Гоголь явился в русскую литературу с идеей народности, которая стала для писателя центральной на всех этапах его творчества. И явился в ту пору, когда проблема народности была выдвинута на первый план общим ходом литературного процесса. Это обстоятельство в значительной мере определило исключительную роль Гоголя среди русских писателей, как современников, так и потомков, и позволило Чернышевскому с достаточным основанием (вслед за Белинским, обозначавшим периоды истории русской литературы именами крупных авторов, отмечавших эти периоды своим воздействием и авторитетом) назвать один из важнейших моментов в целом литературном движении "гоголевским периодом русской литературы".

Выход в свет первой книги "Вечеров на хуторе близ Диканьки" (1831) возвестил пишущей и читающей публике России о необыкновенно ярком, мощном и вполне самобытном таланте. Сразу по выходе этой книги Пушкин писал А. Ф. Воейкову (редактору "Литературных прибавлений к Русскому инвалиду"): "Сейчас прочел Вечера близь Диканьки. Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! Какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился. Мне сказывали, что когда издатель вошел в типографию, где печатались Вечера, то наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою. Фактор объяснил их веселость, признавшись... что наборщики помирали со смеху, набирая его книгу. Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно веселою книгою, а автору желаю дальнейших успехов. Ради Бога, возьмите его сторону, если журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличие его выражений, на дурной тон и проч.". 1 Этот отзыв Пушкина сразу стал известен читателям: он содержался в рецензии на первую книгу "Вечеров..." Л. Якубовича ("Литературные прибавления к Русскому инвалиду", 1831, N 79, 25 сент.) и должен был по замыслу поэта благожелательно повлиять на общее мнение о произведении начинающего писателя.

В словах Пушкина, желавшего поддержать литературного собрата всей силой своего влияния, и впрямь заметно глубокое изумление. Именно оно, судя по всему, и вызвало известную сдержанность оценки "Вечеров..." при всей сердечности приветствия. Но Пушкин был первым, кто тотчас выделил главное - народность произведения Гоголя, так как именно эта черта обозначена рассказом о "фырканье" наборщиков. Для Пушкина одобрение неискушенного читателя безусловно было самой ценной похвалой (ср. эпизод с уличным скрипачом в трагедии "Моцарт и Сальери", написанной в


--------------------------------------------------------------------------------

1 Пушкин. Полн. собр. соч. [М.; Л.,] 1949. Т. XI. С. 216.

стр. 3


--------------------------------------------------------------------------------

1830 году, за год до появления "Вечеров...", но обдуманной поэтом еще в 1826-1827 годах, вскоре после завершения работы над "Борисом Годуновым" с его народной темой). Позднее, возвращаясь к "Вечерам..." ("Современник", 1836, кн. 1), Пушкин еще раз и более определенно повторил свою мысль: "Читатели наши, конечно, помнят впечатление, произведенное над ними появлением "Вечеров на хуторе": все обрадовались этому живому описанию племени поющего и пляшущего, этим свежим картинам малороссийской природы, этой веселости, простодушной и вместе лукавой. Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина!" 2 Пушкин характеризует книгу Гоголя словами, которыми он пояснял свое понимание особенностей русского национального характера. "Некто справедливо заметил, - писал он в статье "О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова" (1825), - что простодушие (naivete, bonhomie) есть врожденное свойство французского народа; напротив того, отличительная черта в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться..." 3

Мы сказали, что Пушкин был первым, кто подчеркнул народность Гоголя как главную черту его таланта. 4 Это не совсем так. Пушкин в действительности был вторым, а первым был сам Гоголь. Именно Гоголь в письме к Пушкину от 21 августа 1831 года и сообщил поэту об эпизоде с наборщиками, добавив: "Из этого я заключил, что я писатель совершенно во вкусе черни". 5 Гоголь знал, кому он пишет и кто лучше всех мог оценить (да и оценил) значение этого факта (или этой удачно придуманной мистификации, поскольку для Гоголя, с его насмешливостью и способностью к игре и импровизации, нельзя исключить и такую возможность). Как бы там ни было, автор "Вечеров..." ясно понимал, что он явился в литературу с актуальным словом, которое не осталось чужим или безразличным первому поэту России (иначе, но давно уже думавшему на ту же тему), и этим словом была "народность ".

Народность "Вечеров..." не имела ничего общего ни с поверхностной простонародностью, так раздражавшей Белинского, 6 ни с изображением отдельных народных сцен, разрозненных (и более или менее случайных) народных типов, - изображением, позднее распространившимся в литературе "физиологических" очерков и рассказов. Верный основному "синтезирующему" 7 свойству своего ума, сказавшемуся на всем его творчестве, Гоголь ставит в центр повествования (при всей яркости, "почти скульптурной выпуклости" (VIII, 380) конкретных зарисовок) не отдельных людей, не экзотические и эффектные сцены, но народ в целом. Это заметил Пушкин, об этом не раз писал Белинский, для которого "Вечера..." - "поэтические очерки Малороссии, очерки, полные жизни и очарования. Все, что может иметь природа прекрасного, сельская жизнь простолюдинов обольстительного, все, что народ может иметь оригинального, типического, все это радужными цветами


--------------------------------------------------------------------------------

2 Там же. Т. XII. С. 27.

3 Там же.

4 Ср. слова Белинского: "...сам Пушкин первый понял и оценил талант Гоголя..." ( Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1979. Т. 5. С. 47).

5 Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. Л., 1940. Т. X. С. 203. В дальнейшем все ссылки на это издание даны в тексте.

6 Как особое достоинство Белинский отметил, что в произведениях Гоголя "поэтизируется по большей части жизнь собственно народа, жизнь массы, и автору очень естественно было бы впасть в простонародность, но он остался только народным..." ( Белинский В. Г. Собр. соч. Т. 1. С. 233).

7 Ср. характеристику творческого метода Гоголя Достоевским: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1985. Т. 28. Кн. 1. С. 118.

стр. 4


--------------------------------------------------------------------------------

блестит в этих первых поэтических грезах г. Гоголя. Это... поэзия юная, свежая, благоуханная, роскошная, упоительная..." 8

Преимущественное внимание Гоголя к общему в сравнении с частным обозначено композиционно: уже в "Сорочинской ярмарке", открывающей цикл, толпа народа предстает глазам стороннего наблюдателя как пестрая, но единая, подвижная и живая масса: "Вам, верно, случалось слышать где-то валящийся отдаленный водопад... Не правда ли, не те ли самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской ярмарки, когда весь народ срастается в одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем на площади и по тесным улицам, кричит, гогочет, гремит? Шум, брань, мычание, блеяние, рев - все сливается в один нестройный говор. Волы, мешки, сено, цыгане, горшки, бабы, пряники, шапки - все ярко, пестро, нестройно..." (I, 115). Композиционное выделение этой картины с первых страниц "Вечеров..." и затем возвращение к такому изображению народной толпы по ходу повествования не случайны. 9 Обрисовка отдельных характеров (точнее, народных типов, выхваченных из толпы) у Гоголя не имеет самостоятельного значения, но подчинена задаче изображения народа в целом. Писатель то приближает читателя к этому целому, так что становятся видны частности и детали - конкретные персонажи и их отношения, то уводит его на ту дистанцию, с которой частности и детали вновь исчезают в неразличимой массе. Точно так же "разноголосые речи", хотя они принадлежат определенным людям и наделены каким-то смыслом, в сутолоке ярмарки и в отдаленье "потопляют друг друга, и ни одно слово не выхватится, не спасется от этого потопа; ни один крик не выговорится ясно" (I, 115). Поскольку каждый персонаж в "Вечерах..." - только элемент общей картины, ни один из избранных Гоголем народных характеров (типов) не существует сам по себе (он принципиально не мог бы быть предметом особого и обособленного рассмотрения), но приобретает индивидуальную законченность и определенность лишь по отношению к кому-то другому и всем вместе. Здесь не характеры диктуют те или иные связи и ситуации, а типичные связи и ситуации, восходящие к традиционно устойчивым и традиционно варьирующимся фольклорным представлениям, оформляются соответствующими характерами. Так, в "Вечерах..." рядом с красавицей дочкой естественно возникает злая мачеха и слабовольный отец, а та и тот немыслимы друг без друга и без красавицы дочки. Каждый герой - органичное звено живой цепи, он необходим как часть этого сцепления и в той степени, в какой служит этому сцеплению. Вакула, случайно прибившийся к запорожцам, и в запорожском платье не может попасть с ними в лад: занятый своей заботой, он, несмотря на толчки и вразумления, выводит собственную партию, нарушая всякое согласие (I, 237-238). С другой стороны, его односельчане, оказавшись без Вакулы, воспринимают его отсутствие как ничем не восполнимую нехватку, которая, к общему огорчению, их лишает привычной гармонии: "Все миряне заметили, что праздник как будто не праздник; что как будто все чего-то недостает. ...Правда, приезжий певчий славно брал баса, но куда бы лучше, если бы и кузнец был, который всегда, бывало, как только пели Отче наш или Иже херувими, всходил на крылос и выводил оттуда тем же самым напевом, каким поют и в Полтаве. К тому же он один исправлял должность церковного титара" (I, 241). Полноценность отдельной личности здесь определена ее местом и функциями в пределах связанного с ней народного коллектива. Чем более существенны и многообразны эти связи (чем более, следовательно, человек растворен в общей жизни, поглощен ею), тем более он оказы-


--------------------------------------------------------------------------------

8 Белинский В. Г. Собр. соч. Т. 1. С. 178.

9 Прайма Ф. Я. Гоголь и народная Россия // Русская литература. 1984. N 2. С. 7.

стр. 5


--------------------------------------------------------------------------------

вается значительным именно как отдельная личность. Никто извне (даже если он и не мешает общему единству и никому не враждебен) не может заменить того, кто органично слит с народным миром.

Народ в "Вечерах..." появляется среди плодов земли и собственного труда как самое удивительное произведение щедрой и красочной природы. Он вырастает из ее лона с теми неповторимыми особенностями, которые она сообщает своим творениям в зависимости от условий климата и места. Сказочный блеск и изобилие земного рая, освещенного полуденным солнцем августовского дня в начале "Вечеров...", демонстрирует красоту и производительную мощь малороссийской природы. Но наделяет ее душой (на всем пространстве небес, земли и преисподней), оставляя ей при этом всю привлекательность материальной телесности, неистощимая изобретательность и высокая поэзия духовной деятельности народа. Природа и люди здесь даны в нерасторжимом единстве. Его можно услышать ("шум, брань, мычанье, блеянье, рев"), можно увидеть ("волы, мешки, сено, цыганы, горшки, бабы, пряники, шапки") и нужно понять.

За внешней нестройностью смешанных звуков, красок и форм скрывается один и тот же ритм, одно и то же движение - ритм и движение жизни. Она предполагает возврат (кругооборот суток, года) 10 и непрерывное обновление. Так, зеркало реки одним и тем же кругом замыкает движущиеся предметы в движущемся потоке воды: "Воз... взъехал... на мост, и река во всей красоте и величии, как цельное стекло, раскинулась перед ними. Небо, зеленые и синие леса, люди, возы с горшками, мельницы, - все опрокинулось, стояло и ходило вверх ногами, не падая в голубую, прекрасную бездну" (I, 113-114).

Жизнь народа, подчиняясь общему закону возврата и обновления, воспроизводит в смене идущих друг за другом поколений такую же последовательность временных (возрастных) ступеней: детство, молодость, зрелость, увядание. Эти ступени обнимают собой любое органическое существование - от растения и человека до народа и человечества. Но вся полнота жизни (в каждый момент вновь и вновь наступающего настоящего) как в судьбах мира, так и в судьбах нации принадлежит молодым силам. Именно они полноправные участники жизненного пира, в отличие от тех, кто только сочувствует общей радости, и тех, кто уже не может ее разделить: ""Боже, благослови! - сказал Черевик, складывая им руки. - Пусть их живут, как венки вьют!" (...) ...Несколько пар обступило новую пару и составили около нее непроницаемую танцующую стену. ...Все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в согласие. (...) Все неслось. Все танцевало". Среди этого свадебного веселья странно было присутствие "старушек, на ветхих лицах которых веяло равнодушие могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым человеком. ...Даже без детской радости, без искры сочувствия... они тихо покачивали охмелевшими головами, подтанцовывая за веселящимся народом, не обращая даже глаз на молодую чету" (I, 135-136). Они уже не могут ни воспринять заразительно-веселых призывов, ни ответить на них: дух жизни их почти оставил. Но, переходя от поколения к поколению, он по-прежнему соединяет других - новых и новых гостей на общем светлом пире. Так теряющаяся в море волна не ослабляет силы несшего ее потока: "Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал... Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо" (I, 136).


--------------------------------------------------------------------------------

10 См. об этом: Самышкина А. В. К проблеме гоголевского фольклоризма (Два типа сказа и литературная полемика в "Вечерах на хуторе близ Диканьки") // Русская литература. 1979. N 3. С. 68.

стр. 6


--------------------------------------------------------------------------------

Природа и люди в "Вечерах..." связаны общей гармонией, отмеченной знаком жизни, которая утверждается здесь как высшая и безусловная ценность. Соответственно: все, что способствует жизни и ее созидательному началу, суть благо; все, что мешает, - зло. При этом каждый элемент органической связи (личность, народ, природа) мыслится в отношениях подчинения и постепенном восхождении от части к более общему целому, где главную роль играет наиболее полное, всеохватывающее единство. Поэтому благо личности зависит от того, насколько оно согласовано с благими целями и предначертаниями природы. И сама эта связь одного с другим и третьим тоже представляется благом, поскольку любой отрыв от нее (любая покинутость и безродность), осознается это или нет, уже означает ущербность: "В том селе был у одного козака... работник, которого люди звали Петром Безродным... тетка моего деда... всеми силами старалась наделить его родней, хотя бедному Петру было в ней столько нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге" (I, 140). Отсюда: начало блага, совпадающее с созидательным началом жизни, - в соединении ближайших звеньев ("несколько пар обступило новую пару..."), увязывающих настоящее народа с прошлым и будущим. "Пара" - первая ступенька множества, знаменующая продолжение рода и вместе с тем расширение, приращение, обогащение общей жизни (ср. по противоположности - "Иван Федорович Шпонька и его тетушка").

Каждого человека Гоголь видел по отношению к народу, точно так же как каждое событие - по отношению к историческому процессу, ведущей тенденцией которого является неуклонное совершенствование: "Лет - куды! более чем за сто, говорил покойник дед мой, нашего села и не узнал бы никто: хутор, самый бедный хутор! Избенок десять, не обмазанных, не укрытых, торчало то сям, то там посереди поля. Ни плетня, ни сарая порядочного, где бы поставить скотину или воз. Это ж еще богачи так жили; а посмотрели бы на нашу братью, на голь: вырытая в земле яма - вот вам и хата! Только по дыму и можно было узнать, что живет там человек божий" (I, 139).

Взгляды, которыми руководствовался Гоголь, обдумывая в "Вечерах..." проблему народа и его судеб, отталкивались от определенных философско-исторических концепций. В статье "Шлецер, Миллер и Гердер" ("Арабески", 1835) писатель и называет тех историков, чьи системы (в отдельных положениях) были ему близки. 11 "Шлецер, - пишет Гоголь, - можно сказать, первый почувствовал идею об одном великом целом, об одной единице, к которой должны быть приведены и в которую должны слиться все времена и народы. (...) Он имел достоинство... сжимать все в малообъемный фокус и двумя, тремя яркими чертами, часто даже одним эпитетом обозначать вдруг событие и народ" (VIII, 85). Что касается Миллера, то "главный результат, царствующий в его истории, есть тот, что народ тогда только достигает своего счастия, когда сохраняет свято обычаи своей старины, свои простые нравы и свою независимость" (VIII, 87). О Гердере, который в плане статьи стоит на последнем месте, но который по своему значению должен занимать первое, Гоголь пишет: Гердер "видит уже совершенно духовными глазами. У него владычество идеи вовсе поглощает осязательные формы. (...) Он мудрец в познании идеального человека и человечества, но младенец в познании человека... Как поэт он выше Шлецера и Миллера. Как поэт он все создает и переваривает в себе... избирая только одно прекрасное и высокое, потому что это уже принадлежность его возвышенной и чистой души. Но высокое и прекрасное вырыва-


--------------------------------------------------------------------------------

11 См. об этом: Самышкина А. В. Философско- исторические истоки творческого метода Н. В. Гоголя // Русская литература. 1976. N 2. С. 50-53; Купреянова Е. Н. Н. В. Гоголь // История русской литературы: В 4 т. Л., 1981. Т. 2. С. 544 и др.

стр. 7


--------------------------------------------------------------------------------

ются часто из низкой и презренной жизни или же вызываются натиском тех бесчисленных и разнохарактерных явлений, которые беспрестанно пестрят жизнь человеческую и которых познание редко дается отвлеченному от жизни мудрецу" (VIII, 88-89). В рассуждении о Гердере выделены два момента. Один - высшая, провидческая духовность этого философа, умеющего обнять одной идеей разнообразие исторического материала и словно подсмотреть в первобытной чистоте идеального истока неведомые другим тайны мира. Второй момент, тесно увязанный для Гоголя с первым (как недостаток, которым оборачивается достоинство), - очевидная отвлеченность Гердера от конкретной реальности. Смысл этого упрека в том, что Гердер все-таки ученый, а не художник, и в том, что истинное творение о народах и человечестве должно объединять поэтическую духовность с умением художественно передать конкретную, внешне часто неприглядную, но всегда исполненную глубокого содержания сторону действительной жизни.

Разумеется, такая задача была не по силам Гердеру, какой бы он ни был "поэт", ее мог бы решить сам Гоголь. Но важно, что Гоголь не спорит с философско-историческими идеями Гердера. Напротив, как можно судить по его историческим статьям и наброскам, основные из них писатель вполне разделяет; и не случайно начало статьи "О преподавании всеобщей истории" (включена в сборник "Арабески") есть только краткое переложение Гердеровой органической теории развития народов и человечества, говорящей о связи всего человеческого рода, его постоянном совершенствовании, прогрессе, факел которого передается от народа к народу, по мере того как они, пройдя в своем естественном росте период детства, в эпоху молодости и зрелого мужества вступают на историческую сцену, чтобы своей деятельностью запечатлеть волю творящей природы и выразить идею, незримо начертанную в планах Провидения. Гоголя привлекала мысль Гердера о самодовлеющем значении любого народа, возникающего на определенной почве, 12 разноликого и в то же время единого, поскольку его животворит одна душа. Ведь по убеждению Гоголя, которое было для него "великой истиной", "если может природа человека, доведенная муками, заглушить голос души, то в общей массе всего человечества душа всегда торжествует над телом" ("О средних веках" - VIII, 24).

В "Вечерах..." Гоголь стремился показать народ в его конкретном бытии, во всем своеобразии внешних проявлений и, идя вглубь, за эти внешние формы, уловить дух и душу, животворящую народное тело. Писателя интересует специфика - особенности национального характера, нравов, обычаев, верований и суеверий. "Все, что ни является в истории, - писал он в статье "О преподавании всеобщей истории", - народы, события, - должны быть непременно живы... чтоб каждый народ, каждое государство сохраняли свой мир, свои краски, чтобы народ со всеми своими подвигами и влиянием на мир проносился ярко, в таком же точно виде и костюме, в каком он был в минувшие времена. Для того нужно собрать не многие черты, но такие, которые бы высказывали много, черты самые оригинальные, самые резкие, какие только имел изображаемый народ" (VIII, 27). Сходными соображениями Гоголь руководствовался уже в "Вечерах...".

Повествуя не только о внешних приметах народной жизни, но и о том, что ее одушевляет. Гоголь избрал особый ракурс: писатель воспринимает людей и окружающую их природу сквозь призму "поэтического, жизнеут-


--------------------------------------------------------------------------------

12 Гердер писал: "Наш первый и последний вопрос будет: "Какова почва? Из чего она возникла? Что на ней посеяно? Что на ней может родиться?"" (Гердер И.-Г. Избр. соч. М.; Л., 1959. С. 10-11, 2-я пагинация).

стр. 8


--------------------------------------------------------------------------------

верждающего сознания самого народа". 13 Отсюда праздничная приподнятость цикла, некий налет идеализации, который Гоголя нисколько не смущал, поскольку художник шел на него вполне сознательно. Ведь в данном случае он говорил прежде всего о том, что составляет животворные силы нации, а не о том, что мешает им проявиться или их убивает. Да и сама эта идеализация возникает у Гоголя не в отрыве от предмета изображения, но на путях, обычных для народной фантазии. 14

Скрывшись за вымышленным издателем цикла, пасечником Рудым Панько. Гоголь находит не только оригинальный угол зрения (цель, которую обычно преследует стилизация, прием авторской маски, литературной игры), но и внеиндивидуальный: все, что в народной жизни можно увидеть, услышать и оценить. Гоголь видит, слышит и оценивает в тех образных представлениях и понятиях, в каких это делает народ. "В "Предисловии" последовательно опровергается высокомерная сословно- иерархическая точка зрения "большого света" на Диканьку. Определение "великий свет", или "большой свет", начинает звучать все более иронично по мере того, как выясняется, что "захолустье" на самом деле целый мир, и мир этот - народная Украина. Воображаемый петербургский читатель воспримет "Вечера на хуторе близ Диканьки" на фоне привычных ему литературных образцов - как книгу грубую, "мужицкую", а составителя - как простонародного издателя, "пустившегося вслед за другими". Это мнение... оказывается неавторитетным. "Вечера на хуторе близ Диканьки" - не "мужицкая", а народная книга, и следует она не литературной, книжной традиции, а устной и коллективной". 15 Повествование "буквально соткано из мотивов украинского фольклора, почерпнутых из самых разных его жанров - героико-исторических "дум", лирических и обрядовых песен, сказок, анекдотов, вертепных комедий". 16

Обращение к фольклору в "Вечерах..." было средством постижения народной души - образа мыслей, способа чувствований и нравственных критериев народа. При том, что Гоголь, в отличие от своих предшественников, не воспроизводил с абсолютной точностью фольклорных сюжетов, 17 он всегда стремился к наиболее полному знанию фольклорного материала. Он сам был собирателем, записывал и изучал этнографические данные и произведения народной поэзии. 18 Соединение научного и художественного подхода в осмыслении явлений, утверждаемое Гоголем с первых шагов на литературной стезе, означало не только то, что ученый должен быть вместе с тем и художником, чтобы в правильном описании картины мира не исказить ее, суживая слож-


--------------------------------------------------------------------------------

13 Куприянова Е. Н. Н. В. Гоголь. С. 537.

14 Возражая одному из своих оппонентов по поводу произведения, созданного на основе устной народной поэзии, Гердер писал: "...если бы даже все это было идеализацией, - неужели народ, способный к подобной идеализации, народ, который находит душевную отраду и высокое наслаждение, ночные сновидения и прообраз дня в таких картинах и повествованиях, неужели этот народ - дикий? (...) Знайте же: чем более диким, то есть чем более живым, чем более свободным в своей деятельности является народ (вот что означает это слово, только и всего!), тем более... живыми, свободными, чувственными, лирическими и исполненными действия должны быть и песни его. (...) От всего этого... зависит сущность, назначение этих песен, вся их чудодейственная сила, их свойство - неизменно быть выражением восторга, энергии и радости народной, переходящим от поколения к поколению!" (Гердер И.-Г. Избр. соч. С. 27-28).

15 Самышкина А. В. К проблеме гоголевского фольклоризма... С. 64.

16 Купреянова Е. Н. Н. В. Гоголь. С. 537; см. также: Прийма Ф. Я. Указ. соч. С. 7-8.

17 См. об этом: Самышкина А. В. К проблеме гоголевского фольклоризма... С. 62-63; Прийма Ф. Я. Указ. соч. С. 8.

18 См., например, об этом в комментарии к статье Гоголя "О малороссийских песнях" (XIII, 761); а также: Еремина В. И. Н. В. Гоголь // Русская литература и фольклор. Первая половина XIX века. Л., 1976. С. 249-250, 269 и сл.

стр. 9


--------------------------------------------------------------------------------

ную мысль в угоду схематизированной и отвлеченной системе ("О преподавании всеобщей истории", "Шлецер, Миллер и Гердер"), но и то, что художник должен быть вместе с тем и ученым, чтобы в целях той же правильности описания не погрешить произволом вымысла там, где необходимо добросовестное знание предмета. Именно поэтому: если Гоголь и удалялся от воспроизведения конкретных фольклорных сюжетов (как, впрочем, и от любой фотографической конкретности), то не ради субъективных измышлений, а ради обобщения и верной оценки всего многообразия имеющихся в его руках реальных данных. Это был совсем особый взгляд на предмет художественного исследования, продолжавший традиции пушкинского творчества и усвоенный в дальнейшем реалистической русской литературой.

Изучение народной поэзии, с точки зрения Гоголя, имело капитальное значение. Как раз на этом прочном основании художник и представлял себе возведение здания истинно национальной литературы, чья зрелость должна отразить зрелость нации, которая в своей оригинальности (и в силу этой оригинальности) становится видной участницей мирового процесса. Поэтому труды Пушкина и Жуковского, предпринятые в этом направлении, чрезвычайно воодушевляли Гоголя. 19 Хотя после "Вечеров..." он и не вводил в свои произведения в таком изобилии фольклорных мотивов, но так или этак они всегда в них присутствовали. Ведь Гоголь не мыслил творческой деятельности без этой фундаментальной опоры.

Для Гоголя, начиная с "Вечеров..." и кончая "Мертвыми душами", понятие народа обычно охватывало всю нацию. Подчеркивая главное достоинство Пушкина, он писал ("Несколько слов о Пушкине", "Арабески"): "Он при самом начале своем был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами своего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами" (VIII, 51). 20 Именно так, кстати сказать, Гоголь и попытался взглянуть на западноевропейскую жизнь в незаконченном романе "Аннунциата" (1838-1839), отрывок из которого ("Рим") был опубликован в 1842 году. Но уже в первом своем цикле писатель четко и с явным предпочтением отграничивает собственно народ от всех прочих сословий, так как, по убеждению Гоголя, народ - не только большинство нации, своим трудом создающее все материальное богатство, но (что было не менее существенно для писателя) хранитель всех ее духовных сокровищ.

Такое отношение к народу, которое было заявлено Гоголем в "Вечерах...", возлагало на писателя немалую ответственность. С самого начала литературной деятельности Гоголь ощущал себя и национальным и народным "поэтом", чей долг заключается в неукоснительном служении общему благу. Занятие литературой было для него именно "службой", которая давала возможность реализовать отпущенные ему судьбой творческие способности и которую он воспринимал и как профессиональную работу, уравнивающую его с каждым трудящимся человеком, и как высокую жреческую миссию.


--------------------------------------------------------------------------------

19 См. письмо Гоголя Жуковскому от 10 сентября 1831 года (X, 207). Об этом: Прийма Ф. Я. Указ. соч. С. 13.

20 Ср. у Пушкина "О народности в литературе". (1825-1826): "Народность в писателе есть достоинство, которое вполне может быть оценено одними соотечественниками... (...) Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более и(ли) менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу" (Пушкин. Полн. собр. соч. Т. XI. С. 40).

стр. 10


--------------------------------------------------------------------------------

Не случайно тема поэта (или шире - художника) и его творчества у писателя - одна из самых важных. Мысль о народе и исторических судьбах нации вместе с постоянной заботой о собственных обязанностях определили гражданский пафос творчества Гоголя. 21 И хотя этот пафос отнюдь не был чужд его предшественникам (достаточно упомянуть тех, кого любил называть сам писатель, - Ломоносова, Державина, Фонвизина, Грибоедова), именно Гоголь с его исповедальной откровенностью, высокой требовательностью к себе и самоотвержением, доходившим в конце жизни до своеобразной схимы, до сурового ригоризма, решительнее, чем кто бы то ни было, повлиял в этом отношении на литературу русского реализма.

Здесь нужно заметить: несмотря на то что в размышлениях Гоголя об исторических судьбах нации народ стоял на первом плане, он рассматривался писателем (на всем протяжении его творчества) в свете органически-гердерианской теории - как наиболее чистый выразитель "духа земли и коренных сил... которыми должно двигаться государство" (VIII, 403). В отличие от Пушкина, видевшего особенности народной "физиономии" и нации прежде всего в особенностях исторического процесса, Гоголя никогда не покидала мысль о почвенных и исконных, субстанциональных истоках национальной жизни. Поэтому из двух фундаментальных понятий, положенных Пушкиным и Гоголем в основание русского реализма, Пушкин преимущественно сосредоточен на историзме (имевшем у него самый конкретный характер), а Гоголь - на народности (всегда удерживавшей у него идею оригинальной духовной субстанции и органического роста). И в то время как оба понятия (историзм и народность) были существенны для того и другого писателя, Пушкин и Гоголь толковали их каждый по-своему.

Уже в "Вечерах...", диссонируя с общим жизнерадостным настроением цикла, звучали ноты грустной иронии и невеселого раздумья. Чем дальше, тем они слышнее. В сборнике "Миргород", сопровожденном подзаголовком "Повести, служащие продолжением Вечеров на хуторе близ Диканьки " (вышли в свет в 1835 году), акценты переменились: заразительный смех уступает место иронии и грусти. Из четырех повестей этого цикла ("Старосветские помещики", "Тарас Бульба", "Вий", "Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем") только "Тарас Бульба" (повесть, соотнесенная с другими по принципу контраста) непосредственно продолжает народную тему. На этот раз она дана в героическом ключе.

""Тарас Бульба", - писал Белинский вскоре по выходе "Миргорода", - эта дивная эпопея, написанная кистию смелою и широкою, этот резкий очерк героической жизни младенчествующего народа, эта огромная картина в тесных рамках, достойная Гомера". И дальше: "Если в наше время возможна гомерическая эпопея, то вот вам ее высочайший образец. (...) Если говорят, что в "Илиаде" отражается вся жизнь греческая в ее героический период, то разве одни пиитики и риторики прошлого века запретят сказать то же самое и о "Тарасе Бульбе" в отношении к Малороссии?.. И в самом деле, разве здесь не все козачество, с его странною цивилизациею, его удалою, разгульною жизнию, его беспечностью и ленью, неутомимостью и деятельностию, его буйными оргиями и кровавыми набегами? (...) Не выхвачено ли все это со дна жизни, не бьется ли здесь огромный пульс всей этой жизни?" 22 Хотя в работе над "Тарасом Бульбой" Гоголь обращался к историческим материалам (он собирал их для истории Украины, которую в ту пору думал написать),


--------------------------------------------------------------------------------

21 См., например: Щербина В. Р. Н. В. Гоголь // Гоголь: история и современность. М., 1985. С. 17.

22 Белинский В. Г. Собр. соч. Т. 1. С. 175, 181.

стр. 11


--------------------------------------------------------------------------------

основным источником и в данном случае оказался фольклор - украинские народные песни, эта "живая, говорящая, звучащая о прошедшем летопись" (VIII, 91). 23 Никакие исторические свидетельства и записки, по мысли Гоголя, не могут ни заменить народных песен, ни даже отдаленно к ним приблизиться: "...песни для Малороссии - все: и поэзия, и история, и отцовская могила. Кто не проникнул в них глубоко, тот ничего не узнает о протекшем быте этой цветущей части России. Историк не должен искать в них показания дня и числа битвы или точного объяснения места, верной реляции: в этом отношении немногие песни помогут ему. Но когда он захочет узнать верный быт, стихии характера, все изгибы и оттенки чувств, волнений, страданий, веселий изображаемого народа, когда захочет выпытать дух минувшего века, общий характер всего целого и порознь каждого частного, тогда он будет удовлетворен вполне; история народа разоблачится перед ним в ясном величии" (VIII, 91). И далее Гоголь так анализирует народные песни, выбирает такие сюжеты, останавливается на таких мотивах, что этот анализ мог бы служить самым точным комментарием к его исторической повести (см.: VIII, 91-97).

Завершение "Тараса Бульбы", в сущности, сделало излишней реализацию замысла по истории Украины. Ведь в этой истории Гоголя прежде всего интересовал дух народа в известный период времени. Факты, события, детали прошедшего быта должны были указать "коренные силы" и оригинальные свойства нации в чистом, не замутненном всевозможными наслоениями изводе. Все это художник не только обдумал по ходу работы над "Тарасом Бульбой", но и выразил в своем героическом рассказе. Исключительная ситуация (пограничная русская земля в бурную эпоху своей истории, окраина южной Руси, вечно вынужденная защищаться и отражать самые разные притязания с самых разных сторон) позволяла Гоголю немногими крупными чертами обрисовать многое - основные стихии национального характера, переваривающие все пришлое и иноземное на свой лад и усваивающие все это собственной природе. "Широкая воля козацкой жизни", "узы братства", которые "выше всего, святее любви" (VIII, 91), и веры, где "остатки обрядов древней славянской мифологии, которые они покорили христианству" (VIII, 94; ср. II, 303), краткой формулой освящающему это братство и связывающему его с единокровным и единоверным оседлым людом остальной Украины, составляют отличительные признаки Запорожской Сечи, "этой странной республики" (II, 302). Здесь всюду "видна та сила, радость, могущество, с какою козак бросает тишину и беспечность жизни домовитой, чтобы вдаться во всю поэзию битв, опасностей и разгульного пиршества с товарищами" (VIII, 91).

Жизнь казацкой вольницы, управлявшейся простыми законами, показана как бесконечный праздник (и битв, и промежутков между битвами), 24 в котором может вполне развернуться горячая, свободная и сильная душа. За исключением военных походов и сражений, "все прочее время отдавалось гульбе - признаку широкого размета душевной воли. (...) Это было какое-то беспрерывное пиршество, бал, начавшийся шумно и потерявший конец свой. (...) Это не было какое-нибудь сборище бражников, напивавшихся с горя; это было, просто, какое-то бешеное разгулье веселости. Всякий, приходящий


--------------------------------------------------------------------------------

23 См. сопоставительное исследование повести с украинским фольклором: Еремина В. И. Указ. соч. С. 270-287.

24 "Пир-битва, пир-бражничество... вот все, что составляет жизнь казака" (Еремина В. И. Указ. соч. С. 283). Здесь же подчеркнуто фольклорное происхождение метафоры "пир-битва" (С.283- 284).

стр. 12


--------------------------------------------------------------------------------

сюда, позабывал и бросал все... и с жаром фанатика предавался воле и товариществу..." (II, 301). Ежеминутная опасность, подстерегающая всех и каждого, увеличивает ценность любого мгновения жизни, и она переживается здесь как упоительное веселье и радость. Богатство (дорогие ткани, драгоценности, деньги...), добываемое собственными усилиями, ничего не стоит само по себе, оно только дает возможность продлить этот вечный праздник, в который уходит вся душа. Но большей ценностью, чем жизнь кого бы то ни было в отдельности (какой бы яркой и значительной в глазах казаков она ни была), является жизнь казацкого товарищества в целом, скрепленного узами братства и долга, налагаемого на каждого по отношению ко всем вместе. 25

В "Тарасе Бульбе" Гоголь стремился к достоверности в изображении прошлого, но это прошлое имело для писателя прямую связь с настоящим. Гоголь не случайно опирался именно на фольклорные песни. Хотя предметом этих песен была история, они исполнялись, передаваясь из поколения в поколение и от певца к певцу, только потому, что задевали живые струны их души. Отбрасывая все случайное, чем обрастает любая жизнь в ее реальности, народные песни удерживают одно необходимое, сообразуясь в своем отборе с опытом протекших лет и нуждами, чувствами, чаяниями настоящей минуты. Без отзвука в душе певца и его слушателей народная песня умирает, но пока она существует в живом бытовании, она остается современной. А как раз это и было важно Гоголю - непреходящая актуальность народных песен, которые даже и тогда, когда перестают исполняться, тем не менее продолжают свидетельствовать об исконных, устойчивых свойствах народа и его национального характера. "В повести "Тарас Бульба" (1835)... - пишет Ф. Я. Прийма, - сам Гоголь чувствовал себя в положении писателя, сознательно преследовавшего цель отображения на материале прошлого стихии жизни... украинского народа". 26

Так было в редакции повести, вошедшей в "Миргород". Позднее, в редакции 1839-1842 годов, Гоголь отказался от исключительно украинского колорита (объединявшего "Тараса Бульбу" с другими повестями цикла и "Вечерами...") и скупыми, но очень существенными мотивами связал свое историческое повествование о бурном прошлом пограничной Украины с общерусскими началами национальной жизни.

"Тарас Бульба" 1835 года по сути тяготеет к "Вечерам...", а "Иван Федорович Шпонька и его тетушка" - к "Миргороду", но, будучи на своих местах, эти повести увязывают оба цикла в одно целое, где прошлое противополагается настоящему и жизнь народа - жизни тех, кто оторван от народного коллектива. В отличие от прошлого, настоящее, хотя оно демонстрирует "смягчение нравов", начисто лишено героики, былого удальства и богатырства, ушедших куда-то под спуд и сохранившихся только в преданиях (как это ни смешно и как ни грустно, но, например, нашествие диких котов в "Старосветских помещиках" производит такой силы душевное потрясение и такие результаты, какие были неведомы людям прежде и при нашествии буйных иноплеменных соседей). Прежняя горячая вера, бывшая символом братского единства, остыла в душах современных людей, и храм (ср.: "И вся Сеча молилась в одной церкви и готова была защищать ее до последней капли крови..." - II, 303) теперь являет мерзость запустения, где


--------------------------------------------------------------------------------

25 Ф. Я. Прийма подчеркнул мотивы второй редакции повести, указывающие на социальную неоднородность запорожского казачества ( Прийма Ф. Я. Указ. соч. С. 18). Но, безусловно, и во второй редакции, где эти мотивы были данью реализму, они служили также способом оттенить (по контрасту) общий дух запорожского товарищества.

26 Там же. С. 16.

стр. 13


--------------------------------------------------------------------------------

нечистая сила устраивает отвратительный шабаш, грозно ополчась на служителя культа, неспособного ей противостоять ("Вий"). 27

В отличие от народной жизни, жизнь обособленная, частная утрачивает духовное богатство, которым владеет народ и которое заключается в его поэзии, вере и суевериях, обрядности дня и года, будней и праздников, понятий о добре и зле, красоте и безобразии и т. д. Ведь там, в среде народа, это богатство, будучи общим достоянием, в то же время целиком и полностью принадлежит каждому. Но человек, находящийся вне народного коллектива и предоставленный самому себе, беднеет, его душа суживается и мельчает. Оценка вещей и событий уже не измеряется широким масштабом общенародного блага или зла, но становится в размер сугубо частному существованию и личному произволу. Поэтому самое естественное здесь представляется ненормальным (мысль о женитьбе - Ивану Федоровичу Шпоньке), самое ненормальное - естественным (страхи Ивана Федоровича - его тетушке). Мелочь неправомерно увеличивается (история кошечки в "Старосветских помещиках", глупый повод к бесконечной тяжбе в "Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем"), а важное событие низводится до мелочи (так, мысль о смерти и самая смерть возвращают Пульхерию Ивановну в колею привычных забот и хозяйственных распоряжений).

И в "Старосветских помещиках", и в "Повести о том, как поссорились..." жизнь лишена реального движения. Там и тут она наглухо отгорожена от мира и каких бы то ни было внеличных интересов. В пределах этой узкой замкнутости всякий день повторяет предыдущий и предвосхищает последующий (в "Старосветских помещиках" - на основе идиллической любви, а в "Повести о том, как поссорились..." - на основе дружбы, потом вражды). И вся жизнь при этой единообразной повторяемости, не имеющей в данном случае никаких оправданий (поскольку она означает возврат одной и той же чепухи, одних и тех же пустяков), может быть сведена к одному дню ("Старосветские помещики") или от силы - к двум ("Повесть о том, как поссорились..."). А этот день или два, приравненные всей жизни, - не что иное, как призрак и сон (забавный и грустный в "Старосветских помещиках", тягостный и скучный в "Повести о том, как поссорились..."). Жизнь здесь делает холостые обороты, вращаясь в тесном, душном кругу. Довольно малейшего дуновения ветра, малейшей помехи в размеренно-холостом ходу, чтобы призрачное благополучие призрачного существования исчезло: никакая любовь Пульхерии Ивановны к Афанасию Ивановичу не устояла перед "диким" (т. е. самым естественным) поведением кошечки и никакие удовольствия многолетней дружбы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича - перед глупой обидой. Место полнокровной жизни, где вольно, празднично может разгуляться душа и тело, занимает выморочная химера, где либо материальное, телесное начало жизни, непозволительно расширяясь за счет души, захватывает всяким вздором все ее чувства и помышления ("Старосветские помещики"), либо душа, всеми чувствами и помышлениями ушедшая в мелкую заботу, подтачивает и уничтожает всякую материальность ("Повесть о том, как поссорились..."). И в том, и в другом случае жизнь скудеет, и высокая ее ценность заменяется в конце концов ценностью пустоты (ср. фольклорный мотив мены, подчеркивающий эту мысль в заключительной повести цикла - II, 266; этот же мотив и в том же значении, но только более широко обоснованный, повторяется позднее в "Мертвых душах"). В "Вечерах..." и "Миргороде" Гоголь


--------------------------------------------------------------------------------

27 В "Вии", на наш взгляд, в форме фантастического предания, расцвеченного фольклорными мотивами, Гоголь резко критикует современное духовенство и церковь. Эта тема была подхвачена Достоевским (в "Хозяйке") и позднее Лесковым и Л. Толстым.

стр. 14


--------------------------------------------------------------------------------

судит современную ему жизнь, руководствуясь критериями народной оценки. Это была капитальной важности идея (в своей значительности и глубине самим Гоголем, по-видимому, осмысленная не сразу), - идея, к которой раньше, идя другим путем, пришел Пушкин, и которая стала в дальнейшем руководящим принципом русского реализма.

После "Тараса Бульбы" (за исключением новой переработки этой повести на рубеже 1830-1840-х годов) Гоголь непосредственно не обращался к народной теме. Все, что он мог и хотел сказать о положительных, живоносных силах нации (безусловно, понятых им со временем как общерусские свойства, как оригинальные грани единого характера, Отвечающие за здоровую сущность целого; ср. направление работы над второй редакцией "Тараса Бульбы"), что он мог и хотел сказать о субстанциональных стихиях ее духа, проявляющихся и среди мира ("Вечера..."), и среди войны ("Тарас Бульба"), он сказал. 28 Но когда Гоголь писал "петербургские повести" или "Мертвые души", он, разумеется, рассчитывал на то, что читатели хорошо помнят сказанное им раньше. Ведь точно так же, как, описывая прошлое, он думал о настоящем (ср.: "...богатырски задремал нынешний век. Нет, отыщи в минувшем событьи подобное настоящему, заставь его выступить ярко... бей в прошедшем настоящее, и в двойную силу облечется слово твое: живей через то выступит прошедшее, и криком закричит настоящее" - VIII, 278), точно так же, описывая настоящее, он не упускал из виду прошлого. Ничего нового он не собирался добавить к тем основным положениям, которые успел очертить, поскольку интересовавшая его субстанция народной жизни, как всякая субстанция, может выявляться вполне или, напротив, ущербно, но она никуда не может исчезнуть, пока жив народ. И Гоголь не видел большой нужды повторяться. Вот почему его так болезненно задел намек, высказанный в полемике вокруг "Выбранных мест из переписки с друзьями", на презрительное отношение писателя к народу. Возражая в авторской исповеди на это оскорбительное подозрение, Гоголь пояснял: "...я полжизни думал сам о том, как бы написать истинно полезную книгу для простого народа, и остановился, почувствовавши, что нужно быть очень умну для того, чтобы знать, что прежде нужно подать народу. (...) ...Мне казалось... гораздо более требовавшим вниманья к себе не сословие земледельцев, но то тесное сословие... которое вышло из земледельцев, которое занимает разные мелкие места и, не имея никакой нравственности... вредит всем, затем, чтобы жить на счет бедных. Для этого-то сословия мне казались наиболее необходимыми) книги умных писателей... А землепашец наш мне всегда казался нравственнее всех других и менее других нуждающийся в наставлениях писателя" (VIII, 435).

Народ (о чем бы Гоголь ни писал) на самом деле никогда не исчезал из круга проблем, волновавших художника, так же как и из его произведений, поскольку Гоголь смотрел на жизнь людей других сословий и судил ее с

28 Заметим, что уже в статье "О русской повести и повестях г. Гоголя ("Арабески" и "Миргород")", вполне удовлетворившей Гоголя, Белинский, говоря о народности писателя, не случайно толкует ее в широком плане: "Повести г. Гоголя народны в высочайшей степени... если под народностью должно разуметь верность изображения нравов, обычаев и характера того или другого народа, той или другой страны. (...) Как малороссу г. Гоголю с детства знакома жизнь малороссийская, но народность его не ограничивается одною Малороссиею" ( Белинский В. Г. Собр. соч. Т. 1. С. 172. См. также С. 650-651 - комментарий). Позднее в статьях о народной поэзии критик писал, что в произведениях Гоголя "много чисто малороссийских элементов, каких нет и быть не может в русской (поэзии. - В. В. ); но кто же назовет его малороссийским поэтом? Равным образом, не прихоть и не случайность заставили его писать по-русски, не по-малороссийски, но глубоко разумная внутренняя причина" (Там же. Т. 4. С. 163, а также С. 418).

стр. 15


--------------------------------------------------------------------------------

точки зрения ценностей, признаваемых народом, и во имя его блага. Те положительные начала народной и национальной жизни, которые вызывали восхищение Гоголя, когда он видел и изображал их на некоторой дистанции и в отдаленье, эти же начала заставляли его с резкой критикой обрушиться на близкое настоящее. И эта тенденция творчества писателя, оказавшая глубокое воздействие на русскую реалистическую литературу, в глазах Белинского заключала в себе больше "народности", чем все положительные открытия Гоголя.

Белинский, конечно, не мог не замечать народности писателя в верном изображении нравов, обычаев, характера народа и т.д., но не очень такую народность ценил; чем далее, тем менее. 29 И чем далее, тем менее он был способен увлечься тем, что волновало Гоголя - идеей субстанциональных сил нации, ее духа: Гоголь всегда оставался гердерианцем. Но, оставаясь на гердерианских позициях. Гоголь дал критическое направление осмыслению текущей действительности, он находил и указывал то, что уничтожает жизнь нации, ее плодотворные начала. Это-то критическое направление (без отсылки к субстанции и к народному духу, а с опорой на социальный прогресс, на развитие народа, стремящееся в конце концов к торжеству социальной справедливости) и привлекало Белинского. Усилия, которые, так или иначе, способствовали этой конечной цели народного блага (как его понимал Белинский), для критика были более существенным выражением народности, чем все, что ограничивалось пределами пусть самого широкого, пусть самого основательного и серьезного этнографизма. Подчеркивая народность Гоголя в этих критических тенденциях его творчества, Белинский хотел дать (и ему вместе с Гоголем удалось это сделать) критическое направление всей русской литературе.

Та же логика мысли двигала и Чернышевским, когда он, воспитанный Белинским, вслед за ним утверждал: "...давно уже не было в мире писателя, который был бы так важен для своего народа, как Гоголь для России"; и затем: "...за Гоголем остается заслуга, что он первый дал русской литературе решительное стремление к содержанию, и притом стремление в столь плодотворном направлении, как критическое". 30

Народность, по понятиям зрелого Белинского (и его последователей), в конечном счете означала желание материального и духовного благополучия народу, вскрытие язв современного русского общественного строя, активную гражданскую позицию писателя. Но все это было важным и для Гоголя. Отправляясь с разных сторон и двигаясь к разным целям (поскольку они по-разному понимали народное благо), в этом пункте писатель и критик сближались. Произведения Гоголя, в которых он, естественно, не вдавался в рассуждения о своих мировоззренческих концах и началах, давали Белинскому все основания толковать их так, как он это делал, - подчеркивая верность писателя реальной действительности, непримиримость по отношению к существующему злу и страстную, кровную любовь "к плодовитому зерну русской жизни". 31 Но как только "концы и начала", мелькнувшие в первом томе "Мертвых душ", привлекли к себе (особенно после разъяснений К. С. Аксакова) внимание Белинского, разница позиций объявилась, и она повергла критика в "тревожное раздумье": "Много, слишком много обещано (речь идет об обещании Гоголя изобразить в следующих томах "Мертвых душ" идеальные русские характеры. - В. В. ), так много, что негде и взять


--------------------------------------------------------------------------------

29 См., например: Там же. Т. 1. С. 232-233.

30 Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. М., 1947. Т. 3. С. 11, 19.

31 Белинский В. Г. Собр. соч. Т. 5. С. 51.

стр. 16


--------------------------------------------------------------------------------

того, чем выполнить обещание, потому что того и нет еще на свете...". 32 Белинский постарался воздействовать на Гоголя всей силой убеждения, но вышедшие вместо второго тома "Мертвых душ" "Выбранные места..." никак не могли его утешить и вызвали знаменитое письмо к Гоголю. Белинский боролся за Гоголя всю жизнь, отражая все нападки критиков на художника, чье творчество составляло славу русской литературы, но вряд ли он думал когда-нибудь раньше, что ему придется бороться с самим Гоголем. С момента выхода в свет первого тома "Мертвых душ" Гоголь проделал такую эволюцию и с таким результатом, которые почти не оставляли надежды на дальнейшее сближение, да критику и не было времени ждать: он умирал. Но в середине 1830-х годов до этого итога было далеко.

Те критерии, с которыми Гоголь подходил к анализу и оценке современной действительности, сообщили глубину и силу его обличению, сделав его социальным писателем в точном значении слова. Это хорошо осознавал сам Гоголь. Свою комедию "Ревизор" (1836) он назвал "общественной комедией" и соединил это понятие с понятием "народной": "В самом начале комедия была общественным, народным созданием. По крайней мере, такою показал ее сам отец ее Аристофан" (V, 143). Поясняя это определение на примере "Недоросля" и "Горя от ума", он позднее писал: "...их можно назвать истинно общественными комедиями, и подобного выраженья, сколько мне кажется, не принимала еще комедия ни у одного из народов. Есть следы общественной комедии у древних греков; но Аристофан руководился более личным расположеньем... Наши комики двигнулись общественной причиной, а не собственной, восстали не противу одного лица, но против целого множества злоупотреблений, против уклоненья всего общества от прямой дороги. Общество сделали они как бы собственным телом; огнем негодованья лирического зажглась беспощадная сила их насмешки" (VIII, 400). Недуги общественного организма, воспринимаемые как недуги собственного тела, и должны, по убеждению Гоголя, в первую очередь беспокоить художника.

Оружием борьбы с социальным злом Гоголь тоже избрал насмешку, он был уверен, что человек, "не бояся ничего, даже самой позорнейшей брани, боится, однако ж, насмешки, как черт ладана" (VIII, 398). При этом писателя безусловно привлекала мысль, что, действуя своим беспощадным оружием, он остается "народным": "У нас у всех много иронии. Она видна в наших пословицах и песнях и, что всего изумительней, часто там, где видимо страж -дет душа и не расположена вовсе к веселости. Глубина этой самобытной иронии еще пред нами не разоблачилась, потому что, воспитываясь всеми европейскими воспитаньями, мы и тут отдалились от родного корня. (...) Трудно найти русского человека, в котором бы не соединялось, вместе с уменьем пред чем-нибудь истинно возблагоговеть, свойство - над чем-нибудь истинно посмеяться. Все наши поэты заключали в себе это свойство" (VIII, 395).

Жизнь, лишенная своих корней, осуждена, по мысли Гоголя, на ущербные, выморочные формы проявлений (как бы ни убеждали они внешней вполне материальной реальностью); она лишь прикидывается жизнью, не являясь такой на самом деле. Это странная, смешная и пугающая фантасмагория, где все, что кажется, не соответствует тому, что есть: "О, не верьте этому Невскому проспекту! Я... стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся


--------------------------------------------------------------------------------

32 Там же. С. 146. Заметим, кстати, что работа К. С. Аксакова о "Мертвых душах" (при всех оговорках) Гоголя не обрадовала (XII, 151). Его отношения со славянофилами, хотя их и соединяли общие гердерианские посылки, были непросты, о единодушии тут говорить не приходится (см., например: VIII, 261-263).

стр. 17


--------------------------------------------------------------------------------

предметы. Все обман, все мечта, все не то, чем кажется. (...) Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него... и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде" (III, 45-46). Противоречие между видимостью и сущностью - вот основное противоречие больной, ненормальной жизни. Одних (и это грустно) оно озадачивает до безумия и самоубийства (художник Пискарев); других (и это еще более грустно) оно и после самых чувствительных доказательств оставляет в прежней веселости (поручик Пирогов). 33

Понимая, что болезнь можно исцелить лишь тогда, когда она будет указана, Гоголь срывал утешительные, но лживые покровы с примелькавшейся, обычной действительности, 34 которая только на первый взгляд кажется благополучной. Он осмеивал лицемерие не как порок какого-нибудь характера или даже типа (ср. "Тартюф" Мольера), а как порок социального организма в целом, поскольку все, что имеет в нем видимость жизни, не имеет права именоваться ею. Это было не случайное соображение, это была глубоко прочувствованная идея.

Прежде всего (и в противоположность здоровому началу естественного народного единства) Гоголь не видел никакой живой связи, которая скрепляла бы этот больной организм. Здесь все поражено раздроблением, все распадается на частности и отдельные элементы, будто (как это кажется во сне Пискареву) "какой-то демон искрошил весь мир на множество разных кусков и все эти куски без смысла, без толку смешал вместе" (III, 24). Каждый занят собой, и для каждого в нем самом и заключается центр мира. Ср., например, в "Шинели" (1842): "Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного капитана-исправника... в которой он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится решительно всуе. А в доказательство приложил к просьбе преогромнейший том какого-то романтического сочинения..." и т.д. (III, 141). "Главная", "преимущественная забота" современного человека, "на которую издерживается жизнь его" (IV, 112), только отталкивает этого человека от всех прочих, ставя его во враждебные отношения с ними (IV, 113). Сильнейшие чувства, связывавшие людей прежде, выродились и измельчали (ср. "Записки сумасшедшего", 1835; "Ревизор", 1836; "Женитьба", 1842 и др.), изображение их было бы сейчас анахронизмом: "Все изменилось давно в свете. Теперь сильней (чем "любовная интрига". - В. В. ) завязывает драму стремление достать выгодное место, блеснуть и затмить, во что бы то ни стало, другого, отметить за пренебреженье, за насмешку. Не более ли теперь имеют электричества чин, денежный капитал, выгодная женитьба, чем любовь?" (V, 142). Представление о ценностях сместилось, и достоинства человека уже измеряются выгодным родством, деньгами, должностью, орденом, чином (всем тем, что, принадлежа одному, наделяет точно такими же достоинствами и еще кого угодно): "...одно значительное лицо недавно сделался значительным лицом, а до того времени он был незначительным лицом. Впрочем, место его и теперь не почиталось значительным в сравнении с другими, еще значительнейшими. (...) Впрочем, он старался усилить значительность многими другими средствами..." ("Шинель" - III, 164). И это несчастье, это предпочтение пустых, ничего не значащих вещей, распространяясь сверху вниз, захватывает всех: "Так уж на святой Руси все заражено подражанием, всякий дразнит и корчит своего начальника" (там же, ср. VIII, 309).


--------------------------------------------------------------------------------

33 Ср.: Там же. Т. 1. С. 173-174, 178-180.

34 Там же. Т. 5. С. 51.

стр. 18


--------------------------------------------------------------------------------

Мнимое достоинство и мнимые ценности вместо реальных продолжают тему призрачной фантасмагории жизни, в которой не может не заблудиться простая душа: "Что ж из того, что он камер-юнкер? Ведь это больше ничего кроме достоинство; не какая-нибудь вещь видимая, которую бы можно взять в руки. Ведь через то, что камер-юнкер, не прибавится третий глаз на лбу. Ведь у него же нос не из золота сделан, а так же, как и у меня, как и у всякого; ведь он им нюхает, а не ест, чихает, а не кашляет. (...) Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник? Может быть, я какой-нибудь граф или генерал, а только так кажусь титулярным советником?" и т. д. ("Записки сумасшедшего" - III, 205-206). Мрачная ирония всей этой "психической истории болезни " 35 сводится к тому, что поруганное человеческое достоинство здесь заявляет о себе в призрачных формах фантасмагорического мира. По мысли Гоголя, дело не в том, что Аксентий Иванович Поприщин не граф и не генерал, дело в том, что так же, как и Акакий Акакиевич, он всем вообще глубоко безразличен, что он всем чужой. Он никому не брат - пусть меньший в иерархической структуре социальных отношений, но брат. Какая-нибудь генеральская собачонка несравненно больше испытывает к себе и любви, и заботы, чем бедный Поприщин, и к ней гораздо чаще адресуются в ожидании ответных эмоций, чем к нему. А между тем, казалось бы (и это даже в безумии понимает Поприщин), ведь если она и "начнет так, как следует", то все равно "кончит собачиною" (III, 203) - таков естественный порядок вещей.

Государственный организм столь радикально поражен болезнью, что в настоящее время он являет лишь видимость гармонии и порядка. В действительности это беспорядок. Иначе и не может быть при утрате живых сил и живой связи, приводящих в действие органическую структуру (ср.: "...в нынешнем порядке или беспорядке общества, в котором... представляется какое-то охлаждение душевное, какая-то нравственная усталость, требующая оживотворения" - VIII, 224). При этом механическом, не живом, не гармоническом соединении разнородных элементов, составляющих социальное "тело", каждый из них не соответствует ни месту, ни функциям ("должности"), которые они должны были бы иметь в здоровом, правильно организованном единстве. Так выглядит ситуация уже в "Ревизоре": "В Ревизоре я решился собрать в одну кучу все дурное в России... все несправедливости, какие делаются в тех местах и в тех случаях, где больше всего требуется от человека справедливости, и за одним разом посмеяться над всем. Но это, как известно, произвело потрясающее действие. Сквозь смех... читатель услышал грусть" (VIII, 440). 36

Выйдя из границ естественного порядка, здесь все оказывается не на своих местах ("Нос", 1836). Общества, именно как общества (ср. народную тему в "Вечерах..."), в сущности нет, а есть множество самых разных частностей, фантастическим образом расположившихся в рамках привычного государственного устройства (порядка-беспорядка). И каждая из этих частностей старается занять и больше места, и повыше, чем ей надлежит занимать на самом деле (коллежский асессор Ковалев для пущей значительности предпочитает называться майором; но его нос действует более радикально: сорвавшись со своего места и превратившись из части в целое, он умудряется схватить чин, о котором его хозяин, при всем желании "придать себе благородства и веса", может только мечтать - III, 53; ср. VIII, 271).


--------------------------------------------------------------------------------

35 Там же. Т. 1. С. 174.

36 О "Ревизоре" см.: Купреянова Е. Н. Авторская "идея" и художественная структура "общественной комедии" Н. В. Гоголя "Ревизор" // Русская литература. 1976. N 4. С. 3-16.

стр. 19


--------------------------------------------------------------------------------

Однако государственный организм в целом, как и любой организм (какой бы ни заключался в нем беспорядок), очерчен определенными границами - и так жестко, что за них (или под ними, или сквозь них) решительно невозможно сунуть носа (ср. мытарства Ивана Яковлевича, так и не сумевшего этот нос незаметно "куда-нибудь подсунуть" и натыкавшегося то на будочника, то на знакомого, то, наконец, на "квартального надзирателя благородной наружности" - III, 51-52). Поскольку беспорядок заключен в эти жесткие границы, любая его частность, самовольно и беззаконно увеличивающаяся в "благородстве и весе", может увеличиваться только (и исключительно) за счет кого-то другого, за чужой счет. Любое расширение одного здесь означает притеснение и умаление другого (так, двойная порция кофию, выпитая супругой Ивана Яковлевича, самого Ивана Яковлевича оставляет - с носом; и, что более важно, точно таким же следствием оборачивается для бедного Ивана Яковлевича выход за естественные пределы раздувшегося от собственного величия майора Ковалева, умудрившегося одновременно и занестись своим носом в статские советники, и сунуть его в хлеб своего цирюльника). Ср.: "В последнее время все почти губернские должности нечувствительно выступили из пределов и границ, указанных законом. Одни стали слишком обрезаны и стеснены, другие раздвинулись в действиях в ущерб прочим" (VIII, 353- 354). А так как эта раздвинутость, это непозволительное расширение, как и все остальное, идет сверху вниз, то вся тяжесть "веса" и "благородства" давит в конце концов на "маленького" человека. Ср.: "...муж иной жены схватил уже из-за этого взятку с своего же брата- чиновника (положим, этот чиновник был богат; но, чтобы доставить взятку, он должен был насесть на менее богатого, а тот с своей стороны насел на какого-нибудь заседателя или станового пристава, а становой пристав уже невольно был принужден грабить нищих и неимущих)..." (VIII, 307).

Аксентия Ивановича Поприщина загнали и притеснили наконец до того, что, лишенный всякого места (но продолжая, разумеется, оставаться там, где был), он вылетел за пределы России и очутился в "Испании". Порвались почти все связи, кое-как соединявшие его с родной землей. И, будучи всем чужой, из этой фантастической дали, в которой вынуждена страдать его одинокая и больная душа, он взывает в последнем отчаянии, разрывающем сердце, к родному дому, и к матери, и к Руси: "За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? (...) Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! (...) ...Вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына!.. посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят - Матушка! пожалей о своем больном дитятке!.." (III, 214).

Так же давят и гонят со света бедного Акакия Акакиевича (ср.: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете..." - III, 144). Его и физически, и духовно притеснили так, что от него осталась только новая государственной формы шинель с воротником из кошки, "которую издали можно было всегда принять за куницу" (III, 155). В эту шинель Акакий Акакиевич вложил все свои средства, включая и душу: "...он совершенно приучился голодать по вечерам; но зато он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели" (III, 154). Поэтому, когда сочли эту шинель для него излишней, он, лишившись шинели, лишился души.

Из глубины этой последней нищеты раздробленного, сплющенного, ничем не обеспеченного и никем не защищенного существования возникает (не может не возникнуть, по убеждению Гоголя) протест, идея возмездия. Таков финал "Шинели". В мире, оторвавшемся от родных корней, утратившем

стр. 20


--------------------------------------------------------------------------------

живые братские связи и живую душу, превратившемся из органической в механическую систему, естественно (т. е., по мысли писателя, противоестественно) начинают действовать именно механические законы: сила сопротивления пропорциональна силе давления. Возможность такого будущего для России совсем не устраивала Гоголя. Финал "Шинели" звучит предупреждением и реальной угрозой. 37 Эту угрозу, обосновав ее гораздо более фундаментально, Гоголь повторил в "Мертвых душах" (1842), в "Повести о капитане Копейкине".

"Мертвые души", задуманные в трех томах, но завершенные только в первом, - итог художественного творчества Гоголя. В рецензии на вышедшую книгу ("Похождения Чичикова, или Мертвые души") Белинский восторженно приветствовал это "творение, необъятно художественное по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц и подробностям русского быта - и в то же время глубокое по мысли, социальное, общественное и историческое". 38 Он и позднее не изменил своего мнения о "Мертвых душах", полагая, что эта поэма "далеко" оставила "за собою все прежние... произведения" Гоголя. 39 Согласно общему плану "Мертвых душ", первый том должен был представить Россию лишь с одной стороны, той, где царствует "тьма и пугающее отсутствие света", которые Гоголь (сообразуясь с реакцией Пушкина на начальные главы: "Боже, как грустна наша Россия!") постарался "смягчить" (VIII, 294). Изображения положительных характеров из какой бы то ни было сферы здесь не предполагалось (они должны были явиться на страницах следующих томов поэмы). Писателем руководила мысль, что "нельзя иначе устремить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости" (VIII, 298). Россия в первом томе "Мертвых душ" представлена Гоголем в "глубине мерзости" и несчастья "от грабительств и неправды, которые до такой наглости еще не возносили рог свой", от "вихря возникнувших запутанностей, которые застенили всех друг от друга и отняли почти у каждого простор делать добро и пользу... при виде повсеместного помраченья и всеобщего уклоненья всех от духа земли своей, при виде, наконец, этих бесчестных плутов, продавцов правосудья и грабителей, которые, как вороны, налетели со всех сторон клевать еще живое наше тело и в мутной воде ловить свою презренную выгоду" (VIII, 361). Мертвые силы, противостоящие жизни и губящие ее, привлекают основное внимание писателя в начале всей поэмы.

В "Мертвых душах" повторяются многие мотивы и темы прежнего творчества Гоголя, начиная с "Вечеров..." и кончая "Шинелью"; здесь они включены в широкую панораму и отмечены печатью зрелых выводов и последних обобщений. Хотя Гоголь изображает лишь губернскую (помещичью и чиновничью) Россию, но весь ее государственный организм от вершины (монарх) до основания (помещичьи крестьяне) он подвергает беспощадному анализу и критической оценке. Правда, крестьяне стоят некоторым особняком, несмотря на то, что в соответствии с общим замыслом и они не могли поместиться в первом томе в лучшем виде.

Дело в том, что крестьяне, о которых идет речь, - крепостные. Их души, живые и, как оказывается, даже мертвые (по крайней мере до ближайшей по их смерти ревизии...), - подневольные души. Их достоинства (в значительной степени) и недостатки (целиком) зависят от достоинств и недостатков


--------------------------------------------------------------------------------

37 Подробнее об этом см.: Ветловская В. Е. Повесть Гоголя "Шинель" (трансформация пушкинских мотивов) // Русская литература. 1988. N 4. С. 67-69.

38 Белинский В. Г. Собр. соч. Т. 5. С. 51.

39 Там же. С. 205; ср.: Т. 7. С. 533.

стр. 21


--------------------------------------------------------------------------------

их господ. Отношения помещиков и крестьян в поэме определены этим последовательно проведенным принципом: каков поп, таков и приход; каков барин, таковы и слуги. Поэтому, как бы неказисто ни выглядели здесь крестьяне (а у Гоголя не было никакой необходимости их украшать, ведь их неблагообразие не им принадлежит), суда над ними нет. Все их грехи и вины в поэме возлагаются на совесть их господ и неблагополучие общей системы сложившихся в государстве отупляющих и развращающих отношений. (Точно так же обстоит дело и в "Записках сумасшедшего", и в "Шинели", герои которых при всей своей невзрачности и буйстве или кротости тоже вполне безвинны). 40

Беспорядок социального организма в "Мертвых душах" приобретает какой-то невиданный размах и вселенский характер. Покинув установленные самой природой места и границы (со строгой упорядоченностью царств и лестницей идущих вверх переходов), вещи, растения, животные, птицы, люди здесь фантастически уподобились друг другу и перемешались. Ср., например: "...заметил он выглянувшие из окна... два лица: женское в чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдаванские тыквы... из которых делают на Руси балалайки..."; "...у самого окна висела клетка, из которой глядел дрозд... очень похожий тоже на Собакевича" и т.д. (VI, 94, 95). В отличие от "Вечеров...", где пестрое соединение всевозможных элементов демонстрирует богатство и естественную гармонию людей и природы, в "Мертвых душах" оно обнаруживает, напротив, дисгармонию и страшную бедность как раз человеческого содержания жизни. И хуже:

здесь не только нет этого содержания, но, как выясняется по ходу дела, здесь нет в действительности и жизни. Ведь в этом и заключается в конечном счете смысл поездки Чичикова, представляющей собой "ревизию" одной из губерний России на предмет выявления "мертвых душ", и результат этой поездки: все встреченные Чичиковым души оказались достаточно "мертвыми", за исключением "мертвых душ" тех крестьян, с которыми он не встречался, но которые, благодаря "подробностям" помещичьих "записочек", имели "какой-то особенный вид свежести, как будто мужики еще вчера были живы" (VI, 136).

Самый поразительный беспорядок именно в этом: смерть, раздвинувшись и оставив свои пределы, явилась на месте жизни, а жизнь, сузившись и уступив ей все и всех, отошла в область смерти. Но так и должно быть, поскольку ни всех в целом, ни кого бы то ни было в отдельности здесь ничто не одушевляет. Ср.: "...увидели, что прокурор был уже одно бездушное тело. Тогда только с соболезновением узнали, что у покойника была, точно, душа, хотя он по скромности своей никогда ее не показывал" (VI, 210). И то же самое можно было бы сказать о каждом из героев поэмы. Каждый из них со своим "задором" ("У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый..." и т. д. - VI, 24) стоит сам по себе и действует в ущерб собственной и чужой душе. Впрочем (так же как "живой" и "мертвый"), "собственный" и "чужой" в данном случае - понятия относительные, пото-


--------------------------------------------------------------------------------

40 Чернышевский в статье "Не начало ли перемены?" по этому поводу писал: "Упоминает ли Гоголь о каких-нибудь недостатках Акакия Акакиевича? Нет, Акакий Акакиевич безусловно прав и хорош; вся беда его приписывается бесчувствию, пошлости, грубости людей, от которых зависит его судьба. (...) Акакий Акакиевич страдает и погибает от человеческого жестокосердия. Так, подлецом почел бы себя Гоголь, если бы рассказал нам о нем другим тоном" ( Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 857).

стр. 22


--------------------------------------------------------------------------------

му что одни здесь - владельцы своей и чужих душ, другие же души - крепостные. Даже мертвые, они принадлежат другим, живым, составляя их собственность и, как всякая собственность, могут быть предметом купли-продажи, если на них найдется спрос и соответствующие условия, обеспечивающие обоюдную выгоду для торгующих сторон: "...умершие души в некотором роде совершенная дрянь. "Очень не дрянь, - сказал Чичиков, пожав ему руку. (...) Если б вы знали, какую услугу оказали сей, по-видимому, дрянью человеку без племени и роду!"" (VI, 36).

Чичикова, этого ловца человеческих душ "без племени и роду", интересуют только мертвые (таков его "задор") и живые в той степени, в какой они могут или уступить, или продать свои "мертвые души". Роль, которую играет Чичиков, и характерные мотивы, которые ей сопутствуют, придают герою фантастический, дьявольский ореол. В этой ситуации помещики, уступающие или продающие Чичикову свой товар, уступают и продают его просто дьяволу. Это менее всего, по мысли Гоголя, входит в их обязанности (ср.: VIII, 321-322). И это самое радикальное, что они могут сделать, действуя против своей и чужой души.

Фантастическое в "Мертвых душах" полностью растворяется в реальном, поскольку реальность, самая пошлая (и чем пошлее, тем вернее), насквозь фантастична. Эта мысль была ясно выражена уже в "Невском проспекте" (несколько иначе в повестях "Портрет" и "Нос"), Но именно в "Мертвых душах" (и это был новый, самый радикальный шаг, сделанный Гоголем) фантастика не только заключена и спокойно размещается в привычных формах государственной системы, но самым непосредственным образом от этих форм зависит. Все фантастическое предприятие Чичикова (нажиться и разбогатеть на пустоте) было бы в принципе невозможно, если бы существующие формы жизни не допускали фантастического совмещения вполне материальной пустоты и вполне пустой материальности. В спекулятивных расчетах Чичикова (и помещиков, которые с ним имеют дело) живые души ровно ничего не стоят, тогда как мертвые составляют капитал - со всеми идущими отсюда реальными выгодами. Необходимо только, чтобы эти мертвые души официально числились живыми - одни для того, чтобы их можно было купить и продать, другие (этим озабочен Чичиков) для того, чтобы оформить и скрепить купчую: "Итак, я бы желал знать, можете ли вы мне таковых, не живых в действительности, но живых относительно законной формы, передать, уступить, или как вам заблагорассудится лучше? (...) Мы напишем, что они живые, так, как стоит действительно в ревизской сказке. Я привык ни в чем не отступать от гражданских законов... закон - я немею перед законом" (VI, 34-35).

Сообразуясь с собственным расчетом и зная, что выбранные им помещики движимы тем же соображением, Чичиков надувает и их, и государство, 41 но только потому, что в бюрократической государственной системе достаточно законно оформленной бумаги и не нужно живого человека. Бумага, составленная по казенной форме, с подписями и печатью, - вот символ бюрократической (бездушной, механической) системы, идеально совмещающей материальность (поскольку бумагу можно видеть, слышать, осязать) и полное ее отсутствие (поскольку за бумагой может, как в данном случае и есть, ровно ничего не скрываться).

Таким образом, пустота здесь предусмотрена официальным порядком (т. е. беспорядком) и самым законным, самым позволительным путем становится


--------------------------------------------------------------------------------

41 Ср.: "Чичиков, как приобретатель, не меньше, если еще не больше Печорина - герой нашего времени" ( Белинский В. Г. Собр. соч. Т. 7. С. 305).

стр. 23


--------------------------------------------------------------------------------

на место высшей ценности - ценности живого человека, ценности жизни. А так как эта пустота переводима в деньги, в капитал, в поместья и т. д., то она многим выгодна. Прежде всего - государству, поскольку оно взимает подать с "мертвых душ" как с живых; затем (и в зависимости от этого) - помещикам и Чичикову, выгадывающим в этой торговой сделке с той и с другой стороны (с каждой по-своему); наконец, - чиновникам, тоже не упускающим своего интереса и тоже наживающимся на этих спекуляциях. Но пустота не выгодна народу (и только ему).

Подать, взимаемая государством с "мертвых душ", естественно (т. е. противоестественно) ложится на живых крестьян. Следовательно, крестьяне обременены, помимо прочего, этим мертвым грузом, лишней тяжестью. И в качестве такого же мертвого груза (и еще большего) на них ложатся "живые" души - помещиков, чиновников, всех представителей высших сословий помещичье-бюрократической государственной системы (тех, кто, забыв о совести и долге, совсем не трудится, но зато и много ест, и много пьет). 42

Из-за этого мертвого груза не могут пробиться на свет и томятся во тьме живые, здоровые силы нации, ее духовные возможности, которые, как это и всегда у Гоголя, прежде всего - в народе. Злая фантасмагория, встающая со страниц первого тома "Мертвых душ", давит их тяжелым, кошмарным сном, навязанным народу и мучающим его.

Но одна тема, звучащая через всю поэму, освещает удручающий мрак ярким светом, - тема живого народного языка и поэта, который пишет на нем свою книгу. Художник, глубокой любовью и глубокой скорбью спаянный со своим народом, вкладывает в свою поэму и его и свою живую душу. Великий поэт говорит здесь от имени и на языке великого народа, мысль о котором, как спасительная тень Вергилия, ведет его по кругам жизни, чья пустота страшнее смерти. Именно такое отношение к народу и народному слову Гоголь и завещал русской литературе. Он верил, что так же, как он, она исполнит свой долг: "Видите ли эти зарождающие(ся) атомы каких-то новых стихий, видите ли эту движущуюся), снующую (кучу) прозаических повестей и романов, еще бледных, неопределенных, но уже сверкающих изредка искрами света, показывающими скорое зарождение чего-(то) оригинального, колоссальное, может быть, совершенно новое, неслыханное в Европе, поток, предвещающий будущее законодательство России в литературном мире, что должно осуществиться непременно, потому что стихии слишком колоссальны и рамы для картины сделаны слишком огромны" (VIII, 539). Это пророчество писателя вполне оправдалось.


--------------------------------------------------------------------------------

42 Герцен подчеркнул эту мысль, упоминая, правда, из всех, стоящих над народом сословий только помещиков: Гоголь "обратился к поместному дворянству и вытащил на белый свет это неведомое племя, державшееся за кулисами, вдалеке от дорог и больших городов, схоронившееся в деревенской глуши... Благодаря Гоголю мы видим их, наконец, за порогом их барских палат, их господских домов; они проходят перед нами без масок, без прикрас, пьяницы и обжоры, угодливые невольники власти и безжалостные тираны своих рабов, пьющие жизнь и кровь народа с той же естественностью и простодушием, с каким ребенок сосет грудь своей матери" ( Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1956. Т. 7. С. 229).

стр. 24