Еще В.Г.Белинский, обладавший превосходным эстетическим вкусом, размышляя над художественным обаянием лирики А.С.Пушкина, приходил к выводу об общем ее свойстве, которое предстает "как внутренняя красота человека и лелеющая душу гуманность"(1). Критик заявлял: "Прекрасна и любезна истина и добродетель, но и красота также прекрасна и любезна, и одно другого стоит, одно другого заменить не может, но то и другое в одинаковой степени составляет потребность нашего духа"(2).

Вслед за Белинским и другие критики, а в особенности философы XIX - начала XX в. обратились к знаменитой эстетической категории в связи с поэзией Пушкина и неизменно отмечали: "служение красоте" (В.С.Соловьев), "он любит красоту" (Д.С.Мережковский), "красота у него сошла вглубь, пошла внутрь" (В.В.Розанов), "мы? учимся познавать мудрость Пушкина сквозь ослепительное сверкание его красоты" (М.О.Гершензон), его "первым маяком было "непостижимое виденье" Красоты, когда-то однажды - и на всю жизнь - воссиявшее в душе поэта" (Вяч. Иванов), подобное отмечали и С.Н.Булгаков, С.Л.Франк. Проблема была поставлена, однако в решении ее еще не было полноты и последовательности. В дальнейшем же она вообще попала как бы под подозрение, навевая мысли о "предосудительном" "чистом искусстве". Пора реабилитировать красоту как неотъемлемое свойство поэзии Пушкина, окрасившее все принципы его творчества. В философской критике конца XIX - начала XX в. намечена проблематика ее исследования: красота и нравственность, красота и общественность, проявление в этой эстетической категории бессознательного начала, но и разума, красота и творческое вдохновение, проблемы типологии: "веселая" и "важная", святая красота и обольстительно-демоническая, проблема ее "прелести", "чар". Может ли красота спасти мир? Необходимо определить и христианскую точку зрения на пушкинскую красоту, "служение" и "послушание" в эстетической сфере.

В дальнейшем будет идти речь о романтической специфике пушкинского ви,дения красоты. Классический генезис образа его Музы как выразительницы красоты отнюдь не отменяет романтической природы этого образа. Пушкинская муза несет в себе идею самоценности искусства, его возвышенной, "божественной" сущности. И хотя в "бездне пространства" пушкинского слова "муза" (и "музы") может выступать как перифраз "искусства", но чаще слово приобретает индивидуальный для поэта смысл. У Пушкина муза не столько античная богиня, которой молится древний грек, а скорее подруга поэта, рядом стоящее милое существо и даже более - в конце концов, его муза - это частица его души, его вдохновение, ви,дение поэтической красоты. Не философское размышление об искусстве несут романтические стихотворения Пушкина начала 1820-х гг., а персонифицированные живописные образы.

Романтика - особая эстетическая категория, не тождественная ни прекрасному, ни возвышенному, ни трагическому, ни комическому, хотя может сочетаться с ними и придавать им новую окраску. Романтика - это таинственное и непознанное, а может, и недоступное разуму, многозначное, преображающееся, сотканное из контрастов, главный из которых - антитеза обыденному; это нечто манящее и не раскрывающееся вполне, отнюдь не обязательно пугающее и опасное. Романтическое чарование, обольщение не обязательно демоническое, оно может быть божественно-благодатным, увлекающим в возвышенные миры духовности.

Этот тип романтики более всего сочетается с пушкинским образом музы. По стихам

стр. 4


--------------------------------------------------------------------------------

рассыпаны детали ее живописного портрета, определения ее красоты: "музы нежные мне тайно улыбались", "музы легкие, подруги прежних дней", "музы мирные мне были благосклонны", "дева тайная" с "милым" челом. Таинственность и женственная нежность, божественная одухотворенность - романтические свойства ее красоты. У этой музы отсутствуют романтическая томность и меланхолическая грусть или разочарование. Отличительная и обаятельная особенность ее красоты - улыбка на устах. Пушкин создал три специальных стихотворения о своей музе, и везде она явилась улыбающейся.

Муза

В младенчестве моем она меня любила

И семиствольную цевницу мне вручила;

Она внимала мне с улыбкой, и слегка

По звонким скважинам пустого тростника

Уже наигрывал я слабыми перстами

И гимны важные, внушенные богами,

И песни мирные фригийских пастухов.

С утра до вечера в немой тени дубов

Прилежно я внимал урокам девы тайной;

И, радуя меня наградою случайной,

Откинув локоны от милого чела,

Сама из рук моих свирель она брала:

Тростник был оживлен божественным дыханьем

И сердце наполнял святым очарованьем(3)

(1821)

Пушкин выполняет стихотворение и вообще образ музы в жанре идиллии. Место этого жанра в лирике поэта не изучено, хотя он проявил к нему внимание, создав стихотворение "Земля и море. Идиллия Мосха" и высоко оценив эту лирическую разновидность в поэзии Дельвига. У Пушкина получилась живописная картинка, проникнутая просветленно-счастливым настроением, соотнесенная как бы с античными временами, детством человеческого рода. Детская открытость безоблачно прекрасному воспета в стихотворении. Образ улыбающейся музы дополняется и варьируется в других стихотворениях: "Богини мира вновь явились Музы мне / И независимым досугам улыбнулись?" ("Чаадаеву, 1821; II, 168); "Не веселее ль вам читать / Игривой Музы небылицы" ("Примите новую тетрадь?", 1821; II, 177). В.В.Розанов и Вяч.Иванов особенно прочувствовали эту тональность пушкинской красоты - веселье. "Весело мне?", - процитировал В.В.Розанов и присовокупил: "Мы воспользовались стихом, чтобы весело очертить радостную мысль собственным словом художника и, так сказать, ввести читателя в мир его поэта, радости, если б он вошел в питомник изящества, в самом деле над ним воздвигнутый мавзолей"(4). Подобное увидел и Вяч.Иванов, причем его отзыв по характеру образности сближен с портретом пушкинской музы: "Беспечность, которая посещала его на дружеских пирушках, вбегала смеясь и в его рабочую келью: в нем жила Ариостова веселость. И хотя "прекрасное должно быть величаво", не поэт тот, кто не слышал, как смеются олимпийские боги"(5). Именно такой род красоты был исконным для Пушкина, в "младенчестве" снизошедший в его поэтическую душу. "Веселая красота" в образе музы-"шалуньи", "резвой болтуньи", "игривой" девы проявилась и в ее маскарадных преображениях, "карнавальности", как сказал бы М.М.Бахтин: то она "дева тайная", прелестная, терпеливая и благожелательная наставница в искусстве, "откинув локоны от милого чела, / Сама из рук моих свирель она брала?"; то она появляется в новом обличье, более несерьезном - "Вот муза, резвая болтунья?" (1821): "Не удивляйся, милый мой, / Ее израильскому платью?" Но особенное пристрастие музы к карнавальным маскам - в стихотворении "Наперсница волшебной старины?" (1822). То она веселая старушка, то дева-прелестница, то в античном одеянии, то в израильском платье, а то в шушуне с гремушкой в руках; может она принять вид и чахнущей девы. И этого мало: она способна обернуться чернильницей поэта. И важно то, что не муза рисуется в сниженных тонах, а, напротив, чернильница как-то возвышается и начинает напоминать музу. О ком говорит поэт?

Как часто друг веселья

С тобою забывал

Условный час похмелья

И праздничный бокал;

Под сенью хаты скромной

В часы печали томной

Была ты предо мной

С лампадой и Мечтой?

(К моей чернильнице,

1821; II, 164)

стр. 5


--------------------------------------------------------------------------------


Будто бы муза, "друг веселья", спутница вдохновения, свидетельница "пира" воображения, и какая-то прозрачность покрова над ней, и "трепет" поэта в ее присутствии, но таким изящным слогом поэт говорит? о своей чернильнице. Поэт шутит и тоже улыбается. Игры, резвость, улыбка, "переодевания"- преображения пушкинской музы даны в ореоле романтизма. Но это не мрачно- скептический, мятежный, байроновский романтизм и не меланхолический, чувствительно-мистический, как у Жуковского. У Пушкина особый романтизм очарованной души, пораженной волшебством бытия, его тайными обещаниями радости и счастия, романтизм души, восхищенной многоликими красотами жизни. Не случайно поэту подарена цевница "семиствольная" - многоголосая. Звучит в стихах Пушкина о музе и мотив преображения: ведь муза не только сама преображается, но и преображает то, что вокруг нее, и самого поэта наполняет "святым очарованьем". Романтическая муза ассоциирована с волшебством, стариной, мечтами, снами, вечерней тишиной, она рассказывает небылицы, заставляет любить "Парнаса тайные цветы". Пушкинская муза больше всего выявляет своеобразие романтического самосознания поэта. Этот образ присутствует не только в трех специальных стихотворениях 1821?1822 гг., но и во многих других; он растворен в шутливой, игривой тональности стихов, в их изящной легкости, неотразимой поэтичности, какой-то женственной привлекательности. Образ нежной музы поэта нередко сливается с образами дев, которыми он тоже любуется, потому что и у них "нежная красота", "цвет юности", "речи веселые", они "милые", "прекрасные", а "красавица" Семенова вообще как бы приравнивается к музе в своем "волшебном" искусстве актрисы. Пушкинская муза напоминает то Людмилу ("Руслан и Людмила"), то Ольгу Ларину, которая "беспечной прелестью мила", некоторые исследователи полагают, что и Татьяну Ларину.

В лирике Пушкина 1820?1822 гг. преобладает шутливая тональность, много смеха в его стихах. Какова его природа? Соотнесен ли смех поэта с романтизмом? Конечно, в нем сильны арзамасские традиции предромантизма, есть в некоторых стихотворениях, обычно эпиграммах, фривольность рококо. Но у поэта в эти годы нет романтической иронии, нет сатиры, злобы обличений и даже юмора, который прячет смех под маской серьезности. Вяч.Иванов справедливо заметил: "Сатира не входила в его планы, и романтической иронии был он по всему своему душевному складу чужд"(6). У Пушкина смех противостоит злобе. Так и у "счастливого Вяземского", который умеет "смеяться весело над злобою ревнивой". И у Пушкина, особенно в эти годы, не злость, а веселость. У него открытый смех, открытые шутки, иногда вольные, но он утверждал свое веселое своеволие. В такой эмоциональной сфере проявляются моцартовские заготовки, начинает чувствоваться близкий самому Пушкину образ. У русского поэта Моцарт тоже радостно смеется, слушая уличного музыканта. Этот смех соотнесен с романтизмом, с культом поэта- гения. Смех - это результат игры гения, свободное, самодеятельное раскрытие всех творческих возможностей человека, переизбыток молодых сил гения, его радостное самоутверждение и вместе - утверждение красоты и гармонии бытия. Здесь можно видеть стихийное сближение Пушкина с Шиллером, "Песнь радости" которого в России в те годы переводилась неоднократно:

Радость, первенец творенья,

Дщерь великого Отца,

Мы, как жертву прославленья,

Предаем тебе сердца!

????...........................................

????...........................................

Душу Божьего творенья

Радость вечная поит?

(Перевод Ф.И.Тютчева, февр. 1823)

Уныние - величайший грех, радость дана человеку свыше. Шиллер создал предромантическую философскую оду. В поэтическом мире Пушкина - иное: радость не на словах, не в декларациях, а в душе поэта, и она растворена в образах, отдельных зарисовках, лирических сюжетных ситуациях, а то и в самой музыке стихов. Даже стихотворения с декабристскими мотивами выдержаны в такой же шутливой тональности воспоминаний о дружеском круге, о пирах, вине, веселом застолье, радостном опьянении разговорами о Свободе.

У Пушкина радость, внушенная и покровительствуемая богиней-музой,

стр. 6


--------------------------------------------------------------------------------

противостоит греху уныния. Об этом он сказал и в стихотворении "Наперсница моих сердечных дум?" (1821), а много позже в своей молитве "Отцы пустынники и жены непорочны?" (1836) он будет прежде всего просить Всевышнего не дать духа "праздности унылой", тяжкого греха. В настоящее время становится привычным говорить о "кощунствах" Пушкина конца 1810-х - начала 1820-х годов, и хотя обычно оговариваются, указывая на несерьезность выпадов юного поэта, тем не менее "веселье" Пушкина тех лет связывают с его гедонистическими, эпикурейскими настроениями. Конечно, кощунственные мотивы невозможно отрицать в таких произведениях, как "Гавриилиада", послание "В.Л.Давыдову". Но если рассмотреть всю лирику поэта даже начала 1820-х годов, в ней невозможно найти бесовско-издевательский смех, мефистофелевский хохот. У Пушкина именно веселье гения, иногда переходящее границы дозволенного приличием. Вяч.Иванов смех Пушкина уподобил смеху Ариосто. Действительно, есть эта связь, особенно в поэме "Руслан и Людмила" - улыбка комплимента красавице, веселье влюбленного, несерьезность его (или ее) печали, радость предвкушения счастливой развязки. Этот же эстетик в связи со смехом Пушкина вспомнил, как смеются олимпийские боги. Подобную ассоциацию нельзя признать полностью правомерной. Конечно, и к Пушкину подходит утверждение: "и боги смеются". Но у нашего поэта не гомерический хохот, а часто общее приподнятое настроение, веселость, склонность к шутке; именно улыбка на устах его музы, а не раскаты смеха - ее свойство.

Муза Пушкина при всем своем человеколюбии и дружеском отношении к поэту отнюдь не приземленное существо. Его муза божественна ("Тростник был оживлен божественным дыханьем?"), она является Бог весть откуда, она "полувоздушна". Как существо, спускающееся к человеку из высших сфер, она опоэтизирована: соотнесена с прекрасной природой, явлениями света ("С утра до вечера" она с маленьким поэтом), у нее "огонь" во взоре, в улыбке, она в "тени дубов", оживляет тростник, на ее локонах "венок". В ней есть поэтическая "важность", возвышенная серьезность действий: поэт под ее наставническим руководством наигрывал "гимны важные, внушенные богами"; снова это слово прозвучало в третьем стихотворении о музе: "Средь важных муз тебя лишь помнил он?" Действительно, музы "важные" - Клио, Евтерпа, Талия, Мельпомена, Терпсихора, Эрато, Урания; эти музы чаще всего встречаются в русской поэзии. Но поэт выделил свою музу, любящую его с детства. Следуя ее велениям, он "смешное с важным сочетал". Божественную музу подлинный поэт, Гнедич, с которым согласен автор, отказывается как-либо принизить: "Он Музу битвой площадной / Не унижает пред народом" (<"Из письма к Гнедичу">, 1821). Поэт хочет, чтобы муза его спасла "от рук невежества слепого, / От взоров зависти косой" ("Примите новую тетрадь?", 1821). Так начинает вырисовываться связь образа музы с ведущими тенденциями стихотворений Пушкина о поэзии и поэте. Еще в "Деревне" (1819) он заявил требование: "Роптанью не внимать толпы непросвещенной". В стихотворении "Поэт и толпа" (1828) с его эпиграфом "Procul este, profani", с возгласом: "Подите прочь - какое дело / Поэту мирному до вас!" он отделил поэта от "черни" людской, низменной, назойливой, ропщущей. Но это отнюдь не означает какого-либо высокомерно-холодного отношения поэта к реалиям жизни, народной повседневности, к толпе людской. К "циклу" стихотворений Пушкина о поэте и поэзии, о поэте и толпе относится поэтический диалог "Чиновник и поэт" (1823).

Стихотворение не завершено, и поворот пушкинской мысли не вполне ясен, но очевидно противостояние двух точек зрения, как впоследствии в стихотворениях "Разговор книгопродавца с поэтом" (1824), "Поэт и толпа". Отсутствует у чиновника, привязанного к служебным заботам (которые так ненавидел Алеко: "торгуют волею своей"), понимание души поэта. Сентиментально-предромантическим представлениям о поэте, мечтающем уединенно на лоне природы, противостоит новый облик поэта, любящего "пестроту" жизни (в "Евгении Онегине" он использует это слово в эстетическом смысле: "фламандской школы пестрый сор"). Не отрицая конечного вывода чиновника, глубокомысленно заявившего о том, что поэт "вникает в дух народный" на базаре, поэт все-таки говорит только отчасти о народе, а больше о "толпе", о "черни"; он рассматривает их с живописной точки зрения. В нем

стр. 7


--------------------------------------------------------------------------------

уживаются любованье живой, разнообразной, народной, повседневной жизнью и презрительное отношение к "жадной", вечно лающей "черни". Как верно заметил Н.Н.Скатов(7), понятия "толпа" и "чернь" у Пушкина широкие, он находит их и в высшем свете и среди простолюдинов. Пушкинская муза не мешает поэту воспринимать многообразие, многокрасочность бытия, погружаться в народную жизнь, не однозначно оцениваемую.

Но по своему призванию, по своему назначению Поэт служит высоким идеалам, соотнесенным в конечном итоге с молитвой. Он способен в особые часы жизни, в состоянии вдохновения ("Но лишь божественный глагол / До слуха чуткого коснется, / Душа поэта встрепенется, / Как пробудившийся орел?"), превратиться в пророка. Но эти мотивы, эти возвышенные пушкинские настроения уже проявились в образе Музы. И в молодые годы он мечтал: "Услышу ль я, мои поэты, / Богов торжественный язык?" ("В кругу семей, пирах счастливых?", 1821). Муза слушает поэта и учит его, а он: "?Прилежно я внимал урокам девы тайной". Не только в стихотворениях "Пророк" и "Поэт" речь идет о преображении и нравственном взлете, но и в раннем поэтическом создании Пушкин выразил ту же мысль: "Тростник был оживлен божественным дыханьем / И сердце наполнял святым очарованьем" ("Муза"). Чары пушкинской музы "святые"; когда она "завораживает" его "свирель", его "лиру", ее действия носят возвышенно-дружеский характер. И от поэта она требует возвышенного песнопения, поэтому заслужил Д.Давыдов упрека: "Как мог унизиться до прозы / Венчанный музою поэт?" ("Недавно я в часы свободы?", 1822). Конечно, муза любит поэта, и мотивы их взаимной любви, их гармонии постоянны в стихах Пушкина, тем не менее его муза - высшее существо, сверхчеловеческое: "Богини мира, вновь явились музы мне?" ("Чаадаеву", 1821). Богиня-муза благосклонна к поэту, а он послушен ей. Идея божественного послушания, божественного служения уже прозвучала в стихах Пушкина начала 1820-х гг., хотя она выражена еще в условно- романтической форме и не получила четкого христианского содержания, но в этическом отношении нисколько не противостоит православной нравственности, требующей человеколюбия, дружественного великодушия и прощения, радостного приятия Божьего мира, служения Истине, порицания зависти, корысти, злобы и предательства. Весь этот моральный "кодекс" лежит и в основе поэзии молодого Пушкина.

Таким образом, подтверждается мысль В.Соловьева, согласно которому Пушкин понял, что ""красота", прежде чем быть приятною, должна быть достойною, что красота есть только ощутительная форма добра и истины"(8). С.Булгаков продвинул эту мысль в религиозном направлении. Обратившись к суждению позднего Пушкина - "Веленью Божию, о муза, будь послушна", он вывел цепь поэтических умозаключений поэта: "Поэзия есть служение истине и красоте, но не лживым призракам, облеченным в красивость, растлевающим музу"(9). Философ, размышляя над пушкинским пониманием святости поэзии, приходит к утверждению, что для поэта свято особое служение красоте, его способность "благоговеть богомольно пред святыней красоты"(10), которую он был способен видеть в искусстве. Булгаков процитировал и выражение из раннего стихотворения Пушкина о музе, о святом ее очаровании, и заявил о ви,дении Пушкиным "святыни красоты": "Святость есть вообще у него самая высшая категория"(11). Рассматривая своеобразное "служение", "послушание" Пушкина святыне красоты и поэзии, С.Булгаков изучает нравственные основы личности Пушкина и пишет о двойственности личности поэта, утверждая, во- первых, что у Пушкина не было никогда атеизма, а во-вторых, что со временем, к концу жизни, он был исполнен "особого религиозного вдохновения", которому предшествовало страстное покаяние.

Спасет ли красота мир? Вяч.Иванов полагает, что Пушкин не сказал бы знаменитых "исступленных" слов и даже не понял бы их(12). По мнению этого теоретика, Пушкину Красота видится "всемирной" и "надмирной", и она не может воздействовать на мир и "непосредственно преображать его"; пушкинская красота якобы замкнута "в своей божественной потусторонности". Однако стихотворения о музе, да и все творчество поэта не подтверждают эту мысль. Пушкинская муза слетает даже к младенцу, к юноше, она не над ним, а рядом, она близка ему и понятна и по своему внешнему облику, и в своей любви к поэту. Если в молодые годы

стр. 8


--------------------------------------------------------------------------------

Пушкин не употребил слова "спасение", то он всем содержанием своей поэзии выразил благодатное воздействие красоты и главного ее пристанища - поэзии - на душу человека, а следовательно, и на мир, в котором человек живет и действует. Немного позже поэт скажет: "Поэзия, как ангел утешитель, / Спасла меня, и я воскрес душой?". Разве не перекликаются эти слова с афоризмом Достоевского? И разве свидетельство Пушкина о спасительной силе поэзии (важнейшей разновидности красоты) не было одним из авторитетных оснований для умозаключения Достоевского? Согласно Пушкину, красоте, способной очаровывать и прельщать, но "святыми" чарами и "святой" прелестью (Афродиты небесной, еще по старинным верованиям античного грека), дано преображать мир, уводить человека от "низкой жизни" "чадов праха" в высокие сферы мечты и творчества. Пушкин, скорее, созвучен Достоевскому, нежели противостоит ему. Скорее, Достоевский, утверждая, сомневался, постоянно показывая гибель самой красоты под воздействием "низкой жизни". А Пушкин, осуществляя послушание и служение красоте, не сомневался в ее благом могуществе и благоговел перед нею. Это был романтический взгляд на красоту, но такой, который сохранялся в поэте в течение всей его жизни. Пушкин знает, что красота лежит в основах бытия, ведь, согласно Библии, Бог, творя небо и землю, любовался сделанным: "И увидел Бог что это хорошо" - и свет, и светила небесные, и зелень растений, и мир животных, и птиц, и первый человек". "И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма" (гл. 1).

Образ Музы имеет прямое отношение к пушкинскому пониманию сущности поэзии и литературы в целом. Но это понимание могло быть выражено и вне образа Музы, как в стихотворении "Послание к цензору" (1822), хотя ведущий тон стихотворения - смешение шутливого и серьезного - соответствовал общей тональности лирики Пушкина начала 1820-х гг. Муза Пушкина, если понимать этот образ как аллегорическое изображение поэзии (а такой смысл тоже есть в этом образе), отнюдь не противодействует социальной конкретности в поэзии, реальному историзму. В.Соловьев зрелому возрасту Пушкина адресовал свой вывод: "Пушкин ясно осознавал, что задача его жизни есть служение, которое не терпит суеты. Служение тому прекрасному, которое должно быть величавым". Так как он оставался в обществе, то его служение красоте неизбежно принимало характер общественного служения, и ему нужно было установить свое должное отношение к обществу"(13). Справедливое суждение философа относится отнюдь не только к позднему Пушкину, но и к его поэзии в целом. В "Послании к цензору" поэт прямо, вне романтических условностей, аллегорий и символики (типа образов кинжала, моря, бури, корабля и т.п.) высказывает ряд принципиальных суждений об отношениях литературы с властью, с сильными мира сего, с обществом в целом. Пушкин обнаруживает и зрелость мысли, и свойственную ему мудрость. Его волнует проблема цензуры в России. Он объективно и конкретно-исторически оценивает ее положение в стране и социальную роль. Он чужд огульного ее отрицания: "Но цензор - гражданин, и сан его священный". Поэт отнюдь не против запретов вообще (запретное существует объективно, а для романтика существование запретного - сокровенного, невыразимого - аксиома), он полушутя, полусерьезно утверждает: "Что нужно Лондону, то рано для Москвы". Пушкин нарисовал положительный образ цензора - "блюстителя тишины, приличия и нравов", преданного отечеству, закону, алтарю и трону, просвещенного человека, прямого и смелого:

Живой поэзии резвиться не мешает.

Он друг писателю, пред знатью не труслив,

Благоразумен, тверд, свободен, справедлив.

(II, 238)

Но основное содержание послания составляет критика цензора - "глупца", "труса", невежественного "варвара". По существу, Пушкин доказывает бессмысленность цензуры в новое время ("Дней Александровых прекрасное начало") успехов русского просвещения, отличного от нравов XVIII в., но и продолжавшего лучшие традиции. Пушкин защитил свободу слова в литературе, право писателя на свободное социальное самовыражение, уважительно отозвавшись и о Радищеве, и о Фонвизине, и о Державине. Пушкин взял под защиту бичующую сатиру, народную обличительную комедию, остроту

стр. 9


--------------------------------------------------------------------------------

социальной тенденции в литературе, как и различные виды юмора, смешного в поэзии. Социальная роль литературы не дирижируется цензором, она определена своими внутренними законами, обусловленными социальным бытием. В результате цензор, не сумевший быть подлинным гражданином, "просвещенным опекуном", выполняет или жалкую, или вредную и бессмысленно смешную миссию: "Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой"; "Докучным евнухом ты бродишь между муз?" Мысль о невмешательстве в литературу реально существующей цензуры отнюдь не имеет следствием отрицание социальной роли литературы, напротив, такая роль утверждается ссылками на писателей и поэтов XVIII в.

* * *

Пушкинская муза - это и аллегорическое изображение поэзии, и символ возвышенной красоты, обозначавший божественную природу искусства, в основе которого свободное вдохновение, поэтическое познание многоликости бытия, радостное приобщение к миру прекрасного. Поэтическое, эстетическое переживание и творчество таят в себе радость и счастье и одаривают ими читателя. Высокая красота, подлинная сфера искусства (радостный смех не унижает ее), требует служения ей и послушания, ведь красота способна преобразовать и спасти мир. В этом единении Красоты с Добром и Истиной - ее подлинное назначение.


--------------------------------------------------------------------------------

1 Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1981. Т. 6. С. 282.

2 Там же. С. 268.

3 Здесь и далее стихотворения А.С.Пушкина цитируются по: Полн. собр. соч.: В 17 т. М., 1994. Т. 2. С. 150. Сразу после цитаты в скобках римской цифрой обозначен том, арабской - страницы.

4 Розанов В.В. О Пушкинской академии // Пушкин в русской философской критике. Конец XIX - первая половина XX в. М., 1990. С. 180.

5 Иванов Вяч. Два маяка // Там же. С. 261.

6 Иванов Вяч. Роман в стихах // Там же. С. 246.

7 Скатов Н.Н. Пушкин. Русский гений. Научно-художественная биография А.С.Пушкина. М., 1999. С. 412?413.

8 Соловьев В.С. Судьба Пушкина // Пушкин в русской философской критике. Конец XIX - первая половина XX в. М., 1990. С. 25.

9 Булгаков С. Жребий Пушкина // Там же. С. 279.

10 Там же.

11 Там же. С. 280.

12 Иванов Вяч. Два маяка // Там же. С. 254.

13 Соловьев В.С. Судьба Пушкина // Там же. С. 25?26.

стр. 10