В исследованиях, посвященных прозе Чехова, не прекращаются попытки выделить константы художественного мира писателя, обнаружить некий фундамент, обеспечивающий единство этого мира.

Могут быть названы концепции А. П. Чудакова, 1 который видит одну из основополагающих особенностей прозы писателя в "случайностном" подходе к изображаемой действительности, В. Б. Катаева, 2 считающего гносеологическую проблематику приоритетной для Чехова областью художественного исследования и вместе с тем преобладающим углом зрения на действительность, И. Н. Сухих, 3 который полагает, что внимание Чехова прежде всего сосредоточено на "прозаическом состоянии мира". Наконец, следует назвать также позицию А. С. Собенникова, 4 в самое последнее время выдвинувшего концепцию, выявляющую стойкий интерес писателя к христианскому сознанию и библейской проблематике.

Все эти концепции связаны с анализом содержательной стороны текста. Чтобы представить соотношение названных точек зрения, сфокусированных на том, как Чехов и его герои видят мир, следует обратиться к тому, как создается образ персонажа в его взаимоотношениях с действительностью. В связи с этим представляет интерес еще одна особенность прозы Чехова, которая заслуживает внимания хотя бы потому, что ее можно наблюдать на протяжении практически всего творчества писателя и которая в этом смысле является едва ли не универсальной его особенностью, - субъективация повествования.

Коротко сущность данного явления заключается в следующем.

Существуют два совершенно разных качества, в которых персонаж (и его сознание) может выступать в речи повествователя: в качестве изображаемого объекта, предмета речи повествователя, и в качестве субъекта сознания, с позиции которого словом повествователя освещается происходящее.

Второй тип повествования мы называем субъективированным, или двусубъектным, и обеспечивается он, как увидим на конкретном примере, разветвленной системой лексико-грамматических средств. Если же подходить к той же ситуации с точки зрения качества персонажного сознания в речи повествователя, то персонаж как субъект сознания возникает именно в этих средствах создания двусубъектности.

Говоря о двусубъектности, можно выделить два разных явления: несобственно- прямую речь, представляющую непосредственно содержание сознания


--------------------------------------------------------------------------------

1 Чудаков А. П. 1) Поэтика Чехова. М., 1971; 2) Мир Чехова: Возникновение и утверждение. М.,1986.

2 Катаев В. Б. 1) Проза Чехова: Проблемы интерпретации. М., 1979; 2) Спор о Чехове: конец или начало? // Чеховиана: Мелиховские труды и дни. М., 1995. С. 3-9.

3 Сухих И. Н. Проблемы поэтики А. П. Чехова. Л., 1987.

4 Собенников А. С. "Между "есть Бог" и "нет Бога"...": О религиозно-философских традициях в творчестве А. П. Чехова. Иркутск, 1997.

стр. 16


--------------------------------------------------------------------------------

персонажа, его размышления, мечты, желания и прочее, и двусубъектное повествование как таковое, в котором либо сообщается о хронологической череде событий, либо описываются детали обстановки, предметов, пейзажа и т. д. В этом втором варианте двусубъектного повествования персонаж выступает как субъект перцептивного восприятия действительности, воспроизводимой словом повествователя, тогда как в несобственно-прямой речи он выступает как субъект мысли и оценки.

Продемонстрируем данное явление на примере отрывка из повести "Дуэль" (1891). Вот концовка шестой главы, в которой описывается пикник и присутствуют разные формы текстового представления дьякона: здесь имеется не только его прямая речь, но дьякон также становится предметом слова повествователя.

"Дьякон пошел за рыбой, которую на берегу чистил и мыл Кербалай, но на полдороге остановился и посмотрел вокруг.

"Боже мой, как хорошо! - подумал он. - Люди, камни, огонь, сумерки, уродливое дерево - ничего больше, но как хорошо!"

На том берегу около сушильни появились какие-то незнакомые люди. Оттого что свет мелькал и дым от костра несло на ту сторону, нельзя было рассмотреть всех этих людей сразу, а видны были по частям то мохнатая шапка и седая борода, то синяя рубаха, то лохмотья от плеч до колен и кинжал поперек живота, то молодое смуглое лицо с черными бровями, такими густыми и резкими, как будто они были написаны углем. Человек пять из них сели в кружок на земле, а остальные пять пошли в сушильню. Один стал в дверях спиной к костру и, заложив руки назад, стал рассказывать что-то, должно быть, очень интересное, потому что, когда Самойленко подложил хворосту и костер вспыхнул, брызнул искрами и ярко осветил сушильню, было видно, как из дверей глядели две физиономии, спокойные, выражавшие глубокое внимание, и как те, которые сидели в кружок, обернулись и стали прислушиваться к рассказу. Немного погодя сидевшие в кружок тихо запели что-то протяжное, мелодичное, похожее на великопостную церковную песню .. ." . 5

Первый абзац представляет собой пример чистого, моносубъектного повествования, в котором повествователь и персонаж четко противопоставлены и в котором дьякон выступает исключительно как предмет речи повествователя. Вместе с тем и сам факт его присутствия в речи повествователя, и прямое указание на акт восприятия ("посмотрел вокруг") создают условия для возможного изменения качества присутствия персонажа в речи повествователя.

Второй абзац представляет собой внутреннюю речь дьякона.

Факт ее присутствия заслуживает внимания сам по себе, поскольку такой формой речевого поведения наделены далеко не все персонажи повести. Кроме того, существенно ее содержательное наполнение: она отражает созерцание природы, эстетическое переживание пейзажа, а данная способность, как можно увидеть, сопоставляя способы текстовой самореализации фон Корена и Лаевского, свойственна отнюдь не каждому персонажу и, в частности, представляет собой один из параметров, по которым они противопоставлены.

В третьем абзаце происходит возврат к речи повествователя, но качество ее меняется и содержательно (теперь предметом повествования служит не дьякон, а происходящее на другом берегу), и формально, поскольку она наделена многочисленными и разнообразными языковыми особенностями (они выделены в цитате), которые позволяют сделать вывод о двусубъектнос-


--------------------------------------------------------------------------------

5 Тексты Чехова здесь и далее цитируются по Полному собранию сочинений и писем в 30-ти томах (М., 1983-1988).

стр. 17


--------------------------------------------------------------------------------

ти данного фрагмента повествования. А из этого следует, что дьякон сначала показан с внешней точки зрения речью повествователя, затем изнутри его собственной речью, и, наконец, персонаж снова представлен изнутри, но уже речью повествователя, в которой он выступает как субъект, восприятием которого данная картина зафиксирована.

Этот фрагмент речи повествователя дает нам возможность задаться вопросом: какова функция данной картины, насколько она необходима для сюжетного развития повести, содержатся ли в ней какие-то мотивы, которые перекликаются с тем, что уже сказано или будет сказано в дальнейшем, какое отношение все это - бородатые люди, мохнатые шапки, коллективное пение, какие-то рассказы, которых не слышно, - имеет к конфликту между Лаевским и фон Кореном? Придется признать, что никакого.

Отталкиваясь от подобных деталей и эпизодов в прозаических текстах Чехова, А. П. Чудаков пришел к выводу о том, что принцип детерминированности в дочеховской литературе сменяется у Чехова принципом "случайностности", неотобранности в изображении действительности.

По-другому смотрит на данное явление В. Б. Катаев: "Одно видение принадлежит самопоглощенному герою, зажатому в шоры своего "определенного взгляда на вещи", не замечающему столь многого вокруг. Другое - автору: видение несравненно более широкое, стремящееся учесть все богатство и сложность мира, не связанное со "специальной" проблематикой, полемичное по отношению к абсолютизации отдельных точек зрения на мир". 6 Таким образом, с точки зрения В. Б. Катаева, функция такого рода деталей, подробностей, не несущих ни сюжетообразующей, ни характерологической нагрузки, состоит в противопоставлении широкой точки зрения на реальность автора ограниченным точкам зрения каждого из персонажей. В. Б. Катаев уверен, что за такого рода деталями стоит именно позиция автора, а сама эта уверенность основана на том, что эти детали находятся за пределами того, что доступно восприятию персонажа, "не замечающего столь многого вокруг".

Однако именно последнее соображение не позволяет воспользоваться объяснением В. Б. Катаева в данном случае, поскольку вся картина происходящего на том берегу хотя и зафиксирована словом повествователя, но отражает именно позицию и восприятие персонажа, в данном случае дьякона. Из чего следует, что и при интерпретации эстетической нагрузки таких "ненужных" деталей не последним обстоятельством оказывается тип повествования, моносубъектный или двусубъектный; последний вводит сознание персонажа в качестве чувственно воспринимающего реальность, и именно по этой причине "самопоглощенным" такого персонажа назвать трудно.

Итак, не исключая того, что такого рода детали в ряде случаев могут интерпретироваться так, как предлагают это делать А. П. Чудаков и В. Б. Катаев, мы можем предложить другое объяснение данного явления, относящееся к тем случаям, когда "ненужные" подробности появляются в двусубъектном повествовании.

Какова сюжетная функция картины, разворачивающейся на том берегу? Мы затрудняемся определить ее, но при этом следует учитывать, что важна может быть не сама картина как таковая, а способ ее текстовой презентации. Этот способ, как показывает анализ, состоит в том, что картина воспроизводится словом повествователя, наделенным языковыми особенностями, которые позволяют сделать вывод о двусубъектности слова повествователя; смысл последней в том, чтобы ввести в текст, в повествование сознание персонажа


--------------------------------------------------------------------------------

6 Катаев В. Б. Проза Чехова... С. 73.

стр. 18


--------------------------------------------------------------------------------

(в данном случае дьякона) не в качестве изображаемого объекта, а в качестве активно воспринимающего реальность субъекта.

Другими словами, скорее всего, важна не столько сама картина, сколько то, что на всем ее протяжении читателю представлено сознание дьякона в качестве перцептивно воспринимающего разворачивающееся перед его глазами. Смысл картины - в указании на то, что персонаж наделен способностью к такому восприятию действительности, постоянно ею пользуется, в том, что его информационные каналы открыты, а это является важнейшей характеристикой сознания персонажа, составной частью его личности и небезразлично не только для расстановки персонажей в повести, но и для общей эстетической интерпретации текста.

Имея в виду последнее обстоятельство, попробуем показать, как это происходит, обращаясь к ряду произведений Чехова, написанных в разное время. А поскольку субъективация повествования, как видно на примере с дьяконом Победовым, меняет качество присутствия персонажа в тексте, а следовательно, и качество самого сознания персонажа, будет логично сопоставить нашу позицию с той интерпретацией данных текстов, которую они получают в рамках гносеологической концепции, разрабатываемой В. Б. Катаевым: именно она из всех перечисленных вначале предполагает, что в чеховской прозе персонаж выступает прежде всего как "субъект познания". 7

Вот как он комментирует рассказ "Ванька" (1886): ""На деревню дедушке" - за этим стоит своя система ориентации в мире; в этой системе только два географических понятия: Москва и деревня с дедушкой Константином Макарычем ("Ванька"). Это очевидно с точки зрения Ваньки Жукова, но абсурдно с точки зрения почтовых служащих. Их мир поделен по иным знаковым рубрикам". 8

Разговор о рассказе вскоре возобновляется: ""На деревню дедушке" - смешно уже само по себе. Но столкновение иллюзии, ложного представления с живой болью, страданием полуграмотного Ваньки Жукова рассчитано на более сложную читательскую реакцию". 9

Наконец, отталкиваясь от анализа ряда текстов, в том числе и данного рассказа, В. Б. Катаев делает вывод относительно этой читательской реакции, т. е. художественной задачи, стоящей за этими текстами: "В первую очередь писателя интересует, как этот зависимый трудящийся человек понимает свое положение и как он в связи с этим ведет себя. Как всегда оказывается у Чехова, понимает неверно и реагирует нелепо, неадекватно". 10

Можно ли оспорить такую интерпретацию рассказа "Ванька", есть ли основания сомневаться в том, что в данном случае имеет место гносеологическая проблематика, которую обнаруживает В. Б. Катаев?

Кажется, нет. Мальчик действительно пишет письмо, которое никогда не дойдет до адресата, так что его жалобам и мольбам не суждено быть услышанными. Такое положение есть прямое следствие того, что персонаж плохо ориентируется, т. е. его представления о реальности, по крайней мере в том, что касается "географических понятий", оказываются неадекватными реальности. Все это так. Но можно ли утверждать, что эта неадекватность и есть своего рода смысловой фокус текста, можно ли в этом неадекватном ориентировании видеть главный смысл рассказа? Тут возникают серьезные сомнения.


--------------------------------------------------------------------------------

7 Там же. С. 18.

8 Там же. С. 47.

9 Там же. С.53 .

10 Там же. С. 59.

стр. 19


--------------------------------------------------------------------------------

В самом деле, если иметь в виду, что персонаж представлен в рассказе целым комплексом средств текстовой самореализации, за каждым из которых стоит особое качество его сознания, разные слои сознания, то ситуация усложняется.

При этом даже внешний, видимый, четко противопоставленный позиции повествователя слой сознания персонажа, стоящий за его прямой речью, неоднозначен: неразвитость сознания Ваньки, выступающая из тотальной ненормативности его высказываний, соседствует в его прямой речи с детской любознательностью и интересом к миру, которые не позволяют сводить все содержание мыслительной сферы данного персонажа к неспособности адекватно ориентироваться в географических категориях.

Выясняется также, что этим внешним слоем сознание персонажа отнюдь не исчерпывается: другую форму его представления можно видеть в субъективированном повествовании, смысл которого в том, что словом повествователя персонаж вводится в текст как субъект восприятия, осмысления и оценки действительности.

Если обратиться к тому, в каком качестве персонаж выступает в субъективированном повествовании, то здесь ситуация еще сложнее и окончательно теряет однозначность. В нем открываются новые грани сознания Ваньки Жукова: оказывается, что он причастен к красоте окружающего мира, коль скоро именно его восприятием дан прекрасный зимний пейзаж, который так и просится на рождественскую открытку; кроме того, в сферу его сознания попадают экзистенциальные смыслы.

Другими словами, анализ разных форм субъективированного повествования в рассказе позволяет существенно откорректировать параметры сознания персонажа: сознание Ваньки Жукова, внешне непритязательного и действительно полуграмотного крестьянского мальчика, наделено скрытыми потенциями, быть может, в значительной степени неочевидными для него самого, но тем не менее реально существующими, в том числе и способностью к саморазвитию. Забитый и униженный, он не утратил представления об истинных человеческих ценностях, способности взглянуть на себя со стороны, и позиция такого персонажа представлена повествователем как равновеликая и равноценная его повествовательской позиции, коль скоро причастность сознания персонажа к этим ценностям вскрывается именно двусубъектным словом повествователя.

По отношению к такому персонажу утверждать, что главное его качество заключается в его слабом умении ориентироваться и в том, что он не дорос до более правильных представлений, которые есть, скажем, у почтальонов, означает пренебрегать значительной частью художественных смыслов рассказа.

Посмотрим теперь, как В. Б. Катаев комментирует рассказ "Гусев" (1890): "По дороге с Сахалина Чехов пишет рассказ, в котором, показывая обоснованность протеста, в то же время изображает горячего "протестанта" человеком узким и недалеким, оперирующим общими категориями "обличения" и, в сущности, равнодушного к единичным, конкретным людям, находящимся рядом с ним". 11

Таково прочтение данного текста под углом зрения гносеологической проблематики. Она связана для В. Б. Катаева прежде всего с фигурой Павла Иваныча: исследователь справедливо видит в нем человека, для которого обличение становится страстью, а картина мира представлена в его сознании всего двумя цветами, черным и белым, и вряд ли может претендовать на


--------------------------------------------------------------------------------

11 Там же. С.122.

стр. 20


--------------------------------------------------------------------------------

объективность. В этом смысле есть прямой резон видеть в рассказе очередную гносеологическую неудачу очередного персонажа.

Но опять-таки можно ли утверждать, что именно неудачные гносеологические попытки Павла Иваныча есть главный предмет художественного исследования в рассказе, по отношению к которому все остальное, в том числе и фигура самого Гусева, есть не более чем фон и аргумент, свидетельствующий о неспособности Павла Иваныча адекватно воспринимать социальную действительность?

В. Б. Катаев следующим образом формулирует окончательный вывод относительно данных персонажей и их сознания: "Автор... оставляет за собой право подчеркнуть относительность, обусловленность суждений героев друг о друге и об окружающем мире, лишить их суждения конечной значимости и сделать их лишь фактами, характеризующими психику героев. Не прячась ни за Гусева, ни за Павла Иваныча, Чехов завершающее слово не отдает ни тому, ни другому". 12

Таким образом, по логике В. Б. Катаева, в данном рассказе мы снова оказываемся свидетелями гносеологических неудач обоих персонажей, которые этим фактом оказываются уравненными и в равной степени отстраненными от эстетического идеала писателя; сама же эта эстетическая позиция оказывается в принципиально иной плоскости по отношению к сознанию каждого из двух данных персонажей: тезис о "равнораспределенности в конфликте" исследователем еще не сформулирован, но в содержательном плане он налицо.

Есть ли основания говорить о том, что представления Гусева о действительности вступают в конфликт с реальностью?

Взглядов на реальность (во всяком случае, на социальный ее аспект, на котором сосредоточено внимание Павла Иваныча) у Гусева в сущности нет, а те, что есть, лежат в фольклорно-мифологической плоскости и в этом смысле от реальности практически не зависят. Как таковые они, естественно, неадекватны действительности.

Поэтому гносеологические трудности Гусева, собственно говоря, даже не нуждаются в особых доказательствах: его неразвитость и забитость очевидны, его представления о действительности есть прямое следствие данных качеств персонажа, следовательно, его представления обречены на то, чтобы ей не соответствовать. Именно в этом аспекте В. Б. Катаев и берет данного персонажа.

Однако вопрос в другом: исчерпывается ли сознание Гусева этими наивными и, прямо скажем, примитивными представлениями?

Анализ комплекса способов текстовой самореализации Гусева показывает, что это не так. Гусев представлен в тексте большим, чем Павел Иваныч, числом способов текстовой самореализации; помимо внешней прямой речи, которая есть у обоих, сознание Гусева представлено также внутренней прямой речью и разными видами двусубъектности, включая несобственно-прямую речь и двусубъектное повествование, в котором персонаж выступает как субъект перцептивного восприятия действительности.

Следовательно, помимо зафиксированного речью пласта сознания, которым наделены оба персонажа, Гусев обладает еще и внутренним слоем сознания, т. е. доступным читателю, но скрытым от других персонажей рассказа, в том числе и от Павла Иваныча. Из сказанного следует, что сознание персонажей по- разному структурировано.


--------------------------------------------------------------------------------

12 Катаев В. Б. Автор в "Острове Сахалине" и в рассказе "Гусев" // В творческой лаборатории Чехова. М., 1974. С. 251.

стр. 21


--------------------------------------------------------------------------------

Представляет интерес и предметное содержание этого скрытого слоя сознания Гусева: если сознание Гусева, стоящее за его прямой речью, отражает в том числе и темную, неприглядную сторону крестьянской жизни, то подсознание героя, выступающее из двусубъектного повествования и несобственно-прямой речи персонажа, эту неприятную, тяжелую сторону действительности не фиксирует. Напротив, всплывающие в полубреду и зафиксированные двусубъектными формами картины деревенской жизни пронизаны ощущением молодости, здоровья, красоты, праздника, счастья, им сопутствует атмосфера наслаждения жизнью, которой напрочь лишен Павел Иваныч, человек несравненно более образованный и наделенный гораздо более развитым сознанием, если под последним понимать идеи, концепции, мировоззрение и др.

Весьма существенно и то, что сознание Гусева представлено в двусубъектном повествовании как чувственно воспринимающее реальность, находящееся с ней в состоянии информационного обмена. Именно двусубъектные формы позволяют автору дать пейзажи сквозь восприятие Гусева и тем самым представить персонажа как контактирующего с действительностью и причастного к красоте окружающего мира, которая опять-таки недоступна Павлу Иванычу.

Следует отметить и то обстоятельство, что пейзаж, которым завершается рассказ, тоже дан сквозь сознание, безусловно типологически родственное сознанию Гусева, а важность данного пейзажа как средства выражения общей эстетической задачи рассказа отмечается практически всеми исследователями, в том числе и В. Б. Катаевым. 13

Другими словами, анализ рассказа с точки зрения совокупности способов текстовой самореализации, которыми представлен каждый из персонажей, вскрывает структуру их сознания, которая оказывается значимой и которая, по- видимому, есть главный предмет художественного исследования: именно с разной структурой сознания Гусева и Павла Иваныча в первую очередь связаны оппозиция, в которой находятся данные персонажи, и иерархия, которую они образуют, иерархия, которая не позволяет говорить об авторской "равнораспределенности в конфликте".

Таким образом, анализ текста под данным углом зрения показывает, что рассказ имеет прямое отношение к проблеме сознания, его типологии и разным составляющим сознания. При этом гносеологический подход в том виде, в каком им руководствуется В. Б. Катаев, покрывает лишь внешнюю, наиболее заметную часть сознания персонажей и, соответственно, лишь часть проблематики рассказа.

В.Б. Катаев ведет также подробный разговор об "Ионыче": "Говоря о печальной судьбе своего героя, Чехов показывает почти неотвратимую неизбежность его гибели: силы, делающие из беспечного юноши бесчувственного стяжателя, слишком превосходят возможности сопротивления отдельного человека. Никаких иллюзий, показывает Чехов, не должен питать человек, желающий остаться человеком в этом враждебном ему мире: ни здоровье, ни работа, ни презрение к обывателям не оказались достаточным противоядием против превращения Старцева в одного из таких обывателей". 14

Гносеологическая проблематика рассказа, по-видимому, связывается с "иллюзиями", которые не стоит питать, если хочешь во враждебном мире остаться человеком: надежды Старцева на ряд перечисленных в цитате вещей оказались тщетными, коль скоро данные вещи не смогли пересилить эти враждебные ему силы и спасти его от падения.


--------------------------------------------------------------------------------

13 Там же. С. 252.

14 Катаев В. Б. Проза Чехова... С. 217.

стр. 22


--------------------------------------------------------------------------------

В. Б. Катаев продолжает разговор о рассказе в другой своей работе, 15 но теперь уже отнюдь не в духе гносеологического подхода к действительности. Суммируя произошедшее с героем рассказа, он пишет: "В чеховском мире судьбу человека определяют силы, сопротивление которым заведомо превышает его возможности. Как сопротивляться времени, которое творит дело превращения "незаметно, мало-помалу"?". 16 Тем самым исследователь переносит акцент в объяснении произошедшего со Старцевым на обстоятельства, тогда как опора на организацию повествования показывает, что дело скорее заключается во внутреннем устройстве сознания персонажа и в том выборе, который он сам делает в тех или иных обстоятельствах.

Другими словами, если сопоставить трактовку рассказа в исследованиях, написанных В. Б. Катаевым и разделенных почти двадцатью годами, то можно видеть, что в работе 1998 года гносеологическая составляющая анализа ослаблена, а акцент переносится на непреодолимую силу обстоятельств.

Между тем и данный текст имеет прямое отношение к проблеме сознания, хотя в рамках гносеологического подхода, как понимает его В. Б. Катаев, анализировать рассказ действительно затруднительно.

В самом деле, есть ли основания видеть "гносеологический угол зрения" в рассказе "Ионыч"? Кажется, да. Ведь персонаж движется от того состояния, когда он готов разделить мнение горожан о Туркиных как самой талантливой семье в городе, к состоянию, когда ему очевидна их бездарность. Но исчерпывает ли такая трансформация взглядов персонажа те перемены, которые происходят в нем, в его сознании? Будет ли такая трактовка эстетического задания рассказа адекватной? Вряд ли.

Анализ разных текстовых форм самореализации Старцева показывает, что собственно мнения персонажа весьма симптоматичны и, разумеется, характеризуют состояние его сознания на том или ином отрезке его жизни, но что его сознание отнюдь не сводится к этим мнениям.

Действительно, в начале рассказа он в основном разделяет распространенное в городе мнение об одаренности Туркиных, т. е. воспринимает их неадекватно, но в целом его сознание в этот период жизни объемно, полноценно, здорово и обеспечивает его причастность к тому чувству весны, красоты, молодости, которое и позволяет видеть в нем живого человека.

С другой стороны, вещи постепенно открываются ему в своем реальном содержании, и он уже не подвержен очарованию шуток Ивана Петровича, сочинений Веры Иосифовны, музыки их дочери, для него очевидна вторичность этих людей, но трезвое понимание этого не отменяет и не останавливает тех пагубных процессов, которые в это же самое время происходят в его собственном сознании и свидетельствуют о неуклонной его деградации вплоть до полного исчезновения когда-то здоровой и полноценной личности.

Тогда оказывается, что изменения, происходящие во мнениях персонажа, отражают изменения не всего сознания Старцева, а лишь одного из его компонентов, мыслительного уровня, и представляют собой лишь часть процесса трансформации его сознания и личности, быть может, не самую главную.

Все сказанное и позволяет видеть в качестве главного предмета исследования в рассказе структуру сознания Старцева и изменение этой структуры, за которым видно постепенное атрофирование, угасание его сознания. Такой подход не только позволяет выделить компоненты, составные части его сознания и их содержательное наполнение на разных этапах жизни героя, но и утверждать, что сам герой, интеллектуально и прецептивно оснащенный


--------------------------------------------------------------------------------

15 Катаев В. Б. Сложность простоты: Рассказы и пьесы Чехова. М., 1998.

16 Там же. С. 20.

стр. 23


--------------------------------------------------------------------------------

для принятия решении, в том числе и жизненно важных, несет основную ответственность за то, что происходит с ним: этого оснащения оказывается совершенно недостаточно при условии отсутствия активной воли человека, его готовности и желания в нужный момент делать выбор, сознательно избрать тот или иной вариант поведения. В результате сначала за ненадобностью отмирают аналитические способности Старцева, а затем и чувственная составляющая сознания, дающая информацию о мире и подталкивающая аналитический аппарат к ее осмыслению.

Таким образом, анализ совокупности способов текстовой самореализации данного персонажа приводит к выводу о том, что постепенная атрофия личности представлена в рассказе как следствие главным образом лености, вялости самого персонажа, его собственного нежелания самоопределяться в нужный момент. Оказывается, что нежелание или неумение отстаивать собственные ценности оказывает сильнейшее обратное воздействие на человека и может привести к полному разрушению первоначально здоровой и полноценной личности.

Итак, и в "Ваньке", и в "Гусеве", и в "Ионыче" обнаруживается проблематика, связанная с качеством сознания персонажей, структурой и составляющими персонажного сознания, с разными типологическими вариантами сознания и разной степенью дистанцированности повествователя от сознания персонажей, и при рассмотрении данных текстов под углом зрения гносеологии, как понимает ее В. Б. Катаев, значительная часть этой проблематики остается за кадром.

Следовательно, тезис о "гносеологическом угле зрения" на действительность, точнее, содержательное наполнение этого тезиса, нуждается в корректировке.

С другой стороны, читательское несогласие с интерпретациями В. Б. Катаева возникает даже в тех случаях, когда, казалось бы, есть все основания видеть гносеологическую проблематику, например в "Дуэли".

Действительно, в повести имеется конфликт идеологий, мировоззрений, который разрешается ситуацией, когда ни об одном из двух антагонистов нельзя сказать, что их первоначальные представления и взгляды были адекватны реальности. Исходя из этой справедливой посылки, В. Б. Катаев и делает вывод о том, что "Чехов... уравнял... их заблуждения и отказался отдать предпочтение кому-то одному". 17

Но согласится ли читатель с тем, что в конце повести Лаевский и фон Корен стоят на одной доске, уравнены, поскольку оба заблуждались, а авторская позиция в том только и заключается, чтобы обнаружить ущербность их первоначальных взглядов?

Уверенности в этом нет, и позицию В. Б. Катаева разделить очень трудно. Что позволяет усомниться в справедливости этой позиции?

Выяснилось, что идеологический конфликт, на котором В. Б. Катаев, подобно многим другим исследователям повести, сосредоточивает главное свое внимание, не исчерпывает сознания персонажей, а лишь представляет собой проявление внешнего слоя сознания персонажей, для одного из которых, фон Корена, он оказывается единственным.

Анализ персонажей - и не только этих двух, но вообще всех персонажей повести - с точки зрения способов их текстовой самореализации, предполагающий обращение не только к разным составным частям и характерным особенностям их речевых партий, но и к тому качеству, в котором они выступают в речи повествователя, прежде всего в двусубъектном повествова-


--------------------------------------------------------------------------------

17 Катаев В. Б. Проза Чехова... С. 187.

стр. 24


--------------------------------------------------------------------------------

нии, показывает, что центральным предметом исследования в повести оказывается стоящая за совокупностью этих способов структура персонажного сознания, его разные типологические и динамические варианты.

В частности, в повести представлено, с одной стороны, плоскостное, монологическое сознание, с другой - сознание объемное, наделенное скрытыми потенциями и потому динамичное, способное к саморазвитию.

Именно с этим критерием - структурой и типологической принадлежностью сознания - связана система оппозиций, в которую оказываются втянуты не только фон Корен и Лаевский, но фактически все персонажи "Дуэли", и эта система оппозиций позволяет существенно откорректировать представление о том, что это повесть о мировоззренческом конфликте.

Ведь мировоззрение - это осознаваемая часть мировосприятия, но роль мировоззрения, его вес в сознании Лаевского и фон Корена оказывается разным: мировоззрение Лаевского на большей части пространства текста малопривлекательно, спекулятивно в худшем смысле этого слова (что очевидно и фон Корену), это мировоззрение паразита, но оно составляет лишь часть его личности; а мировоззрение фон Корена, напротив, фактически исчерпывает его личность, представляет собой первый и единственный этаж этого здания.

Идеология фон Корена полностью совпадает по объему с его сознанием, применительно к нему между этими двумя вещами нет никакого люфта, зазора, поэтому отказаться от своей идеологии для фон Корена равносильно тому, чтобы уничтожить собственное сознание. Вероятно, в этом обстоятельстве и кроется причина того, что, несмотря на эмпирическое свидетельство неадекватности его позиции, отказа от нее не происходит, ее пересмотр не имеет места.

Сфера идей персонажей при этом есть лишь внешний слой их сознания, который у каждого из них находится в разных отношениях с другими составляющими сознания и поэтому имеет разный статус: идеи фон Корена в сущности исчерпывают его сознание, тогда как идеи Лаевского и даже примитивные и вздорные идеи Надежды Федоровны 18 представляют собой верхушку айсберга, так что существенная часть их сознания оказывается скрыта от внешнего наблюдения.

Это позволяет сделать вывод о том, что центральным вопросом художественного исследования в повести оказывается вопрос о структуре и составляющих сознания, о его типологических вариантах, а мировоззренческий конфликт есть лишь одно из проявлений столкновения типологически различных сознаний.

Такой подход, сочетающий внимание к содержанию идей Лаевского и фон Корена с учетом удельного веса этих идей в структуре их сознания на разных этапах развития сюжета, не позволяет видеть в данном случае две гносеологические неудачи.

То, с чем каждый из них начинает свое движение в повести, т. е. первоначальные их представления о действительности и самих себе, оказалось неверным, тут В. Б. Катаев прав.

Но к чему они пришли, происходит ли трансформация их сознания и каков ее вектор, если она имеет место? Ответить на этот вопрос не менее важно, и у читателя есть основания для выводов относительно того, в каком состоянии находится сознание персонажей в самом конце повести.

Очевидные читателю первоначальные заблуждения Лаевского видны и самому персонажу, осознаны, отрефлектированы им, что и находит отраже-


--------------------------------------------------------------------------------

18 "Я не понимаю, как это можно серьезно заниматься букашками и козявками, когда страдает народ", - заявляет она на пикнике.

стр. 25


--------------------------------------------------------------------------------

ние в четких формулировках его новой жизненной программы, которыми фактически повесть заканчивается.

Более того, это не просто рефлексия, не просто некие ментальные процессы, затрагивающие исключительно сознание героя. Это рефлексия, приводящая героя к пересмотру не только каких-то идей, представлений и пр., но к изменению собственной аксиологической ориентации, всего способа жизни.

Другими словами, это такая рефлексия, которая имеет обратную связь с практикой жизни, с конкретным жизненным поведением, получает выход в реальность и трансформирует ее.

А вот заблуждения фон Корена имеют другой статус: неадекватность его взглядов на человека, его жизненной философии ясна читателю, но не ясна самому фон Корену: как и прежде, он убежден, что его теория верна, а случай с Лаевским - это лишь досадное исключение, которое ничего не меняет в ней по существу.

Следовательно, В. Б. Катаев прав, когда говорит, что оба ошибались, но оказывается, что степень осознания персонажами своих ошибок разная, и тут говорить о равенстве между Лаевским и фон Кореном уже не приходится.

Итак, обращение всего лишь к четырем прозаическим текстам свидетельствует о том, что Чехова интересует феномен сознания, структура сознания, типология сознания и характер его взаимоотношений с действительностью.

Вместе с тем выяснилось, что в каждом из четырех случаев наши трактовки существенно расходятся с теми, которые предлагает В. Б. Катаев, отталкиваясь от своего понимания гносеологической проблематики в прозе Чехова. При этом сам факт присутствия данного угла зрения в творчестве Чехова не вызывает сомнений, равно как и устойчивый интерес Чехова к данной проблематике.

Что же в таком случае, при близких исходных посылках, является причиной и источником постоянно возникающих серьезных расхождений в интерпретации конкретных текстов писателя?

Собственно говоря, ответ на этот вопрос можно обнаружить в работах самого В. Б. Катаева. Приведем лишь две цитаты, в которых изложены его представления о природе гносеологического угла зрения на действительность: "Неизменны в чеховском мире относительность, обусловленность идей и мнений, стереотипов мышления и жизненного поведения..." 19

В одной из более поздних работ В. Б. Катаев формулирует сущность той же проблематики применительно ко всему творчеству Чехова следующим образом: "При... гносеологическом созерцании главным является вопрос: как мы можем что-либо знать, насколько наши знания, представления о мире, человеке. Боге являются настоящими, не ложными?" 20

Выделенные нами в цитатах моменты ясно свидетельствуют о том, что, исследуя вопрос об "ориентировании" человека в действительности и степени успешности этого процесса, В. Б. Катаев учитывает именно степень соответствия идей персонажа, его представлений реальности.

Другими словами, понятие "гносеологии" для исследователя всякий раз оказывается связанным с тем, что персонаж знает о себе и о мире, с его точкой зрения, с его индивидуальной правдой - словом, со всем тем, что составляет содержание мыслительного слоя сознания персонажа.

Таким образом, к выводам относительно неудачных попыток персонажей сориентироваться в мире В. Б. Катаев приходит, отталкиваясь от анализа именно их взглядов, т. е. мыслительного уровня их сознания, который пред-


--------------------------------------------------------------------------------

19 Катаев В. Б. Проза Чехова... С. 208-209. (Курсив мой. - С. С.).

20 Катаев В. Б. Спор о Чехове... С. 6. (Курсив мой. - С. С.).

стр. 26


--------------------------------------------------------------------------------

ставляет собой, как показывает обращение к самым разным текстам, лишь одну составную часть персонажного сознания, из чего следует, что собственно взглядами тот или иной персонаж может и не исчерпываться.

Скажем, в "Ионыче" имеет место движение от неадекватных взглядов персонажа на Туркиных к более адекватным, но можно ли на этом основании утверждать, что Старцев при этом приобретает способность ориентироваться в действительности? Ни в коем случае, поскольку трансформация взглядов персонажа - лишь часть происходящей с героем перемены, смысл которой в угасании его сознания.

Процесс познания в "Ионыче" имеет место, но оказывается лишь частью другой, более широкой проблемы: состояние, содержание и состав сознания персонажа на разных этапах его жизни, так что помимо собственно сознания, которое имеет дело с идеями, вырабатывает мнения, определяет оценки человека, Старцев наделен, в отличие от всех остальных персонажей рассказа, еще и чувственным восприятием и связанной с ним аксиологией, которые постепенно вымываются из его сознания. Близкая ситуация имеет место в рассказе "Анна на шее" (1895), где также по ходу действия меняются и структура, и содержательное наполнение сознания главной героини, включая сюда и ее аксиологическую ориентацию.

Таким образом, в "Ионыче" предметом центрального интереса оказывается структура, состав и аксиологическая составляющая (аксиологическая ориентация) сознания, взятые к тому же в динамическом аспекте.

С другой стороны, мы видим фон Корена, мыслительный уровень которого фактически исчерпывает все его сознание. Какими бы ни были идеи, усвоенные таким сознанием, оно всегда ущербно, и это есть прямое следствие не сути идей, а структуры сознания, лишенного способности контактировать с действительностью и, следовательно, меняться под воздействием поступающих из нее сигналов.

Итак, специфика взглядов В. Б. Катаева на гносеологическую проблематику заключается в том, что он фактически ставит знак равенства между сознанием персонажа и исповедуемыми им идеями, а ориентирование человека понимает именно как выработку правильных представлений.

Учитывая такое наполнение данного термина, легко объяснить, например, почему в гносеологическом аспекте рассматривается прежде всего Павел Иваныч, а Гусев оказывается фигурой сугубо вспомогательной. 21

Вероятно, этим же объясняется и ослабление гносеологической составляющей в анализе рассказа "Ионыч": эволюция персонажа в сфере идей имеет место, но читатель чувствует, что дело не только и не столько в его идеях, не столько в том, что он думает о Туркиных и других жителях города С., сколько в чем-то другом, а это другое в гносеологию в указанном смысле данного термина как раз и не укладывается.

Там же, где гносеологическая проблематика в том смысле, как понимает ее В. Б. Катаев, обнаруживается, скажем в "Дуэли", проблема отнюдь не исчерпывается идеологическим конфликтом. Как показывает анализ форм самореализации персонажей и организации повествования, он оказывается лишь очень существенной, но внешней манифестацией более глубоких и не имеющих прямого отношения к идеологии пластов сознания персонажей.

Если воспользоваться дихотомическими терминами, заимствованными из теоретической грамматики, можно сказать, что идеологический конфликт в повести представляет собой "поверхностную реализацию" неких "глубинных


--------------------------------------------------------------------------------

21 Не последним обстоятельством, позволяющим усомниться в справедливости такой трактовки, оказывается фамилия именно этого персонажа, вынесенная в название рассказа.

стр. 27


--------------------------------------------------------------------------------

структур" сознания и подсознания персонажей, выявление которых, можно думать, является в повести едва ли не главным предметом изучения.

Таким образом, рассматривая проблему ориентирования в прозе Чехова, В. Б. Катаев принимает во внимание только предметное содержание сознания персонажа, в котором действительно часто присутствуют те или иные идеи, которые могут быть истолкованы как проявление неадекватности представлений персонажа о реальности и самом себе.

Между тем анализ показывает, что сферой идей проблема сознания не исчерпывается: можно быть причастным к этой сфере и не обладать при этом качеством полноценности (Павел Иваныч, фон Корен); с другой стороны, полная или почти полная непричастность к сфере идей, крайняя слабость аналитического аппарата (Гусев, татарин из рассказа "В ссылке" (1892), Липа из рассказа "В овраге" (1900) и др.) не уничтожают ни аксиологию персонажа, ни само его сознание как предмет художественного исследования.

Важнейшей категорией исследования в любом случае оказывается структура сознания персонажа, стоящая за совокупностью способов его текстовой самореализации и позволяющая выделять разные типологические и динамические варианты сознания.

Итак, проблема ориентации человека в мире - едва ли не центральная в прозе Чехова. Если понимать "ориентацию" как синоним "гносеологии", что имеет место в работах В. Б. Катаева, то факт присутствия гносеологической проблематики в прозаических произведениях писателя сомнений не вызывает: он капитально обоснован В. Б. Катаевым на большом количестве текстов и подтверждается в том числе и нашим собственным анализом.

Сомнения связаны с содержательным наполнением данного тезиса, т. е. с тем, как В. Б. Катаев трактует гносеологический угол зрения Чехова, или, что то же самое, проблему ориентирования.

И многочисленные высказывания исследователя относительно того, как он понимает "гносеологию", и анализ им конкретных текстов писателя под данным углом зрения недвусмысленно говорят о том, что за двумя данными терминами стоят именно знания, представления, мнения персонажа о себе и действительности, т. е. содержание собственно мыслительного слоя сознания персонажа.

Именно такая трактовка приводит ученого к выводу о том, что адекватное ориентирование чеховскими персонажами никогда не достигается, коль скоро само ориентирование приравнивается ученым к мировоззрению, идеям, представлениям, концепциям персонажей, а последние, как показывает его собственный анализ, всегда в той или иной мере не соответствуют реальности.

Другими словами, "гносеология" в понимании В. Б. Катаева всегда предполагает поиск чеховскими персонажами истины, или, как он часто пишет об этом, "настоящей правды".

Однако даже если задуматься о данной проблеме, отвлекаясь от прозы Чехова, то невольно приходит в голову вопрос: всякому ли такие попытки по плечу? Или, по-другому, чем должен располагать индивид, отправляющийся за "настоящей правдой", претендующий на ее поиски? Если речь идет именно о поисках истины, то такие поиски непременно предполагают наличие развитого сознания, поскольку постижение истины во всей ее сложности и глубине требует столь же сложного и совершенного аппарата, который только и способен адекватно отразить ее.

Следовательно, даже в чисто спекулятивном плане понятие гносеологии предполагает не только поиск истины, но и определенную внутреннюю организацию сознания, которая для этого требуется, включая сюда, естественно, и проблему становления сознания, структуры и разных типологических и

стр. 28


--------------------------------------------------------------------------------

динамических вариантов сознания, а не только вопрос о содержании сознания, о присутствующих в нем идеях и представлениях, на чем сосредоточивает свое внимание В. Б. Катаев.

Анализ текстов Чехова под углом зрения субъективации повествования показывает, что данная проблема, т. е. внутренняя организация сознания в разных ее аспектах и вариантах, не только представляет собой предмет постоянного интереса писателя, но и позволяет по-другому осмыслить собственно содержание сознания персонажа, т. е. обнаруживающиеся там идеи, мнения, концепции и т. п.

Выяснилось, что, помимо прямой речи, персонаж, его сознание могут быть представлены в тексте целым рядом других способов, которые имеют место в речи повествователя и связаны прежде всего с разными формами двусубъектности, или субъективации, повествования.

Субъективация повествования, которая обеспечивается целым комплексом лексико-грамматических средств, состоит в имплицитном введении персонажа в текст как активного субъекта сознания, т. е. описывающего реальность, повествующего о ней, оценивающего ее и рефлектирующего. Иными словами, двусубъектность позволяет персонажу присутствовать в речи повествователя в качестве субъекта перцепции, чувства, мысли, что существенно меняет параметры сознания персонажа по сравнению с тем, как оно выступает в его речи.

Таким образом, ключевыми категориями описания как организации повествования, так и параметров персонажного сознания оказываются категория текстовой самореализации персонажа, объединяющая характеристики его языковой личности 22 с качеством присутствия его сознания в речи повествователя, и категория текстовой самореализации повествователя, покрывающая набор средств, позволяющих автору освещать персонажное сознание как изнутри, посредством разных форм двусубъектности, так и исключительно снаружи, т. е. как дистанцироваться от персонажа, так и полностью снимать дистанцию между повествователем и персонажем на некоторых участках текста. Разная степень дистанцирования повествователя от персонажа и возможна потому, что субъективация позволяет автору в слове повествователя моделировать чужое сознание, чужую речемыслительную деятельность изнутри.

С другой стороны, тот факт, что разные персонажи наделены разным набором способов текстовой самореализации, позволяет видеть разную структуру и объем сознания персонажа, стоящие за набором этих средств, и, следовательно, выявлять разные типологические характеристики сознания персонажей. Кроме того, разные структурные типы сознания представлены разными динамическими вариантами, как-то: статичное сознание противостоит динамичному, а в последнем случае могут иметь место как угасание сознания (Старцев), так и его саморазвитие (Лаевский).

А это, в свою очередь, позволяет предположить, что категории текстовой самореализации персонажа и повествователя и стоящие за ними структура и типологические характеристики сознания - есть один из ключей к художественной аксиологии Чехова.

Все сказанное позволяет говорить о том, что интерес Чехова-прозаика связан не столько с человеком как "субъектом познания", 23 сколько с человеком как субъектом сознания.

На первый взгляд, разница минимальная, почти несуществующая, ибо первое (познание) всегда предполагает наличие второго (сознания). Вместе с


--------------------------------------------------------------------------------

22 Караулов Ю. Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987.

23 Катаев В. Б. Проза Чехова... С. 137.

стр. 29


--------------------------------------------------------------------------------

тем эти термины не являются взаимозаменяемыми, поскольку второй шире первого, и далеко не все чеховские персонажи, наделенные сознанием, имеют выраженное отношение к действительности, причастны к сфере идей, уютно чувствуют себя в области концепций, т. е. имеют отношение к тому, что составляет содержание "гносеологии" в том смысле, какой придает этому слову В. Б. Катаев.

Второе обстоятельство, которое требует прояснения, состоит вот в чем. А разве не любой человек (за исключением душевнобольных, чье сознание аномально по определению), а в художественном тексте - любой персонаж - наделен сознанием? Ведь все мы (включая и персонажей) как-то ориентируемся в действительности, что-то о ней думаем, как-то ее оцениваем, чего-то от нее ждем.

Выясняется, что применительно к персонажам прозы Чехова сознание не есть априорный факт. То есть каким-то сознанием, конечно, наделен абсолютно каждый персонаж, но в том и состоит проблема, что качество, структура, состав сознания у всех разные.

У одних оно носит исключительно поверхностный, одномерный, внешний характер, при том что сама эта внешность может быть весьма респектабельной (как, скажем, у фон Корена или Павла Иваныча).

Другие персонажи, обладая внешне непритязательным и неискушенным в идеях сознанием, наделены потенциями, слоями сознания, о которых сами чаще всего даже не подозревают (как, скажем, Ванька Жуков, Гусев, Липа или та же волчица из рассказа "Белолобый").

Третьи наделены и тем и другим, и именно наличие внутреннего слоя сознания служит для таких персонажей источником саморазвития и обновления, как, скажем, в случае с Лаевским или Надеждой Федоровной.

Четвертые, наделенные изначально и развитым внешним, и внутренним слоями сознания (Старцев, Аня из "Анны на шее"), постепенно утрачивают и то и другое.

Данный список типологических вариантов, разумеется, неполон и может быть расширен с опорой на исследования конкретных текстов писателя.

Так возникает чеховская художественная энциклопедия сознания, сопоставимая с той энциклопедичностью его художественного мира, о которой давно известно и о которой писал, правда, не пользуясь этим понятием, например, К. И. Чуковский. "Нынче трудно представить себе, - пишет он, - что такое был Чехов для меня, подростка девяностых годов. Чеховские книги казались мне единственной правдой обо всем, что творилось вокруг. Читаешь чеховский рассказ или повесть, а потом глянешь в окошко и видишь как бы продолжение того, что читал. Все жители нашего города, - все, как один человек, - были для меня персонажами Чехова. Других людей как будто не существовало на свете. Все их свадьбы, именины, разговоры, походки, прически и жесты, даже складки у них на одежде были словно выхвачены из чеховских книг". 24

Близкие соображения высказывает И. А. Гурвич: "Горизонтальный срез сделан у Чехова во всю ширину картины; пространственный захват бросается в глаза. Перед нами проходят люди одного времени - но разных званий и состояний, разных профессий". 25

Действительно, в прозе Чехова присутствует самый широкий охват российской действительности: среди персонажей мы найдем представителей всех классов, слоев, социальных групп, людей с самым разным образованием,


--------------------------------------------------------------------------------

24 Чуковский К. И . О Чехове. М., 1967. С. 94-95.

25 Гурвич И. А. Проза Чехова: Человек и действительность. М., 1970. С. 9.

стр. 30


--------------------------------------------------------------------------------

имущественным положением и социальным статусом, и в этом смысле проза Чехова энциклопедична.

Однако выясняется, что чеховская всеохватность имеет еще и другое качество, то особое внутреннее измерение, которое вскрывается анализом организации повествования и способов текстовой самореализации персонажей и состоит в том, что в прозе Чехова представлены самые разные варианты организации сознания и, соответственно, разный характер взаимоотношений между этим сознанием и реальностью.

Вместе с тем тот факт, что в творчестве Чехова представлен самый широкий диапазон вариантов сознания, нуждается в осмыслении на фоне того хорошо известного обстоятельства, что аксиология Чехова не связана с социальными характеристиками персонажа, с иерархией в социальном смысле этого слова. Ведь если, при широчайшем охвате реальности, социальные параметры персонажа не связаны с чеховской системой ценностей, то она, следовательно, имеет другое основание, исходит из других координат.

Логично предположить, что одним из оснований чеховской аксиологии может быть именно структура сознания, наличие которой и делает персонажа полноценным, живым человеком.

Качество персонажного сознания, стоящее за его структурой, представленной комплексом средств текстовой самореализации персонажа, по-видимому, может претендовать не только на роль критерия, определяющего место персонажа в художественной иерархии данного конкретного текста, но по нему же можно судить о степени приближения персонажа к разноуровневому, объемному и потому динамичному сознанию. Именно такое сознание позволяет персонажу быть причастным к чувству молодости, весны, здоровья, красоты окружающего мира, любви, правды.

Иначе говоря, сама структура сознания выступает в чеховском мире как ценность высшего порядка, ибо в ней же заключается возможность саморазвития сознания и выработки позиции, адекватно отражающей реальность, она есть необходимая предпосылка успешного ориентирования и причастности персонажа к ряду названных нетленных ценностей. Понятно при этом, почему утрата сознанием этой структуры (Старцев, Аня) приводит фактически к исчезновению сознания как такового и представляет собой антиценность.

Между этими двумя полюсами - фактическим отсутствием у человека структурированного, объемного, разноуровневого, динамичного сознания и его наличием - лежит огромное количество разновидностей, которые и создают то, что можно было бы назвать чеховской энциклопедией сознания.

стр. 31