Волошин вновь вернется в рецензии на утопический роман А. Франса "На белом камне" (1905), со- и противопоставляя позиции по отношению к Европе и Азии "славянского пророка" и "утонченного скептика латинской расы" уже в свете современных событий. Рецензия опубликована не была, возможно, из-за своего реферативного характера. См. недавнюю публикацию, осуществленную П. Р. Заборовым: Максимилиан Волошин. Из литературного наследия. Вып. П. СПб., 1999. С. 81 - 101.

26 Письмо к А. М. Петровой от 25 февраля (10 марта) 1904 года (Максимилиан Волошин. Из литературного наследия. Вып. I. С. 165).

стр. 35


--------------------------------------------------------------------------------

жет свое властное слово".27 "Война... Как это отзывается в России? Здесь впечатление полного разгрома России. Флот, в сущности, уничтожен. Ожидание с минуты на минуту вступления Англии в борьбу. Неужели мы будем так счастливы, что доживем до момента, когда культурный Восток обновит Европу? Общее ожидание всесокрушающего всеевропейского взрыва. Первые признаки смерча".28

Позиция Брюсова в этом эпистолярном диалоге продиктована его "географическим патриотизмом" и обличает в нем сторонника геополитической экспансии России на берега Тихого океана. На нервные, аффектированные вопросы Волошина он отвечал с присущим ему здравым смыслом и с истинно имперским монументальным спокойствием (характерна "фигура" внеаффективного тела, не отвечающего на болевые сигналы): "Вы себе представляете дело трагически: ничуть не бывало. Во-первых - с точки зрения истории - это вовсе не война Азии с Европой, Востока с Западом, а только что война японского "императорского" правительства с русским "императорским" правительством. То и другое воплощает идеи "европеизма", в сущности, глубоко чуждые России и истинной Японии. Нелепы японские "маркизы", но не менее нелепы и русские "графы". Во-вторых - с московской точки зрения - войны вовсе нет. Мы ее не ощущаем. Как не ощущает левая рука нашего тела, если мы уколем большой палец правой ноги. Россия истинно "велика". (...) Что до исхода войны - он несомненен. Япония будет раздавлена страшной тяжестью России, которая катится к Великому Океану по столь же непобедимым космическим законам, как лавина катится вниз, в долину. И эту "всемирную судьбу России не запрудят" даже такие тупоумцы, как Алексеев-Наместник".29

В редактировавшемся Брюсовым журнале при всем стремлении к эстетизму и декларируемой "независимости" от политики (культурное сознание начала XX века еще полагало, что это возможно) пространство символического конфигурировалось колониальным "ориенталистским" дискурсом. Под обложками, в оформлении которых были использованы классические японские акварели, и на страницах, воспроизводящих виньетки из японской "Азбуки стилей", помещались откровенно расистские высказывания в защиту "европейской цивилизации" против "желтой опасности" со стороны "низшей расы" "ученых обезьян", удел которых - "раскрашивать веера" (особенно показательны рефераты выступлений Реми де Гурмона в "Mercure de France"),30 рецензировались книги, оправдывавшие геополитические стратегии "великих европейских держав" (например, книга Р. Пинона "Борьба за Великий океан", отрецензированная Брюсовым),31 утверждавшие превосходство европейского мышления над "безличным направлением ума" японцев (рецензия опять-таки Брюсова на русский перевод книги В. Астона "История японской литературы").32 Европейцы начала века оставались заложниками дискурса "господина" и "раба" и в большинстве своем приверженцами романтического "ориентализма", который Волошин считал "симптомом омертвения" европейского искусства и европеизма как таково-


--------------------------------------------------------------------------------

27 Письмо к М. В. Сабашниковой. Цит. по: Купченко В. Жизнь Максимилиана Волошина. Документальное повествование. СПб., 2000. С. 49.

28 Переписка [В. Я. Брюсова] с М. А. Волошиным / Вступ. ст., публ. и комм. К. М. Азадовского и А. В. Лаврова // Лит. наследство. 1994. Т. 98. Кн. 2. С. 306.

29 Там же. С. 309 - 311. См. также примечания к письму, уточняющие позицию Брюсова.

30 Весы. 1904. N 4. С. 82 - 83; N 11. С. 64 - 66.

31 Там же. N 6. С. 63 - 64.

32 Там же. N 9. С. 68 - 70.

стр. 36


--------------------------------------------------------------------------------

го. И на этом психологическом фоне Волошин поражает и покоряет нестандартностью мышления и открытостью многообразию мира.

Русско-японская война оказалась для Волошина той реальностью, которая заполнила его воображаемое, стала точкой аффекта, интенсивности, становления. 5 (8) сентября 1904 года он уже пишет М. В. Сабашниковой о том, что война "медленно захватывает душу", и конспективно излагает основные идеи будущей статьи "Магия творчества. О реализме русской литературы" (первоначальное заглавие "Макбет зарезал сон" было изменено Брюсовым при публикации статьи в "Весах").33 "Свершилось... Наступают минуты возмездия. Это действительность мстит за то, что ее считали слишком простой, слишком понятной! Будничная действительность такая смирная, такая ручная ощетинилась багряным зверем, стала комком остервенелого пламени, фантастичнее сна, причудливее сказки, страшнее кошмара..."34

Волошин переносит свою интерпретацию отношений реального и символического из области истории в сферу воображаемого, предлагая по существу новый модус чтения проблемы "литература и действительность", показывая их взаимообратимость. Разразившаяся война - это кошмар, фантазм, т. е. точка предельной интенсивности, ибо в ней "переступлена грань реального и возможного". Но это и месть действительности за "смерть мечты". Согласно концепции Волошина, "эпохи ужасов и зверств", т. е. "эпохи аффекта", "всегда следуют за эпохами упадка фантазии, бессилия мечты". Ибо воображение экстатического художника (гения), беря на себя фигурацию аффектов, препятствует их осуществлению в действительности. Террор Французской революции наступил после господства просветительского рационализма, Парижская коммуна - после торжества натурализма, и наоборот, революция 1848 года оказалась бескровной, ибо романтизм, дав свободу воображению, предотвратил "возможные ужасы". Теперь Россия расплачивается за слепоту реализма, пренебрегшего мечтой о "нездешнем": "Может, долгому периоду реализма в литературе мы обязаны тем, что все эти ужасы, которым место в фантастическом рассказе, пробили свое русло в реальной жизни? Символисты пришли слишком поздно и не смогли мечтой исчерпать страшного будущего".

Тематизация и фигурация различных видов аффекта - революционного террора, казни, жертвоприношения,35 устойчивый интерес к категории "ужасного", анализ его репрезентаций в искусстве, а также его массовидных форм - феномена "жажды ужасного", театра и литературы ужасов36 - след, оставленный войной в воображении Волошина, касание мира, которое превратилось в событие творчества.

Кроме того, современная война была осмыслена Волошиным в своей невиданной до того разрушительной силе, как "эволюция насильственной смерти", достигающая той точки, когда смерть "становится невидимой". Человеческое тело при этом подвергается мгновенному и бесследному исчезновению. Современники увидели "новый лик смерти" и приобрели новый


--------------------------------------------------------------------------------

33 ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 107. Л. 14 об. - 15 об.

34 Весы. 1904. N 11. С. 2. Далее статья цитируется без отсылок.

35 Об этих темах в творчестве Волошина см.: Грякалова Н. Ю. Революция в образах (М. А. Волошин и А. В. Амфитеатров в 1905 - 1906 гг.) // Литература и история. СПб., 1997. Вып. 2. С. 251 - 262.

36 См. статьи и лекции Волошина "О смысле катастрофы, постигшей картину Репина", "О художественной ценности пострадавшей картины Репина" (Волошин М. О Репине. М., 1913), "Жестокость в жизни и ужасы в искусстве" (Неизданные лекции М. Волошина / Предисл., публ. и прим. А. В. Лаврова // Максимилиан Волошин. Из литературного наследия. Вып. II. С. 61 - 84). См. также ряд аспектов, затронутых в статье: Власенко А. И. Категория "ужасного" в эстетике М. А. Волошина // Христианство и русская литература. СПб., 1999. С. 331 - 338.

стр. 37


--------------------------------------------------------------------------------

экзистенциальный опыт. И новое знание о теле. Этим рубежом стала Русско-японская война.

"Для нашего тела стало возможным быть развеянным в воздухе в одно мгновение ока тончайшею и невидимою пылью. Я помню совершенно точно тот момент, когда значение этой новой смерти было постигнуто. Это было при первых известиях о битвах под Порт-Артуром. В телеграммах была подробность о смерти офицера, который взрывом был бесследно развеян в воздухе, и от него осталась лишь правая рука, продолжавшая держать рулевое колесо. Воображение было потрясено; даже больше - было потрясено не воображение, а сознание тела, сознание формы".37

Статья "Демоны разрушения и закона" (1908) - подступ к теме, которая будет развита в поэме "Путями Каина" (1922 - 1923) и обозначена подзаголовком "Трагедия материальной культуры". Европейская цивилизация с господством в ней логического, рационального начала, развитием техники и науки, безграничными претензиями индивидуума и утратой чувственной интуиции идет к саморазрушению, будучи культурой, по преимуществу материальной. Такова трагическая судьба "детей Каина". Своей историософской поэме Волошин придавал итоговое значение, видя в ней завершение последовательного движения по намеченному маршруту - по пути "переоценки европейских культурных ценностей", которая была им начата в 1900 году в Туркестанской пустыне. "В ней, мне кажется, удастся сконцентрировать все мои культурно-исторические и социальные взгляды, как они у меня сложились за 20 лет жизни на Западе и как они выявились в плавильном огне русской Революции. (...) у меня, по крайней мере, будет завершенная формулировка моего отношения к современной культуре, к человеку и, поэтому, к политике", - писал он В. В. Вересаеву 14 апреля 1922 года.38

Систему своих историософских взглядов, как и свою трагическую антроподицею Волошин завершал в Коктебеле - в том месте, куда он вернулся, после двадцатилетних странствий и которое стало конечной точкой его путешествия. Географический миф, созданный Волошиным вокруг древней Киммерии - восточной области Крыма, в отличие от Тавриды, его западной части, подкрепленный архаизирующей этимологией, был продолжением опыта конфигурации реального и воображаемого пространства в категориях Запада и Востока. Он сам указал и место своего последнего упокоения - вершину горной гряды Кучук-Енишары, открытую водным пространствам Великого Понта.

Поселившись, почти безвыездно, на границе ойкумены, на одном из отростков "европейского кактуса", отказавшись от комфорта цивилизации и навязанных ею социальных условностей, в том числе заработной платы,39 Волошин в своем акте жизнетворчества осуществил дзэнский принцип "ваби". В словаре терминов японской культуры "ваби" означает "бедность". "Быть бедным, то есть не зависеть от мирских вещей - богатства, власти, репутации - и в то же время чувствовать присутствие некоего внутреннего неоценимого сокровища, находясь вне времени, вне какого-либо об-


--------------------------------------------------------------------------------

37 Волошин Максимилиан. Лики творчества. С. 172.

38 Цит. по: Волошин Максимилиан. Стихотворения и поэмы. С. 637 (прим. В. П. Купченко).

39 "Согласно моему принципу, что корень всех социальных зол лежит в институте заработной платы, - все, что я произвожу, я раздаю безвозмездно. Свой дом я превратил в приют для писателей и художников, а в литературе и в живописи это выходит само собой, потому что все равно никто не платит" (Волошин Максимилиан. Автобиография ["по семилетьям"] // Воспоминания о Максимилиане Волошине. С. 34).

стр. 38


--------------------------------------------------------------------------------

щественного положения, - вот что составляет сущность ваби".40 Его акварели киммерийских пейзажей, выполненные в японской технике "экономной кисти", стали его художественным дневником и, по собственному признанию, результатом "художественной самодисциплины" и сознательного ухода от европейского канона. "В методе подхода к природе, изучения и передачи ее я стою на точке зрения классических японцев (Хокусаи, Утамаро), по которым я в свое время подробно и тщательно работал в Париже в Национ[альной] Библиотеке, где в Галерее эстампов имеется громадная коллекция японской печатной книги - Теодора Дерюи. Там [у меня] на многое открылись глаза, например на изображение растений. Там, где европейские художники искали пышных декораций масс листвы (...), японец (...) изображает все дефекты (...), оставленные жизнью на живом организме дерева, на котором жизнь отмечает каждое отжитое мгновение".41

История жизни человека, так же как и история места, уподобляется Волошиным карте, которую можно назвать картой аффективности, или становления: "Новая морщина у глаза, новая складка в углах губ, новая прядь седины в волосах, шрам на коре дерева, годичное кольцо в разрезе ствола, стертая ступень на крыльце, выбитый камень в стене дома, водомоина на скате холма, выветрившийся зубец скалы на гряде гор - все это письмена времени, знаки ранящих мгновений. Из этих знаков складывается индивидуальное лицо человека, предмета, местности, страны. Везде есть свиток, который молено развернуть и прочесть в нем историю жизни".42


--------------------------------------------------------------------------------

40 Судзуки Д. Т. Основы дзэн-буддизма (главы из книги) // Реверс. Философско-религиозный и литературный альманах. СПб., 1992. Вып. I. С. 109.

41 Волошин Максимилиан. О себе // Воспоминания о Максимилиане Волошине. С. 44. Заметка была написана в 1930 году для каталога выставки его акварелей "Коктебель" (выставка не состоялась).

42 Волошин Максимилиан. Лики творчества. С. 312 (статья "Константин Богаевский", 1912).

стр. 39