Доцент Тверского государственного университета В.В.Сдобнов рассматривает демоническую сферу в поэтическом мире В.А.Жуковского. С "мертвецами, привидениями, чертовщиной, убийствами, освещаемыми луной" (Ф.Вигель), баллад Жуковского связано во многом рождение романтизма в русской литературе. Интерес к "чертовщине" не ослабевал и у других поэтов-романтиков. Статья может быть использована не только при изучении творчества В.А.Жуковского, но и для уяснения типологических черт романтизма как литературного направления.

Как человек безусловно верующий, Жуковский еще в молодости обозначил в посмертной жизни некий идеальный мир, куда попадает душа. Цель земной жизни он неизменно связывал со счастливым будущим жизни вечной. В письме к А.И.Тургеневу (август 1805 г.) он писал: "Я нынче гораздо сильнее чувствую, что я не должен пресмыкаться в этой жизни; что должен возвысить, образовать свою душу и сделать все, что могу, для других. Мы живем не для одной этой жизни, я это имел счастие несколько раз чувствовать. Удостоимся этого великого счастия, которое ожидает нас в будущем, которому нельзя не

стр. 32


--------------------------------------------------------------------------------

быть, потому что оно неразлучно с бытием Бога!"(1) А в письме к Н.В.Гоголю от 20 февраля 1847 г. он попытался представить само "бытование" души в посмертном мире: "?душа со своими духовными сокровищами, с воспоминанием о лучшем земном, ей одной принадлежащем, ей, так сказать, укрепленном смертью и слившимся с ее бытием духовным, с своею любовью, с своею верою переходит в мир без времени и без пространства; она слышит без слуха, видит без очей, она соприсутственна всегда и везде душе, ею любимой, не отлученная от нее никакою далью, тогда как нам, живущим, язык ее недоступен, и то, что стало более нашим, кажется нам утраченным навеки" (IV, 547?548).

Свою веру Жуковский отразил не только в письмах, статьях(2), но и, разумеется, в художественном творчестве, где идеальный мир он называет "волшебным краем чудес", "миром свиданий", порой соотносит его с библейским раем, находящимся где-то там, "за синевой небесной" ("Лалла Рук", "К Нине", "К Батюшкову", "Пери и ангел"). Но большею частью он представлялся ему далеким, зыбким и неопределенным, и эта неопределенность не пугала, напротив, притягивала, ибо божественный мир Света совершеннее всякой человеческой фантазии. Жуковский понимал, что конкретно-зримое поэтическое изображение идеального мира всегда будет несовершенным, потому что тайное нельзя возвести в совершенство ("Невыразимое подвластно ль выраженью?.."). Он был уверен, что ожидаемые представления поблекнут перед увиденным.

В то же время было и понимание того, что попасть в этот идеальный мир не так легко, как это предполагал Державин. Сравним у Державина и Жуковского:

Необычайным я пареньем

От тленна мира отделюсь,

С душой бессмертною и пеньем,

Как лебедь, в воздух поднимусь.

("Лебедь", 1805 г.)

Он с земли рванулся? и его не стало

В высоте? и навзничь с высоты упал он;

И прекрасен мертвый на хребте лежал он,

Широко раскинув крылья, как летящий,

В небеса вперяя взор, уж не горящий.

("Царскосельский лебедь", 1851 г.)(3)


Весьма интересным в этом плане представляется стихотворение Жуковского "Желание" (1811). Здесь идеальный мир, изображенный в виде райского сада, где "блестят плоды златые на сенистых деревах", окружен "долом туманным", "мраком густым", более того, "ужасным потоком", который "грозно мчится по скалам". Это окружение мы соотносим с демонической сферой, пройдя через которую, душа, отстрадавшая за греховное земное и очищенная от него, попадает наконец в идеальный мир. Поэтому сам Жуковский не очень туда торопился, справедливо полагая, что всему свое время, а вечное блаженство надо еще и заслужить. Его "голос с того света" не кричит, как "здесь" хорошо, и не призывает лирического героя побыстрее закончить земной путь. Напротив: "Сверши один начатое вдвоем". Жизнь поэта есть, без преувеличения, постоянное творение добра, труд и следование заповедям Христа. Он с молодости опасался совершить какой-нибудь тяжкий грех и тем самым отсрочить, а то и вовсе закрыть себе путь в идеальный мир. Да, он не был монахом, не проводил все дни в молитве, к грешному прикасался, как всякий смертный, но в грешном для него существовала мера, которую он старался не нарушать. Добро, творимое Жуковским, разумеется, несводимо только к эгоистическому облегчению пути в идеальный мир через сферу страдания и очищения. Но как христианин он понимал, что добро, творимое на земле, есть определенный положительный залог на будущее в посмертной жизни. Это значит быть угодным Богу через добро.

Идеальный мир, каким бы огромным он ни был, представляется в поэзии Жуковского как замкнутое пространство. Именно его ограниченность не допускала вторжения в него демонических сил. Отсутствие границы делает это понятие просто бессмысленным, ибо тогда идеальный мир был бы просто миром, доступным для всех. Так не годится, и потому демоническая сфера есть некое промежуточное звено между земным и идеальным, своего рода чистилище, через которое проходит лирический герой Жуковского, как и всякий смертный, в той или иной мере прикоснувшийся к греховному на земле. В стихотворении "Желание" "нет пути? к берегам", где "поют согласны

стр. 33


--------------------------------------------------------------------------------

лиры", где "обитель тишины". Надо садиться в челн и отдаться на волю разъяренной (демонической) стихии. Это не то, что раньше: заплатил Харону и поехал в общее царство мертвых? И вожатый Жуковского, отвечающий за безопасность пассажира, сам рискует вместе с ним не добраться до "предела очарованья", и его роль сводится к минимуму:

Нет залогов от небес;

Нам лишь чудо путь укажет

В сей волшебный край чудес (I, 108).

Сравним ситуацию в "Песне" (1820), где уже нет ни вожатого, ни парусов:

Наше счастье разбитое

Видим мы игрушкой волн,

И в дальний мрак сердитое

Море мчит наш бедный челн;

Стрелки нет путеводительной,

Иль вотще ее магнит

В бурю к пристани спасительной

Челн беспарусный манит?(4)

Челн - не фрегат и давно уже в литературе сделался символом неустойчивого и непостоянного. Всегда готовый благополучно затонуть, он тем не менее является для героя Жуковского единственным средством передвижения к "спасительной пристани", подчеркивает необыкновенную трудность ее достижения. Благо, не нужно возвращаться назад? Но где эта "спасительная пристань"? Кажется, ясно, что в пределах разбушевавшейся стихии, где-то на острове; в противном случае зачем нужно было вообще садиться в челн, к тому же без парусов?

Как Вселенная не беспредельна и ограничена сферой, так и двойственный потусторонний мир Жуковского, при всей кажущейся его беспредельности, все- таки не беспределен. Его ограниченность подчеркивается ограниченностью земного мира. Однако ввиду абсолютной ничтожности его размеров пространственные границы в нем, с точки зрения действия божественных и демонических сил, теряют свое значение. Даже такое место, как церковь, доступно вторжению демонических сил. Сохраняются временные границы, но и они в отдельных случаях становятся условными. Не любит нечистая сила дневного света, да и ангелы неохотно бродят по ночам. Но исключительной важности дела заставляют нарушать традицию. В "Громобое" святой Угодник приходит к покаянному герою, когда "огни потухнули в селе; / И рощи спят и волны", чем приводит в совершенное изумление Асмодея, который до этого сам явился герою "в глухую полночь", а не в полдень:

Что, мощный враг, тебя в сей час

К сим падшим призывает? (II, 105).

Надо отметить, в отношении времени нечистая сила более обязательна. "В сиянье / Вечерних гаснущих лучей" появляется привидение ("Привидение", 1823), "В двенадцать часов по ночам / Из гроба встает барабанщик" ("Ночной смотр", 1833), торопится всадник в "Людмиле" успеть к могиле до первого крика петуха?

Демоническая сфера в поэтическом мире Жуковского получила многоплановое воплощение, однако функции в ней демонических сил сводятся, как правило, к чисто библейским: они призваны искушать (прельщать) и наказывать. У Жуковского нечистая сила не гуляет сама по себе, с целью подышать свежим ночным воздухом и полюбоваться природой. Человеческое ей чуждо, в особенности сентиментальность. Плаксивость Аббадоны, его примирительно-кающееся поведение и, тем более, попытка самоубийства - явление совершенно исключительное (тем более, что в Библии ничего об этом не говорится, и, стало быть, Клопшток виноват?). Сознавая свое могущество, демонические силы мало обращают внимания на неприличные комплименты в свой адрес, если только они не переходят в разряд пошло-вульгарных и абсолютно несправедливых упреков. Но их появление закономерно там, где хулят Бога, сомневаются в силе божественного Провидения, нарушаются божественные заповеди и совершаются преступления. В этой связи можно предположить, что в основе демонологии Жуковского в большей степени лежат ветхозаветные предания, нежели евангельские. Разница существенная. В Ветхом Завете Сатана появляется в Свете вместе с

стр. 34


--------------------------------------------------------------------------------

ангелами, служит Богу как орудие искушения и наказания, не выходит из власти его и не воплощает в себе абсолютное мировое Зло. Да, это уже падший ангел со своим воинством рангом пониже, но и не евангельский Сатана, открыто противостоящий Богу. Сказанное подтверждает баллада "Людмила" (1808). К героине "с грозной ратию славян" не вернулся жених, и она возроптала на божеское Провидение, усомнилась в его силе. Мало того, мирское для нее милее и важнее божественного. Мать ее уговаривает: "О Людмила, грех роптанье? Будь послушна небесам". Та отвечает: "Что, родная, муки ада? / Что небесная награда? / С милым вместе - всюду рай?" (II, 9). И это уж слишком? В "полночный час" является всадник-жених, в приличном виде, без всяких признаков тления, и наивная Людмила, принимая его за живого, удивленно спрашивает: "Ты ль? Откуда в час полночи?" (II, 10). Она не воспринимает совершенно осознанно слова всадника, что его дом "хладен, тих, уединенный, / Свежим дерном покровенный; / Саван, крест, и шесть досток". Эта наивность, граничащая с глупостью, не переходит в неприятие в связи с необычностью обстановки, категоричностью всадника, настаивающего на поездке, преданностью жениху. Но она же оставляла Людмиле надежду на спасение. Скакать приходилось до утра, до первого крика петуха, сто верст, в Литву. И за это время всадник дважды спрашивал ее: "Страшно ль, девица, со мной?" Ей бы ответить: "Страшно, сгинь, нечистый!" - и дело, возможно, обернулось бы так, как в балладе "Светлана". Но Людмила дважды упрямо отвечает: "Что до мертвых? что до гроба? / Мертвых дом земли утроба" (II, 12). Словно завороженная, она не обращает внимания на зловещие признаки после каждого ответа, посланные ей как предупреждение:

Чу! в лесу потрясся лист,

Чу! в глуши раздался свист.

Черный ворон встрепенулся;

Вздрогнул конь и отшатнулся;

Вспыхнул в поле огонек (II, 11).

Опомнилась Людмила и все поняла сердцем только тогда, когда увидела своего жениха в подлинном виде, но было поздно?

Видит труп оцепенелый;

Прям, недвижим, посинелый,

Длинным саваном обвит.

Страшен милый прежде вид;

Впалы мертвые ланиты;

Мутен взор полуоткрытый;

Руки сложены крестом.

Вдруг привстал? манит перстом (II, 13).

Да явись он в таком виде сразу, вряд ли Людмила согласилась бы не только скакать с ним в Литву, но и выйти во двор? Ответы на вопросы: откуда явился этот всадник, кто его послал, кто принял облик жениха? - не оставляют места для глубокой фантазии, как, впрочем, и вопрос, кто и за что наказал Людмилу:

Тихий, страшный хор завыл:

"Смертных ропот безрассуден;

Царь всевышний правосуден?" (II, 13).

Там, в Ветхом Завете, Иов вовремя опомнился, а Людмила опоздала, но ведь ее предупреждали.

В балладе "Светлана" (1808?1812) ропот героини не столь открытый и категоричный. Пожалуй, это даже не ропот, а временное сомнение в силе божественного Провидения. Но и в минуты сомнения она обращается к ангелу- утешителю, в избушке не забывает "пред иконой упасть в прах" и помолиться Спасу. Она не выпускает из рук креста и прячется "под святыми в уголке"

(II, 22). Ее пугает молчаливый посланник, принявший образ милого, его бледный и унылый вид. Видит она и зловещие предостережения, как "черный вран, свистя крылом, вьется над санями" и как "брезжит в поле огонек". Она очень боится, умом и сердцем понимает, что ее милый - всего лишь мертвец, страшный и грозный, не от мира сего, и она отстраняется от него. Этот барьер, чувственно осознанный героиней, ее и спасает, и все оказывается сном, но сном вещим, предупреждающим и тягостным. ("Села (тяжко ноет грудь) / Под окном Светлана".) А Жуковский, словно автор басни, а не баллады, спешит втолковать неразумному читателю смысл своего произведения:

Вот баллады толк моей:

"Лучший друг нам в жизни сей

Вера в провиденье?" и проч. (II, 25)(5).

стр. 35


--------------------------------------------------------------------------------


В балладе "Двенадцать спящих дев", прежде всего в первой ее части "Громобой" (1810), Жуковский усиливает евангельские мотивы. Правда, здесь нет открытого противостояния божественных и демонических сил, однако Асмодей в споре со святым Угодником за обладание душ "невинных чад" осмеливается возражать последнему: "Они мое стяжанье". Более того: "Исчезни! ад неотразим". И хотя поведение демона лишено "блеска гордыни", оно вполне независимо если не в действиях, то в словах и прямо указывает, кто является его непосредственным начальством. Независимость диктуется логикой и правотой, но вынуждена уступать силе. Ад как таковой в балладе отсутствует, но описание предстоящих адовских мучений вполне соотносится с евангельской геенной огненной ("Смола клокочет? свищет бич? / Оковы разжигают" (II, 93). Бесы и сам Асмодей, со змеями "в пламенных власах", представлены не только в поэтическом ореоле, но и в апокалипсическом. Дело же в балладе решает в конце концов все тот же "вечный божий суд", вестником которого явился ангел-мститель. Он-то и распределил: кому - "в прах", а кому - спать. Одновременно в балладе отчетливо звучит мотив божественного милосердия для покаявшегося грешника. Боже, как же далеко оно простирается! Громобой, продавший свою душу за деньги и пытающийся выкарабкаться из сложного положения за счет душ своих детей, покаялся и спасен, а непокаянная Людмила, со своими вполне простительными женскими слабостями, вынуждена обретаться в Литве. Поклонникам героини Жуковского только и остается надеяться, что когда-нибудь божеское милосердие придет и к ней, и ее могила зацветет "цветами молодыми". Только ведь в потустороннем мире сроки покаяния поистине астрономические.

Определяя суть поэзии как добродетель, Жуковский рассматривал поэтическую демонологию с совершенно определенной точки зрения: в художественном произведении недопустимо идейное доминирование собственно демонологии сравнительно с божественным, в какой бы степени и какими поэтическими средствами она ни выражалась. Либо развитие действия должно неизбежно приводить к победе сил добра над злом, либо к этому должна вести точка зрения автора или повествователя. В статье "О поэте и современном его значении" (1848) Жуковский писал о В.Скотте: "Его поэзии предаешься без всякой тревоги, с ним вместе веруешь святому, любишь добро, постигаешь красоту и знаешь, какое назначение души твоей; он представляет тебе во всей наготе и зло и разврат, но ты ими не заражаешься Цель художественного произведения достигнута: ты был поражен, приведен в ужас, смеялся, плакал, - словом: ты насладился красотою создания поэтического; но в то же время душа твоя проникнута довольством другого рода: она вполне спокойна, как будто более утвержденная в том, что все ее лучше верно"(6). Сатана у Мильтона поражает своим "помраченным величием", но у Мильтона это не что иное, как "поэтический образ, только увеселяющий воображение", а в Байроне демонология есть "сила, стремительно влекущая нас в бездну сатанинского падения". Жуковский допускает неистощимую фантазию при описании демонических сил, придание им большего веса в художественном произведении, но так, чтобы не искажалась суть поэзии. Этого он не видит в поэзии Гейне. "Это свободный собиратель и провозгласитель всего низкого, отвратительного и развратного, это полное отсутствие чистоты, нахальное ругательство над поэтическою красотою"(7). И далее: поэзия Гейне - это "не падший ангел света, но темный демон, насмешливо являющийся в образе светлом, чтобы прелестию красоты заманить нас в свою грязную бездну".

Но и у Жуковского есть исключение из правил. В "Балладе о старушке" (1814) победа остается на стороне демонических сил. Кажется, перед их буйством отступает и сам поэт. Впрочем, он вовсе не обязан защищать от демонов всех подряд, тем более старуху, у которой и времени на покаяние не осталось, и грехов столько, что хватит на множество старух. Да еще каких! "Я кровь младенцев проливала, / Власы невест в огне волшебном жгла / И кости мертвых похищала" (II, 49). Словом, старушка занималась колдовством, а это непростительный грех и в ветхозаветной, и в евангельской трактовке. Эта жертва безоговорочно отдана на откуп Сатане, и для Жуковского важно было показать в этой балладе именно огромную силу демонического преследования, придать ей

стр. 36


--------------------------------------------------------------------------------

высокую степень поэтизации. И можно вообразить негодование нечистой силы, когда она явилась за своей законной жертвой и увидела ворота на замке. Мало того, ее еще и дьячки отпевают. Не подготовившись к такого рода событиям, она, погремев цепями и пошумев от ярости, с первым криком петуха удалилась восвояси. Естественно, не навсегда. В другую ночь "и снова рев, и шум, и треск у врат; / Грызут замок, в затворы рвутся" (II, 51). Но не так- то просто перегрызть церковный замок. И только сам Сатана, недовольный, что его оторвали от более важных дел, "свирепый, мрачный, разъяренный", выбил наконец церковную дверь и, не обращая внимания не перепуганных насмерть дьячков, увел старуху (вернее, то, что от нее осталось) туда, где ей по справедливости и полагалось быть. Сатана на черном коне?

Никто не зрел, как с нею мчался он?

Лишь страшный след нашли на прахе;

Лишь, внемля крик, всю ночь сквозь тяжкий сон

Младенцы вздрагивали в страхе (II, 53).

Стало быть, не просто призрак, бесплотный дух ступил на землю. Кто-то осязаемый в плотной материальной субстанции оставил на ней след. И в связи с этим возникает вопрос: сам-то Жуковский верил в реальное существование демонических сил так, как в свой идеальный мир? В письмах поэта, в тех немногих высказываниях, не касающихся чисто поэтических планов и задач, отношение к чертовщине не выходит за рамки шутливо-иронического. А.О.Россет-Смирновой он рассказывает (1831) "чудный сон" о том, как дьявол ("чтоб черт его побрал") "изжевал" и выплюнул его, Василия Андреевича Жуковского (I, 382?383). А в альбоме К.Яниш (1831) поэт написал:

Вот надпись: старожил московский,

Мучитель струн, гроза ушей,

Певец чертей

Жуковский

В альбоме сем похоронен? (I, 383).

С.Е.Шаталов утверждает, что Жуковский "отчетливо отмежевывается от архаичного убеждения в субстанциональной природе порождения волшебства, чародейства и христианской мифологии: они остаются именно видениями грезящего ума - и нигде, кроме поэтического воображения, не существуют"(8). Такова же и точка зрения Г.А.Гуковского(9). Это, возможно, так, когда речь идет об откровенных порождениях поэтической фантазии, где явно ощущается творческое воображение самого поэта. И тем не менее? Христианство дало суть сатанинского и бесовского, но не дало формы, а не дало потому, что, по той же Библии, демонические силы могли принимать любую форму, перевоплощаться в любой образ, и это открывало путь к неистощимой фантазии при их описании. Первоначальной и подлинно сложившейся формы не знал и не знает никто, и каждый художник мог предположить, что он к ней ближе, чем другие.

Являясь подлинным врагом демонического мира, Жуковский открыто не декларировал свою веру в Сатану и бесов. Ему казалось вполне достаточно выразить свою декларацию в поэтических произведениях. Он не вступал в полемику по этому поводу, потом что знал, что хор "здравомыслящих и образованных людей" непременно закричит: "Смотрите! Жуковский верит в черта!" И тем самым прослыть невежей и ретроградом? Поэзия - одно, а жизнь - другое, и об истинной вере не скажешь все и всем. И вполне допустимо, что, как истинный христианин, Жуковский верил в субстанциональную природу демонического мира. Без веры в дьявола нет и веры в Бога, и потому признание субстанциональной природы идеального мира закономерно ведет к признанию такой же природы мира демонического. Обращение Жуковского к демонологии есть следствие его мировоззрения, его взглядов на природу вещей и одновременно творческих устремлений как романтика.

Поэтическую прелесть демонологии, в наибольшей степени проявившуюся в балладах Жуковского, снижает явно выраженная библейская направленность, эта обязательная победа божественного над демоническим. Но герои баллад живут в трагическом мире, темном, жестоком, насыщенном средневековыми ужасами и безысходностью земного бытия. Оставить неподготовленного читателя наедине с этим миром, не дав ему ориентир в светлое и доброе, с точки зрения Жуковского, было бы

стр. 37


--------------------------------------------------------------------------------

неправомерно. Другое дело - мир элегический. В нем герой остается наедине и с окружающей его вечерней природой, и со своими раздумьями. Сумерки были для него своеобразным порогом перед демоническим миром полночи, через который он так и не переступил. Этот мир напоминает о себе первыми признаками таинственности и мрака, выраженными то в звуках, то в специфических образах и картинах, и потому в элегиях Жуковского нет спокойной расслабленности, безмятежности и простого любования природой (ср. "Летний вечер", 1818). В "Сельском кладбище" (1802) "туманный сумрак", "черные сосны и вязы", "дикая сова", вестница полуночи, и само кладбище нарушают гармонию умиротворенности. В элегии "Вечер" (1806) поэт, обращаясь к ручью, восклицает: "Как тихая твоя гармония приятна!" - и зовет: "Приди, о муза благодатна" (I, 46). Муза, судя по всему, пришла, не испугавшись "дикого крика" коростеля в траве, "стенанья филомелы" в лесу (I, 47), но она старается не замечать или намеренно перебивает отголоски наступающей тьмы, еще не страшные, не угрожающие, но тревожные, картинами мирной жизни поселян, последними лучами потемневшего неба, уходит в мечты и воспоминания и, наконец, торопится, спешит навстречу новому восходу. Поэт звал не демоническую музу? В элегии "Славянка" (1815) исхоженные вдоль и поперек места в Павловске, знакомые "до боли сердечной" пейзажи не вызывают чувства привычного, обыденного восприятия. Специфика жанра, разумеется, обязывает поэта смотреть на мир под элегическим углом зрения. Но в этом видении и явно намеренное желание превратить Павловский парк если и не в тамбовскую или муромскую глушь, то в нечто подобное. "Все дико вкруг меня, и сумрак и молчанье" (I, 261). Здесь "дремлют ели гробовые", "заглохшая тропа", чуть дальше - "берег темен надо мной", "древа облечены вечерней темнотою" (I, 263). Понятно, что и в Павловском парке, с его правильными английскими газонами, можно было найти уединенные, "дикие" места, но Жуковский взглянул на них как первопроходец, как человек, не бывавший здесь с детства. И в этом особенность его поэтического миросозерцания, как и в том, что он не просто изображает, а верит в "живую душу" природы. В.С.Соловьев писал о Тютчеве, что он "ощущаемую им живую красоту принимал и понимал не как свою фантазию, а как истину"(10). То же можно сказать о Жуковском, и эта черта объединяла обоих поэтов, как и их взгляды на природу демонического. Вот тютчевские строки, на которые обратил внимание В.С.Соловьев:

Но меркнет день, настала ночь, -

Пришла - и с мира рокового

Ткань благодатную покрова,

Собрав, отбрасывает прочь.

И бездна нам обнажена,

С своими страхами и мглами,

И нет преград меж ей и нами:

Вот отчего нам ночь страшна.

("День и ночь", 1839)

И у Жуковского "нет преград" между земным и демоническим миром, и в то же время есть более выраженный переходный временной отрезок - его великолепный элегический вечер с тишиной, похожей на "мертвый сон", такой глубокой, что слышен шорох падающего листа. Вечерняя тишина - непременный атрибут элегий Жуковского, она призвана четче обозначить и первые признаки наступающего мира призраков, и волнение героя. Нет ему покоя в элегическом мире. Взгляд его, оторвавшись от предзакатной гармонии, избирательно ищет в ней эти признаки. Как гоголевский Хома Брут, герой очерчивает в своем воображении магический круг, не веря до конца в его защитную силу, оглядываясь по сторонам с щемящим беспокойством и одновременно с жадным любопытством, готовый ко всему неожиданному. Фантазия начинает рисовать пока еще невидимые, но страшные демонические образы. И в этот момент напряженность психологического восприятия снимается самим поэтом рассуждениями о превратностях судьбы "уединенного певца", о неумолимости смерти, покинутых друзьях и проч. Какая же сила влечет элегического героя в вечерние сумерки? Что заставляет его до мельчайших подробностей воспринимать окружающий мир вечером? Явно не только любование закатным пейзажем. Может быть, сознание своей греховности, духовного несовершенства, неподготовленности к идеальному миру. Возможно, желание

стр. 38


--------------------------------------------------------------------------------

прикоснуться к очистительной стадии потустороннего мира еще в пределах земного. Возможно, любопытство. С томительным ожиданием он ждет чего-то страшно-таинственного? но ничего не происходит: то ли герой еще не настолько грешен, чтобы нечистая сила примчалась к нему, не дожидаясь полуночи, то ли это настолько робкое прикосновение, что герой сам его не выдерживает и возвращается к свету родного очага и теплу домашнего уюта, словно и то, и другое могло защитить его от незваных пришельцев.

Элегические герои Жуковского, и уж тем более баллад, не относятся к категории блаженных в своей праведности или неведении, встречающих ночь, ни о чем не беспокоясь и ничего не боясь. Ночи они боятся, потому что сознание своей греховности и неотвратимости наказания на дают им покоя. Вот Громобой ожидает "в ужасной тишине" прихода Асмодея, не спится героине в замке Смальгольм, не спит в свой последний час рыцарь Роллон? То, что в элегиях только намечено, вполне выражено в балладах. Казалось, неотвратимость наказания, вполне осознанная героями Жуковского, должна ограничивать свободу в делах, чувствах и мыслях, но они все-таки выходят за рамки установленной Богом свободы и платятся за это: кто вечным страданием, кто временным, в зависимости от тяжести преступления и степени покаяния. Но это говорит и о том, что поэзия Жуковского предназначена простым смертным, которые грешат и каются и не делаются от этого величайшими злодеями, не претендуют и на мгновенное райское блаженство. Демоническая сфера для них - не праздное любопытство, а повод к серьезным размышлениям. Еще Пушкин заметил, что над стихами Жуковского "резвая задумается радость"(11). Демонология в них как глаза гоголевских старух в разгар всеобщего веселья. Приведем и известное высказывание Ф.Вигеля: "Мертвецы, привидения, чертовщина, убийства, освещаемые луной, - да все это принадлежит к сказкам да разве английским романам? Надобен был его чудный дар, чтобы заставить нас не только без отвращения читать его баллады, но, наконец, даже полюбить их. Не знаю, испортил ли он наш вкус, по крайней мере создал нам новые ощущения, новые наслаждения"(12). Ну и вывод: "Вот и начало у нас романтизма". Стало быть, без чертовщины как бы и не начало?


--------------------------------------------------------------------------------

1 Жуковский В.А. Собр. соч.: В 4 т. М.; Л., 1960. Т. 4. С. 451, 452. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием тома и страницы.

2 В.А.Жуковский - критик. М., 1985. С. 26, 179, 199?200.

3 О соотнесении этого поэтического образа с автором см. в письме к П.А.Плетневу от 7 декабря

1851 г.

4 Жуковский В.А. Полн. собр. соч.: В 12 т. СПб., 1902. Т. 3. С.44.

5 Назидательный характер поэзии Жуковского не раз подчеркивался исследователями. См.: Прокофьев Н.И. Образы прошлого в поэтическом мире Жуковского // Жуковский и литература конца XVIII?XIX века. М., 1988. С. 34; Соловьев С. Взгляды В.А.Жуковского на поэзию. Харьков, 1903, и др.

6 В.А.Жуковский - критик. С. 184.

7 Там же. С. 185.

8 Шаталов С.Е. Романтизм Жуковского // История романтизма в русской литературе: В 2 т. М., 1979. Т. 1. С. 116?117.

9 Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. М., 1965. С. 70?71.

10 Соловьев В.С. Литературная критика. М., 1990. С. 106.

11 Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1959. Т. 1. С. 58.

12 Вигель Ф.Ф. Воспоминания. М., 1964. Ч. 3. С. 135?136.