LITERARY.RU → О заглавии рассказа Ф. М. Достоевского "Бобок" → Версия для печати
Готовая ссылка для списка литературы
В. П. ВЛАДИМИРЦЕВ, О заглавии рассказа Ф. М. Достоевского "Бобок" // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 28 июля 2024. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1722118292&archive= (дата обращения: 17.09.2024).
По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):
В. П. ВЛАДИМИРЦЕВ, О заглавии рассказа Ф. М. Достоевского "Бобок" // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 28 июля 2024. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1722118292&archive= (дата обращения: 17.09.2024).
По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):
публикация №1722118292, версия для печати
О заглавии рассказа Ф. М. Достоевского "Бобок"
Дата публикации: 28 июля 2024 |
|
В. П. ВЛАДИМИРЦЕВ, доктор филологических наук Ф. М. Достоевский давал своим произведениям прозрачные, хотя и многосмысленные заглавия. Но однажды поставил в тупик книгочеев: поместил в "Дневнике писателя" за 1873 год рассказ под непроницаемым названием "Бобок". Никто из специалистов по Достоевскому не ответит, даже приблизительно, как понимать заглавное слово "Бобок" в художественном плане всего произведения. Почему "бобок" / "Бобок"? Ни персонажа, ни зримого предмета, обозначенного таким словом, в "Дневнике писателя" нет. Оно повисло над рассказом бесплотной тенью чего-то первенствующего, но неведомого. Вероятно, поэтому 17-томный "Словарь современного русского литературного языка" (М., 1948-1965) не отметил значения слова "бобок", найденного Достоевским в речевых недрах России и вызывающе обращенного в заглавие-загадку. "Бобок" - рассказ рассказов Достоевского. В нем все дерзновенно. Прежде и более всего эпатирует бредовый покойницкий сюжет: на петербургском кладбище случайный подгулявший посетитель слышит загробные беседы мертвецов. По современной квалификации, ужастик XIX века. Ключ к его сокрытому генезису лежит в смысловых глубинах заглавия. Но даже М. М. Бахтин, исследовавший художественный состав "Бобка" (Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 234-241), не придал этому вопросу никакого значения. Упущение? И большое: название рассказа, сопряженное с его основными концептами, остается непроясненным. У рассказа два заглавия. Первое - рамочное, общее, "центровое" - "Бобок". Принадлежит собственно Достоевскому. Второе - внутреннее, подчиненное (не путать с подзаголовком) - "Записки одного лица". Якобы чужое, не от Достоевского. В кратком предисловием тексте между заглавиями Федор Михайлович отмежевывается от "Записок" (пушкинский прием из "Повестей покойного И. П. Белкина"): "Это не я; это совсем другое лицо" (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. стр. 9 Л., 1980. Т. 21. С. 41; далее - только том и стр.). В двузаглавности таится намек на художественное двоемирие рассказа, где реальное (посюстороннее) совоплощается с ирреальным (потусторонним). Редкостное для литературного речевого обихода словечко "бобок", которое Достоевский наделил эстетическим правом быть не только ключевым, но и решающе-заглавным словом рассказа, играет в "Записках" у "одного лица" совсем другую, вроде бы ничтожную, роль: "конечно бессмысленного" "словца" "про какой-то бобок " (21, 51; курсив наш. - В. В. ). "Словцом" грезит подвыпивший визитер кладбища, незадачливый полулитератор-полужурналист Иван Иваныч, то есть "одно лицо", повествователь-рассказчик "Записок". Двузаглавное оформление рассказа разводит два функционально разных понимания "словца" "про какой-то бобок". В литературно-житейском словоупотреблении у праздношатающегося столичного борзописца Ивана Иваныча, который не бывает "когда-нибудь трезвым" (21, 41), "словцо" простодушно объявлено "конечно бессмысленным". Достойно удивления, что в комментариях академического 30-томника версия Ивана Иваныча касательно "бобка" безоговорочно разделяется (21, 408). Между тем автор "Дневника писателя" озаглавил эпатажный рассказ "Бобком" вовсе не из-за бессмысленности этого слова. Напротив, Достоевский художнически воспользовался известным ему народно- мистическим смыслом "словца" и на его основе создал беспримерное произведение. Скорее всего, нам не дано узнать, при каких этнографических обстоятельствах Федор Михайлович услышал и запечатлел в своей художественной памяти словечко "бобок". Утверждать следует одно: существительное бобок из рассказа под тем же наименованием восходит к народно-диалектной или арготизированной речи. Обобщенно - к речевым этнографизмам, которыми питается и живет фольклорная субстанция. Зная абсолютную приверженность Достоевского к реалиям переживаемой им эпохи, можно с высокой степенью вероятности полагать: писатель встретил "словцо" в этнографическом контексте, сопредельном тому, какое имеем в рассказе "Бобок". Разгадку заглавия подсказывает, - правда, издалека, - Словарь В. И. Даля, с его этнографо-психологическими подробностями из жизни русского слова. В статье "Бобъ" Даль сообщает: "На бобах ворожили". Прошедшее время глагола - дотошному Далю можно доверять - указывает на угасание к середине XIX века некогда очень популярной бобовой ворожбы. Обычай памятливо поддерживался в языке еще не совсем архаичными фразеологическими оборотами и соответствующими - интегрирующими их - культурно- бытовыми представлениями: "Чужую беду на бобах разведу..."; "Кинь бобами, будет ли за нами?"; "Ходит, да походя, бобы разводит"; "Раскидывай (разводи) на бобах" стр. 10 (Даль В. И. Толковый словарь. М., 1978. Т. I. С. 101). В раннем рассказе Достоевского "Честный вор" (1848) сохранился характерный речевой этнографический реликт: "Начнешь ему про огурцы, а он тебе на бобах откликается" (2, 86). Генерал Иволгин в романе Достоевского "Идиот" (1868, за пять лет до рассказа "Бобок") тоже острит каламбуром "бедных людей" Петербурга: "Приятнее сидеть с бобами, чем на бобах..." (8, 418). И уточняет: в 1844 году такой остротой он "возбудил восторг ...в офицерском обществе..." (Там же). Уточнил не зря, в те времена на бобах еще ворожили, но им уже мало кто верил. Словесно-этнографические "бобовые" материалы из "Честного вора", "Идиота" и сквозной поговорочный "бобок" Ивана Иваныча в "Записках одного лица" литературно-преемственно связаны и образуют единую модель художественных отношений в характерологии и сюжетике Достоевского. Дело в том, что литературно-фразеологический интерес писателя к "бобам" питали культурно-бытовые, то есть народно- психологические и мистические источники (гадательный комплекс ворожбы на бобах). Бобовое зерно, боб или бобок (кстати, слово "бо-бо" дославянское и встречается в древнейшей мифологии - см.: Будилович А. Первобытные славяне в их языке, быте и понятиях по данным исследования в области лингвистической палеонтологии славян. Ч. I. Киев, 1878. С. 93, 315) - главный гадательный атрибут и заклинательное слово из бобовой ворожбы, с которой опосредованно-генетически, через язык, связаны и словосочетание "откликается на бобах" ("Честный вор"), и бонмо генерала Иволгина ("Идиот"), и, тем более, "бессмысленное" "словцо" Ивана Иваныча. Ворожба, гадание сродни колдовству, волхованию, это область тайного, вторжение в мир нечисти. Слово ворожить происходит от "ворог", "враг" (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1986. Т. I. С. 353), а это одно из наименований нечистой силы. Гадание необходимо обнаруживает связь явлений природы (бобы из этого ряда) с судьбой человека и участие в ней духов и душ умерших; гадательные обряды и слова (тот же бобок ) способны открывать и распознавать тайный смысл знаков, подаваемых из "иных миров". Раскидывание, бросание бобовых зерен, угадывание по их виду и расположению судьбоносных знаков и синхронное речевое действие (наподобие троичной приговорки "Бобок, бобок, бобок!" в завязке рассказа "Бобок") - бывший в широком употреблении в Европе и России магический гадательный обряд (подробнее в моей книге "Поэтика "Дневника писателя" Ф. М. Достоевского: этнографическое впечатление и авторская мысль". Иркутск, 1998. С. 53-54). ...Рассказчик Иван Иваныч трижды (троекратность обрядового, заговорного и т.п. свойства) в суете журналистского быта слышит "подле" (себя) и повторяет "странное" и совсем будто неуместное словечко "бобок" (21, 43). Однако "словцо" исполнено принудительной этногра- стр. 11 фической логики: оказывается чудесным разрешающим знаком и служит паролем и прелюдией к инициированному им же слуховому кладбищенскому действу. Достоевский не мистифицирует читателя - наоборот, невероятные приключения "одного лица" обставляет наидостоверными бытовыми подробностями, психологически и этнографически мотивируя каждый момент сюжета. Три раза (триада магии) примерещившийся "бобок" мгновенно "заводит" Ивана Иваныча: "Какой такой бобок? Надо развлечься" (Там же). И в "Записках", опять-таки мгновенно, появляется нарочитый фабульный оксюморон: "Ходил развлекаться, попал на похороны. Дальний родственник" (Там же). Выясняется, что "бобок" и "похороны" (кладбище) неким образом - заведомо и мистически - связаны между собой. Иначе говоря, маршрут "развлечения" "бобкослышащего" героя должен был столкнуть его с чем-то исключительным. Иван Иваныч интуитивно знает и проговаривается об этом. "Случай" (нечаянное участие в похоронах и оказалось искомым "развлечением") называет "экстренным", то есть чрезвычайным и срочным, и восклицает при этом: "Лет двадцать пять, я думаю, не бывал на кладбище; вот еще местечко!". Восклицание, с не подходящим вроде бы "случаю" фамильярным диминутивом "местечко!", интимизирует отношения Ивана Иваныча с объектом "развлечения". Все это - подготовка-экспозиция к главному акту "развлечения". Пока в церкви длилась служба отпевания, "Мертвецов пятнадцать наехало" (Там же), герой вышел "побродить за врата" (кладбища), наткнулся на "недурной ресторанчик", где "закусил и выпил" (Там же). После прощания с умершими ("В лица мертвецов заглядывал с осторожностью..." - Там же) "участвовал собственноручно в отнесении гроба из церкви к могиле" (21, 44). На заключительном отрезке похоронной церемонии Иван Иваныч вновь (вслед "ресторанчику") фатальным образом отступил от требования заупокойного обряда, имеющего священно-очистительное значение: "На литию (моление о душе усопшего. - В. В .) не поехал. Я горд (...) чего же таскаться по их обедам, хотя бы и похоронным?" (Там же). Прегрешения "гордости" (один из смертных грехов) не остались без кошмарных последствий. Сам не понимая, зачем он так поступил, герой "остался на кладбище" (не зов ли "бобка" к дальнейшим "развлечениям"?) - "сел на памятник и соответственно задумался" (курсив наш. - В. В. ), "забылся", "даже прилег на длинном камне в виде мраморного гроба" (Там же) - действие, кощунственно параллельное где-то творимой "литии" по "дальнему родственнику". В нечистых, по народно-языческим воззрениям, местах последнего упокоения он стал как бы своим, притворился отверженным от христианского мира живых. Дальнейшее "развлечение" не замедлило наступить. "И как это так случилось, что вдруг начал слышать разные вещи? (...) Стал внимательно вслушиваться" (Там же). Следует покойницкий эпатаж, не нару- стр. 12 шающий психологической и этнографической правды повествования: грешник и отступник Иван Иваныч слышит невероятный, фантасмагорический разговор мертвых, "духов" (21, 44-45). Это драматический шедевр Достоевского, родственный "маленьким трагедиям" А. С. Пушкина. В сцене разговора мертвецов, которых Иван Иваныч, уже по- свойски, продолжая тон отправного диминутива "местечко!", называет "миленькими" (21, 53), сходятся два мира, "тот" и "этот", и в психоидеологическом художественном обороте рассказа они не поддаются четкому и полному разграничению. По ходу дела "словцо" "бобок" - после заглавия и экспозиции - еще не раз (всего 11 словоупотреблений) являет себя в сюжетослагающих обстоятельствах произведения и образует сквозную лейтмотивную "бобковую" линию. Художественно заостряется самый, пожалуй, знаменательный факт: "словцо" ведомо и беседующим о жизни и смерти мертвецам. Среди них есть "один такой, который почти совсем разложился, но раз недель в шесть он все еще вдруг пробормочет одно словцо, конечно, бессмысленное про какой-то бобок: "Бобок, бобок", - но и в нем, значит, жизнь все еще теплится незаметною искрой..." (21, 51). Контекст доказывает: "бобок" - знак жизни в "нежизни", или, наоборот, "нежизни" в жизни; это словесно-игровая маркировка границы между двумя соседствующими мирами. Но последний смысл "словца" все- таки в его соотнесении с потусторонней вечностью. Об этом знающе молвит покойный циник барон Клиневич: "...и в конце концов - бобок" (Там же), то есть конец жизни, отправка в Лету, небытие. Ворожейно-заговорное (имеем право так считать) "словцо" "бобок" могущественно, как всякое чародейное слово из обоймы волхования. Через него "одному лицу", его ушам и не всегда трезвой фантазии открывается загробное подобие миру сущему - демонологический двойник посюстороннего. Это открытие еще раз, уже окончательно, объясняется и санкционируется конечной репликой на объявленную в завязке "Записок" тему: "Бобок меня не смущает (вот он, бобок-то, и оказался!") (21, 54). Что же в результате? Исстари предубеждены: Достоевский- художник, мол, далек от быта. Это не совсем так. Вернее, совсем не так. Федор Михайлович, как никто другой (конкуренцию составить может лишь А. П. Чехов), умел "растворять" быт в поэтике. Основание изумительного по силе выдумки рассказа "Бобок" - этнографическая (бытовая) интрига заглавного "словца", сокровенная народно-обрядовая коннотация которого дошла до нас только благодаря "бытосодержащей" поэтике Достоевского. Иркутск Опубликовано 28 июля 2024 года Полная версия публикации №1722118292 → © Literary.RU Главная → О заглавии рассказа Ф. М. Достоевского "Бобок" При перепечатке индексируемая активная ссылка на LITERARY.RU обязательна!
|
|