Иван Петрович Борисов, ближайший приятель и родственник Афанасия Фета, женатый на его сестре Надежде, был в 1860-х годах помещиком в Орловской губернии и постоянно проживал в родовом фетовском имении Новоселки Мценского уезда. Через Фета он был знаком и дружен с И. С. Тургеневым, чья усадьба, Спасское-Лутовиново, находилась неподалеку. Сам Фет летом 1860 года неожиданно для друзей приобрел хутор Степановку (на юге Мценского уезда) - 200 десятин черноземной земли и маленький недостроенный дом. Борисов, тесно общавшийся с Фетом и переписывавшийся с Тургеневым, аккуратно сообщал последнему все новости, касавшиеся литературных и житейских дел своего родственника. В Рождество, 25 декабря 1861 года, он написал Тургеневу большое письмо, в котором, в частности, заметил: "Не могу, хотел бы воздержаться, но нельзя Вам заранее не поведать о восхитительной статье Фета "Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство". Ничего не выдумано, все истинная правда. Но все это передано неподражаемо, фетовски. Боюсь, однако, что злодеи скажут, что автор не бросается уже с 14 этажа, но летит еще выше, выше. Я был в восторге, слушая его. Вы же из его писем уже знаете, в каком оно духе. Скоро весь плач Иеремии прольется на страницы "Русского вестника". Катков уже взял". 1

Это письмо Тургенев, находившийся в Париже, получил только в конце февраля - и отвечал на сообщения о Фете: "Вы совершенно верно определили его характер - недаром в нем частица немецкой крови - он деятелен и последователен в своих предприятиях, при всей поэтической безалаберщине - и я уверен, что в конце концов - его лирическое хозяйство принесет ему больше пользы, чем множество других, прозаических и практических". 2 Несмотря на сомнения в полезности публицистических заметок Фета, заметки эти, кажется, Тургенева заинтересовали: в письме к Фету от 5/17 марта 1862 года он заметил: "А жажду я прочесть Ваше "Лирическое хозяйство". Я уверен, что это вышло преудивительно и превеликолепно". 3

Ждать Тургеневу пришлось недолго. По свидетельству того же Борисова из письма от 22 февраля 1862 года, зимой Фет ездил в Москву, о чем-то договаривался с М. Н. Катковым; потом в Новоселках дописывал какое-то "окончание", которое тут же было отправлено в журнал. 4 Статья Фета появилась в печати уже в марте, в третьей книжке "Русского вестника". Примечательно, что во второй, февральской книжке был напечатан роман Тургенева "Отцы и дети" - и заметки Фета были восприняты читателями как бы "на фоне" нашумевшего романа.

Катков, как водится, вмешался в фетовский текст: заметки были напечатаны с измененным заглавием: "Заметки о вольнонаемном труде" - заглавием, ориентировавшим не на поиски "лирического" начала, а на собственно "публицистический" смысл. Вмешательство редактора видно и из самой подачи материала. У Фета он был разделен на маленькие главки-миниатюры и скомпонован, по-видимому, в две части. Несмотря на то что в журнале очерк был разделен на две публикации (в мартовской и майской книжках за 1862 год), 5 порядок представления главок оказался несколько


--------------------------------------------------------------------------------

1 Тургеневский сборник. Л., 1967. Вып. 3. С. 354.

2 Письмо И. С. Тургенева к И. П. Борисову от 21 февраля/3 марта 1862 года ( Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Письма: В 13 т. М.; Л., 1962. Т. 4. С. 344).

3 Там же. С. 352.

4 Тургеневский сборник. Вып. 3. С. 357.

5 Русский вестник. 1862. Т. XXXVIII. Март. С. 358-379; Т. XXXIX. Май. С. 219-273. В дальнейшем ссылки на эту публикацию (с указанием месяца и номера страницы) приводятся в тексте.

стр. 206


--------------------------------------------------------------------------------

сбит, что видно хотя бы из "сбитой" нумерации отрывков (возникшей, по всей видимости, из-за небрежности корректора). Сначала, в мартовской книжке, после небольшого введения представлены главки I-IV ("Осмотр имений", "Покупка", "Необходимое устройство" и "Осенние хлопоты"); в майской же книжке начинается показательная путаница. Как "продолжение" идет главка V ("Приближение зимы" - в этой главке содержится указание на "окончание заметок о первом, кратковременном, но тем не менее хлопотливом сезоне" - Май. С. 225); после нее следуют главки VII ("Зимняя деятельность") и VIII ("Контракт"). После этого, без какого-либо обозначения, следуют главки с III ("Весенние затруднения") по XII ("Вопрос"). Указание на финал заметок между тем содержится ранее их действительного окончания, в конце главки XI ("Федот и праздник Михаила Архангела"): "Я очень рад, что пришлось окончить мои заметки рассказом об этом отрадном факте..." (Май. С.268).

По этой корректорской небрежности можно установить, что, вероятно, в тексте Фета (рукопись которого до нас не дошла) эти очерки были разделены на две части (с отдельной нумерацией главок в каждой из них); Катков выкинул (возможно, и по цензурным причинам) главку VI первой части и главки I-II второй части (возможно, что и какие-то еще) - и заставил Фета (как указано в упомянутом выше письме Борисова) дописать публицистическое "заключение" (последняя главка). Напечатав эти очерки под "обыкновенным" для публицистической статьи заглавием, редактор "Русского вестника" переориентировал тем самым читательское восприятие. Перед читателем оказались дилетантские публицистические рассуждения известного поэта о трудностях по организации нового типа хозяйствования после крестьянской реформы - и только.

Между тем в замысле Фета было несколько иное. Обратим внимание, что в приведенном выше письме к Тургеневу Борисов, передавая ощущение от авторского чтения этих отрывков, указывает, что история его первоначального хозяйствования в этом имении передана "неподражаемо, фетовски ". Сам же "фетовский" стиль конструировался прежде всего на основе фетовской лирики - и интересующие нас очерки не должны были "выделяться" из этого стиля. Тем более что в том же письме Борисов дает два "знака" этой близости.

Упоминание о "14 этаже" отсылает к эпатирующей фразе Фета из статьи "О стихотворениях Ф. Тютчева" (1859): "Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик" 6 - эту фразу во множестве вариантов обыгрывали и друзья поэта, и его противники. В данном случае Борисов "удваивает" количество этажей - и отмечает, что в своей статье Фет поднимается "еще выше, выше". Т. е. возникает ситуация, подобная той, которая отражена в позднейшем экспромте Фета, включенном им в письмо к Льву Толстому от 28 февраля 1878 года. Экспромт называется "К бюсту Ртищева в Воробьевке" и обращен к прежнему хозяину богатого имения под Курском, купленного поэтом. Сюда включена оценка поэта-лирика, исходящая от дельного "хозяина":

Поэт! Легко сказать: поэт - Еще лирический к тому же! Вот мой преемник и сосед, Каких не выдумаешь хуже. Поэт безумствовать лишь рад, Он слеп для ежедневных терний... 7


--------------------------------------------------------------------------------

6 Фет А.А. Соч.: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 156.

7 Все стихотворения Фета приводятся по изд.: Фет А.А. Полн. собр. стихотворений / Вступ. статья, подг. текста и примеч. Б. Я. Бухштаба. Л., 1959. Ссылки на это издание не оговариваются.

стр. 207


--------------------------------------------------------------------------------

У лирического поэта - как его привыкли представлять обыватели - не может и не должно быть "хозяйства". Фет не согласен с этим: "Не продолжай на этот лад..." - и заявляет иную позицию:

Тупым оставим храбрецам

Все их нахальство, все капризы;

Ты видишь, как я чищу сам

Твои замки, твои карнизы...

Фет хочет представить новый тип "лирика" - того, кому есть дело до "ежедневных терний", кто не собирается "безумствовать", а, напротив, готов методично и планомерно устраивать собственное "лирическое хозяйство", сопряженное с невзгодами обыденной жизни вполне рядовой усадьбы. Так что первоначальное авторское заглавие очерка имело более глубокий смысл, чем то, которое было дано ему Катковым. Фет утверждает идеал "нового" лирика, хозяйственная практика которого становится vice versa видимой "лирической" "отстраненности" от обыденной жизни. Поэт берет на себя такую задачу, которая не под силу "не-поэту": организовать идеальное усадебное хозяйство в новых, изменившихся экономических условиях. Об этой задаче прямо говорится в начале "Заметок...": "Года за три еще до манифеста бездеятельная и дорогая городская жизнь стала сильно надоедать мне. (...) Мне пришла мысль купить клочок земли и заняться на нем сельским хозяйством; но первое условие, чтобы мне никто не мешал делать, что и как я хочу, и чтобы то, что я считаю своим, было мое действительно". И далее: "Я хотел, хотя на малом пространстве, сделать что- либо действительно дельное" (Март. С. 359-360). Это та же деятельность поэта, только обращенная из сферы словесного в сферу хозяйственного творчества.

Другая сторона той же проблемы отражена в другом "знаке", заявленном в том же письме: Борисов сравнивает заметки Фета с " плачем Иеремии ". Это не только отсылка к известной библейской книге - с Иеремией сравнил Фета- фермера сам Тургенев в предшествующих письмах. Вот его обращение к Фету в письме от 8/20 ноября 1861 года: "О любезнейший Фет, о Иеремия южной части Мценского уезда - с сердечным умилением внимал я Вашему горестному плачу...". То же сравнение - в письме Тургенева к Борисову от 11/23 декабря 1861 года: "Я получаю изредка письма от этого милого смертного; он в них плачет подобно Иеремии..." 8

Сопоставление интонаций фетовского рассказа о первоначальных днях своего усадебного хозяйствования с возвышенным, трогательным и жалобным стенанием библейского пророка, оплакивающего некогда цветущий, а ныне находящийся в запустении Иерусалим, - многозначно и многозначительно. Пророческое служение Иеремии пришлось на самый мрачный период Иудейской истории. С ранних лет проповедовал он Слово Божие, чем навлекал на себя "поношение и повседневное посмеяние" (Иер. 20, 8). Его собственное семейство отказалось от него, сограждане преследовали его ненавистью, а окружающее беззаконие его сокрушало. При нем сменилось несколько царей (Иосия, Иохаз, Иоаким, Иехония и Седекия), и все эти цари пытались услышать от него те пророчества, которые им хотелось услышать. В то время Иудея воевала с вавилонским царем Навуходоносором и была близка к крушению - а Иеремия не только не пророчествовал о близкой победе, но, напротив, разоблачал "лжепророков" и не позволял царям успокаиваться. В конце концов он был побит камнями - сами иудеи побили его за обличение их пороков и за пророчества об их погибели...

"Плач Иеремии" - одно из самых трагических мест в Библии. В русской поэзии с этим плачем традиционно связывали право поэта открывать ("вещать") истину о горестном положении сильным мира - так, например, "плачем Иеремии" современ-


--------------------------------------------------------------------------------

8 Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28т. Письма: В 13т. Т. 4. С. 304, 315. Письма Фета к Тургеневу этого периода не сохранились.

стр. 208


--------------------------------------------------------------------------------

ники называли стихотворение А. С. Хомякова "России" (1854), исполненное горьких истин о русском бытии и положении России в разгар Крымской войны...

* * *

Очерки Фета тоже, кажется, настроены на "возвышенное" начало; они открываются крылатой фразой: "Авторитет умер, да здравствует авторитет!" (Март. С. 358) - от ходячего французского выражения: "Le roi est mort, vive Ie roi!" Но следом идет едкое замечание насчет другого значения этой фразы: ведь если "авторитет" умер, "следовательно, всяк - авторитет"; начинают раздаваться многочисленные голоса с разных сторон, знаменующие идеологический раскол общества. Этому общественному возбуждению Фет отнюдь не сочувствует, напротив: "Фраза - это ассигнация, давно потерявшая номинальную цену и обращающаяся за деньги только между людьми неопытными. Подобные фразы в нашей литературе сыплются градом со всех сторон. Читает их публика или не читает? Кто ее знает! Но рано или поздно придется фальшивую бумажку вынимать из обращения, и кто- нибудь за нее да поплатится" (Март. С. 358).

Отсюда задача фетовских очерков - по возможности избежать "фразы": "Говорить о деле надо добросовестно и прямо. В заметках моих я выскажу не только факты, идущие, по-моему, к делу, но и те соображения и ощущения, которые вызвали меня на тот или другой шаг. Словом, я буду рассказывать, что я думал, что сделал и что из этого вышло. Хорошо так хорошо; худо так худо - лишь бы правда была" (Март. С. 358).

Эта установка приоткрывает особенные сложности, возникшие у Фета не только при написании очерков, но и при том деле, которое стало основой этих очерков, - деле организации свободного крестьянского труда, нового для исконной крепостной России. Приобретя свой "клочок земли" летом 1860 года, за полгода до освобождения крестьян и начала "эпохи реформ", Фет поневоле стал у истоков русского "фермерства" и должен был первым, ощупью продвигаться в неведомом направлении.

Идеологический противник Фета М. Е. Салтыков-Щедрин в обширной статье цикла "Наша общественная жизнь" (1863), будучи тоже человеком практическим, вынужден был оговориться: "(...) земледельческий вольный труд считает свою историю чуть ли не со вчерашнего дня ". 9 Фет оказался одним из тех, кто творил эту "историю" - и тоже осознавал собственное "творчество": "Вольнонаемное дело у нас еще в младенчестве... " (Май. С. 221).

Рассуждая о примерах "стройности" и слаженности работы в крепостной русской деревне и приводя эти примеры (величественная картина крепостного обоза), Фет уточняет собственную общественную позицию, весьма своеобразную: "Кто не понимает наслаждения стройностью, в чем бы она ни проявлялась, в движениях хорошо выдержанного и обученного войска, в совокупных ли усилиях бурлаков, тянущих бичеву под рассчитанно-однообразные звуки "ивушки", тот не поймет и значения Амфиона, создавшего Фивы звуками лиры". Это, собственно, ощущение поэта. Но оно предполагает ответ на очень важный общественный вопрос: "Так поэтому вы видите идеал в этом крепостном обозе и вы против эманципации?" Фет отвечает прямо и откровенно: "Все мы ужасно прытки на подобные заключения. Но воевать с мельницами и скучно, и некогда, а на вопрос, вижу ли я в этом обозе идеал, отвечу прямо - и да, и нет. В принципе нет, в результате - да. Это заведенный порядок, старинный порядок, которому надо подражать, несмотря на изменившиеся условия". И далее: "{...) со вступлением России в новый период деятельности заветные слова: авось, да небось, да как- нибудь - должны совершенно выйти из употребления...". И - вывод: "При вольном труде стройность еще впереди" (Март. С. 378-379).


--------------------------------------------------------------------------------

9 Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. М., 1968. Т. 6. С. 64.

стр. 209


--------------------------------------------------------------------------------

Заметки Фета имеют двойную направленность. С одной стороны, это заметки удачного практика, чей опыт может быть полезен фермеру-последователю ("я порадуюсь возможности быть ему хоть сколько-нибудь полезным, крикнув впотьмах: тут яма, держи правей, я уже в ней побывал..." - Март. С. 359). Это заметки экономиста, вынужденного считать (и экономить) каждую копейку из невеликих капиталов и потом гордиться тем, что "последняя щепка у меня точно так же куплена и привезена за деньги, как и то перо, которым пишу я эти заметки".

Упоминание "пера" опять-таки ориентирует на то, что перед нами - заметки поэта: под именем "А. Фет* появлялись (прежде всего в том же "Русском вестнике") не только публицистические заметки поэта, но и его стихи. Первоначальные очерки предполагались как заметки поэта - т. е. взгляд на русское усадебное "хозяйство" со стороны "хозяйства" словесного, "лирического" - это было в самой основе замысла "деревенских" очерков Фета. Его стихи, напечатанные в "Русском вестнике" непосредственно перед этим циклом ("Зреет рожь над жаркой нивой...", "Молчали листья, звезды рдели...", "На железной дороге"), и те, которые появились непосредственно после него ("Прежние звуки с былым обаяньем...", "Мелодия", "Ты видишь, за спиной косцов..." и др.), оказались прямо связаны с той же темой нового времени, которая явилась источником рассуждений Фета-публициста.

В то время, когда очерки цикла "Лирическое хозяйство" печатались в журнале, Фет уже готовил к печати новое, основное издание своих стихотворений. Двухтомное издание "Стихотворения А. А. Фета" было единственным в его жизни, предпринятым не по инициативе (и не на средства) самого поэта, а по инициативе книгоиздателя (К. Т. Солдатенкова). Изданное большим для поэтического сборника тиражом (2400 экз.), оно оказалось знаком достижения его автором некоего поэтического "уровня" и "авторитета".

Фет к тому времени достиг явных литературных успехов, став лидером "поэтов мотыльковой школы"; 10 он сохранил многочисленные связи среди "друзей-поэтов" (которым и посвятил издание 1863 года) - и, соответственно, имел формальное право соотнести свой поэтический опыт с небогатым еще опытом "фермера", собирающегося создать поместное хозяйство на новой экономической основе.

В 1862 году Фет-поэт еще не мешал Фету-фермеру. Видимая "противоестественность" этого совмещения была замечена лишь год спустя: в апреле 1863 года Салтыков-Щедрин напечатал в "Современнике" разгромный разбор следующего цикла фетовских очерков - "Из деревни" (появившегося в том же "Русском вестнике"). Разбор начинался уничтожающим сравнением, вошедшим впоследствии во все работы о поэте: "(...) г. Фет скрылся в деревню. Там, на досуге, он отчасти пишет романсы, отчасти человеконенавистничает; сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает, и все это, для тиснения, отправляет в "Русский вестник"". 11 Вне зависимости от того, был ли Щедрин объективно прав, этот пассаж обязывал Фета (который вообще болезненно принимал пристрастную критику) выбирать: или оставаться "поэтом", или продолжать вести поместное хозяйство ("человеконенавистничать"),

Фет выбрал второе - и потом многократно доказывал (и не мог-таки доказать!) собственную историческую правоту. Все его статьи, которые писались уже после этого, явно задевшего поэта, пассажа Салтыкова-Щедрина (дальнейшие главы очерков "Из деревни", статья "Наши корни" и т. д.), уже лишены некоей "поэтической" составляющей. Более того, в 1870-1880-е годы Фет уже не подписывал свои публицистические статьи собственным именем, а предпочел псевдоним "Деревенский житель". Идеи, в них выраженные, - это уже предмет исследования экономистов...


--------------------------------------------------------------------------------

10 Выражение М. Е. Салтыкова-Щедрина ( Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. Т. 6. С. 220).

11 Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. Т. 6. С. 59-60.

стр. 210


--------------------------------------------------------------------------------

Но тот же Щедрин, читатель весьма чуткий, уловил показательную перемену именно в стихах Фета, ставшего сельским хозяином: "Нынешние романсы его уже не носят того характера светлой безмятежности, которым отличалась фетовская поэзия в крепостной период..." 12 Приведя стихотворение "Прежние звуки, с былым обаяньем...", Щедрин рассмотрел его как "вопль души по утраченном крепостном праве" - но собственно новое в этом стихотворении, кажется, имеет другие истоки.

Прежние звуки с былым обаяньем

Счастья и юной любви!

Все, что сказалося в жизни страданьем,

Пламенем жгучим пахнуло в крови!..

Фет в литературном произведении видел прежде всего эстетический аспект отражения действительности; в данном стихотворении - это "прежние звуки", и только; в серии "Заметок о вольнонаемном труде" - идея "вольного труда" и тех начал, на которых его следует вводить... Щедрин, как и другие "шестидесятники", привык видеть прежде всего этико-политический, аспект проблемы - ив цитированном им стихотворении видел прежде всего "тоску" по ушедшим общественным отношениям, а в разбираемых очерках - прежде всего "помещичий" интерес, противоположный интересам "крестьян", которых новоявленный помещик Фет, конечно же, эксплуатирует ("человеконенавистничает")... Фет поминает "старую песню" - конечно же, по Щедрину, это крепостное право и ничто иное: иначе он попросту не видит проблемы!

А проблема, Фетом поставленная, была принципиально иной: если уж ему самою судьбою предназначено налаживать усадебное хозяйство в принципиально необычных, небывалых условиях "вольного труда" - то надобно прежде всего увидеть его проявления и положительные стороны. Видит он, однако, нечто совершенно иное: "Свободы ищет и добивается человек на всех поприщах: политическом, общественном, умственном, художественном; словом сказать, на всех. Слово свобода у всех на языке и, быть может, на сердце; а между тем многие ли уяснили себе его значение? Свободу понимают как возможность двигаться во всех направлениях. Но природа не пускает меня ни в небо, ни в землю, ни ко дну океана, ни сквозь стену. Для духовного движения есть свои океаны и стены. Интересно осмотреть остающееся в нашу пользу пространство, по которому мы действительно можем двигаться" (Май. С. 219).

Русский мужик, вообще-то достаточно умный, не ощутил этого "пространства" свободы. Знаменитый манифест 19 февраля не произвел, по наблюдениям Фета, никакого "переворота" в умах: заслушав его, "крестьяне обычным порядком разъехались по дворам", уяснив из сказанного разве то, "что надо теперь всех слушаться от мала до велика" (Май. С. 232). Для вчерашних крепостных еще дикою кажется "мысль о ценности личного труда". Фет рассказывает историю о том, как зимой ему потребовался для строительства песок и он, "рассчитав, как трудно добывание его в зимнее время, сам назначил за четверть 30 к. серебром". Крестьяне принялись за эту работу - но "все-таки остались при внутреннем убеждении, что торговали несуществующими ценностями, то есть, по их же выражению, брали деньги даром" (Май. С.233).

Лишь на единичных примерах Фет мог видеть те преимущества, которые может дать "вольнонаемный", а не крепостной труд. В одном из первых очерков он рассказывает о том, как с помощью "бессрочного солдата" "Михайлы-копача" взялся за рытье пруда в безводной степной полосе. Однажды к нему пришли наниматься два "юхновца" - и хозяин поставил условием, что не даст ни копейки задатку, а будет платить только за сделанную работу (1 рубль за кубическую сажень вырытой земли). К вечеру "юхновцы" доложили, что выкидали восемь саженей. Фет не поверил - "но каково же было мое удивление, когда полуторааршинной в глубину и саженной в


--------------------------------------------------------------------------------

12 Там же. С. 60.

стр. 211


--------------------------------------------------------------------------------

ширину канавы оказалось ровно восемь сажен? Предоставляю специалистам решить, в какой мере баснословно громадна эта работа. (...) Следовательно, каждый из двух юхновцев сработал чуть ли не вчетверо против обыкновенного работника".

Здесь у Фета вырывается поэтическое восклицание: "Это действительно орлиный труд и чисто-вольнонаемный со всеми своими преимуществами перед невольным, обязательным. Такой труд, где рабочий напрягает свои силы чисто и единственно для себя, есть идеал вольного труда, идеал естественного отношения человека к труду. Но как достигнуть этого идеала? - вот вопрос, который не так легко разрешить. Далее мы, быть может, увидим, что труд вольного рабочего никак не подходит под эту категорию и нисколько не заслуживает имени вольного, хотя, за неимением другого выражения, мы его так и называем. Между тем и другим трудом в сущности и по результатам бездна" (Март. С. 376-377). Фет, как истинный поэт, особенно радуется таким вот проявлениям активности и самодеятельности русского человека, нет-нет да и возникающим "среди тупого непонимания и нежелания понимать" (Май. С. 241).

"За время пребывания в Степановке Фет написал не более трех лирических стихотворений", 13 - констатировал Е. А. Маймин. Кажется, что все-таки больше, особенно в начальный период "фермерской" деятельности. Но как бы то ни было, в этих стихах проявилось то же замечательное поэтическое качество, что и в статьях: художественное изображение внеположной поэту действительности строится в них без учета этических (а тем более политических) показателей и оценивается чисто эстетическими критериями. Так, в первом номере "Русского вестника" за 1864 год было напечатано стихотворение:

Ты видишь - за спиной косцов

Сверкнула сталь в закате ярком,

И поздний дым от их котлов

Упитан праздничным приварком... и т. д.

Тотчас же появилась пародия на него, начинающаяся так:

Ты видишь - за набором слов

Явился Фет с стихотвореньем,

И тайный смысл его стихов

Упитан смелым вдохновеньем... и т. д. 14

Пародист попросту не понимает простоты поэтического мира Фета: ему непременно нужно видеть личность поэта "за набором слов" и вывести эту "личность", которой в самом пародируемом стихотворении и не предполагается. Этого уровня фетовской объективности не понял и Щедрин, громогласно изобличавший "помещичьи" интересы Фета-публициста и противопоставлявший их "интересам" работающего на него крестьянина... Между тем Фета вовсе не волновали чьи-либо интересы: он просто "открывал" серию любопытных "картинок" пореформенной действительности русской деревни и пытался подойти ко всем "темным сторонам нашей земледельческой жизни" прежде всего как поэт, обнаруживая в тех или иных эпизодах собственного "хозяйствования" живые стороны современных изменений.

* * *

Образцом для Фета в этом отношении являлись "Записки охотника" Тургенева, к которым он подошел тоже с характерной "поэтической" точки зрения. Вообще имя Тургенева (поэта и человека, многолетнего фетовского приятеля) становится в этом


--------------------------------------------------------------------------------

13 Маймин Е. А. Афанасий Афанасьевич Фет. Книга для учащихся. М., 1989. С. 96.

14 Цит. по: Эпиграмма и сатира: Из истории литературной борьбы XIX века. Т. 2. 1840- 1880 / Сост. А. Островский. М.; Л., 1932. С. 279.

стр. 212


--------------------------------------------------------------------------------

первом цикле его очерков своего рода "знаком": "голос" Тургенева появляется еще в первом очерке, где Фет рассказывает о выборе имения для своего эксперимента:

"Вспомнив, что Т., зная мою опытность в сельском хозяйстве, еще в Петербурге взял с меня слово ни на что не решаться, не посоветовавшись с его дядей, я обратился к последнему за советом" (Март. С. 361). Николай Николаевич Тургенев, дядя писателя, в то время управлял его имениями и постоянно жил в Спасском-Лутовинове; там он много общался с Фетом и был, по признанию поэта, его первым наставником в делах поместной усадебности. В фетовском повествовании его фигура становится своеобразным "мостиком" между "земледельческим" и "литературным" хозяйством.

Тургенев-писатель припоминается в очерках Фета довольно часто; иногда называются и конкретные рассказы из "Записок охотника": "Хорь и Калиныч", "Бежин луг", "Певцы". Своеобразной вариацией на тему последнего рассказа становится фетовский очерк " Песня ", открывающий вторую половину " Заметок...": " Всем известна привычка русского ремесленника петь во время работы. Пахарь не поет; зато плотники, каменщики, штукатуры - почти не умолкающие певцы. Последнее слово напоминает очаровательный рассказ Тургенева: но я не был так счастлив, чтобы встретить что- нибудь похожее на описанных им певцов. Много переслушал я русских песен, но никогда не слыхал ничего сколько-нибудь похожего на музыку. "Грустный вой песнь русская". Именно вой. Это даже не известная последовательность нот, а скорее какой-то произвольно акцентированный ритм одного и того же неопределенного носового звука. У женщин пение - головной визг. И то и другое крайне неприятно" (Май. С. 241-242).

Фет явно полемизирует с тургеневским рассказом, используя для этой полемики даже авторитет Пушкина; цитируется его "Домик в Коломне":

Фигурно иль буквально: всей семьей,

От ямщика до первого поэта,

Мы все поем уныло. Грустный вой

Песнь русская. Известная примета!

Начав за здравие, за упокой

Сведем как раз. Печалию согрета

Гармония и наших муз и дев.

Но нравится их жалобный напев. 15

В своих наблюдениях Фет гораздо острее и "безжалостнее" к русским песням, чем Пушкин: он обращает внимание на "вой", "стереотипный" напев и отсутствие "музыки". Но ход мысли тот же: при всех видимых несуразностях и недостатках "жалобного напева" русских песен он нравится: "Как бы то ни было, прошлою весной я жил в мире русских песен, или, лучше сказать, русской песни, потому что меняются одни слова, а песня все та же ". И кстати, о "словах ": Фет, кажется, первый заметил, что пореформенные мужики предпочитают словам собственно "народных" песен стихи модных "городских романсов". Некий "щеголеватый парень" поет под стереотипную мелодию романс на стихи Евграфа Крузе "Отгадай, моя родная...", сочиненный в 1850 году. 16 Содержание романса ("чувство девушки, волнуемой еще беспредметною любовью") певцу абсолютно недоступно; он даже меняет непонятный ему стих "Мысли бродят вдалеке" на более понятное, хоть и бессмысленное: "Никто замуж не берет"... Но тот факт, что русские люди отходят от вековых традиций во имя новых сомнительных "поделок", вовсе не вызывает у автора возмущения - напротив: "Дай Бог, чтобы русские крестьяне поскорее, подобно моему парню, почувствовали потребность затянуть новую песню. Эта потребность сделает им трубы, вычистит избу, даст человеческие постели, облагородит семейные отношения, облегчит горькую судьбу бабы, которая напрасно бьется круглый год над приготовлением негодных тканей, тогда как их и лучше, и дешевле может пос-


--------------------------------------------------------------------------------

15 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1948. Т. 5. С. 87.

16 См.: Песни русских поэтов. Л., 1988. Т. 2. С. 357.

стр. 213


--------------------------------------------------------------------------------

тавить ей машина за пятую долю ее труда; явятся новые потребности, явится и возможность удовлетворить их" (Май. С. 242-243).

И далее идет большое отступление о необходимости прогресса в быту русского крестьянина - отступление, наполненное полемикой с утверждениями современных славянофилов о важности сохранения народной "исконности". Фет нисколько не сочувствует подобным рассуждениям - и приводит множество примеров того, как мешают эти "национальные" устои, основанные на "авось", нормальной организации сельскохозяйственного дела - например введению производительного и облегчающего труд крестьянина машинного труда. "Машина не требует порывистых усилий со стороны прислуживающего при ней человека. Она требует усилий равномерных, но зато постоянных. Пока она идет, нельзя стоять, опершись на вилы или лопату, и полчаса перебраняться с бабой. Отгребаешь солому, так отгребай точно так же в двадцатую часть часа, как и в первую, а не то она тебя засыплет". И тут же приводится анекдотический пример из практики: мужики отказались работать при молотилке именно потому, что молотилка была исправной: "Сами ходите под машину: ишь она, пусто ей будь, хоть бы запнулась" (Март. С. 379). В своей "практической" западнической устремленности Фет оказывается близок (как уже давно замечено 17 ) тургеневскому Потугину из романа "Дым". Но дело не только в идеологической близости.

Интересна серия очень своеобразных "притч", которые рисует поэтическая (и политическая) фантазия Фета. Иван Аксаков в передовой статье первого номера славянофильской газеты "День" (15 октября 1861 года) в несложной аллегории сравнил послепетровскую Россию с увязнувшей в грязи колымагой. Кучер (низшие сословия) в этой колымаге остался на месте, а "форейтор" (верхние сословия и прежде всего дворянство) оторвался от колымаги и ускакал далеко вперед. Фет охотно принимает славянофильскую аллегорию - и развивает ее дальше: "Действительно, форейтор оторвался и ускакал, но это слава Богу. Если он не оторвался, то, вероятно, сидели бы с колымагой и до сегодня в грязи. Но летая вкривь и вкось по всем направлениям, он немало обозрел местностей и поразведал дорог". Если же экстраполировать эту аллегорию на совершившуюся наконец крестьянскую реформу, то "форейторские лошади, слава Богу, проскакали через узкий мостик, кажущийся таким опасным для колымажных лошадей..." (Май. С. 244-245) - реформа свершилась, хотя и "сверху".

Но фантазия Фета тут же строит другую "притчу". Ведь и кучер, и форейтор - в сущности русские люди, "которым, как говорится, в немце (т. е. в порядке и сдержанности) тесно". Форейтор в чужих краях "на деле до сих пор у чужих разных господ перенял только кафтан немецкого сукна, розовый галстук да папиросы" - "а разверните-ка ему немецкие-то полы, так увидите, что под ними седло все истыкано, один войлок торчит..." И на этой вот близости возникла современная трагикомическая ситуация: "Старик кучер смотрел, смотрел, слез с козел, да в кабак, благо около кабака завязли..."

Раньше можно было все "кнутом" решить - а теперь лошади устали и "заноровились": не помогает "кнут"! Фет, имевший некоторый опыт "коннозаводчика", предлагает простейший выход: перевести лошадок "на хороший корм"... И снова притча:

"А последнего-то ни кучер, ни форейтор терпеть не могут. Они точно не понимают, что синий кафтан - следствие исправных лошадей и что по грязной дороге, и еще более в грязной избе, такой кафтан случайная прихоть, а не насущная потребность" (Май. С. 245-246).

Позиция практического "фермера" Фета, через год после занятия сельским хозяйством, как видим, отличается и от западнической, и от славянофильской. Главное в современном положении он видит в том, чтобы продемонстрировать народу очевидные


--------------------------------------------------------------------------------

17 См.: Батюто А. И. С. Тургенев в работе над романом "Дым". (Жизненные истоки образа Потугина) // Русская литература. 1960. N 3. С. 156-160.

стр. 214


--------------------------------------------------------------------------------

выгоды его нового положения - тем более что у него возникают уже "потребности некоторых удобств", требования "более высокого уровня жизни". Эти "потребности" проявляются прежде всего у молодого поколения крестьян - на это подрастающее поколение и следует делать ставку. Вот Фет вспоминает о том, как он недавно посетил одного из героев рассказа Тургенева "Хорь и Калиныч" - того самого Хоря, который явился воплощением тургеневской мысли о жизнеспособности твердого, деловитого и практического начала в народном характере. Хорь по-прежнему крепок: ему "теперь за восемьдесят лет, но его колоссальной фигуре и геркулесовскому сложению лета нипочем". Но будущее его семьи вызывает у Фета много вопросов. "Хорь сам quasi-грамотный, хотя не научил ни детей, ни внучат тому же"; он до нелепости прижимист: по многу раз из экономии заваривает один и тот же чай... "Кто после этого скажет, чтобы грамотность и чай были в семье Хоря действительными потребностями?" (Май. С. 246-247).

Вместе с тем поэта Фета каким-то непостижимым образом привлекает житейская обстановка жизни этого постаревшего героя - он создает своеобразное стихотворение в прозе: "У него какая-то старопечатная славянская книга, и подле нее медные круглые очки, которыми он ущемляет нос перед чтением. Надо было видеть, с каким таинственно- торжественным видом Хорь принялся за чтение вслух по складам. Очевидно, книга выводила его из обычной жизненной колеи. Это уже было не занятие, а колдовство. Старшие разошлись из избы по соседям. Оставались только ребятишки, возившиеся на грязном полу, да старуха сидела на сундуке и перебирала какие-то тряпки близ дверей в занятую мною душную, грязную, кишащую мухами и тараканами каморку. Старуха, верно для праздника, поприневолилась над пирогами, и потому громогласно икала, приговаривая: "Господи Исусе Христе!" И посреди этого раздавались носовые звуки: "сту-жда-ю-ще-му-ся". Часа в три после обеда втащили буро-зеленый самовар, и Хорь прошел в мою каморку к шкапу с разбитыми стеклами" (Май. С. 246).

Обратим внимание: это стихотворение очень напоминает лирическую экспозицию стихотворений Фета, своеобразную "обстановку действия":

Люблю я немятого луга

К окну подползающий пар,

И тесного, тихого круга

Не раз долитой самовар.

Люблю я на тех посиделках

Старушки чепец и очки;

Люблю на окне на тарелках

Овса золотые злачки.

Фета в "Заметках..." интересуют как раз те эпизоды, которые выходят из пределов "обычной жизненной колеи", - именно им поэт посвящает свои наблюдения. Содержатель постоялого двора Федот, возвращающий проезжему помещику забытые им два рубля, для Фета интереснее какого- нибудь работника Филиппа, постоянно норовящего обмануть и "обжулить" нанимателя. И даже в знакомом читателю Хоре он видит прежде всего эти "выламывающиеся" из привычного впечатления детали образа.

* * *

Об одном эпизоде своего первого "фермерского" года, вышедшем "из обычной жизненной колеи", Фет не мог рассказать в предназначенных к печати очерках. Это знаменитый эпизод ссоры Тургенева со Львом Толстым, происшедшей как раз в фетовской Степановке 27 мая 1861 года. Эпизод этот вполне укладывается в хронологическую схему его "Заметок..." ("крайние" даты которых - 13 августа 1860 года и 6 ноября 1861 года - обозначены самим автором) и в позднейших "Воспоминаниях" Фета находится на своем месте.

стр. 215


--------------------------------------------------------------------------------

Мемуарный рассказ Фета об этой ссоре является в сущности единственным источником сведений о ней. После нее два крупнейших русских писателя, дружившие друг с другом, не общались почти семнадцать лет, дело чуть ли не дошло до дуэли - а непосредственным к размолвке поводом было, если верить Фету, попутное замечание Толстого о неправильных воспитательных мерах, которые применяет к дочери Тургенева Полине ее английская гувернантка...

Знаменитая размолвка произошла утром 27 мая, в субботу, на другой день после приезда друзей-писателей в новое имение Фета. Борис Зайцев, истолковывая ее, подчеркнул, что оба "в общем-то капризные" писателя встали тогда "с левой ноги"; Толстой "посмеялся над бедной Полиной, да и над отцом", а Тургенев этого "не мог вынести". 18 Ю. В. Лебедев, пересказывая в своей книге о Тургеневе этот же эпизод, даже вставил "другое свидетельство" (вероятно, имеется в виду двусмысленная фраза из позднейшей записки Толстого к Тургеневу), что-де Тургенев в запале употребил по адресу Толстого какое-то очень уж грубое ругательство. 19 Но для нас в данном случае интересен другой вопрос: было ли случайностью то, что знаменитая ссора произошла не где- нибудь, а рядом с Фетом, в новой усадьбе Фета, с развитием которой сам поэт связывал надежды на новое развитие России?

Мемуары Фета, которые по своей историко-литературной значимости стоят на особом положении - настолько важные факты в них скрываются, - являются в общем весьма ненадежным источником. Они писались тогда, когда их автор был в весьма преклонном возрасте и вследствие аберрации памяти иногда искажал и контаминировал некоторые события - а пуще всего подчас сознательно деформировал их. "В жизни его было много событий, которые он привык скрывать и замазывать, и центральные факты его личной жизни (происхождение, романы, женитьба, отношения с сестрами и братьями и т. п.) описаны какой-то тайнописью, соединенной с явными измышлениями. Но и те события, в которых скрывать было нечего (как, скажем, поступление в офицеры, отставка, переселение в деревню), описываются лишь внешне правильно; пружины же, двигавшие поступками, неизменно утаиваются. Это определило тон мемуаров: внешнее описание событий, создающее, с одной стороны, впечатление композиционной бесхребетности, с другой - впечатление недоумения от противоречия видимой целенаправленности всех решений и поступков Фета с неясностью направляющих целей". 20

Эта особенность фетовских мемуаров явно сказалась и в описании интересующего нас эпизода. Этот рассказ предваряется специальным замечанием: "Сколько раз я твердо решался пройти молчанием событие следующего дня по причинам, не требующим объяснений. Но против такого намерения говорили следующие обстоятельства. В течение тридцати лет мне самому неоднократно приходилось слышать о размолвке Тургенева с Толстым, с полным искажением истины и даже с перенесением сцены из Степановки в Новоселки. Из двух действующих лиц Тургенев письмом, находящимся в руках моих, признает себя единственным виновником распри, а и самый ожесточенный враг не решится заподозрить графа Толстого, жильца 4-го бастиона, в трусости. Кроме всего этого, мы впоследствии увидим, что радикально изменившиеся убеждения Льва Николаевича изменили, так сказать, весь смысл давнишнего происшествия, и он первый протянул руку примирения. Вот причины, побудившие меня не претыкаться в моем рассказе". 21

Замечание Фета, как видим, достаточно "лукаво". Его мемуары диктовались в 1889-1890 годах, когда один из участников ссоры, Тургенев, уже умер, а Толстой довольно активно общался с самим мемуаристом и интересовался его литературными


--------------------------------------------------------------------------------

18 Зайцев Б. Далекое. М., 1991. С. 223.

19 Лебедев Ю. Тургенев. М., 1990. С. 429-430. См. записку Толстого к Тургеневу от 8 октября 1861 года: Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями. М., 1978. Т. 1. С. 177.

20 Бухштаб Б. Я. Судьба литературного наследства А.А. Фета // Лит. наследство. 1935. Т. 22-24. С. 596. См. также: Блок Г. Рождение поэта. Л., 1924. С. 111.

21 Фет А. Мои воспоминания. М., 1890. Ч. 1. С. 370.

стр. 216


--------------------------------------------------------------------------------

предприятиями. Тургенев в цитируемом Фетом письме отнюдь не называет себя " единственным виновником распри" - хотя и признает свою несдержанность. Но к чему тогда указание Фета, подчеркивающее, что Толстой отнюдь не был "трусом"? И зачем поминается о "радикально изменившихся" воззрениях Толстого - какое отношение эта будущая перемена могла иметь к интересующей нас ссоре?

Ссора, как мы знаем, завершилась тем, что приятели "раззнакомились навсегда" - и чуть ли не дуэлью. Причем дуэльная ситуация возникала дважды: непосредственно после ссоры (тогда Тургенев был "на волоске от дуэли": "ожидал немедленного вызова" со стороны Толстого) и четыре месяца спустя, в начале осени: тогда до Тургенева дошли слухи о том, что Толстой распространяет в обществе копию его письма с извинениями и говорит о его трусости; он потребовал объяснений и сообщил, что намерен драться, как только приедет в Россию... Между тем пресловутое "извинительное" письмо Тургенева предназначалось не столько для Толстого, сколько для Фета. Толстой в своей записке к нему (ответом на которую явилось его письмо) прямо потребовал: "Надеюсь, что ваша совесть вам уже сказала, как вы не правы передо мной, особенно в глазах Фета и его жены. Поэтому напишите мне такое письмо, которое бы я мог послать Фетам ". 22 Письмо это действительно было послано Фетам и у них хранилось: Фет привел его в "Моих воспоминаниях".

Вот фрагмент "Моих воспоминаний", повествующий непосредственно о ссоре: "Утром, в наше обыкновенное время, т. е. в 8 часов, гости вышли в столовую, в которой жена моя занимала верхний конец стола за самоваром, а я в ожидании кофея поместился на другом конце. Тургенев сел по правую руку хозяйки, а Толстой по левую. Зная важность, которую в это время Тургенев придавал воспитанию своей дочери, жена моя спросила его, доволен ли он своею английскою гувернанткой. Тургенев стал изливаться в похвалах гувернантке и, между прочим, рассказал, что гувернантка с английской пунктуальностью просила Тургенева определить сумму, которою дочь его может располагать для благотворительных целей. "Теперь, - сказал Тургенев, - англичанка требует, чтобы дочь моя забирала на руку худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности".

- И это вы считаете хорошим? - спросил Толстой.

- Конечно; это сближает благотворительницу с насущною нуждой.

- А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену.

- Я вас прошу этого не говорить! - воскликнул Тургенев с раздувающимися ноздрями.

- Отчего же мне не говорить того, в чем я убежден? - отвечал Толстой. Не успел я крикнуть Тургеневу: "перестаньте!", как, бледный от злобы, он сказал: "Так я вас заставлю молчать оскорблением". С этим словом он вскочил из-за стола и, схватившись руками за голову, взволнованно зашагал в другую комнату". 23

И в этом описании ссоры Фет несколько "лукавит", описывая ее намеренно "конспективно". Психологически невозможно, чтобы две вполне "невинные" реплики Толстого в необязательном и вполне "застольном" домашнем разговоре настолько вывели Тургенева из себя, чтобы он впал в почти невменяемое состояние: "с раздувающимися ноздрями" стал бы выкрикивать оскорбления. Об этой ссоре Тургенев через 10 дней сообщил в письмах П. В. Анненкову и Е. Е. Ламберт. Первому он написал: " Виноват был я, но взрыв был, говоря ученым языком, обусловлен нашей давнишней неприязнью и антипатией наших обеих натур. Я чувствовал, что он меня ненавидел, и не понимал, почему он - нет-нет, и возвратится ко мне". В письме к Ламберт - чуть подробнее: "Он сходился со мною - как будто для того, чтобы дразнить и бесить меня. По поводу совершенно постороннего разговора (дело шло о филантропии) я, уже


--------------------------------------------------------------------------------

22 Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями. Т. 1. С. 174.

23 Фет А.А. Мои воспоминания. Ч. 1. С. 370- 371.

стр. 217


--------------------------------------------------------------------------------

внутренне взбешенный, сказал ему грубую дерзость". 24 Но чтобы эта "грубая дерзость" явилась, этот "посторонний разговор" должен был быть более длительным, чем описан у Фета.

Фет, впрочем, тоже склонен был объяснять эту неожиданную вспышку Тургенева более глубокими причинами: "Размышляя впоследствии о случившемся, я поневоле вспоминал меткие слова покойного Ник. Ник. Толстого, который, будучи свидетелем раздражительных споров Тургенева со Львом Николаевичем, не раз со смехом говорил: "Тургенев никак не может помириться с мыслью, что Левочка растет и уходит у него из-под опеки"". 25 Эти "меткие слова" корреспондируют с признаниями Тургенева о своем отношении к Толстому в письмах к упомянутым адресатам: "Я должен был, по-прежнему, держаться в отдалении, попробовал сойтись - и чуть было не сошелся с ним на дуэли. И я его не любил никогда, - к чему же было давным-давно не понять все это?.." (письмо к П. В. Анненкову); "Я не жалею об этом - потому что сближения между нами никогда быть не могло..." (письмо к Е. Е. Ламберт).

Вместе с тем происшедшая ссора, казалось бы, не очень изменила характер отношений Тургенева и Толстого с Фетом, в доме которого все и случилось. Внешне эти отношения остались вполне приятельскими: Тургенев продолжал общаться с Фетом, принимал его с Марьей Петровной в Спасском, ездил вместе на охоту; Толстой поначалу продолжал переписку. Но после второго "преддуэльного" эпизода, когда Фет попытался восстановить былые приятельские отношения писателей специальным письмом к Толстому, в котором упоминал некое "извинительное" письмо Тургенева, Толстой неожиданно ответил, что с "подлецом" Тургеневым не хочет иметь никакого дела, а Фету приписал: "И прошу вас не писать ко мне больше, ибо я ваших, так же как и Тургенева, писем распечатывать не буду". 26

Толстого что-то не удовлетворило и в поведении Фета - хотя он не мог себе отдать отчета, что именно. Во всяком случае, с декабря 1861 года отношения между ними прервались, и лишь через несколько месяцев произошло примирение, об обстоятельствах которого Фет вспомнил 12 лет спустя в письме к Тургеневу от 12 января 1875 года: "Однажды, делая сначала вид, что не замечает меня в театральном маскараде, Толстой вдруг подошел ко мне и сказал: "Нет, на вас сердиться нельзя" - и протянул мне руку. С тех пор мы снова разговаривали с ним о Вас без всякого раздражения". В этом же письме отмечается особенность поведения самого Тургенева: "Вы окаменили нас брошенной в лицо Толстому ничем не заслуженной дерзостью - и когда я в Спасском заикнулся просить Вас о человеческом окончании этого дела, Вы зажали мне рот детски капризным криком, которого я, все по той же симпатии к художнику, наслушался от Вас вдоволь". 27 Видно, что и Толстой, и Тургенев в 1861 году, в связи с происшедшей ссорой, ощущали какую-то неясную и необъяснимую неудовлетворенность поведением и позицией Фета-хозяина.

* * *

Показательно, что в воспоминаниях Фета, в рассказе об этом эпизоде ссоры, очень много бытовых деталей, которые на первый взгляд кажутся лишними в такого рода повествовании. Детали эти приоткрывают ситуацию размолвки, так сказать, "со стороны" Фета.

Толстой и Тургенев - каждый из них - приехали в фетовскую Степановку впервые. Каждый из них был удивлен неожиданно развернувшейся хозяйственной сноровкой "нежного поэта", ранее никак не выказывавшего ни стремления к земледельче-


--------------------------------------------------------------------------------

24 Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Письма: В 13 т. Т. 4. С. 255, 256.

25 Фет А. Мои воспоминания. Ч. 1. С. 372.

26 Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями. Т. 1. С. 354.

27 Фет А.А. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 211, 212.

стр. 218


--------------------------------------------------------------------------------

скому труду, ни расположенности к разрешению экономических проблем. Фет представал для них как "Фет добродушный" - не более.

Они приехали за день до ссоры - Фет в мемуарах, при описании этого дня, не забывает упоминать бытовые детали: "скудость хозяйственных строений" в новоприобретенном имении (тут же приводится первое впечатление Тургенева от Степановки: "жирный блин, а на нем шиш"), какая-то "оживленная беседа" (вероятно, о том же имении), обед, приготовленный замечательным поваром Михайлой, бутылка редерера, охлажденная в леднике, которым Фет очень гордился (и ледник, и пруд для воды были сооружены "прошлой осенью"). После обеда все втроем отправились на прогулку в "рощицу, отстоявшую сажень на сто от дому", и на опушке ее, "разлегшись в высокой траве, продолжали наш прерванный разговор еще с большим оживлением и свободой". Вечером почетным гостям был устроен ночлег в тесноватом еще доме... 28 В этот, предшествующий ссоре, день Фет был равноправным участником "разговоров" - но почему-то совсем исключил себя из беседы, явившейся наутро поводом для ссоры. Кажется, что и тот злополучный разговор должен был быть по крайней мере "трехсторонним".

26 мая 1861 года была пятница, рабочий день, - и самая жаркая пора сельскохозяйственного цикла. Тургенев и Толстой должны были с самого начала столкнуться со множеством бытовых эпизодов, которые демонстрировали бы новую для них практическую сметку Фета: его наблюдения в усадьбе, взаимоотношения с работниками, его собственное прилежание к земледельческому хозяйству. Во всяком случае Тургенев в письме к Фету из Парижа от 19/31 марта 1862 года (так и не побывав в Степановке после знаменательной ссоры) заметил: "Я не могу себе иначе представить Вас теперь, как стоящим по колени в воде в какой-нибудь траншее, облаченным в халат, с загорелым носом, и отдающим сиплым голосом приказы работникам. Желаю Вам всяческих успехов и до небесной пшеницы". 29 Фет-практик выступал как будто живым укором Тургеневу-созерцателю.

Те бытовые детали, которые упомянуты в воспоминаниях Фета, неоднократно повторяются в анализируемых нами "Заметках о вольнонаемном труде", писавшихся через несколько месяцев после происшедшей размолвки, по ее горячим следам. Естественно, что в этом, предназначавшемся для печати, публицистическом цикле Фет ни словом, ни намеком не обмолвился о происшедшей в его имении "домашней" размолвке друзей-писателей. Но все же его "Заметки...", ярко раскрывающие образ мыслей Фета в этот период, позволяют несколько прояснить существо возникшей в Степановке ссоры и роль, которую в ней сыграл сам хозяин...

Первый усадебный год описан Фетом по "календарному" принципу, ориентированному на русский сельскохозяйственный цикл (ср. названия главок: "Осенние хлопоты", "Приближение зимы", "Зимняя деятельность", "Весенние затруднения" и т. д.). Времени, когда произошла ссора, соответствует главка "Песня", ориентированная как раз на конец мая: "Погода установилась ясная и теплая" (Май. С. 241). Эта главка, помимо всего прочего, знаменует перелом в характере повествования: если раньше Фет строил свой рассказ как последовательное повествование о тех невзгодах и трудностях, которые приходится преодолевать русскому землевладельцу в новых хозяйственных условиях, то теперь переходит к системе "притчевых" рассказов, призванных решить коренные проблемы русского жизнеустройства.

"Притчи" эти прямо связаны с проблемой наступившей свободы, которую Фет понимает весьма оригинально: "Только сознание законных препятствий и связанных с ними прав дает то довольство, тот духовный мир, который составляет преимущество свободного перед рабом" (Май. С. 220). Таковой притчей о свободе стала разобранная выше притча о "колымаге", "ямщике" и "форейторе", направленная против славянофилов. Такова же предшествующая ей притча о губительности доброты.


--------------------------------------------------------------------------------

28 Фет А. Мои воспоминания. Ч. 1. С. 369-370.

29 Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Письма: В 13 т. Т. 4. С. 363.

стр. 219


--------------------------------------------------------------------------------

Тургенев, озабоченный воспитанием дочери, оставшейся в Париже, в конце мая- начале июня 1861 года (т. е. в тот самый период его ссоры с Толстым!) пишет ей несколько "педагогических" писем, в которых внушает ей в качестве нравственного принципа "великое трио": "Размышление, доброта, прилежание". В особенности - "доброта": "Это самое главное: надо уметь смотреть даже на дерево с добротой. Я заметил также, что доброта часто сопровождается некоторой возвышенностью чувств. Это легко объяснить: доброта не дает нам думать о себе, погрязнуть в тине эгоизма". 30

Фет ни в коем случае не согласен с этим тезисом: по его мнению, доброта невозможна в жизни прежде всего потому, что "непрактична". Фет использует здесь богатый опыт "коннозаводчика": "Недаром русская пословица говорит: "на добрых воду возят". Эта пословица очевидно произошла из опыта. Если у вас есть между рабочими лошадьми замечательно добрая, будьте уверены, никакой присмотр, никакие увещания не спасут бедного животного от ежеминутных попырок. Сена ли привезть, хоботья ли насыпать, соломы ли навозить, кого взять? - рыжего. Послать куда поскорее - на рыжем. Одним словом, бедный рыжий за все отвечает. Понятно, что в дальней дороге или на тяжелой работе всякому приятнее иметь лошадь, не требующую ежеминутных понуканий; но возить корм около дома решительно все равно, слишком или не слишком ретива лошадь. Но рыжий недаром слывет добрым, и поэтому оброть уже сама его ищет по двору между всеми другими отдохнувшими лошадьми" (Май. С. 230). И далее подробно рассказывается грустная история о том, как на "рыжего" навалили непосильную ношу ("с лишком тридцать пять пудов"), он покорно ее вез, но обессилел, заболел и на третий день пал...

Эта рассказанная Фетом притча замечательна, между прочим, тем, что, вероятно, явилась одним из источников толстовского "Холстомера". Толстой начал писать эту повесть (сюжет которой был пересказан ему М. А. Стаховичем) как раз после знакомства с "Заметками..." Фета - ив письме к Фету от 1-3 мая 1863 года сообщил об этом, на что Фет ответил не вполне ясным замечанием. 31

Но притча о доброй лошади, рассказанная Фетом, выдвигала весьма нетривиальную нравственную позицию - ибо тут же была распространена и на людское сообщество. На доброту в условиях нового хозяйствования опираться нельзя - вот одна из любимых идей Фета в этих очерках. Она многократно "поверяется" другими притчами, рассказанными в следующих главках: "Еще о пчелах" (о том, как "добрый" пасечник стащил хозяйский мед), "Систематическая потрава" (о бесплодности усилий помещика бороться с потравой хлебов крестьянскими лошадьми), "Скачка по гречихе и последствия скачки" и др. "Темная сторона земледельческой жизни" проявляется, констатирует Фет, именно в невозможности нового хозяина-фермера быть "добрым": "Долго еще неуклонному закону придется бдительно стоять на страже, пока русский человек не забудет своего наивного произвола и наследственной лжи" (Май. С. 226).

Поэтому там, где бессильна доброта, на ее место должна прийти законность : "Всякая законность потому только и законность, что необходима, что без нее не пойдет самое дело. Этой-то законности я искал и постоянно ищу в моих отношениях к окружающим меня крестьянам, и вполне уверен, что рано или поздно она должна взять верх и вывести нашу сельскую жизнь из темного лабиринта на свет Божий" (Май. С. 234).

Законность поневоле противостоит доброте - и поэтому землевладелец, нанимающий работников, не должен обращать внимания на "валяния в ногах", не должен оказывать милости, если она противоречит закону. Именно эта исходная посылка фетовских очерков особенно возмутила Щедрина, столь красноречиво пытавшегося опровергнуть ее. 32 Противопоставляя закон и милость во имя "закона", Фет в сущ-


--------------------------------------------------------------------------------

30 Там же. С. 250-251, 416-417 (перевод с французского).

31 Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями. Т. 1. С. 364, 366.

32 См.: Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. Т. 6. С. 60-67.

стр. 220


--------------------------------------------------------------------------------

ности противостоял всей гуманистической традиции русской литературы, апеллировавшей со времен Радищева и Пушкина именно к милости сильных мира...

Не случайно в своих воспоминаниях Фет вспомнил о "радикально изменившихся убеждениях" Льва Толстого. К толстовской идее "непротивления злу насилием" он относился, по меньшей мере, скептически, не принимая ее нравственных корней и "начал", исходя в этом неприятии из собственного практического опыта. Вот показательное признание Фета в письме к Я. П. Полонскому от 23 января 1888 года: "Я никому не уступлю в безграничном изумлении перед могуществом таланта Льва Толстого; но это нисколько не мешает мне с величайшим сожалением видеть, что он зашел в терния каких-то полезных нравоучений, спасительных для человечества. История человечества представляет целый ряд примеров, что наставления приводили людей только к безобразным безумствам и плачевному изуверству, но не было примера, чтобы слово, не поддержанное суковатою палкой, благодетельно подействовало на людей..." 33

Толстовская философия "вырастала" на глазах у Фета - и черты нравственной утопии в этом учении Фет улавливал очень обостренно и точно буквально с самого начала. В одной из главок своих "Заметок..." - "Испольная десятина" (Май. С. 262-265) - он подробно передает свой диалог с крестьянином-"половинщиком", демонстрирующий, что мужик просто не хочет понимать всех разумных убеждений и аргументов "не в свою" пользу: он не так развит, чтобы сочувствовать каким-то общим нравственным началам. На практике нравственная утопия демонстрирует свою беспомощность. Точно так же и в "совершенно постороннем" споре о "благотворительности", который развернулся в стенах небольшого имения, сооружаемого на "новых" - и открыто прагматических - началах, сама обстановка Степановки должна была демонстрировать вопиющую бессмысленность подобных "абстрактных" утопий.

Еще менее применимой к фетовской практике русского фермера была "западническая" (даже "англофильская") позиция Тургенева - что Фет тоже прямо демонстрирует. Вслед за упомянутым эпизодом о посещении Хоря, напоминающим о тургеневском рассказе "Хорь и Калиныч", Фет помещает в "Заметках..." главку "Филипп и Тит" (Май. С. 251-253), где выводит два несколько иных крестьянских типа:

Тит - олицетворение доброты, честности и забитости, трудно добывающий свой хлеб, и Филипп - вороватый и жуликоватый, готовый "по злобе" много зла наделать, но именно вследствие этих черт характера лучше приспособленный к современным условиям жизни. А будущее, кажется, не за безответным Титом, а как раз за Филиппом. Абстрактное упование на "доброту" ничего, кроме вреда, в практике русского хозяйствования принести не может.

"Я ничего не сочинял, а старался добросовестно передать лично пережитое, указать на те, часто непобедимые препятствия, с которыми приходится бороться при осуществлении самого скромного земледельческого идеала. Затруднений и препятствий много, - но где средства устранить их и сравнять дорогу всему земледельческому труду, этому главному, чтобы не сказать единственному, источнику нашего народного благосостояния?" (Май. С. 269). Так Фет начинает заключительную главку своих "Заметок..." - и вывод, к которому он приходит, явно неутешителен и пессимистичен.

Неутешителен он и с экономической точки зрения: Россия, начавшая эпоху "вольнонаемного труда" гораздо позднее, чем Запад, ничему не может научиться у Запада. "Что такое страна пролетариата в двух словах? Страна, где руки ищут работы, а работы нет. Что такое Россия? Страна, в которой необходимейшая работа ищет рук, а рук нет. Не очевидно ли, что у нас в настоящее время забота об устранении пролетариата не иное что, как заботы ленивого мальчика, который, вместо того чтобы учить латинские склонения, становится перед зеркалом и говорит: "Когда я буду большой,


--------------------------------------------------------------------------------

33 Фет А. А. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 338.

стр. 221


--------------------------------------------------------------------------------

у меня вырастут усы и борода. Усы я буду завивать, как дяденька, а бакенбарды запущу, как у папаши". Действительно, при благоприятнейших условиях к умножению народонаселения и у нас лет через 500, может быть, вырастет борода пролетариата. Но что тогда будет, никто не знает, а если тогда будут журналы, то они на досуге побеседуют об этом предмете" (Май. С. 269-270). Россия - не Запад, и все рецепты "дяденьки" для нее бессмысленны. России самой приходится "ощупью" решать вдруг вставшие перед ее хозяйством экономические проблемы...

Еще важнее проблемы нравственные: "наступило время, настоятельно требующее общего народного воспитания " (Май. С. 272). А единственным путем этого воспитания, по глубокому убеждению Фета, вытекающему из содержания его очерков, может быть не путь милости, а путь закона. Ведь в сущности только и нужно, чтобы "оградить честный труд от беззаконных вторжений чужого произвола". Так, кажется, просто - и так трудно исполнимо на практике, ибо этот путь требует ежеминутного, последовательного, капля за каплей, воздействия на народные - на всех сословных уровнях - "нравы", все еще определяющие движение российской "колымаги".

Заключительный абзац "Заметок..." - это как бы обращение к Тургеневу и Толстому, бессмысленный "разрыв" которых Фет все время продолжает держать "за скобками": "Тяжел и высок нравственный подвиг духовных воспитателей народа. Этим воспитателям предстоит наперед глубоко проникнуться сознанием предстоящего подвига и простым людям объяснить, понятным для них языком, простые законы чистой нравственности, оставя на время схоластические тонкости в стороне" (Май. С. 273).

Трудность "нравственного подвига" усиливается тем, что пореформенное русское общество переживает эпоху "безвременья": "На все свое время и свой черед. На безвременьи ничего не бывает" (Май. С. 271). А ссора Тургенева и Толстого, катализатором которой стала обстановка фетовской Степановки и рассуждения самого Фета о "практической" современности, стала ярчайшим отражением того же "безвременья", нарушившего искомое нравственное равновесие "духовных воспитателей народа", умнейших людей своей эпохи.

стр. 222