В советское время на тему "Белинский-Достоевский" написана целая монография. 1 В ряде глав этой книги обстоятельно рассматриваются и сильные, и слабые стороны в воззрениях Достоевского на личность и деятельность Белинского, показывается с помощью множества весьма убедительных данных, что внимание великого писателя к великому критику - властителю дум людей сороковых и шестидесятых годов - не ослабевало в течение почти сорока лет. Согласно этому исследованию, особенно внушительно присутствие мысли Белинского в художественном творчестве Достоевского, в его романистике - от "Униженных и оскорбленных" до "Братьев Карамазовых" включительно.

Уже в дореволюционном литературоведении были попытки, на основе наиболее известных материалов, вытянутых в единый хронологический ряд, создать целостное представление о сложном восприятии Белинского Достоевским. 2 Но это представление, несмотря на тяготение его к объективности, все же грешило по временам слишком очевидной односторонностью. Достаточно сказать, что резкость отношения Достоевского к Белинскому объяснялась зачастую неуравновешенностью, субъективной неуживчивостью, непомерным самолюбием. В упомянутой выше монографии В. Кирпотина эта односторонность успешно преодолена. То же самое следует сказать о комментариях к академическому собранию сочинений писателя - они пестрят объективно обоснованными и противопоставлениями, и сближениями критико-эстетической мысли Белинского и Достоевского. В качестве примера сошлемся на комментарий к статье "Г-н -бов и вопрос об искусстве". Из него видно, что в трактовке "свободы вдохновения" и некоторых других важных эстетических вопросов предшественниками Достоевского были не только Шиллер, Пушкин, М. М. Достоевский, Герцен, В. Н. Майков, но и Белинский - то в качестве союзника, то в качестве оппонента. Определенный интерес представляет также освещение проблемы "Белинский-Достоевский" в комментариях к роману "Бесы" (чрезвычайно кратко) и к "Дневнику писателя" за 1873 год. 3

Настоящая статья написана с целью обогащения уже сложившихся представлений о проблеме "Белинский- Достоевский" новыми данными, извлекаемыми, по преимуществу, из публицистики Достоевского.


--------------------------------------------------------------------------------

* Статья была написана в 1987 году для предполагавшегося юбилейного сборника, посвященного В. Г. Белинскому.

1 См. Kupnomuн В. Достоевский и Белинский. 2- е изд., доп. М., 1976. С. 3-301.

2 См. Ашевский С. Белинский в оценке его современников. СПб., 1911. С. 188.

3 См. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1975. Т. 12. С. 167; Т. 18. С. 269-274; Т. 20. С. 375-376, 379-380. Далее ссылки на это издание, как и на академическое собрание сочинений В. Г. Белинского, даются в тексте.

стр. 11


--------------------------------------------------------------------------------

Славянофильско-почвеннические тенденции, хотя подчас и весьма широко понимаемые, о чем свидетельствуют неоднократно выдвигавшиеся Достоевским тезисы о всечеловеческом братстве, в конце концов все-таки возобладали в публицистике писателя. Однако колебания его между двумя крайностями (славянофильство и западничество) настолько характерны, постоянны и порою недостаточно изучены, что до сих пор не могут не привлекать самого пристального к себе внимания. В сущности, без многообразного учета этих колебаний, и явных, и порою искусно замаскированных, невозможно понять до конца сложного отношения Достоевского ко многим его современникам, в числе которых Белинскому отводилось одно из первых мест. Кроме того, Белинский - и современник, и учитель Достоевского, по крайней мере в сфере литературной критики и публицистики. Центральное положение в предлагаемой работе занимает освещение именно этих факторов.

В течение 1859-1862 годов выходит в свет первое собрание сочинений Белинского. Конечно, примечательный этот факт не остается незамеченным:

Достоевский с величайшим интересом вновь знакомится со статьями неистового Виссариона, читанными когда-то в сороковые годы. Едва ли оспоримые свидетельства не только перечитывания, но и использования множества конкретных суждений Белинского по литературно-эстетическим и иным вопросам, полемического приноровления их к литературно- общественной злобе дня 1860-1870-х годов содержатся в ряде статей и писем Достоевского, относящихся к этому периоду. Эта тенденция сказывается у Достоевского как в большом, так и в малом, вплоть до изящно-лукавого заимствования фразеологии и даже отдельных колоритных словечек.

Кажется, нигде не отмечено, что знаменито-гневливая фраза Достоевского о литераторах-свистунах, "выезжающих верхом на чужой, украденной фразе, как верхом на палочке, и подхлестывающих себя маленьким кнутиком рутинного либерализма" (20, 211), в известной мере заимствована у Белинского. Уже в статье "О стихотворениях г. Баратынского" (1835) Белинский восклицал: "Неужели мы всегда будем ездить верхом на палочках?" (I, 324). Восклицание это повторяется в рецензии Белинского "Старинная сказка об Иванушке-дурачке..." (1844): "Долго ли еще литература наша будет ездить верхом на палочке, в пестрой шапке с бубенчиками?.." (VIII, 252). Варьируется оно у Белинского и в ряде других случаев. Например: "Так называемая идеальная любовь есть палочка, на которой ездят верхом школьники, воображая, что они скачут на богатырском коне" (III, 13-14). Или: "Сядет дитя на палочку верхом - и уверено, что оно скачет не на своей собственной паре ног, а на четырех ногах лихого коня, - и вы ничем так не разодолжите ребенка, как сделавши вид, будто верите, что он скачет на лошади... этой детской любви к обману люди, за редкими исключениями, остаются верными всю жизнь" (X, 188). Почти буквальное предвосхищение этого пассажа находим в рецензии критика на "Римские элегии" Гете - с той, однако, разницей, что здесь "лицо взрослого человека, который тешится ездою на палке", представляется Белинскому выражающим "непременно... глупость и идиотство" (V, 236).

В высказываниях подобного рода гнев, обличение - как и у Достоевского - соседствуют с иронией, мягко извиняющей детское в детском и высмеивающей проявления детскости, неуместные в состоянии взрослости. Кстати, фигурирующий в процитированном выше объявлении о подписке на журнал "Время" на 1863 год пассаж о свистунах, "свистящих из хлеба", пассаж, характеризующий, по мнению Достоевского, свист отнюдь не бескорыстный и использованный отчасти в заголовке его полемической статьи "Необходимое литературное объяснение по поводу разных хлебных и нехлебных вопро-

стр. 12


--------------------------------------------------------------------------------

сов", тоже реминисцентен. Спору нет, пассаж о свистунах намекает на "Свисток", дирижировавшийся Добролюбовым. Но принципиальность Добролюбова никогда не вызывала сомнений у Достоевского. Следовательно, речь идет здесь не столько о Добролюбове, сколько о его подчас случайном и разноликом окружении, разоблачаемом (тоже подчас небеспристрастно) с помощью полемических приемов и лексики, заимствованных из другого литературного арсенала. Дело в том, что броско закурсивленное слово "хлебные" (в словосочетании "хлебные занятия") встречается в одной из рецензий Белинского, в которой восхваления книгопродавческой деятельности Смирдина совмещаются с выпадами против людей, спекулирующих на литературе (см.: V, 481). В свете сказанного представляется неубедительным заключение о том, что в заглавии статьи Достоевского "Необходимое литературное объяснение по поводу разных хлебных и нехлебных вопросов" содержался намек на некоторые выражения статьи А. Ленивцева (псевдоним А. В. Эвальда) "Недосказанные заметки" (см.: 20, 292). Ведь эти "заметки" появились в печати на месяц позже объявления о подписке на журнал "Время". Это значит: не Достоевский у Ленивцева-Эвальда, а Ленивцев-Эвальд заимствовал у Достоевского "криминальные" выражения о "свистунах из хлеба".

К числу мелких, но характерных заимствований из Белинского следует отнести и встречающееся в публицистике Достоевского слово "мандарин". Оно употребляется в качестве одного из символических определений косно- рутинного, "китайского" мышления, облеченного в формы невозмутимо-важного, на грани глуповатости, поведения. С этой точки зрения примечательны блестки публицистического стиля, сродного критике Белинского, в статье Достоевского "Ответ "Русскому вестнику"", изобилующей насмешками над Катковым и его соратниками. Выявляя непомерные претензии Каткова и его редакционного штаба на роль брюзгливого ментора в движении, охватившем литературу и общество в целом по окончании мрачного семилетия, Достоевский замечает: "...когда подыскивают партию в преферанс какому- нибудь мандарину с золотым шариком, то непременно подбирают приличных его мандаринскому значению партнеров" (9, 120). Разумеется, точных соответствий этой характеристике мы в критике Белинского не найдем. Тем не менее слово "мандарин" в его характерно одиозном значении, подчеркнутом выше, встречается там довольно часто.

Одно из писем Белинского к Н. В. Станкевичу (осень 1839 года) содержит такую характеристику К. С. Аксакова: "Чудный, прекрасный человек, богатая и сильная натура, но я не знаю, когда он выйдет из китайской стены своих ощущеньиц и чувств, своей детскости, в которых с таким упорством и с такою неподвижностию так мандарински пребывает" (XI, 406). "Мандаринский" образ мыслей и чувств инкриминируется К. С. Аксакову, конечно, в связи с тем, что тот - один из темпераментных апологетов славянофильства, несовместимого с западничеством. С точки зрения Белинского, "чудный" К. С. Аксаков - человек поневоле отсталый, но все-таки прежде всего отсталый. В следующем году Белинский восторженно отзывается о Денисе Давыдове: "Вот истинно русская душа - широкая, свежая, могучая, раскидистая: коли пошла она гулять - так держитесь вы, мнимые моралисты, бездушные китайцы, чопорные мандарины!.." (IV, 354). И далее, о стихах Дениса Давыдова: "Что же касается до его "Решительного вечера гусара"... мы видим в нем столько комической достолюбезности, даже своего рода грациозности, что никогда не постыдимся прочесть его вслух и с удовольствием в самом Пекине, при собрании всех мандаринов апатического царства" (там же, 354-355). Здесь тоже охарактеризован "чудный, прекрасный человек", но порок "мандаринства" гнездится уже не в самом этом человеке, а вокруг

стр. 13


--------------------------------------------------------------------------------

него. В том же году выясняется совершенно точно "славянофильское" происхождение большинства мандаринов, упоминавшихся в иносказательных контекстах Белинского. В связи с этим П. В. Анненков, один из конфидентов критика, писал о нем в своей мемуарной статье "Замечательное десятилетие...": "И как же он встрепенулся, когда около той же эпохи возвещен был новый журнал "Маяк", долженствовавший, как говорили, преимущественно способствовать возобновлению и развитию старой, допетровской и испытанной русской морали... Белинский прежде всего бросился поднять эту перчатку. Он отозвался о скором появлении журнала враждебно и сердито и перед самым отъездом моим показал мне даже место из приготовленной статьи, где упоминалось о журнале: "В нашу уснувшую литературу начал вкрадываться китайский дух; он начал пробираться не под своим собственным, то есть китайским именем Дзунь-Кин-Дзынь, а с чужим паспортом, с подложною фамилией и назвался моральным духом. Говорят, что добрые мандарины приняли благое намерение издавать на русском языке журнал, имеющий целию распространение в русской литературе этого благовонного китайского духа"". 4 Анненков цитировал рецензию Белинского на повесть или роман Д. Н. Бегичева "Ольга...". В этой крошечной, но исполненной сарказма рецензии презрительное слово "мандарин" употреблялось трижды, а название "Маяк" пародировалось с помощью очередного иносказания: "Плошка всемирного просвещения, вежливости и учтивства" (IV, 313). Усекая это длинное, выписанное в манере жеманно-мандаринской витиеватости название до пределов одного начального слова, получаем как бы первоячейку нескольких едко-полемических словообразований, употреблявшихся позднее Достоевским. "Плошка" - крайне пренебрежительное переименование "Маяка" с намеком на неярко-чадное его свечение - в известной мере повинна в происхождении таких словечек- изобретений Достоевского, как "Головешка", "Старухины записки" и "Своевременный", пародирующих, соответственно, названия журналов "Искра", "Отечественные записки" и "Современник".

Словом "мандарин" (и производными от него) Белинский клеймит махровых славянофилов ("Маяк"), а Достоевский англоманов ("Русский вестник"). Конечно, такая разноадресная направленность полемического оружия снижает вероятность преемственного его использования в данном конкретном случае. Вместе с тем нельзя не принимать во внимание - как в данном, так и в ряде других случаев - исключительной склонности Достоевского-публициста к парадоксам, к намекам на сочетаемость, казалось бы, вовсе несочетаемого. Недаром же несколько позднее он поселяет славянофилов и западников под одной крышей теории, чуждой живой жизни (статья "Два лагеря теоретиков"). Во-вторых, полемизируя со своими оппонентами (с одной стороны, это "Маяк", с другой - "Русский вестник"), Белинский и Достоевский стремятся оградить передовые общественные силы от идейного раскола, разброда. Правда, для Белинского спасительное единение при этом - западничество, а для Достоевского - почвенничество, опирающееся на "народную правду". Но торжество и почвенничества, и народной правды не мыслится Достоевским без привнесения в них - на самой широкой демократической основе - таких могучих элементов западной жизни, как наука и просвещение. Это обстоятельство вновь повышает вероятность известной преемственности - по линии Белинский-Достоевский - как в приемах, так и в принципиальной целенаправленности полемики. Белинский и Достоевский одинаково страстно борются против косности, самодовольного догматизма в области мысли. Кроме того, есть слова и сочетания, которые, будучи заим-


--------------------------------------------------------------------------------

4 Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 193.

стр. 14


--------------------------------------------------------------------------------

ствованы Достоевским из лексикона Белинского, используются им затем и непосредственно в полемике со славянофилами. Но об этом ниже.

Публицистика и художественное творчество Достоевского пестрят аллюзиями на Белинского, имеющими специфический литературно-философский оттенок. Многие из них зафиксированы в упомянутой выше богатой фактами и наблюдениями книге В. Я. Кирпотина. Многие, но, разумеется, не все. Постараемся, насколько это возможно в настоящий момент, восполнить недостающее.

Несомненно в значительной степени преемственное согласие Достоевского с Белинским в трактовке образов Онегина и Печорина.

В статье "Герой нашего времени" (1840) Белинский пишет о Печорине, впадая по временам в тон романтической приподнятости, даже некоей выспренности: "Вы говорите, что он эгоист? - Но разве он не презирает и не ненавидит себя за это? Разве сердце его не жаждет любви чистой и бескорыстной?.. Нет, это не эгоизм: эгоизм не страдает, не обвиняет себя, но доволен собою, рад себе. Эгоизм (не) знает мучения: страдание есть удел одной любви. Душа Печорина не каменистая почва, но засохшая от зноя пламенной жизни земля: пусть взрыхлит ее страдание и оросит благодатный дождь, - и она произрастит из себя пышные, роскошные цветы небесной любви... Этому человеку стало больно и грустно, что его все не любят, - и кто же эти "все"? - Пустые, ничтожные люди, которые не могут простить ему его превосходства над ними (...) А его слезы и рыдания в пустынной степи, у тела издохшего коня? - Нет, все это не эгоизм!" (IV, 263). В статье же восьмой о Пушкине, специально посвященной его роману, об Онегине сказано, что он "глухо страдал" (VII, 454-455). Еще определеннее резюме о характере Онегина на одной из следующих страниц той же статьи: "Мы доказали, что Онегин не холодный, не сухой, не бездушный человек, но мы до сих пор избегали слова эгоист, - и так как избыток чувства, потребность изящного не исключают эгоизма, то мы скажем теперь, что Онегин - страдающий эгоист". И еще об Онегине на той же странице: "Его можно назвать эгоистом поневоле; в его эгоизме должно видеть то, что древние называли "fatum"" (VII, 458). Достаточно внимательно прочесть статью Достоевского "Книжность и грамотность" (1861 год... До речи о Пушкине еще около двух десятков лет!), чтобы убедиться: страдание и почти полное отсутствие преднамеренно-волюнтаристского эгоизма, подмеченные Белинским в характерах Онегина и Печорина, - предмет размышлений и Достоевского. Разница сказывается лишь в нарушении хронологического принципа Белинским и в четком соблюдении этого принципа Достоевским. В самом деле, в первую очередь Белинский обосновывает мысль об отсутствии эгоизма в характере Печорина (1840 год, статья о "Герое нашего времени") и только потом, через несколько лет, высказывает аналогичные соображения по поводу Онегина - его предшественника. Известное разногласие между Белинским и Достоевским в толковании вопроса о страдании и эгоизме обнаруживается, быть может, и в том, что в характере Печорина Достоевский усматривает диалектическое сосуществование эгоистического и гуманного начал. Впрочем, зачатки такой диалектики в понимании характера лермонтовского героя ощущаются и у Белинского, который следующим образом защищает Печорина от нападок самодовольно-положительного читателя-резонера, воспитанного на образцах дурно понятой классики и радужно- дидактического чтива: "Но его - скажете вы - холодная расчетливость, систематическая рассчитанность, с которою он обольщает бедную девушку, не любя ее, и только для того, чтобы посмеяться над нею и чем-нибудь занять свою праздность? - Так, но мы и не думаем оправдывать его в таких поступках, ни выставлять

стр. 15


--------------------------------------------------------------------------------

его образцом и высоким идеалом чистейшей нравственности: мы только хотим сказать, что в человеке должно видеть человека и что идеалы нравственности существуют в одних классических трагедиях и морально-сентиментальных романах прошлого века..." (IV, 263). Короче говоря, вот что (как мы думаем), лишь несколько модернизируя Белинского и непременно вслед за ним, пишет Достоевский об Онегине в статье "Книжность и грамотность":

"Скептицизм Онегина в самом начале своем носил в себе что- то трагическое... Это первый страдалец русской сознательной жизни... Сознание шепчет ему, что он пустой человек, злобная ирония шевелится в душе его, и в то же время он сознает, что он и не пустой человек: разве пустой может страдать?.. Он становится эгоистом и между тем смеется над собой, что даже и эгоистом быть не умеет. О, если б он был настоящим эгоистом, он бы успокоился!" (19, 11-12). И там же об Онегине и Печорине: "Этот тип вошел, наконец, в сознание всего нашего общества и пошел перерождаться и развиваться с каждым новым поколением. В Печорине он дошел до неутомимой, желчной злобы и до странной, в высшей степени оригинально русской противоположности двух разнородных элементов: эгоизма до самообожания и в то же время злобного самонеуважения" (там же, 12). Контекст статьи "Книжность и грамотность" свидетельствует о том, что "злобное самонеуважение" - одна из форм страдания, которого не испытывают люди, зараженные холодным эгоизмом, эгоизмом по преимуществу. Ибо буквально на той же странице статьи говорится о последних по времени разновидностях онегинско-печоринского типа - Рудиных и Гамлетах Щигровского уезда, которые "уже почти не эгоисты" вследствие того, что "они много, бескорыстно выстрадали...".

Вероятность специфического усвоения и использования Достоевским этих мыслей Белинского об эгоизме и страдании Онегина и Печорина усугубляется тем, что, согласно наблюдениям, сформулированным в восьмой статье о Пушкине, "большая часть публики совершенно отрицала в Онегине душу и сердце, видела в нем человека холодного, сухого и эгоиста по натуре. Нельзя ошибочнее и кривее понять человека! Этого мало: многие добродушно верили и верят, что сам поэт хотел изобразить Онегина холодным эгоистом. Это уже значит - имея глаза, ничего не видеть" (VII, 453). Белинский не принадлежал к "большей части" публики. Напротив, он в течение ряда лет нетерпеливо, но настойчиво занимался эстетическим воспитанием этой публики. Так на кого же, как не на Белинского, мог опираться Достоевский в данном случае?

Итак, в суждениях Белинского и Достоевского о характерах Онегина и Печорина не только много общего - в них превалируют тезисы о страдании и мнимом эгоизме. По- видимому, в определенной связи с этими тезисами находятся выдвигаемые Белинским и подхватываемые Достоевским тезисы о демонизме - явлении, получившем распространение в русской литературе со времени Пушкина и отражавшем развитие социально-философской трагической рефлексии в сознании общества.

На широкое распространение демонизма или сатанизма в русской литературе Белинский указывал еще в рецензии на поэму Тургенева "Параша". По поводу двух строк этой поэмы, увенчивающих авторские размышления о несоответствии действительности идеалу ("Сбылося все... и оба влюблены.../ Но все ж мне слышен голос сатаны"), критик замечает: "Этот сатана должен быть знаком русским читателям, потому что они встречались с ним и в "Онегине", и в "Горе от ума", и в "Ревизоре", и в повестях Гоголя, и в "Герое нашего времени"..." (VII, 77). Еще раньше по поводу пушкинского "Демона" Белинский говорит: "...это была эпоха пробуждения нашего общества

стр. 16


--------------------------------------------------------------------------------

к жизни: литература в первый раз еще начала быть выражением общества. Это новое направление литературы вполне выразилось в дивном создании Пушкина..." (IV, 525). По определению Белинского, этот пушкинский демон "привел другого демона, еще более страшного, более неразгаданного", проглянувшего впервые в лермонтовской "Думе" (там же). Вопрос о соотношении пушкинского и лермонтовского демонизма ставится и в последней статье о Пушкине, с той, однако, разницей, что демонизм, как дух сомнения, рассматривается здесь как сила, отрицающая во имя грядущего созидания. 5 Но период между крайними формами отрицания и началом созидания определяется критиком как пора, наиболее тягостная для человечества. "Пока эта новая истина для вас только призрак, мечта, предположение, догадка, предчувствие, - пишет Белинский, - пока не сознали вы ее и не овладели ею, вы - добыча этого демона и должны узнать все муки неудовлетворяемого стремления, всю пытку сомнения, все страдания безотрадного существования" (VII, 555).

Как это ни парадоксально на первый взгляд, но вслед за Белинским, провозвестником революционного западничества, Достоевский - глашатай почвенничества, в котором немало общего с теориями славянофилов, - тоже ощущает себя на рубеже между крайними формами отрицания и той еще проблематичной новью, которая за ними должна последовать. Об этом и страшном и захватывающем ощущении, свойственном, по мнению Достоевского, уже многим мыслящим людям, свидетельствуют его рассуждения о демонизме Лермонтова и Гоголя во "Введении" к ряду статей о русской литературе (1861 год) (см.: 18, 59-60). Отголосками мнений Белинского, а подчас и полной солидарностью с ними перенасыщена полемическая статья Достоевского "Г-н -бов и вопрос об искусстве" (1861), которую долгое время было принято считать выступлением, враждебным передовому литературному движению.

Уже начало этой статьи свидетельствует в сущности о том, что в своей полемике Достоевский намерен опираться на высокий авторитет Белинского. Совершенно неправы те, полагает он, имея в виду сотрудников "Отечественных записок" пятидесятых-шестидесятых годов, которые считают, что "вся блестящая деятельность Белинского... была... несколько поверхностна", что пора уже "немного свысока смотреть на Белинского", оставлявшего якобы в недопустимом небрежении "историческую часть русской литературы" (18, 70, 71). Возражая Дудышкину по этому поводу, Достоевский утверждает с резонной запальчивостью: "...в двух страницах Белинского... сказано больше об исторической ... части русской литературы, чем во всей деятельности "Отечественных записок" с 48 года до наших времен" (там же, 71). Здесь же Достоевский упоминает о первом "издании сочинений" Белинского, которое "приводится к окончанию". Это означает: мнения великого критика для Достоевского в этот период - не предмет благодушных воспоминаний, основательно размытых временем, а трепетание по-прежнему актуальной критико-эстетической мысли, точно усваиваемой сознанием сейчас, в сию минуту. Вместе с тем пренебрежение к наследию Белинского, высказанное Дудышкиным, отчасти инкриминируется Достоевским и Добролюбову. Прямых указаний на это в его статье нет. Но аргументация Достоевского в наиболее характерных ее проявлениях явно напрашивается на сравнение с некоторыми эстетическими максимами, выдвигавшимися на передний план Белинским даже и в последние годы и месяцы его жизни, когда он пользовался


--------------------------------------------------------------------------------

5 Об этом отрицании во имя созидания см. подробнее в кн.: Мордовченко Н. В. Белинский и русская литература его времени. М.; Л., 1950. С. 132-133, 142.

стр. 17


--------------------------------------------------------------------------------

давно заслуженной репутацией страстного поборника социальности в искусстве.

Несогласие Достоевского - в начале его статьи - с апологетами теории чистого искусства, стремившимися оградить литературу от решения социальных вопросов, диктуемых жизнью, а также с "утилитаристами", заставлявшими искусство, иногда в ущерб его специфике, заниматься постановкой вопросов только общественных, находит объективное соответствие в двух внешне контрастных тезисах Белинского, сформулированных в пятой статье о Пушкине. Тезис первый; "Тот еще не художник, которого поэзия трепещет и отвращается прозы жизни, кого могут вдохновлять только высокие предметы. Для истинного художника - где жизнь, там и поэзия" (VII, 337). Тезис второй: "...искусство, не будучи прежде всего искусством, не может иметь никакого действия на людей, каково бы ни было его содержание..." (там же, 225). Полагая, однако, что теория чистого, не связанного с действительностью, искусства давно отжила свой век, Достоевский в дальнейшем изложении своей статьи, и вновь опираясь на Белинского, сосредоточивает свои наиболее чувствительные выпады на "утилитаристах". Главное в этих выпадах - несогласие с административными методами управления литературным процессом; защита красоты искусства как основного элемента его воспитательного нравственно-эстетического воздействия на человека; провозглашение художественности как непременного условия и красоты, и действенно-утилитарной полезности искусства.

Эти положения напоминают высказывания Белинского в статье "Ответ "Москвитянину"" и в обозрении "Взгляд на русскую литературу 1847 года". Эта особенность полемики Достоевского несомненно должна учитываться при определении ее общего содержания и значения. В противном случае она - документ, посягающий на авторитет только "утилитаристов" и их вождя Добролюбова.

В статье "Ответ "Москвитянину"" Белинский утверждает: "Если произведение, претендующее принадлежать к области искусства, не заслуживает никакого внимания по выполнению, то оно не стоит никакого внимания и по намерению, как бы ни было оно похвально..." (X, 247). И далее: "Искусство может быть органом известных идей и направлений, но только тогда, когда оно - прежде всего искусство. Иначе его произведения будут мертвыми аллегориями, холодными диссертациями, а не живым воспроизведением действительности" (там же, 257). В последнем годичном обозрении русской литературы Белинский выразил эту мысль наиболее полно и обстоятельно: "Без всякого сомнения, искусство прежде всего должно быть искусством, а потом уже оно может быть выражением духа и направления общества в известную эпоху. Какими бы прекрасными мыслями ни было наполнено стихотворение, как бы ни сильно отзывалось оно современными вопросами, но если в нем нет поэзии, - в нем не может быть ни прекрасных мыслей и никаких вопросов, и все, что можно заметить в нем, - это разве прекрасное намерение, дурно выполненное" (там же, 303). Все это предвосхищает многочисленные упреки и наставления Достоевского Добролюбову, который, с точки зрения писателя, неосмотрительно, с оттенком непререкаемого назидания похвалил художественно слабый рассказ Марко Вовчок "Маша" лишь на том основании, что этот рассказ был проникнут наивно-дидактически выраженной антикрепостнической тенденцией. В связи с этим Достоевский предостерегал:

"...если давать заранее цели искусству и определять, чем именно оно должно быть полезно, то можно ужасно ошибиться..." (18, 78). А далее уже совершенно в духе Белинского: "...произведение нехудожественное никогда и ни под каким видом не достигает своей цели; мало того: более вредит делу, чем

стр. 18


--------------------------------------------------------------------------------

приносит пользы..." (там же, 79). И наконец: "...вы не отвергаете художественности, но требуете, чтоб художник говорил о деле, служил общей пользе, был верен современной действительности, ее потребностям, ее идеалам. Желание прекрасное. Но такое желание, переходящее в требование, по-нашему, есть уже непонимание основных законов искусства и его главной сущности - свободы вдохновения... убеждать и увещевать других к общей деятельности - все это законно и в высшей Степени полезно... но требовать, но предписывать... Гадайте, желайте, доказывайте, подзывайте за собой - все это позволительно; но предписывать непозволительно; быть деспотом непозволительно..." (там же, 93-94, 100, 102). Быть может, Достоевский - при его-то безудержном темпераменте! - и преувеличивал погрешности Добролюбова при истолковании творчества ряда писателей (Фета, Тургенева, Пушкина, Никитина, Марко Вовчок), но преувеличения эти не имели ничего общего с наветами как либеральной, так и консервативной критики, обвинявшей Добролюбова в огульном отрицании искусства. Одна из отправных точек этих "преувеличений" Достоевского - критика Белинского, ее нравственно-эстетические рекомендации.

Утверждая вслед за Белинским огромное общественное значение искусства, развивающегося по законам "свободы вдохновения", Достоевский в полемике с "утилитаристами" из "Современника" и пуристами из "Русского вестника" придавал не меньшее значение красоте искусства и красоте в жизни, оказывающим облагораживающее воздействие на нравственность человека во все периоды его существования. В этой связи явно претендуют на сравнение удивительно родственные по духу суждения Белинского и Достоевского об античной скульптуре, о древнегреческих и позднейших, рыцарских и гетеанских, представлениях о любви и красоте вообще. Ограничимся несколькими сопоставлениями.

В рецензии на "Римские элегии" Гете Белинский писал: "Искусство греков - высочайшее искусство... В прекрасной наготе своей оно дышит целомудрием и какою-то святостию и чистотою мысли. Давно уже все согласились, что нагие статуи древних успокаивают и умиряют волнения страсти, а не возбуждают их, - что и оскверненный отходит от них очищенным. Исключение остается за людьми, чуждыми эстетического чувства, не понимающими красоты. Красота - не истина, не нравственность; но красота родная сестра истине и нравственности. Красота не служит чувственности, но освобождает нас от чувственности, возвращая духу нашему права его над плотию... Грустно думать, что... на многих людей... красота производит действие возбудительного настоя. Кто же виноват в этом - красота или люди? Конечно, последние..." (V, 238). Далее Белинский цитирует диалог "Федр" - создание "божественного Платона": "Красота одна получила здесь жребий - быть пресветлою и достойною любви. Не вполне посвященный, развратный, стремится к самой красоте, несмотря на то, что носит ее имя... Напротив, вновь посвященный, увидев Богам подобное лицо, изображающее красоту, сначала трепещет; его объемлет страх; потом, созерцая прекрасное, как Бога, он обожает..." (там же, 239). С умыслом или бессознательно (в данном случае, как и во многих других случаях, это различие не имеет существенного значения) Достоевский вторит Белинскому и цитируемому Белинским Платону в статье "Образцы чистосердечия": "На неразвитое, порочное сердце и Венера Медицейская произведет только сладострастное впечатление. Нужно быть довольно высоко очищенным нравственно, чтоб смотреть на эту божественную красоту не смущаясь" (19, 103). Эта же мысль подтверждается и развивается в статье Достоевского "Ответ "Русскому вестнику"": "...статуи Венеры Медицейской и Милосской... представляют собою целомудренные

стр. 19


--------------------------------------------------------------------------------

образы и самое тонкое выражение стыдливости... эти образы производят высокое, божественное впечатление искусства... На неприготовленную же, неразвитую натуру, или на грубо- развратную даже и искусство не оказало бы всего своего действия. Чем развитее, чем лучше душа человека, тем и впечатление искусства бывает в ней полнее и истиннее..." (там же, 134). Процитированные отрывки из Белинского, Платона и Достоевского примечательны не только общностью главной мысли, но порой и чрезвычайно сходной формой ее выражения. Так, например, переведенное на русский язык замечание Платона: "Не вполне посвященный, развратный... " и т.д., не говоря уже о Белинском, находит почти полное формальное соответствие у Достоевского: "На неприготовленную же, неразвитую натуру, или на грубо-развратную..." и т.д. Приведенные суждения Белинского и Достоевского о целительной силе красоты и искусства опирались на эстетику Платона. Одной из вех на этом пути обращения Достоевского к Платону была, по всей вероятности, критика Белинского.

Определенно подлежат сопоставлению, по тому же принципу родства одушевляющей их мысли о нравственно-эстетической "пользе" искусства, которая никогда не будет исчерпана, еще две апологии искусства в критике Белинского и Достоевского. "Грек в наготе видел только изящную природу, а идея красоты уже сама собою отстраняла в его глазах идею о низком и постыдном, - писал Белинский. - Вот отчего Гомер мог рисовать такие картины, на которые художник нашего времени никогда не осмелится; вот почему эти картины не только не безнравственны, но даже в высшей степени нравственны, - и те ошибаются, которые думают, что они могут иметь вредное влияние на фантазию и чувство юноши... чтение Гомера не только не вредно, но положительно полезно молодым людям... Что же касается в особенности до юношей - Гомер преимущественно должен быть предметом их школьных изучений..." (V, 239, 240). Так же упирая на "юношей", на благотворность их воспитания искусством, Достоевский явно не противоречил Белинскому: "Трудно измерить всю массу пользы, принесенную и до сих пор приносимую всему человечеству, например, "Илиадой" или Аполлоном Бельведерским... Вот, например, такой-то человек, когда-то, еще в отрочестве своем... взглянул раз на Аполлона Бельведерского, и Бог неотразимо напечатлелся в душе его своим величавым и бесконечно прекрасным образом. Кажется, факт пустой: полюбовался две минуты красивой статуей и пошел прочь. Но ведь... "Мрамор сей ведь Бог"... И потому впечатление, может быть, было горячее, потрясающее нервы... может быть даже, при таких ощущениях высшей красоты... в человеке происходит какая-нибудь внутренняя перемена... И кто знает? Когда этот юноша, лет двадцать- тридцать спустя, отозвался во время какого-нибудь великого общественного события, в котором он был великим передовым деятелем, таким-то, а не таким-то образом, может быть, в массе причин, заставивших его поступить так, а не этак, заключалось бессознательно для него и впечатление Аполлона Бельведерского, виденного им двадцать лет назад" (18, 77-78).

Несколько замечаний о перекличке Достоевского с Белинским на рубеже семидесятых годов.

Как известно, в основание художественно-философской концепции романа "Идиот" заложены выношенные Достоевским в течение десятилетий представления о "положительно прекрасном человеке". Приступая к созданию этого романа, он писал своей племяннице С. А. Ивановой (январь 1868 года): "Идея романа - моя старинная и любимая, но до того трудная, что я долго не смел браться за нее... Главная мысль романа - изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь.

стр. 20


--------------------------------------------------------------------------------

Все писатели не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного, - всегда пасовал. Потому что эта задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал - ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался". Далее Достоевский говорит о том, что лица, близкие к идеалу "положительно прекрасного человека", это Дон Кихот Сервантеса, мистер Пиквик из "Посмертных записок Пиквикского клуба" Диккенса, Жан Вальжан из романа Гюго "Отверженные". А недосягаемым образцом положительно прекрасного человека он считает личность Христа (см.: 28, кн. 2, 251, 461). 6

Если не считать "соучастниками" писателя Сервантеса, Диккенса и Гюго, идея романа "Идиот" всецело и безраздельно принадлежит Достоевскому. И образы этого романа (князь Мышкин, Настасья Филипповна, Рогожин) носят на себе отпечаток неповторимой индивидуальности. Но можно ли то же сказать о специфически словесной формуле характера князя Мышкина - "положительно прекрасный человек", - трижды зафиксированной и даже многозначительно закурсивленной в цитированном письме к С. А. Ивановой? Есть основание полагать, что формула эта позаимствована Достоевским у Белинского - несмотря на то что тот придавал ей совсем иное, в сущности едва ли не одиозное значение.

В рецензии на "Петербургский сборник" (1846), в котором печатался и Достоевский, Белинский писал: "...поэзия, избирающая своим предметом только положительно- прекрасные явления и редко испытываемые человеком высокие ощущения, - такая поэзия, если не всем понятна в сущности, то всем доступна по наружности. По крайней мере, она до того нравится толпе, что даже и ложные таланты, если они не лишены блеска и смелости, увлекают ее, пародируя в своих хитро изысканных выдумках высокую сторону действительности: это доказывает чрезвычайный, хотя и мгновенный успех Марлинского и... но не будем называть других - довольно и одного примера..." (IX, 454). Эпигонско- романтической литературе (Марлинский и другие), изощрявшейся в "хитро изысканных выдумках" "высоких ощущений", якобы то и дело "испытываемых человеком", Белинский противопоставлял гармоническую поэзию Пушкина и в еще большей степени поэзию Гоголя, достигшую необычайной силы в отражении мрачно-отрицательных явлений действительности.

Враждебное недоверие к "положительно-прекрасному", продемонстрированное Белинским в рецензии на "Петербургский сборник", объяснялось боязнью даже и частичного возрождения в русской литературе традиций выспренне романтических и назойливо дидактических форм поэзии. Обе формы были одинаково неприемлемы для критика, любившего особой любовью Гоголя и натуральную школу, не чуждавшихся "будничной и черновой стороны жизни" (там же). Но само определение "положительно- прекрасный" герой или человек, употребленное гораздо раньше, как мы видели, все-таки Белинским? Повторяем: нет оснований сомневаться в том, что это определение было "присвоено" позднее Достоевским, нашедшим ему уже отнюдь не ироническое применение в своих грандиозных творческих замыслах.

Второе свидетельство воздействия Белинского на идейно- эстетическую структуру романа "Идиот" менее эффектно, менее парадоксально, но вместе с тем и менее случайно.

Начало четвертой части романа "Идиот" представляет собой маленький трактат на тему литературной эстетики. Приводим этот "трактат" почти без


--------------------------------------------------------------------------------

6 Подробное освещение замысла романа "Идиот" в связи с этой проблематикой см. в комментариях И. А. Битюговой (9, 358-366 и др.).

стр. 21


--------------------------------------------------------------------------------

купюр, так как значительная, неполнота цитации в данном случае умалила бы убедительность того заключения, которое в связи с ним напрашивается. "Есть люди, - пишет Достоевский, - о которых трудно сказать что-нибудь такое, что представило бы их разом и целиком, в их самом типическом и характерном виде; это те люди, которых обыкновенно называют людьми "обыкновенными", "большинством" и которые, действительно, составляют огромное большинство всякого общества. Писатели в своих романах и повестях большею частию стараются брать типы общества и представлять их образно и художественно, - типы, чрезвычайно редко встречающиеся в действительности целиком и которые тем не менее действительнее самой действительности. Подколесин в своем типическом виде, может быть, даже и преувеличение, но отнюдь не небывальщина. Какое множество умных людей, узнав от Гоголя про Подколесина, тотчас же стали находить, что десятки и сотни их добрых знакомых и друзей ужасно похожи на Подколесина. Они и до Гоголя знали, что эти друзья их такие, как Подколесин, но только не знали еще, что они именно так называются. В действительности женихи ужасно редко прыгают из окошек пред своими свадьбами... Не все тоже мужья кричат на каждом шагу: "Tu l' as voulu, George Dandin!" Но... в действительности типичность лиц как бы разбавляется водой и все эти Жорж Дандены и Подколесины существуют действительно, снуют и бегают пред нами ежедневно, но как бы несколько в разжиженном состоянии... Тем не менее все-таки пред нами остается вопрос: что делать романисту с людьми ординарными, совершенно "обыкновенными", и как выставить их перед читателем, чтобы сделать их сколько-нибудь интересными? Совершенно миновать их в рассказе никак нельзя, потому что ординарные люди поминутно и в большинстве необходимое звено в связи житейских событий; миновав их, стало быть, нарушим правдоподобие. Наполнять романы одними типами или даже просто, для интереса, людьми странными и небывалыми было бы неправдоподобно, да, пожалуй, и неинтересно. По-нашему, писателю надо стараться отыскивать интересные и поучительные оттенки даже и между ординарностями. Когда же, например, самая сущность некоторых ординарных лиц именно заключается в их всегдашней и неизменной ординарности, или, что еще лучше, когда, несмотря на все чрезвычайные усилия этих лиц выйти во что бы то ни стало из колеи обыкновенности и рутины, они все-таки кончают тем, что остаются неизменно и вечно одною только рутиной, тогда такие лица получают даже некоторую своего рода и типичность, - как ординарность, которая ни за что не хочет остаться тем, что она есть, и во что бы то ни стало хочет стать оригинальною и самостоятельною, не имея ни малейших средств к самостоятельности" (8, 383-384). Там же Достоевский указывает в качестве примера обыкновенности, ординарности на таких персонажей своего романа, как "Варвара Ардалионовна Птицына, супруг ее, господин Птицын, Гаврила Ардалионович, ее брат...".

Трактат Достоевского перенасыщен ссылками на "Женитьбу" Гоголя, также по праву претендовавшую на изображение обыкновенного и ординарного. Опора на авторитет Гоголя- художника здесь очевидна. Но почему же "трактат" вместе с тем определен и как "рассуждение, которое начинает становиться похожим на журнальную критику?" (там же, 383). Вообще на критику или на чью-то особую критику? Достоевский и сам был порою блестящим литературным критиком, однако в данном случае намек на собственные литературно-критические опыты выглядел бы несколько неуместным.

Нам кажется, что в этом критико-эстетическом "рассуждении", наряду с четкими упоминаниями о Мольере и Гоголе, содержится намек на критику все того же Белинского. Дело в том, что, похвалив в своем последнем годич-

стр. 22


--------------------------------------------------------------------------------

ном обозрении русской литературы Гончарова за великолепно написанную повесть "Обыкновенная история" (намеренно выделяем курсивом первую половину заглавия), Белинский не преминул указать на исключительный успех ее автора в изображении не только главных, но и второстепенных и даже третьестепенных ее персонажей. "Мать молодого Адуева и мать Наденьки, - пишет Белинский, в известной мере предваряя характер "рассуждения" Достоевского и его резюме, - обе старухи, обе очень добры, обе очень любят своих детей и обе равно вредны своим детям, наконец, обе глупы и пошлы. А между тем это два лица совершенно разные: одна барыня провинциального старого века, ничего не читает и ничего не понимает, кроме мелочей хозяйства, словом, добрая внучка злой госпожи Простаковой; другая - барыня столичная, которая читает французские книжки, ничего не понимает, кроме мелочей хозяйства: словом, добрая правнучка злой госпожи Простаковой. В изображении таких плоских и пошлых лиц, лишенных всякой самостоятельности и оригинальности, иногда всего лучше высказывается талант, потому что всего труднее обозначить их чем-нибудь особенным" (X, 327).

Надо ли подчеркивать, что при сопоставлении "рассуждения" Достоевского с этим суждением Белинского обнаруживается принципиальное сходство даже в приеме апелляции к общепризнанным литературным авторитетам - Мольеру, Фонвизину, Гоголю?

Как в сороковые, так и в шестидесятые годы литература, поэзия, искусство - не та область, в которой мысль и мнение Белинского и Достоевского сталкиваются, не обретая гармонии. Лишний раз убедиться в этом придется и на последних страницах этой статьи. Теперь же коснемся вопроса об отношении Достоевского шестидесятых годов к славянофильству. Как нам кажется, отношение это, представлявшее собою диалектическое сочетание прогрессирующей апологии с элементами суровой критики, находилось порою в весьма прихотливой зависимости от того, что писал о славянофилах Белинский.

Около двух страниц "Зимних заметок о летних впечатлениях" посвящено полемике с неким анонимным фельетонистом, напечатавшим в газете "Современное слово" (1862. N 134. 14 ноября) известие под названием "Еще к характеристике Замоскворечья". 7 Автор этого известия выражал крайнее возмущение по поводу сохранения московским купечеством старорусского обычая представления родителям невесты, на другой день после свадьбы, ее ночного одеяния - в качестве свидетельства соблюдения или несоблюдения ею невинности к моменту бракосочетания. Достоевский соглашался: обычай действительно груб. Однако здесь же он обращал внимание на то, что грубостью, граничащей с непристойностью, отличаются и нравы многих современных окультуренных "русских барынь", прибегающих, в полном согласии с модой "цивилизованного" Запада, "pour paraitre", к некоторым специфическим ухищрениям при пошивке своих туалетов. В связи с этим Достоевский восклицал "со смехом", в котором явственно ощущалась издевка: "...эти хлопоты, эти заботы, сознательные заботы о ватных приумножениях, - что же, чище, нравственнее, целомудреннее, что ли, они несчастной легкой одежды, везомой с простодушной уверенностью к родителям, с уверенностью, что так именно надобно, так именно нравственно!.." (5, 61). Объективный смысл этой отповеди заключался в щадящем извинении пережитков простодушной старины и в безусловном осуждении нравов, возникших на почве усвоения западной "цивилизации".


--------------------------------------------------------------------------------

7 Заимствуем этот факт из комментария Е. И. Кийко (см.: 5, 367).

стр. 23


--------------------------------------------------------------------------------

Возникает вопрос: а как бы повел себя Достоевский, если бы к моменту работы над "Зимними заметками..." он доподлинно знал: отношение Белинского к упомянутому старорусскому обычаю или обряду в сущности идентично отношению фельетониста газеты "Современное слово"? В самом деле, в рецензии на сочинение Г. Кошихина "О России в царствование Алексия Михайловича", изобилующее указаниями на дикие нравы, процветавшие в ту эпоху, Белинский писал с горечью, удивлением и, конечно же, с возмущением: "А нравы? - (какая грустная картина!) Сколько тут азиатского, варварского, татарского! Сколько унизительных для человеческого достоинства обрядов, например, в бракосочетании, и не только простолюдинов, но и высших особ в государстве!" (V, 136). Но доподлинного знания об отношении Белинского к этим специфическим неблаговидным проявлениям нравов в допетровскую эпоху у Достоевского, повторяем, не было. Дело в том, что слова из заключения Белинского, взятые нами в круглые скобки, не были пропущены цензурой ни при первой, ни при повторной (в собрании сочинений 1859-1862 годов) публикации его статьи-рецензии. Они были восстановлены только в советское время (см.: там же, 685, 791).

Итак, Белинский возмущается, Достоевский же скорее посмеивается, быть может, и вовсе не подозревая наличия в суждениях Белинского неприемлемой для него предрасположенности к всеохватной критике домашнего, семейного быта допетровской эпохи. 8 Зато в это же время и даже несколько раньше Достоевский проявляет исключительное внимание к таким социально-философским суждениям Белинского, в которых, ему кажется, начинают проскальзывать прославянофильские или пропочвеннические интонации.

Еще в дореволюционной критике с особым тщанием цитировалась характеристика Белинского в записных книжках Достоевского последнего периода его жизни: "Необычайная стремительность к восприятию новых идей с необычайным желанием каждый раз, с восприятием нового, растоптать все старое, с ненавистью, с оплеванием, с позором. Как бы жажда отмщения старому". 9 Специалистам известно и письмо Достоевского к Н. Н. Страхову (23 апреля (5 мая) 1871 года), в котором оскорбительное наименование Белинского - "смрадная букашка" - обосновывается непринадлежностью критика к числу выдающихся русских людей, рано или поздно порывавших с отрицанием русской действительности и "по- славянофильски" возвращавшихся на родную "почву", "к народу" (см.: 29, кн. 1, 207-208). В шестидесятые годы такого рода дурные гиперболы в оценках личности и деятельности Белинского еще чужды Достоевскому. Больше того, в объявлении о подписке на журнал "Время" на 1862 год он утверждает: "Если б Белинский прожил еще год, он бы сделался славянофилом, то есть попал бы из огня в полымя; ему ничего не оставалось более; да сверх того, он не боялся, в развитии своей мысли, никакого полымя. Слишком уж много любил человек!" (19, 149). Неужели и эта оценка обусловлена крайним субъективизмом, которому Достоевский столь нередко платил богатую дань? Доля субъективизма, и значительная, есть, конечно, и здесь, но... при анализе подобных умозаключений следует, по-видимому, придерживаться правила: не хвалить несколько свысока и не осуждать столь же свысока писателя, а тем более классика за резкое или спорное выражение такой-то или такой-то мысли, а


--------------------------------------------------------------------------------

8 О стойком отвращении Белинского к старинным обрядам бракосочетания, унижающим женское достоинство, свидетельствует и его переписка с будущей женой, М. В. Орловой (см.: XII, 206, 220).

9 Ашевский С. Указ. соч. С. 205.

стр. 24


--------------------------------------------------------------------------------

попытаться установить прежде всего причинно-фактическую первооснову этой мысли.

Причины феноменальной неприязни к Белинскому, характерной для цитированного письма Достоевского к Страхову, определены давно. Это мрачные умонастроения, владевшие писателем в период обдумывания и реализации замысла романа "Бесы", в котором Белинские, Грановские и Тургеневы представлены "отцами" безнравственного Нечаева и нечаевщины в целом. Решение же вопроса о причинах зачисления Достоевским Белинского в потенциальные славянофилы оказывается, при ближайшем его рассмотрении, не столь простым. Во всяком случае неоднозначность решения при этом не исключается.

Современный исследователь утверждает: "У Ф. М. Достоевского, в начале 60-х годов, не могло вызвать тайного удовлетворения, как у А. Григорьева, предположение, что Белинский стал бы, проживши дольше, славянофилом. Наоборот..." 10 Но почему же "наоборот"? Из чего следует это "наоборот"? Разве неудовлетворенный человек мог восклицать с таким пафосом и восторгом: "Слишком уж много любил человек!" А кроме того, ведь это сказано о человеке, который, действительно, лишь немногим более чем за год до своей кончины - в статье "Взгляд на русскую литературу 1846 года" - писал: "...один из величайших умственных успехов нашего времени в том и состоит, что мы, наконец, поняли, что у России была своя история, нисколько не похожая на историю ни одного европейского государства, и что ее должно изучать и о ней должно судить на основании ее же самой, а не на основании историй, ничего не имеющих с нею общего, европейских народов" (X, 10). Звучание едва ли не типично-славянофильское, притом отнюдь не единичное. Перевернув около десятка страниц той же статьи, наталкиваемся на следующее рассуждение о теории славянофилов, рассуждение, в котором указание на принципиальные несовершенства этой теории соседствуют с признанием некоторых существенных ее достоинств: "...отрицательная сторона их учения гораздо более заслуживает внимания не в том, что она говорит против гниющего будто бы Запада (Запада славянофилы решительно не понимают, потому что они меряют его на восточный аршин), но в том, что они говорят против русского европеизма, а об этом они говорят много дельного, с чем нельзя не согласиться хотя наполовину, как, например, что в русской жизни есть какая-то двойственность, следовательно, отсутствие нравственного единства; что это лишает нас резко выразившегося национального характера, каким, к чести их, отличаются почти все европейские народы; что это делает нас какими-то междоумками, которые хорошо умеют мыслить по- французски, по-немецки и по-английски, но никак не умеют мыслить по-русски; и что причина всего этого в реформе Петра Великого. Все это справедливо до известной степени" (X, 17-18). 11 И третье, пожалуй, самое эффектное свидетельство "крена" Белинского в сторону славянофилов - все в той же статье: "Без национальностей человечество было бы мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком без значения. В отношении к этому вопросу я скорее готов перейти на сторону славянофилов, нежели оставаться на стороне гуманических космополитов, потому что если первые


--------------------------------------------------------------------------------

10 Кирпотин В. Указ. соч. С. 99.

11 Забегая вперед, отметим: отголоски этих "прославянофильских" суждений Белинского ощущаются в писаниях Достоевского даже и через тридцать лет - например в "Дневнике писателя" за 1876 год, где он клеймит русских "международных межеумков", выражающих свою "короткую, легковесную" мысль заимствованным "краденым языком" и утрачивающих, вследствие долгого, с самого детства, пребывания за границей, способность "мыслить" на родном языке (см.: 23, 83-84).

стр. 25


--------------------------------------------------------------------------------

и ошибаются, то как люди, как живые существа, а вторые и истину-то говорят, как такое-то издание такой-то логики..." (там же, 29). Если обойти вниманием следующую фразу этого отрывка: "Но, к счастию, я надеюсь остаться на своем месте, не переходя ни к кому", - опять получится декларация скорее славянофильско-почвенническая, чем западническая. Чтобы убедиться в этом, достаточно раскрыть, с целью сравнения, по существу любую публицистическую статью Достоевского.

В своем последнем годичном обозрении русской литературы, опубликованном за пять месяцев до его кончины, Белинский уже ни в коей мере не щадит славянофилов. Напротив, заключительная часть его убийственной характеристики младшего Адуева - героя "Обыкновенной истории" Гончарова - свидетельствует о том, что герои-романтики такого типа, далекие от понимания реальной жизни, и славянофилы - существа одного "закала", что те и другие "теперь уже не существуют..." (там же, 343). Не существуют, конечно, как силы, еще могущие оказывать заметное воздействие на жизнь и развитие - в соответствующем направлении - литературно- общественной мысли. Но в предшествующем обозрении русской литературы согласие Белинского со славянофилами по отдельным вопросам все-таки имело место, и Достоевский- почвенник не преминул воспользоваться этим обстоятельством. Да и как было не воспользоваться, если в упомянутом обозрении Белинский почти с буквальной точностью "предвосхищал" даже и такие типично "достоевские" положения публицистики Достоевского и шестидесятых, и семидесятых годов: "...решительно не верим в возможность крепкого политического и государственного существования народов, лишенных национальности. В Европе есть одно такое искусственное государство, склеенное из многих национальностей, но кому же не известно, что его крепость и сила - до поры и времени?.. 12 Нам, русским, нечего сомневаться в нашем политическом и государственном значении: из все" славянских племен только мы сложились в крепкое и могучее государство и как до Петра Великого, так и после него, до настоящей минуты, выдержали с честию не один суровый экзамен судьбы, не раз были на краю гибели и всегда успевали спасаться от нее и потом являться в новой и большей силе и крепости... мы призваны сказать миру свое слово, свою мысль; но какое это слово, какая мысль - об этом пока еще рано нам хлопотать" (X, 21. Курсив мой. - А. Б .). Слова, выделенные курсивом, предвосхищают, по крайней мере формально, вызывающе "славянофильское" заявление о великой роли России в будущем, сделанное Достоевским в "Дневнике писателя" за 1876 год: "...славянофильство, кроме... объединения славян под началом России, означает и заключает в себе духовный союз всех верующих в то, что великая наша Россия, во главе объединенных славян, скажет всему миру, всему европейскому человечеству и цивилизации еще свое новое, здоровое и еще неслыханное миром слово. Слово это будет сказано во благо и воистину уже в соединении всего человечества новым, братским, всемирным союзом..." (25, 195).

Мы полагаем: слишком поспешное, почти опрометчивое резюме Достоевского о возможном переходе западника Белинского в лагерь славянофилов опиралось и на некоторые отнюдь не нигилистические представления Белинского о тесной связи между прошлым и настоящим, между исторической и современной русской жизнью. Из этих высказываний Белинского - страстного отрицателя, "человека экстремы", по определению Герцена, - можно


--------------------------------------------------------------------------------

12 Белинский, как и Достоевский (например, в "Дневнике писателя"), имел в виду многонациональную Австрийскую империю, действительно распавшуюся впоследствии на ряд независимых государств.

стр. 26


--------------------------------------------------------------------------------

и должно было заключить, что далеко не все из того, что принято считать старым или устаревающим, следует приносить в жертву новому. Так, в статье "Взгляд на русскую литературу 1846 года" Белинский утверждает:

"Вперед идти можно, назад нельзя, и, что бы ни привлекало нас в прошедшем, оно прошло безвозвратно" (X, 44). Но в той же статье он констатирует, хотя и пользуясь при этом данными развития лишь литературного процесса: "...всюду живая историческая связь, новое выходит из старого, последующее объясняется предыдущим и ничто не является случайно" (там же, 10, 12). По-видимому, эта декларация означала, что и в культуре допетровской Руси не все подлежит отвержению, забвению, безжалостной замене новым. Примечательно, что и в предшествующих статьях Белинского такого рода суждения встречаются неоднократно. Например, в его статье "О детских книгах..." (1840) читаем: "...новое, чтоб быть действительным, должно исторически развиться из старого, - ив этом законе заключается важность воспитания..." (IV, 79). Допустим, в рецензии, трактующей вопрос о детском воспитании, ничего другого и сказать нельзя было. Но вот в рецензии на "Очерки русской литературы..." Николая Полевого, отличавшиеся неуважением к русской литературной старине, делается такое замечание о Пушкине, глубокое понимание которым исторического прошлого России восхищало Достоевского: "Ничто прошедшее не было предметом его презрения, но было предметом его уважения, потому что он, как гениальный человек, во всем чувствовал одно необходимое и общее, предоставляя другим видеть в прошедшем одну временную и преходящую сторону" (там же, 14). И в статье "Русская литература в 1840 году" Белинский утверждал: "Обогащенный опытами жизни, изведавший ее противоречия, переходящий в мужество человек уже не бросается в крайности, не презирает старого потому только, что оно старое. Мало этого: часто случается, что он обращается к старому и, в досаду новому, только в прошедшем видит хорошее, а в новом упрямо не хочет ничего видеть" (там же, 410). И в статье о "Стихотворениях Е. Баратынского" Белинский утверждал то же: "...в том и состоит жизненность развития, что последующему поколению есть что отрицать в предшествовавшем. Но это отрицание было бы пустым, мертвым и бесплодным актом, если б оно состояло только в уничтожении старого" (VI, 459). Наконец, нельзя недоучитывать многознаменательности такого заявления Белинского: "Источник всего нового есть старое; по крайней мере старым приготовляется новое" (X, 31).

Достоевский парадоксально преувеличивал пиетет перед старыми формами жизни, сказывавшийся в этих афоризмах Белинского. Белинский оставался при этом все-таки человеком, предпочитающим смотреть вперед, а не назад. Тем не менее целый отрывок из программно-развернутого объявления о подписке на журнал "Время" на 1862 год свидетельствует о том, что в полемике по преимуществу с западниками, с "прогрессистами" новейшей формации, многие из которых не унаследовали от Белинского глубины его исторического мышления, Достоевский-почвенник с "коварным" искусством использует именно эти афоризмы западника Белинского. Опираясь и на афоризмы подобного рода, Достоевский провозглашает в другой, краткой, но, по- видимому, более откровенной редакции объявления о подписке: "Не против прогресса мы... но дело в том, что в прогресс-то идут стертые пятиалтынные, люди без предания... Мы дошли до того, что наши прогрес(систы) ненавидят все прошедшее..." (19, 216). В основной редакции объявления эта мысль лишена поначалу столь резких очертаний, таит в себе как будто даже некоторую тенденцию к повороту вспять или по крайней мере в сторону: "Мы уничтожали все сплошь потому только, что оно старое. Боже нас сохрани от старых форм в жизни... Не в них совсем и дело, и не про то совсем

стр. 27


--------------------------------------------------------------------------------

мы говорим" (там же, 148). Однако в дальнейшем все возвращается на круги своя. Мысль Белинского о необходимости уважения к "старому" облекается, правда, в форму художественно-публицистического иносказания; но значение ее все то же - способствовать взаимопониманию и объединению инакомыслящих. "Случается, - пишет Достоевский, - что переселенцы, когда идут за тысячи верст, со старого места на новое, плачут, целуют землю, на которой родились их отцы и деды; им кажется неблагодарностью покинуть старую почву - старую мать их, за то, что иссякли и иссохли сосцы ее, их кормившие. Они берут с собой в дорогу по горсти старой земли, как святыню, чтоб завещать эту святыню своим правнукам, в вечное, благоговейное воспоминание. Но проходит время - и правнуки уже дивятся тому, что их деды так почитали эту простую горсть простой земли. И правнуки правы: у них давно уже есть своя, новая почва, уже им служившая, их кормившая. Но у нас, у нас! Какая у нас новая почва? Мы ведь даже и не переселенцы. Мы просто поднялись на воздух" (там же). После такой своеобразной переклички с Белинским, завершающей ряд других перекличек, понятно и закономерно вторжение в пространный контекст объявления (буквально через три десятка строк!) неожиданной характеристики Белинского: "Если б Белинский прожил еще год, он бы сделался славянофилом..." и т.д.

Стремление Достоевского к единению с Белинским на основе широко понимаемого почвенничества сопровождается у него, приблизительно в это же время, стремлением к союзу с тем же Белинским на почве окрашенной явно в западнические тона критики славянофильства. В этой с виду парадоксальной попытке сочетания трудно сочетаемого сказалась одна из отличительных особенностей мышления Достоевского- публициста в шестидесятые годы. Недаром сотрудники "Современника", и в частности Щедрин в "Тревогах "Времени"", говорили о нем, что он пытается сидеть между двумя стульями... (см.: 20, 314).

Публицистика, художественные произведения Достоевского, его письма - в особенности же письма, относящиеся к периоду вынужденного четырехлетнего скитальческого житья за границей, - перенасыщены различными модификациями глагола "воротиться". Почему столь часто употребляется это слово? Что касается переписки, здесь все ясно. Писатель страшно тосковал по родине - и потому, что родина это прежде всего родина, и потому, что русская жизнь была базисом его творчества. Работая над романами "Идиот" и "Бесы", Достоевский часто жалуется на недостаток непосредственно русских впечатлений. В настоящее время не нуждается в особых комментариях употребление глагола "воротиться" и в публицистике, и в романистике писателя. Начиная с шестидесятых годов и вплоть до произнесения знаменитой речи о Пушкине Достоевский-публицист и Достоевский-художник неустанно призывает русскую интеллигенцию, весь "верхний слой" русского общества, подверженный сильному влиянию западной культуры, к возвращению, вместе с этой культурой, на "родную почву", к народу. Таким образом, этимология этого словоупотребления у Достоевского в основном ностальгическая, патриотическая и, конечно же, славянофильско-почвенническая. Но, как говорится, нет правила без исключений. В практике Достоевского-публициста был краткий, но по-своему очень яркий период употребления глагола "воротиться" и по преимуществу в саркастически-обличительном, недвусмысленно антиславянофильском контексте.

В свое время мы касались вопроса о полемике Достоевского с аксаковским "Днем". Тогда нам казалось, что несколько позднее эта полемика была искусно использована Тургеневым - при создании им романа "Дым". 13 Особого


--------------------------------------------------------------------------------

13 См.: Русская литература. 1979. N 1. С. 53-54.

стр. 28


--------------------------------------------------------------------------------

внимания Тургенева к публицистике Достоевского - в период создания "Дыма" - мы и сейчас не отрицаем. Но теперь в это заключение необходимо внести существенную поправку. Состоит она в том, что в своей полемике со славянофилами Достоевский (1862) и Тургенев в пору осуществления замысла "Дыма" (1862-1866) в одинаковой мере опирались на авторитет Белинского, критиковавшего славянофилов с позиций последовательного западничества. "Недостаток" внимания Тургенева к Белинскому восполнен, как нам кажется, в наших статьях "Герцен, Белинский и идейная концепция романа Тургенева "Дым"". 14 Генезису же антиславянофильских ламентаций Достоевского посвящаются следующие страницы настоящей статьи.

Вскрывая, а затем по существу разрушая "московский идеальчик" славянофилов, т. е. их поклонение всему тому, что было на Руси до Петра I, Достоевский писал в статье "Два лагеря теоретиков": "...в той Руси, по-видимому, мир и тишина... Но в том-то и беда, что допетровская Русь и московский период только видимостью своею могут привлекать наше к себе внимание и сочувствие. А если повнимательней вглядеться в эту, по-видимому, чудную картину, в отдалении рисующуюся нашему воображению, мы найдем, что не все то золото в ней, что блестит... Она потому и хороша, что вдалеке от нас, что ее показывают при искусственном освещении. Несмотря на нее вблизи, найдешь, что тут и краски слишком грубы, и фигуры аляповаты, и в целом что-то принужденное, натянутое, ложное... Действительно, лжи и фальши в допетровской Руси - особенно в московский период - было довольно... Ложь в общественных отношениях, в которых преобладало притворство, наружное смирение, рабство и т. п. Ложь в религиозности, под которой если и не таилось грубое безверие, то по крайней мере скрывались или апатия, или ханжество. Ложь в семейных отношениях, унижавшая женщину до животного, считавшая ее за вещь, а не за личность... В допетровской, московской Руси было чрезвычайно много азиатского, восточной лени, притворства, лжи. Этот квиетизм, унылое однообразие допетровской Руси указывают на какое-то внутреннее бессилие. Если московская Русь хороша была, то скажите пожалуйста, что же заставило народ отвернуться от московского порядка вещей и повернуть в другую сторону?.. Ведь выходит, что нельзя сливать Москву с народом, нельзя московскую, допетровскую жизнь признавать за истинное, лучшее выражение жизни народной. "День" говорит, что в допетровской Руси были пороки только, а не ложь... Выражение слишком неопределенное... пороки в семейных и общественных отношениях... Да что же, спрашивается, после этого ложь? Не ложь ли производит и пороки, на малость которых нельзя пожаловаться в допетровской Руси?

И по этому-то московскому идеалу славянофилы хотят перестроить Русь... Для них все наше развитие, положим небольшое, но все-таки развитие, какое у нас было со времен Петра, - все это равняется нулю... Они ужасно бранят Петра за то, что, по выражению Аксакова, он заварил кашу слишком крутеньку, а сами немного уступают ему в своей крутости. В них видна та же допетровская бесцеремонность с жизнью... Для славянофильства теория - такая же беспощадная, такая же скорая на все, как и всякая другая... Нет, уж со времен Петра много воды утекло, и далеко зашла эта вода, и так ее много, что решительно нет никакой физической возможности поворотить ее назад, или вовсе ее уничтожить... воротиться нельзя, потому что зашли-то очень далеко... Вот этого-то и не хотят понять славянофилы; им того только и хочется, чтобы все добытое нами в продолжение полутораста лет уничто-


--------------------------------------------------------------------------------

14 См. там же. 1987. N 3, 4.

стр. 29


--------------------------------------------------------------------------------

жить и воротить наше общество назад... Возможное ли это дело? Не теория ли это, мало берущая во внимание жизнь?" (20, 12-13).

Мы сделали эту пространную выписку для того, чтобы подчеркнуть бескомпромиссность Достоевского в критике славянофилов. А кроме того, этот текст представляет собою вольный, свободный, обогащенный новыми красками и фактами и вместе с тем - и по смыслу, и по форме - достаточно точный перевод в свое время злободневной мысли Белинского на язык общественной злобы дня шестидесятых годов. И многократное повторение здесь глагола "воротиться" также чрезвычайно характерно для полемики Белинского со славянофилами.

Имея в виду славянофилов, Белинский вопрошал с возмущением в статье "Взгляд на русскую литературу 1846 года", в которой, мы отмечали это выше, звучали кое-где и "прославянофильские" ноты: "И неужели они правы, говоря, что нам надо воротиться к общественному устройству и нравам времен не то баснословного Гостомысла, не то царя Алексея Михайловича?.." (X, 19). Оттуда же: "Но миновать, перескочить, перепрыгнуть, так сказать, эпоху реформы и воротиться к предшествовавшим ей временам: неужели это значит развиваться самобытно? Смешно было бы так думать уже по одному тому, что это такая же невозможность, как и переменить порядок годовых времен, заставив за весною следовать зиму, а за осенью - лето". И далее: "Уж не возвратиться ли нам к этим временам? Почему бы и не так, если это так же легко, как старику сделаться юношей, а юноше - младенцем?.." (там же, 19, 25). Славянофильский тезис о возвращении подвергается убийственной интерпретации и позже, в статье Белинского "Ответ "Москвитянину"", написанной также с позиций защиты результатов реформы Петра. Здесь деятельность сотрудников "Москвитянина" охарактеризована следующим образом: "Можно указать на выходки, разбросанные там и сям, против европеизма, цивилизации, необходимости образования и грамотности для простого народа, против реформы Петра Великого, современных нравов, на какие-то темные намеки, что русскому обществу надо воротиться назад и снова начать свое самобытное развитие с той эпохи, на которой оно было прервано..." (X, 264).

Многочисленные отповеди славянофилам с неизменным то ироническим, то откровенно досадливым употреблением глагола "воротиться" или его производных разбросаны и в более ранних статьях Белинского. Воспроизводим и их.

Из статьи "Русская литература в 1844 году": "...увы! мы не более, как русские, а не словене... мы и душою и телом в интересах нашего времени и желаем не возврата aux temps primitifs, 15 а естественного хода вперед путем просвещения и цивилизации. Это обстоятельство совершенно лишает нас возможности понимать "Москвитянина"" (VIII, 479). Из статьи о "Тарантасе" В. А. Соллогуба (1845): "Есть люди, по мнению которых не только Атилла, сам Адам был славянин... Другим не нравится созданная Петром Великим Россия, и они, с горя, видно... хотят реставрации Руси до нашествия татар, а третьи желают о возвращении в XIX веке Руси гостомысловских времен, т. е. Руси баснословной..." (IX, 81). Из этой же статьи об одном из главных героев "Тарантаса", Иване Васильевиче: 16 "Он никак не может взять в толк,


--------------------------------------------------------------------------------

15 К первобытным временам (франц.).

16 Выделяя далее курсивом это имя и отчество, Белинский имеет в виду реальное лицо - Ивана Васильевича Киреевского (1806-1856), религиозного философа, литературного критика и публициста, одного из основателей славянофильского учения. Факт этот отмечен в научной литературе.

стр. 30


--------------------------------------------------------------------------------

что дело сделано и воротить его невозможно; что все на Руси, волею или неволею, тянется за европеизмом..." (там же, 102). Далее о нем же: "Славянофилы, в лице Ивана Васильевича, получили... страшный удар... этот человек с жидкою натурою, слабою головою, без энергии, без знаний... с одной мечтательностью, с одними пошлыми фантазийками, мог вообразить, что он нашел дорогу, на которую Россия должна своротить с пути, указанного ей ее великим преобразователем!.. Комары, мошки хотят поправлять и переделывать громадное здание, сооруженное исполином!.." (там же, 116).

Окончательный вывод в решении вопроса о значении глагола "воротиться" и его употреблении в критике Белинского и публицистике Достоевского ясен. Критика Достоевским славянофилов в шестидесятые годы (кстати сказать, критика эта имела место и в его статье "Последние литературные явления. Газета "День"", написанной в конце 1861 года) питалась общими для передовых людей того времени антиславянофильскими идеями Белинского. Дополним это заключение несколькими частными замечаниями и сравнениями, отнюдь не нарушающими гармонии между Белинским и Достоевским в решении этого вопроса.

В статье "Ответ "Москвитянину"" Белинский упрекает славянофилов за сомнения в "необходимости образования и грамотности для простого народа" (см. выше). А вот один из основных тезисов статьи Достоевского "Книжность и грамотность": "Только образованием можем мы завалить и глубокий ров, отделяющий нас теперь от нашей родной почвы. Грамотность и усиленное распространение ее - первый шаг всякого образования" (19, 20). Имея в виду жизнь допетровской Руси, Достоевский утверждает: "Ложь в семейных отношениях, унижавшая женщину до животного, считавшая ее за вещь, а не за личность..." (см. выше). Не вариация ли это мысли Белинского, сформулированной еще в статье "О стихотворениях г. Баратынского" (1835) и сводящейся к тому, что "народ" допетровской Руси, в силу своей экономической отсталости и религиозно-нравственных предрассудков, "женщину сделал своей рабынею, родом домашнего животного, немного выше коровы или лошади" (I, 321)?!

Проделанные сопоставления завершим указаниями еще на один скрытный, но мощный поток аллюзий на Белинского в суждениях позднего Достоевского. Выполнение этой задачи требует очередного перенесения анализа из сферы критики и публицистики в область эстетики.

Как отмечалось выше, в связи с творческой историей романа "Идиот", в решении некоторых сугубо конкретных вопросов поэтики и эстетики собственного литературного письма Достоевский в той или иной мере солидарен с Белинским. Эта тенденция сказывается даже в годы, отмеченные печатью исключительного нерасположения его к великому критику.

Безусловно надлежит усомниться в глубокой проницательности Достоевского, когда в одном из писем к Н. Н. Страхову, побуждаемый горячим демократическим чувством, он говорит по поводу всего русского литературного развития вплоть до "Войны и мира": "А знаете - ведь это все помещичья литература. Она сказала все, что имела сказать (великолепно у Льва Толстого). Но это в высшей степени помещичье слово было последним. Нового слова, заменяющего помещичье, еще не было, да и некогда. (Решетниковы ничего не сказали.) Но все-таки Решетниковы выражают мысль необходимости чего-то нового в художническом слове, уже не помещичьего... " (29, кн. 1, 216). В ответном письме, явно не без резона, Страхов осторожно не соглашался и возражал: "Так помещичья литература? Какое жестокое и важное слово... "Война и мир" оканчивается обращением к народу, к Каратаеву; это должно совершенно согласоваться с Вашей мыслью. Я только див-

стр. 31


--------------------------------------------------------------------------------

люсь и недоумеваю - неужели у нас так глубоко разделение сословий (внутреннее), что возможны разные литературы или периоды? Родоначальник, однако, мужик - Ломоносов". И далее: "А что же Вы забыли Кольцова, Некрасова... А Ваш "Мертвый дом"? Это ли не народная литература? Значит, она во всяком случае сказалась уже, хотя ей, может быть, и предстоит большое развитие" (там же, 479). Достоевскому нечем было ответить на эти контрзамечания. И он не ответил. По-видимому, он и сам ощущал уязвимость, недостаточную объективность своего резюме о "помещичьей литературе ".

Достоевский проявил в данном случае излишнюю полемическую горячность, продиктованную ревнивым, но законным желанием противопоставить творчеству Тургеневых, Гончаровых и Толстых свое творчество, опирающееся на более демократический базис. Но характерная и сама по себе, как выражение литературного мышления, свойственного только Достоевскому, эта горячность в историко-литературном отношении все-таки не была беспрецедентной. Дело в том, что в подобные же преувеличения впадал иногда и Белинский, один из авторитетнейших друзей и наставников Достоевского во времена его молодости.

Белинский писал: "Несмотря на генеалогические свои предрассудки, Пушкин по самой натуре своей был существом любящим, симпатичным, готовым от полноты сердца протянуть руку каждому, кто казался ему "человеком"" (VII, 579). Но несколько ранее в том же цикле статей о Пушкине читаем:

"...он в душе был больше помещиком и дворянином, нежели сколько можно ожидать этого от поэта" (там же, 524. Курсив мой. - А. Б. ). И еще: ""Дубровский" - pendant к "Капитанской дочке". В обеих преобладает пафос помещичьего принципа " (там же, 577. Курсив мой. - А. Б. ) . Ясно, что последнее заключение Белинского о Пушкине все-таки не заслоняет полностью двух предшествующих.

Достоевский не разделял пренебрежения Белинского к прозе Пушкина. Больше того, "Повести Белкина" представлялись ему предвосхищением почвеннических представлений о "смиренном" русском народе. Тем не менее можно считать доказанным: его спорный тезис о "помещичьей литературе" своим происхождением обязан и Белинскому. Зато некоторые другие суждения Достоевского по проблемам эстетики, высказанные в тот же период и также скорее всего бессознательно спроецированные на критику Белинского, этим недостатком объективности уже не страдают.

В процессе публикации первых глав и частей "Бесов" между Достоевским и Страховым происходит любопытный обмен мнениями по поводу неудовлетворяющей обоих архитектоники как этого, так по существу и всех предшествующих произведений писателя. Достоевский пишет Страхову (2 апреля (5 мая) 1871 года): "Вы ужасно метко указали главный недостаток. Да, я страдал этим и страдаю; я совершенно не умею, до сих пор (не научился) совладать с моими средствами. Множество отдельных романов и повестей разом вталкиваются у меня в один, так что ни меры, ни гармонии. Все это изумительно верно сказано Вами, и как я страдал от этого сам уже многие годы, ибо сам сознал это. Но есть и того хуже: я, не спросясь со средствами своими и увлекаясь поэтическим порывом, берусь выразить художественную идею не по силам. (NB. Так, сила поэтического порыва, например, у V. Hugo сильнее средств исполнения. Даже у Пушкина замечаются следы этой двойственности.) И тем я гублю себя" (29, кн. 1, 208). Это самобичевание производится в связи со следующей страховской характеристикой литературной манеры в "Бесах": "...впечатление в публике до сих пор очень смутное; она не видит цели рассказа и теряется во множестве лиц и эпизодов, которых

стр. 32


--------------------------------------------------------------------------------

связь ей не ясна". И далее: "Вы загромождаете Ваши произведения, слишком их усложняете (...) мне все кажется, что Вы до сих пор не управляете Вашим талантом..." (там же, 472). В характеристиках, высказанных Страховым и Достоевским, совершенно очевидно сокрушение от сознания как будто только что установленной истины: Достоевский необычайно силен как творец грандиозных поэтических замыслов, а как лицо, ответственное за практически- художественное воплощение этих замыслов, подлежит суровой, но справедливой критике. Устанавливая в природе одного дарования (в данном случае дарования Достоевского и Гюго) парадоксальное сочетание поэтической силы и по временам или всегда несоответствующего ей художественного выражения, Достоевский и Страхов как бы застывают в позе первооткрывателей. А между тем по поводу парадоксального сочетания той же силы и слабости в характере дарования того или иного литератора Белинский писал еще в 1840 году. В письме к В. П. Боткину, датированном апрелем этого года, он утверждал: "...слово художественный - великое слово... с ним надо обращаться осторожно и вежливо даже в приложении и к Пушкину с Гоголем и в их творениях отличать поэтическое от художественного и даже беллетристического. Например, "Капитанская дочка" Пушкина, по-моему, есть не больше, как беллетристическое произведение, в котором много поэзии и только местами пробивается художественный элемент" (XI, 508). В данном случае первостепенное значение имеет не столько градус объективности Белинского в отношении прозы Пушкина, сколько его философско-эстетическая установка на идеал синтетической равновеликости в одном лице качеств поэта и художника слова. Именно с этой точки зрения проза Лермонтова представляется ему несравненно более соответствующей требованиям безупречного эстетического вкуса. Недаром в том же письме он восхищается "дьявольским" повествовательным талантом Лермонтова, находя пока только в нем должное гармоническое соответствие между поэтическим и художественным началами. "Молодо-зелено, - отмечает он, - но художественный элемент так и пробивается сквозь пену молодой поэзии..." (там же). В 1871 году это письмо еще не в поле зрения Достоевского, оно не опубликовано. Однако по существу та же идея о поэте-художнике получает хотя и беглое, но многократное выражение и развитие в статьях критика, памятных Достоевскому по сороковым годам и освеженных в его памяти благодаря изданию в 1859-1862 годах первого собрания сочинений неистового Виссариона. Быть может, критикуя самого себя за недостаточно совершенную, по его мнению, художественную реализацию своих поэтических концепций, Достоевский поверял справедливость своего заключения мнениями Белинского, прослеживавшего на протяжении ряда лет постепенное формирование в русской литературе идеального поэта- художника и постоянно останавливавшего при этом свой восхищенный взор на колоссальной фигуре Пушкина.

В статьях, посвященных "Герою нашего времени", Белинский отмечает: "С двадцатых до тридцатых годов настоящего века литература наша оживилась: еще далеко не кончили своего поэтического поприща Крылов и Жуковский, как явился Пушкин, первый великий народный русский поэт, вполне художник..." (IV, 194). Тенденция к далеко идущим обобщениям в оценке отдельных литературных явлений, предшествовавших появлению Пушкина, замечается, несколько позже, и в суждениях Белинского о Державине - авторе анакреонтической оды "Рождение красоты": "Вот уже подлинно глыба грубой руды с яркими блестками чистого, самородного золота! И таковы-то все анакреонтические стихотворения Державина; они больше, нежели все прочее, служат ручательством его громадного таланта, а вместе с тем и того, что он был только поэт, а отнюдь не художник, т. е., обладая вели-

стр. 33


--------------------------------------------------------------------------------

кими силами поэзии, не умел владеть ими" (V, 253). В дальнейшем нагнетание мысли о предназначении поэта- художника, осуществившемся только в литературной деятельности Пушкина, заметно усиливается. Так, в цикле статей "Русские народные сказки", говоря о протеизме Пушкина, Белинский вместе с тем по крайней мере дважды называет Пушкина не просто великим поэтом, а "художником- поэтом", которому по плечу любая поэтически-художественная задача (см.: там же, 309). В статье же "Общий взгляд на народную поэзию...", определив кратко заслуги русских поэтов от Ломоносова до Батюшкова, Белинский продолжает: "За ними, наконец, является Пушкин, поэт и художник по преимуществу, окончательно преобразовывает язык русской поэзии, возведя его на высочайшую степень художественности, - и с ним первым является в русской литературе искусство как искусство, поэзия - как художественное творчество" (там же, 650-651). В пятой же статье о Пушкине эта мысль о качественном перевоплощении поэзии в поэзию-художество достигает, пожалуй, предельной концентрации, а именно: "...до Пушкина были у нас поэты, но не было ни одного поэта-художника; Пушкин был первым русским поэтом-художником" (VII, 320). Белинский безоговорочно приемлет только этот нерасторжимый синтез: поэт-художник. И это как раз тот синтез, которого постоянно жаждет Достоевский, о котором он столь часто тоскует, вынужденный работать хотя и не по заказу, но в беспрерывной спешке, не оставляющей времени для приведения созданий творческой фантазии в состояние надлежащего художественного равновесия.

Уже этих извлечений из статей Белинского достаточно для того, чтобы убедиться в преемственной зависимости, по линии Белинский-Достоевский, в понимании этого вопроса. Однако невнимание Достоевского к суждениям Белинского на тему "Поэт-художник" невероятно еще и потому, что эти суждения высказывались и оттачивались критиком и в процессе анализа художественных произведений самого Достоевского. Достоевскому практически невозможно было не отреагировать на эти суждения. Критикой-то на собственные произведения, да еще критикой такого авторитетного лица, как Белинский, мог ли он пренебрегать? И мог ли он при этом не извлечь для себя урока в сущности на всю жизнь?

В статье "Взгляд на русскую литературу 1846 года" Белинский писал: "Почти все единогласно нашли в "Бедных людях" г. Достоевского способность утомлять читателя, даже восхищая его, и приписали это свойство, одни - растянутости, другие - неумеренной плодовитости. Действительно, нельзя не согласиться, что если бы "Бедные люди" явились хотя десятою долею в меньшем объеме и автор имел бы предусмотрительность поочистить свой роман от излишних повторений одних и тех же фраз и слов, - это произведение явилось бы безукоризненно художественным..." (X, 40). Как видим, непрочность, "небезукоризненность" синтеза между великой по своему общественному значению гуманно- поэтической концепцией романа и ее художественной реализацией дала о себе знать, с точки зрения Белинского, уже в момент блистательного литературного дебюта Достоевского. Еще очевиднее эта тенденция проявилась в оценках Белинским "Двойника". "В "Двойнике", - отмечает Белинский в той же статье, - автор обнаружил огромную силу творчества, характер героя принадлежит к числу самых глубоких, смелых и истинных концепций, какими только может похвалиться русская литература, ума и истины в этом произведении бездна, художественного мастерства - тоже; но вместе с этим тут видно страшное неумение владеть и распоряжаться избытком собственных сил. Все, что в "Бедных людях" было извинительными для первого опыта недостатками, в "Двойнике" явилось чудовищными недостатками, и это все заключается в одном: в

стр. 34


--------------------------------------------------------------------------------

неумении слишком богатого силами таланта определять разумную меру и границы художественному развитию задуманной им идеи" (там же).

В цитированном письме к Страхову автор "Бесов" жалуется: "Множество отдельных романов и повестей разом втискиваются у меня в один, так что ни меры, ни гармонии. Все это изумительно верно сказано Вами". В самом деле, Страхов писал, имея в виду, наряду с "Бесами", "Игрока", "Идиота" и даже "Вечного мужа": "Если бы ткань Ваших рассказов была проще, они бы действовали сильнее... Этот недостаток, разумеется, находится в связи с Вашими достоинствами. Ловкий француз или немец, имей он десятую долю Вашего содержания, прославился бы на оба полушария... весь секрет, мне кажется, состоит в том, чтобы ослабить творчество, понизить тонкость анализа, вместо двадцати образов и сотни сцен остановиться на одном образе и десятке сцен... мне все кажется, что Вы до сих пор не управляете Вашим талантом..." (29, кн. 1, 472). Но не тот же ли оттенок назидания ощущается в обращенных к Достоевскому (за двадцать пять лет до Страхова!) разъяснениях Белинского по поводу аналогичных художественных недостатков "Двойника"? "Попробуем, - замечает Белинский в связи с этим, - объяснить нашу мысль примером. Гоголь так глубоко и живо концепировал идею характера Хлестакова, что легко мог бы сделать его героем еще целого десятка комедий, в которых Иван Александрович являлся бы верным самому себе, хотя и в совершенно новых положениях, как жених, муж, отец семейства, помещик, старик и т. д. Эти комедии, нет сомнения, были бы так же превосходны, как и "Ревизор", но уже такого, как он, успеха иметь не могли бы и скорее бы наскучали, нежели нравились, потому что все уха да уха, хотя бы и Демьянова, приедается... Другой пример на тот же предмет: что может быть лучше двух сцен, выключенных Гоголем из его комедии, как замедлявших ее течение? Сравнительно они не уступают в достоинстве ни одной из оставленных сцен комедии: почему же он выключил их? - Потому, что он в высшей степени обладает тактом художественной меры и не только знает, с чего начать и где остановиться, но и умеет развить предмет ни меньше, ни больше того, сколько нужно" (X, 40-41). Выходит, создатель "Ревизора" - такая же синтетическая поэтически- художественная натура, как и Пушкин, - органически не мог впасть в ту ошибку, которой не сумел избежать автор "Двойника" и... "Бесов".

Сознательная или невольная (скорее все-таки невольная) ориентация самокритичных признаний Достоевского и критических замечаний Страхова на приведенные выше суждения Белинского о литературной манере Достоевского и Гоголя, кажется, не вызывает сомнений.

Эпизод из переписки Достоевского со Страховым по поводу архитектоники "Бесов", пожалуй, должен рассматриваться в качестве веского свидетельства усвоения Достоевским положений Белинского о поэте-художнике. В конце концов, и у Белинского, и у Достоевского - даже в эпоху работы над "Бесами" - чисто эстетический идеал один и тот же: слитые в одном лице, поэт и художник не должны вступать в противоречие друг с другом.

стр. 35