НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ В ВОСПРИЯТИИ И. А. БУНИНА И ЕГО БЛИЗКИХ | О литературе
Русская литература - богатство России и её народа
НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ В ВОСПРИЯТИИ И. А. БУНИНА И ЕГО БЛИЗКИХ
ДАТА ПУБЛИКАЦИИ: 26 февраля 2008ИСТОЧНИК: http://portalus.ru (c)
© ИРИНА БЕЛОБРОВЦЕВА
Настоящая статья, посвященная наиболее важному событию в писательской жизни И. А. Бунина - получению Нобелевской премии - построена на сопоставлении его собственных воспоминаний об этом дне и свидетельств его близких, описывающих достаточно краткий промежуток времени: с 9 ноября 1933 года (дня, когда Бунин узнает о присуждении ему премии) до середины февраля 1934 года. Некоторые использованные материалы уже опубликованы, другие впервые вводятся в научный оборот. Однако речь идет не о фактографической основе для создания биографии или изучения творчества Бунина, главная цель автора статьи несколько иная - исследовать механизм возникновения функциональной нестабильности различных литературных жанров, по самой своей природе претендующих на достоверность в освещении событий.
Для нас сегодня и письма, синхронно воссоздающие происходящее для определенных адресатов, и дневники, записи в которых предназначались для самих авторов или для отдаленных во времени будущих публикаций, и, наконец, сами мемуа-
стр. 158
--------------------------------------------------------------------------------
ры, отделенные от описываемых событий солидным временным промежутком, выполняют одну и ту же мемуарную функцию.
В статье использованы мемуары И. А. Бунина "Записи" и мемуарный очерк Андрея Седых (псевдоним Я. М. Цвибака, приглашенного Буниным в шведскую поездку в качестве секретаря) "И. Бунин", опубликованный им в составе книги мемуаров "Далекие, близкие" (1962); два дневника - В. Н. Буниной и "Грасский дневник" Г. Н. Кузнецовой; наконец, письма В. Н. Буниной и Г. Н. Кузнецовой к Л. Ф. Зурову, а также несколько писем последнего, адресованные В. Н. Буниной,1 и его радиоинтервью.
Хотя основное внимание как в автобиографическом мемуарном очерке, так и у остальных повествователей сфокусировано на "объекте" - И. А. Бунине, в каждом отдельном случае неизбежно раскрывается и личность автора мемуаров/дневника/писем, особо маркированная уже сообразно природе жанра.
В то же время, если говорить об адресате как компоненте, органично присущем эпистолярию, то в данном случае высокая степень сходства между собой текстов дневников и писем у разных авторов порой доходит до текстуальных повторов. Это позволяет воспринимать письма, скорее, как вариант дневника, а адресат - как условность.
Особенность описываемых событий состоит в том, что их участники, или "авторы", все до единого - литераторы: В. Н. Бунина - публицист и мемуарист; Г. Н. Кузнецова - поэт, прозаик, переводчик; А. Седых (Я. М. Цвибак) - публицист, прозаик; Л. Ф. Зуров - прозаик. Это ключевое обстоятельство обусловило многие черты их текстов и, прежде всего, заранее заданный литературный характер дневников В. Н. Буниной и Г. Н. Кузнецовой. Обе они пишут, ориентируясь на публикацию в будущем, причем обе знают это друг о друге.
По иронии судьбы в поездке авторы дневников почти всегда делили номер в отелях, что не могло не мешать их работе. По свидетельству Г. Н. Кузнецовой, в Стокгольме они жили в одной комнате и были "довольно бесприютны, т. к. во всех комнатах целый день толчется народ, и начатое позавчера письмо В. Н. могла кончить только сегодня".2 В письме к Зурову от 4 декабря 1933 года В. Н. Бунина сообщает: "Гале грустно. У нас на сегодня разные комнаты, чему мы обе рады. Пользуемся: пишем и записываем".3 Редкая возможность автономного существования в гостинице отмечена и Г. Н. Кузнецовой уже после отъезда из Швеции, в Германии: "Отдельную комнату получила только здесь и с наслаждением заперлась в ней. Ни писать, ни читать, ни думать все это время не могла. Ни одного угла свободного не было. В. Н. может на людях писать письма, ей даже еще лучше, а мне трудно".4
Очень характерны в приведенном выше примере поставленные В. Н. Буниной бок о бок глаголы "пишем и записываем". С одной стороны, здесь, безусловно, подразумеваются разные действия - пишем письма и записываем в дневник. С другой - эти действия совершаются синхронно и оборачиваются как повторами внутри корпуса текстов одного "автора", так и сходством свидетельств обоих авторов.
В качестве примера можно привести хотя бы запись от 10 декабря в "Грасском дневнике" Г. Н. Кузнецовой: "В газетах портреты всех нас на чае в русской коло-
--------------------------------------------------------------------------------
1 Дневники В. Н. Буниной и ее письма к Л. Ф. Зурову хранятся в Leeds Russian Archive (MS. 1067/408 - 409 и MS. 1067/7925 - 8499); там же находятся письма Л. Ф. Зурова к В. Н. Буниной (MS. 1068/2062 - 2412). Письма Г. Н. Кузнецовой к Л. Ф. Зурову хранятся в фонде последнего в архиве Библиотеки-фонда "Русское зарубежье" в Москве (Ф. 3. Оп. 1. Карт. 1. Ед. хр. 50). Пользуюсь случаем поблагодарить Leeds Russian Archive, Ричарда Дэвиса, а также архив Библиотеки-фонда "Русское зарубежье" (далее: БФРЗ) за разрешение работать с этими документами.
2 Переписка с Г. Н. Кузнецовой (БФРЗ. Ф. 3. Оп. 1. Карт. 1. Ед. хр. 50. Л. 29).
3 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 4 декабря 1933 года (Leeds Russian Archive. MS. 1067/7935).
4 Переписка с Г. Н. Кузнецовой. Л. 23.
стр. 159
--------------------------------------------------------------------------------
нии - было человек 150. Говорили речи, пели, снимали. Здешние русские говорят плохо по-русски, и вообще очень ошведились"5 в сопоставлении с фрагментом ее более подробного письма к Зурову от того же 10 декабря: "Вчера были на чае, устроенном русской колонией в шведском ресторане, стоящем в лесу среди зоосада. (...) Русских здесь мало, очень ошведились, говорят с трудом".6
Проставленные в дневниках и письмах даты призваны засвидетельствовать, что изложение происходящего принципиально синхронизировано с самими событиями, однако сопоставление текстов, заявленных как одновременные, выявляет разночтения, убедительно демонстрируя отход от принципа синхронности. Так, в "Грасском дневнике" Кузнецовой в записи от 4 декабря отмечено: "Днем были с В. Н. и Яшей в Зоологическом саду" (с. 354). В параллельном тексте - письме к Зурову от того же 4 декабря - В. Н. Бунина пишет: "После завтрака я почувствовала такую усталость, что отказалась от поездки в Зоологический сад и легла спать".7
Здесь не столь значима сама ошибка, как и то обстоятельство, кто именно из "авторов" ошибается (тем более что возможности перекрестной проверки нет), сколь значим тот факт, что один из датированных 4 декабря документов явно написан позднее.
Стремление "авторов" к объективному изложению происходящего проявляется в продолжительных рассказах-хрониках, в потоке которых порой, по формулировке Л. Я. Гинзбург, "прорезываются отдельные повествовательные формы (...) сцены - то мимолетные, то разработанные с театральной обстоятельностью и наглядностью".8 Подобный хроникальный поток легче всего проследить на примере описания дня объявления о присуждении Бунину премии, т.е. 9 ноября, или дня ее вручения - 10 декабря 1933 года.
В пересказе обоих событий один из "авторов" ошибается, и представляется, что выявить причины ошибок несложно.
День 9 ноября известен по описаниям всех названных мною "авторов", к ним добавляются и воспоминания одного из непосредственных участников событий, Л. Ф. Зурова, которые цитируются по тексту интервью, данного им на французском радио З. А. Шаховской по случаю 10-летия со дня смерти И. А. Бунина, т.е. в ноябре 1963 года.
Цвибак, находившийся в тот день в Париже, рассказывает о происходившем с чужих слов, прежде всего со слов самого Бунина, порой даже цитируя и закавычивая его высказывания, но, по всей видимости, отчасти использует и рассказ Зурова:
"9 ноября И. А. Бунин сидел на дневном сеансе в кинематографе Грасса. Шла какая-то "веселая глупость" под названием "Бэби", и Бунин смотрел с особенным удовольствием - играла хорошенькая Киса Куприна, дочь Александра Ивановича. Вдруг в темноте загорелся луч ручного фонарика. Л. Ф. Зуров тронул писателя за плечо и сказал:
- Телефон из Стокгольма. Вера Николаевна волнуется и просит поскорее прийти домой.
Первое, что подумал Бунин: жаль, так и не узнал, что стало с Кисой в конце фильма. (...) Так сразу оборвалась его прежняя жизнь: Бунин получил Нобелевскую премию по литературе".9
--------------------------------------------------------------------------------
5 Кузнецова Г. Н. Грасский дневник. М., 2001. С. 359. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы.
6 Письмо Г. Н. Кузнецовой к Л. Ф. Зурову от 10 декабря 1933 года (БФРЗ. Ф. 3. Оп. 1. Карт. 1. Ед. хр. 50. Л. 28).
7 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 4 декабря 1933 года (Leeds Russian Archive. MS. 1067/7935).
8 Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л., 1977. С. 143 - 144.
9 Седых А. [Цвибак Я. М.] Далекие, близкие. Нью-Йорк, 1962. С. 189.
стр. 160
--------------------------------------------------------------------------------
Это описание воспроизводит довольно близко к тексту, за одним исключением, очерк "Записи", в котором Бунин писал: "В темноте возле меня какой-то осторожный шум, потом свет ручного фонарика, и кто-то (курсив здесь и далее мой. - И. Б.) трогает меня за плечо и торжественно и взволнованно говорит вполголоса: - Телефон из Стокгольма".10
Трудно представить, что Бунин забыл (или не заметил), кто именно тронул его за плечо, тем более что, по свидетельству Кузнецовой в "Грасском дневнике", провожая ее и Бунина в кинотеатр, "Л[еня] спросил, что делать в случае, если придет телеграмма из Стокгольма (...), и сам же ответил, что придет за нами" (с. 346). "Забывчивость" Бунина - скорее, фактическое искажение, отчетливо выраженное нежелание отдать Зурову роль благовестника в своих воспоминаниях, написанных много лет спустя; эту пристрастность легко объяснить, зная о резко ухудшившихся отношениях Бунина и Зурова к концу 1930-х годов. Однако и Цвибак, и все остальные (включая самого гонца) восстанавливают справедливость и упоминают Зурова в этой красиво поставленной и представленной сцене.
Характерны разночтения в описании этого дня. Бунин в 1950 году мифологизирует свое поведение сразу после получения известия о присуждении премии: "Домой я иду довольно быстро, но не испытывая ничего, кроме сожаления, что не удалось досмотреть, как будет играть Киса дальше, и какого-то безразличного недоверия к тому, что мне сообщили".11
Вполне возможно, Бунин видел события именно так, внутренним зрением, которое бывает настолько же отличным от реального, как звучащий внутри нас наш собственный голос, совсем иным предстающий нам, будучи услышан извне, в записи. Перекрестное сопоставление источников помогает восстановить истинную картину.
Г. Н. Кузнецова в "Грасском дневнике" вторит Бунину: "Мы тотчас вышли, пошли спешно домой" (с. 346).12
Зуров в интервью, данном З. А. Шаховской, утверждает нечто иное, отчасти прямо противоположное: "...мы шли, и он меня уговаривал все время, что это не так, что это ошибка, что плохо услышали и т.д. и т.д. Но шел он очень медленно. Он волновался страшно, но скрывал, что волнуется. И всю дорогу останавливался, сбивал палкой камешки с дорожки и говорил: "Нет, нет, нет, нет! Вы ослышались! Это не так! Кто-нибудь подшутил"".13
По словам Зурова, они с Буниным вернулись на Бельведер вдвоем: "Галина Николаевна пошла к сапожнику, потому что у Веры Николаевны туфли были в починке". И у самой В. Н. Буниной в очерке "То, что я запомнила о Нобелевской премии" читаем: "Он [Бунин] вернулся с Леней, Галя пошла к сапожнику, вспомнив, что я без башмаков, не могу выйти". И чуть ниже она отмечает: "Вернулась Галя с башмаками".14
Могут ли свидетельства двух текстов - Буниной и Зурова - считаться более аутентичными просто по причине количественного преобладания? Едва ли: очерк Буниной был опубликован в "Новом журнале" в 1962 году тем же Зуровым и, значит, был ему хорошо известен. С другой стороны, он был известен и Кузнецовой, которая издала "Грасский дневник" в 1967 году и никак не прокомментировала несовпадение в их текстах. Но и описание Зурова, дающего радиоинтервью через 30 лет после событий, вступает в противоречие с очерком Буниной, где она передает его рассказ об их дороге домой следующим образом: "Дорогой я ему все расска-
--------------------------------------------------------------------------------
10 Бунин И. А. Записи // Иллюстрированная Россия. 1936. N 11. 7 марта. С. 2 - 3.
11 Там же.
12 Уместно оговорить, что эта запись сделана не 9-го, а 15 ноября 1933 года.
13 Интервью французскому радио (1963) (Leeds Russian Archive. MS. 1066/7892).
14 Бунина В. Н. То, что я запомнила о Нобелевской премии // Муромцева-Бунина В. Н. Жизнь Бунина. 1870 - 1906: Беседы с памятью. М., 1989. С. 483.
стр. 161
--------------------------------------------------------------------------------
зал. Он был спокоен".15 Можно, разумеется, списать разночтения на стремление мемуаристки изобразить себя рядом с Буниным в судьбоносный момент его жизни или сослаться на несовершенство памяти интервьюируемого 30 лет спустя - подобные мелкие (хотя и весьма значимые) неточности неизбежны.
Исследователь может отличать, так сказать, корыстные ошибки (пользуюсь определением Я. Гордина, который, говоря об основных видах мемуаристики, особо выделил так называемые "корыстные" мемуары - когда мемуарист решает исключительно личные задачи, оправдывая или возвеличивая себя - иногда и то, и другое, - как правило, за счет других персонажей) от странных промахов, аберрации памяти, подобной той, какая проявилась в письме Буниной к Зурову о самом ритуале вручения премии, написанном непосредственно вослед событию. Она подробнейшим образом описывает выход' на эстраду лауреатов, усаженных "в первом ряду", а затем, "ровно в пять часов", после фанфар, "из боковых дверей справа во главе с королем шли друг за другом члены королевской семьи".16
Этому противоречат воспоминания самого Бунина, отметившего, что четверо лауреатов во время выхода короля и двора находились "в той маленькой зале, что примыкает к заднему входу на эстраду", и вышли лишь после вторых фанфар. Так же описано это действо в "Грасском дневнике", где Кузнецова, сообщая, что при выходе лауреатов "весь зал и с ним король с семьей встал", добавляет: "Это, кажется, единственный случай в мире, когда король перед кем-то встает" (с. 360). Верность их рассказа подтверждается и объективным описанием ритуала.17
При сопоставлении различных свидетельств об одном и том же событии уместно привести характеристики самих авторов мемуаров, дневников и писем, а также функциональных проявлений их текстов.
Мемуары Андрея Седых наиболее традиционны в жанровом отношении. Это схематичная передача событийной основы, которую автор расцвечивает несколькими удачными историческими анекдотами (например, о том, как он, забрав у Бунина только что врученные ему Нобелевскую медаль и папку с банковским чеком, забыл их на одном из кресел, пока не хватился сам лауреат. После чего Бунин до конца жизни приговаривал: "И послал же мне Господь секретаря!"; или: "В 1933 году Бунину была присуждена Нобелевская премия, как он считал, прежде всего, за "Жизнь Арсеньева". Стоило Ивану Алексеевичу выйти на улицу, как прохожие немедленно начинали на него оглядываться. Немного польщенный, Бунин надвигал на глаза барашковую шапку и ворчал: - Что такое? Совершенный успех тенора").18
При этом Цвибак в своих воспоминаниях отзывается об И. А. Бунине и В. Н. Буниной неизменно почтительно и с подлинным восхищением: "Должен сказать, что успех Буниных в Стокгольме был настоящий. Иван Алексеевич, когда хотел, умел привлекать к себе сердца людей, знал, как очаровывать, и держал себя с большим достоинством. А Вера Николаевна сочетала в себе подлинную красоту с большой и естественной приветливостью. Десятки людей говорили мне в Стокгольме, что ни один нобелевский лауреат не пользовался таким личным и заслуженным успехом, как Бунин".19 Это почтение, как и память о "ставших знаменитыми в Стокгольме "бунинских" поклонах", он сохранил на всю жизнь.
Цвибак нисколько не выпячивает своей роли, его воспоминания выглядят вполне объективными, единственное, что обращает на себя внимание, - чрезвычайно редкие и мимолетные упоминания Кузнецовой (очевидно, в характеристике
--------------------------------------------------------------------------------
15 Там же.
16 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 11 декабря 1933 года (Leeds Russian Archive. MS. 1067/7939).
17 См., например: Аграфенин А. Премия Нобеля // Санкт-Петербургские ведомости. 2000. 14 дек. N 228 (2378); http://vedomosty.spb.ru/2000/arts/spbved-2378-art-26.html.
18 Седых А. Далекие, близкие. С. 199.
19 Там же. С. 200.
стр. 162
--------------------------------------------------------------------------------
Цвибака в письме Буниной - "он, оказывается, самый верный муж"20 можно усмотреть не только иронию).
Видимо, он ощущал двусмысленность положения Кузнецовой. Эта двусмысленность, как и внутренняя нестабильность молодой писательницы, невольно сказываются на ее восприятии праздничных событий, но проявляются и задолго до самой поездки. Чисто технический момент - Бунин звонком из Парижа просит найти в его кабинете прежние издательские договоры - вызывает в ней ощущение необратимых изменений, жизненного перевала. О чем она и сообщает в "Грасском дневнике" 17 ноября: "Вчера до ночи рылись в бумагах И. А., в его письмах, портретах, папках, отыскивая, по его просьбе, старые условия с издателями, и было в этом что-то почти жуткое для меня - в том, что теперь можно рыться в этом, обычно так ревниво охраняемом и закрываемом на ключ от всех" (с. 351).
Если проследить по дневниковым записям и письмам Кузнецовой воспроизведение состояния, облика Бунина в "нобелевские дни", то можно заметить в основном ноты удручающие, тоскливые, фиксацию болезненной стороны жизни в ущерб радостной, постоянные опасения и т.п. Трудно усомниться в том, что фактографическая сторона здесь передана верно, но вот пропорции и акценты создают тяжелое впечатление.
Как уже сказано, начало эта интонация берет задолго до нобелевских дней в Швеции: "И. А. звонил опять [из Парижа]. Говорил, что почести ему большие, но что он уже очень устал, по ночам не спит и что ему очень грустно одному" (с. 351).21
Впрочем, Кузнецова в дневнике и сама вполне адекватно описывает свое состояние: "Девятого ноября наша жизнь переломилась, не "сказочно", как говорят теперь некоторые знакомые, но все же переломилась. Не знаю, что будет дальше. И. А. настаивает, чтобы я ехала с ними в Стокгольм, но я колеблюсь. Я затормошена, затуркана, плохо сплю, все думаю, что хорошо бы мне настоять на отдыхе вдали от всего и всех..." (с. 352).
Но и здесь она, как обычно, не ограничивается собой, своими переживаниями, но связывает свои ощущения с "несчастьями"/неудачами Бунина: "Кроме того, я мучаюсь тем, что вижу все промахи, сделанные вокруг и поставленные в счет Бунину, который повинен в них очень мало, и я не радуюсь до сих пор перемене в нашей жизни" (с. 352).
Именно в эти дни задается тон ее будущему восприятию "сказочной" шведской поездки. Поэтому не приходится удивляться, что в самый день вручения премии она с осуждением пишет про ошведившихся русских, а в письме к Зурову выбирает любопытное определение для неудачных газетных снимков: "Потом все газеты снимали. Выходим мы, однако, уж - что-то преступное".22 И затем следует лишенная комментариев, но сама по себе знаковая фраза: "Меня все принимают здесь за дочь",23 содержание которой сильно задевает Кузнецову, судя по тому, что в одном и том же письме повторяется дважды: "Всюду снимки вчерашнего чая. Я оказалась под именем "га-11е Буниной"".24
--------------------------------------------------------------------------------
20 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 8 декабря 1933 года (Leeds Russian Archive. MS. 1067/7938).
21 Отметим попутно, что это замечание как нельзя более отвечает настроениям самой Кузнецовой в эту пору, мимолетное свидетельство о которых встречается в дневниковой записи В. Н. Буниной от 21 ноября: "(...)А дома у нас плохо. Галя с Леней все ссорятся" (Дневник В. Н. Буниной за 1933 г. // Leeds Russian Archive. MS. 1067/408). Эта запись не вошла в публикацию М. Э. Грин "Устами Буниных" (Устами Буниных: Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и другие архивные материалы: В 3 т. / Под ред. М. Грин. Frankfurt am Main, 1981).
22 Письмо Г. Н. Кузнецовой к Л. Ф. Зурову от 10 декабря 1933 года (БФРЗ. Ф. 3. Оп. 1. Карт. 1. Ед. хр. 50. Л. 28).
23 Там же.
24 Там же. Л. 29.
стр. 163
--------------------------------------------------------------------------------
В. Н. Бунина, настроенная на волну радости и праздника, предается любопытству, наслаждается уникальным в ее эмигрантской жизни высокородным обществом, изобилием, почестями, оказанными ей и ее мужу. Она "вкусно" и донельзя подробно описывает Зурову многочисленные обеды в честь нобелевского лауреата: "А вчера мы были во дворце. Я дважды пожала руку короля. Шла в паре и сидела рядом с принцем Eugene'ом (...) Ела с серебряных блюд. Любовалась огромными гобеленами, серебряными подсвечниками в аршин высотой возьми, статуями тоже из серебра, украшавшими стол, за которым в ряд с двух сторон сидело 102 человека, а ширина стола, мне кажется, в рост человека. Я из простых смертных сидела ближе всех к царствующему дому, как было и накануне. Король сидел чуть вкось напротив. Я хорошо его рассмотрела. Рубашка все время вылезала. Он пил пиво. (...) Обед отличный: икра - дар Густава Нобеля, традиция семьи. (1.) Consomme chartreuse. 2. Medaillon de saumon Amiral. 3. Quartier de chevreuil Grand-veneur (дикая коза с черным соусом) Aiguillettes de faisan Montmorency Parfait glace au curacao Fruit de saison Mignardises (конфекты). Все время оркестры и хор играл из опер".25
Не то у Кузнецовой: если она и описывает обед, то внезапно в бытовое описание вторгается странный, если не сказать зловещий или трагический, мотив: "Зал в старошведском стиле, убранный теми же желто-голубыми флагами. Посреди главный стол, за которым среди членов королевской семьи сидели лауреаты (голова В. Н. между двух канделябров с тяжелым черно-блестящим ожерельем в центре стола)" (с. 360).
Характерно, что даже пресловутую бледность Бунина, проступившую на его лице в момент вручения премии, о которой вспоминают оба автора дневников, они воспринимают каждая в свойственном ей ключе. В. Н. Бунина описывает ее как свидетельство особой торжественности момента ("После чего [вслед за рассказом шведского академика о Бунине] поднялся Ян и пошел. Шел он очень хорошо. Медленно, с серьезным, чуть трагическим лицом. Кланялся тоже так, как подобает королю").26 Кузнецова осмысляет все в том же болезненно-эсхатологическом контексте: "В момент выхода на эстраду И. А. был страшно бледен, у него был какой-то трагически-торжественный вид, точно он шел на эшафот или к причастию" (с. 359).
Глядя на эти события из дня сегодняшнего, мы знаем то, чего не могли знать их участники в ту пору - что отношения Бунина и Кузнецовой после семилетней идиллии вскоре резко оборвутся и подтолкнет их к этому именно нобелевская поездка. Так что мрачные ощущения Кузнецовой могут восприниматься как душевная усталость от своего двусмысленного положения и как предзнаменования будущего разрыва.
Повтор некоторых событий в дневниковых записях и письмах Буниной и Кузнецовой выглядит само собой разумеющимся - они постоянно видят одно и то же и обе, как правило, фиксируют наиболее значимые моменты поездки. Но и здесь посылом нередко становятся обстоятельства, находящиеся, так сказать, за текстом событий нобелевских дней. Так, еще по пути в Швецию выясняется недоразумение с железнодорожной плацкартой. Явно досадное, это происшествие, однако, вполне спокойно передано в "Грасском дневнике" (попутно стоит обратить внимание на еще одну характеристику Бунина, встающую все в тот же, видимо, невольно создаваемый Кузнецовой трагическо-эсхатологический ряд): "4 декабря. И. А. никуда не ходил и не ездил - нечеловечески устал за эти последние дни, - и только после
--------------------------------------------------------------------------------
23 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову в ночь с 12 на 13 декабря 1933 года (Leeds Russian Archive. MS. 1067/7940). Здесь уместно отметить, что В. Н. Бунина сохранила приглашения, план размещения и список гостей, а также меню нескольких банкетов (см.: Ibid. MS. 1067/676 - 687).
26 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 11 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1067/7939).
стр. 164
--------------------------------------------------------------------------------
обеда, вечером, ходил с Яшей на вокзал разговаривать о билетах. Плацкарты наши из-за опоздания пропали" (с. 355). Тот же факт упомянут и в письме В. Н. Буниной к Зурову, однако в ином контексте и с иным подтекстом: "Мнение, что Яша все знает, несколько преувеличено. Мне кажется - он сделал уже ошибку, не представил наших билетов на вокзал по приезде. Вечером об этом вспомнил Ян - они пошли на станцию".27
Цвибак у В. Н. Буниной то "милый малый, и с ним легко",28 то его роль в поездке представляется ей сомнительной: "Часто, когда я стучу на машинке, рядом сидит Яша. Здесь он, строго говоря, не нужен. Конечно, кое-что он делает, разговаривает по телефону, дает интервью, записывает, где и когда Ян должен быть, но Вы понимаете, что все это могли бы и без него делать". Правда, тут же она обрывает себя: "Но он милый, так что не раздражает, хотя совсем не кавалер, прежде всего, думает о себе. В цилиндре и визитке очень забавен. Но это все не для газеты, а лишь Вам".29
Причина столь неустойчивого отношения Буниной к Цвибаку понятна: в качестве секретаря Бунина в нобелевской поездке он предстает в роли двойного заместителя, независимо от того, осознает это сам или нет. В грасском квартете, существовавшем с конца 1929 года в составе: И. А. Бунин, В. Н. Бунина, Г. Н. Кузнецова и Л. Ф. Зуров, Цвибак в поездке замещает Зурова. Последнего, по всей видимости, и утешает В. Н. Бунина рассказами о Яшиной нерасторопности или ненужности. Хотя здесь можно предположить и известную долю ее собственной ревности к Цвибаку, на которого легли секретарские обязанности (учет звонков, планирование дня и т. п.), обычно исполнявшиеся самой женой писателя.
Тем не менее доброта Буниной и ее расположенность к людям распространяются и на Цвибака, последнее упоминание о котором во время нобелевской поездки встречается в ее письме к Зурову от 20 декабря, уже из Германии: "Виделись ли Вы с Яшей? Что он рассказывает? Мы расстались друзьями".30
То же чувствовал и Цвибак, сообщавший в мемуарном очерке: "В Берлине мы расстались. Бунины уехали в Дрезден к Ф. Степуну, а я вернулся в Париж - формально мои секретарские обязанности в этот момент закончились, но до конца жизни Иван Алексеевич любил шутливо называть меня своим "секретарем"".31
В свидетельствах о нобелевских днях, хотя и не у всех "авторов", обнаруживается еще одна сквозная тема. Речь идет о болезненном для Буниных (впрочем, как и для всей русской эмиграции в целом) денежном вопросе. Из многочисленных мемуаров известно, что за полтора года до присуждения Бунину премии, в апреле 1932 года, Д. С. Мережковский предложил ему, в случае если премию присудят кому-либо одному из них, поделить ее пополам ("...тот, кому премию присудят, заплатит другому 200000 франков").32 Эту историю Бунин рассказал Цвибаку в первые же дни после приезда из Грасса в Париж. Рассказ Бунина был далек от просто колоритной истории, вроде той, о которой упоминает в своих мемуарах Цвибак - некий матрос пришел просить у Бунина 50 франков, обещая, что "тогда Бог вознаградит Бунина, и он получит Нобелевскую премию и в будущем году".33
Собственно, рассказ Бунина был ответом Цвибаку, который видел, что "на деньги были и другие претенденты, действовавшие не таким прямым путем", - в газете "Нувель Литерер" сообщалось, что Бунин решил разделить премию с Мереж-
--------------------------------------------------------------------------------
27 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 4 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1067/7935.
28 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 6 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1067/7937).
29 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову в ночь с 12 на 13 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1067/7940).
30 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 20 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1067/7943).
31 Седых А. Далекие, близкие. С. 202.
32 Там же. С. 191.
33 Там же. С. 190.
стр. 165
--------------------------------------------------------------------------------
ковским. Это сообщение Цвибак называет "довольно ехидной заметкой" и вспоминает: "Вырезку эту я показал Бунину, вызвав у него нечто вроде легкого апоплексического удара: - С какой стати? Ни за что!".34
Финансовая тема, явно чрезвычайно щекотливая для "авторов", проявляется по-разному, как представляется, во многом в зависимости от удаленности рассказа от происходящих событий. Здесь можно отметить, что в связи с этой темой фигура адресата, наконец, обретает свое значение: едва ли В. Н. Бунина была бы столь же откровенна с кем-либо другим, кроме Зурова. Еще на пути в Стокгольм она без всякой явной связи со своим предыдущим и последующим повествованием пишет ему: "Мережковские очень работали против Яна, распространяли, что мы не нуждаемся, а они умирают от голода. Шансов у них было гораздо меньше, чем у Яна".35 Видимо, эта тема каким-то образом не раз обсуждается со знакомыми во время их пребывания в Стокгольме, потому что еще в одном письме она, по сути, слово в слово повторяет свою фразу: "Мережковские очень работали против Яна".36
Получив деньги, Бунин пожертвовал 100 тысяч франков на улучшение жизни русских писателей-эмигрантов. По свидетельству Цвибака, "распределением денег ведал специальный комитет, в котором Бунин не принимал участия".37 Однако, как утверждал мемуарист, "братья-писатели" этим распределением были обижены.
Сам Бунин рассказал П. М. Пильскому, что ему "пришлось раздать около 120 000 франков. Да я вообще с деньгами не умею обращаться. Теперь это особенно трудно. Знаете ли вы, сколько писем я получил с просьбами о воспомоществовании? За самый короткий срок пришло до 2000 таких писем".38
Непомерно большое число просителей выявилось сразу же, Бунины не успели еще доехать до Парижа.39 Уже через два дня после вручения премии В. Н. Бунина пишет: "Из Парижа неприятности - требования денег, действительно, не успели надеть новых башмаков, как за горло - давай и мне..."40 Именно по этой причине Бунины не торопились в Париж. Из Швеции они поехали в Германию, в гости к Ф. А. Степуну, однако денежный вопрос отравляет им отдых и там. В. Н. Бунина, судя по всему, высказывает свои сомнения парижским друзьям, и те советуют воздержаться от скорого возвращения. Насколько актуальны постоянные раздумья Буниных о деньгах, можно судить по неоднократному, хотя и не прямому упоминанию этой темы в письмах Буниной к Зурову из Германии.
20 декабря она просит Зурова, рассчитывая на полное его понимание, разведать обстановку в Париже: "Нам многие очень не советуют ехать сейчас в Париж.
--------------------------------------------------------------------------------
34 Там же.
35 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 6 декабря 1933 года (Leeds Russian Archive. MS. 1067/7937).
36 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову в ночь с 12 на 13 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1067/7940).
37 Седых А. Далекие, близкие. С. 192. Здесь же мемуарист приводит остроту, которую "пустила по городу" Н. А. Тэффи: "Нам не хватает теперь еще одной эмигрантской организации: "Объединения людей, обиженных И. А. Буниным"".
38 Цит. по: Бабореко А. К. И. А. Бунин. Материалы для биографии. М., 1967. С. 218.
39 Но и позже ситуация не изменилась, и 10 февраля 1934 года Г. В. Адамович пишет Бунину: "Не удивляйтесь и не осуждайте меня слишком строго. Я хорошо знаю, что посылать это письмо не следовало бы. (...) Ну, вот: мне крайне срочно, для того, чтобы выпутаться из очень скверного положения, нужно две тысячи франков. (...) Верну точно 31 марта: поверьте, что я Вас не "подведу"" (Переписка И. А. и В. Н. Буниных с Г. В. Адамовичем (1926 - 1961) / Публ. О. Коростелева и Р. Дэвиса//И. А. Бунин. Новые материалы. М., 2004. Вып. 1. С. 28). Однако и через полгода долг не был возвращен - в письме от 12 сентября 1934 года Адамович извиняется: "Простите, пожалуйста, что я так неаккуратен с возвращением моего долга" (Там же. С. 29).
40 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову в ночь с 12 на 13 декабря 1933 года (Leeds Russian Archive. MS. 1067/7940).
стр. 166
--------------------------------------------------------------------------------
А как Вы думаете? Понюхайте и напишите".41 И снова, спустя несколько дней, она пишет о том же: "А ехать в Париж очень не советуют, и тут донимают письмами. Сегодня Яна разбудили в 8 ч. - заказное письмо. Кто-то требует на лечение большую сумму". И в преддверии близкого возвращения в Париж В. Н. Бунина в том же письме восклицает: "Здесь мы пока не видим никого кроме Степунов. Но ведь в Париже трудно будет скрываться".42 Зуров не только согласен с ней, но уже и сам испытывает давление окружающих и с присущей его письмам краткостью ставит в известность об этом Бунина: "У меня бывают просители. Кто их посылает?".43
После сравнительного рассмотрения фактографических свидетельств нобелевской поездки Бунина можно сделать вывод о выравнивании, а местами даже о нивелировке традиционных особенностей некоторых жанров, в частности эпистолярия. В описаниях этой поездки эпистолярный жанр в своих функциях почти везде уравнен с дневником, о чем свидетельствует не только практическое отсутствие временных промежутков между письмами, но и резкое снижение, почти атрофия роли адресата, который почти везде низведен до уровня приемника информации, простого хранилища записей.
Перетеканию друг в друга жанров дневника и писем, а также нивелировке этих жанров способствуют редкие ответы Зурова на письма Буниной и еще более редкие - на письма Кузнецовой. С другой стороны, "Грасский дневник" в некоторых случаях отступал от такого онтологического свойства этого жанра, как синхронная запись того или иного события. Происшедшее, видимо, описывалось позже, с некоторой временной дистанции. К тому же Кузнецова перед публикацией тщательно отбирала материалы, предназначенные для обнародования, что опять-таки ставит под сомнение чистоту жанра.
После журнальной публикации первой части "Грасского дневника" в 1963 году она пишет Зурову о своих планах: "Вам более чем кому-либо другому известно, что не все было так идиллично, как в этих первых записях. Пока я не хочу трогать распада Грасской жизни - пока не время. Можно было бы - с пропусками - довести до Нобелевской премии и даже чуть дальше, но с осторожностью. (...) Я печатаю с таким выбором, что только злой глаз может найти что-либо предосудительное".44
Тщательный выбор и решение не касаться конца грасской жизни приводит к тому, что обычно записывавшая все существенные события Кузнецова в продолжение немецкой интерлюдии нобелевской поездки ни словом не упоминает Маргариту Степун, которая позднее стала причиной ее разрыва с Буниным. Между тем та выглядит настолько ярко и необычно, что не может остаться незамеченной. Ее краткое описание встречается в дневнике В. Н. Буниной: "Ян с Ф. А. перешли на "ты". У них живет его сестра Марга. Странная большая девица - певица. Хорошо хохочет".45 Своим умолчанием Кузнецова как бы подводит черту под нобелевской поездкой, отделяя одну от другой две эпохи своей жизни.
Нобелевская премия, как и поездка за ней Бунина со свитой, закончилась очень быстро, как заканчивается любая сказка. Бунина пишет 20 декабря Зурову: "Я так и не почувствовала радости от премии, разве что один раз несколько минут,
--------------------------------------------------------------------------------
41 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 20 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1067/7943). Отношение Зурова к большинству их общих парижских знакомых можно понять по его письму к В. Н. Буниной от 15 декабря 1933 года: "После обеда [у Денисовых] я прочел вслух Ваше письмо. Восторг и приветы. (...) Все Вам шлют свой сердечный привет. Артисты!" (Ibid. MS. 1068/2066).
42 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 25 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1067/7946).
43 Письмо Л. Ф. Зурова к И. А. Бунину от 27 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1068/2055).
44 Письмо Г. Н. Кузнецовой к Л. Ф. Зурову от 20 мая 1964 года (БФРЗ. Ф. 3. Оп. 1. Карт. 1. Ед. хр. 50. Л. 69).
45 Дневник В. Н. Буниной за 1933 год; запись от 24 декабря // Устами Буниных. С. 299.
стр. 167
--------------------------------------------------------------------------------
когда шла с кронпринцем под руку - уж очень хорошо он вел!".46 В "Грасском дневнике" Кузнецова передает свое понимание того, как ощущает себя после приезда Бунин: "Видно, он мало насладился своей короткой славой в Швеции, да и действительно прошло все потрясающе быстро, так что кажется, будто снилось" (с. 367).
Еще более категоричен Зуров, если и не говорит об этом прямо, все же склонен винить в бунинском тяжелом состоянии духа парижскую эмиграцию, но и Бунина тоже: "Высказывания Ив. Ал-ча раздражали (и раздражают) многих (приписка на полях: "Кое-кто его люто ненавидит до сих пор". - И. Б.) (...) Грехов у русских литераторов немало, согласен, что и говорить, но ведь все русские литераторы мученики (А Ив. Алек. был больной - он замучил сам себя и других после славы. Это был и для него ад! А какая ненависть поднялась, какая была озлобленность потом против него. И он все для этого делал. А до того эти же люди к нему припадали, его услаждали, развращали, какие адреса подносили, в кумиры возвели, золотили").47
Это высказывание (оно закономерно венчает несколько аналогичных замечаний в письмах Зурова к Буниной) можно считать мемуаром с ключом, в особенности в той его части, где сказано, что Бунин "после славы" замучил себя и других. Он оказался для "своих" в Грассе как будто по другую сторону окна. Чуткая Вера Николаевна ощутила это почти сразу после получения известия о бунинской победе. Уже 13 ноября она записывает в дневнике: "За эти дни произошли такие важные события, вернее событие, что чувствуешь, что это грань. (...) Сейчас вечер. Все уже по своим комнатам. Мне очень тяжело и грустно. Хочется плакать. Кажется, что теряешь что-то дорогое, то есть бедность, уединение".48 И, возвращаясь к этому событию в последний день 1933 года, подводя итоги, записала в дневнике: "Не знаю даже, как отнестись к Нобелевской премии. С ней тоже что-то утерялось дорогое для меня в Яне".49
Г. Н. Кузнецовой потребовалось "осмыслить все происшедшее за эти три месяца", прежде чем 19 февраля 1934 года она отметила в "Грасском дневнике": "Когда я теперь оглядываюсь назад (...), я вижу, что И. А., в сущности, получал премию один, как-то мгновенно отделившись внутренне, как только получилось подтверждение телеграммой неразборчивых телефонных голосов из Стокгольма. (...) уехав в Париж, он на (...) светлом не удержался (...) и потом около двух недель длился кавардак. Когда мы приехали, он был вне себя, ничего ясно не сознавал, на все отзывался неправильно. (...) В Стокгольме вел себя как enfant terrible все время, кроме часов на людях, на банкетах и в гостиных, где был очарователен и неотразим, по всеобщему мнению. (...) Пришел он в себя, в сущности, только здесь (в Грассе. - И. Б.), и опять в нем стало проявляться то, что я люблю в нем, - все же эти быстрые, как сон, три месяца его славы он отсутствовал" (с. 368).50
--------------------------------------------------------------------------------
46 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 20 декабря 1933 года (Leeds Russian Archive. MS. 1067/7943).
47 Письмо Л. Ф. Зурова к М. Э. Грин от 3 ноября 1963 года (Ibid. MS. 1068/2984). В записях рассказов Л. Ф. Зурова, сделанных М. Э. Грин, есть также такая фраза: "Ив. Ал. (Ноб. пр.) ударила в голову, стал жить, стало шумно в Грассе" (Ibid. MS. 1068/3207). См. также созвучное в мемуарах З. Г. Шаховской: "Как-то, вопреки своей воле, И. А. в ту пору, в 30-х годах, деньги все-таки тратил: одной из молодых писательниц вставил зубы, другой купил платье, еще кого-то чем-то одарил за то, что поплясали перед ним, - и дом Буниных остался пустодомом" (Шаховская З. В поисках Набокова. Отражения. М., 1991. С. 212).
48 Дневник В. Н. Буниной за 1933 год (Leeds Russian Archive. MS. 1067/408). Эта часть записи не вошла в публикацию М. Э. Грин "Устами Буниных".
49 Дневник В. Н. Буниной за 1933 год // Устами Буниных. Дневники. Т. 2. С. 299.
50 Отмечая усталость Бунина от постоянно длящегося праздника, Цвибак рассказывает о том, как тот мгновенно менялся, общаясь с людьми, оказывавшими ему почести, как вдруг начинал говорить "бодрым, привычным "лауреатовским" тоном" (Седых А. Далекие, близкие. С. 201).
стр. 168
--------------------------------------------------------------------------------
Премия не стала переломным моментом в жизни обитателей грасского Бельведера, как на то надеялись и Кузнецова, и сам Бунин: "Живем мы по-прежнему, - пишет она, - и разговоры о том, что денег мало и надо экономить, ведутся в доме по-прежнему" (с. 368). Скорее наоборот, она привела к ускорению того, что Кузнецова назвала "распадом грасской жизни".
В чем же состоит особенность рассказов близких Бунину людей о нобелевской поре его жизни? Может быть, лучший ответ на ее истоки можно найти в воспоминаниях З. А. Шаховской, которая безошибочно уловила сложную обстановку Грасса тех лет: "Издали кажется чем-то противоестественным существование некоего писательского общежития. (...) А в Грассе по крайней мере три писателя (точнее - четыре, если иметь в виду профессиональные занятия литературным трудом. - И. Б.) под взглядами мемуаристов - среди которых первая Вера Николаевна - были связаны не только личной жизнью, но и профессиональной. (...) Все четыре участника грасского периода были люди хорошие, и поэтому-то все и мучились, каждый по-своему".51
Именно нобелевские дни, одно из самых важных событий в европейской культуре, случившееся в жизни Бунина и его близких в 1933 году, вызвали к жизни необычные письма-дневники и дневники "с оглядкой", учитывающие, что живущий рядом непременно расскажет о том же, и, следовательно, неизбежно будут удвоения, и поэтому позволительно, избегая их, опустить некоторые подробности событий, и можно незаметно для других, дальних, поспорить с теми, кто разделяет твое знание.
--------------------------------------------------------------------------------
51 Шаховская З. В поисках Набокова. Отражения. С. 210.
стр. 169
Для нас сегодня и письма, синхронно воссоздающие происходящее для определенных адресатов, и дневники, записи в которых предназначались для самих авторов или для отдаленных во времени будущих публикаций, и, наконец, сами мемуа-
стр. 158
--------------------------------------------------------------------------------
ры, отделенные от описываемых событий солидным временным промежутком, выполняют одну и ту же мемуарную функцию.
В статье использованы мемуары И. А. Бунина "Записи" и мемуарный очерк Андрея Седых (псевдоним Я. М. Цвибака, приглашенного Буниным в шведскую поездку в качестве секретаря) "И. Бунин", опубликованный им в составе книги мемуаров "Далекие, близкие" (1962); два дневника - В. Н. Буниной и "Грасский дневник" Г. Н. Кузнецовой; наконец, письма В. Н. Буниной и Г. Н. Кузнецовой к Л. Ф. Зурову, а также несколько писем последнего, адресованные В. Н. Буниной,1 и его радиоинтервью.
Хотя основное внимание как в автобиографическом мемуарном очерке, так и у остальных повествователей сфокусировано на "объекте" - И. А. Бунине, в каждом отдельном случае неизбежно раскрывается и личность автора мемуаров/дневника/писем, особо маркированная уже сообразно природе жанра.
В то же время, если говорить об адресате как компоненте, органично присущем эпистолярию, то в данном случае высокая степень сходства между собой текстов дневников и писем у разных авторов порой доходит до текстуальных повторов. Это позволяет воспринимать письма, скорее, как вариант дневника, а адресат - как условность.
Особенность описываемых событий состоит в том, что их участники, или "авторы", все до единого - литераторы: В. Н. Бунина - публицист и мемуарист; Г. Н. Кузнецова - поэт, прозаик, переводчик; А. Седых (Я. М. Цвибак) - публицист, прозаик; Л. Ф. Зуров - прозаик. Это ключевое обстоятельство обусловило многие черты их текстов и, прежде всего, заранее заданный литературный характер дневников В. Н. Буниной и Г. Н. Кузнецовой. Обе они пишут, ориентируясь на публикацию в будущем, причем обе знают это друг о друге.
По иронии судьбы в поездке авторы дневников почти всегда делили номер в отелях, что не могло не мешать их работе. По свидетельству Г. Н. Кузнецовой, в Стокгольме они жили в одной комнате и были "довольно бесприютны, т. к. во всех комнатах целый день толчется народ, и начатое позавчера письмо В. Н. могла кончить только сегодня".2 В письме к Зурову от 4 декабря 1933 года В. Н. Бунина сообщает: "Гале грустно. У нас на сегодня разные комнаты, чему мы обе рады. Пользуемся: пишем и записываем".3 Редкая возможность автономного существования в гостинице отмечена и Г. Н. Кузнецовой уже после отъезда из Швеции, в Германии: "Отдельную комнату получила только здесь и с наслаждением заперлась в ней. Ни писать, ни читать, ни думать все это время не могла. Ни одного угла свободного не было. В. Н. может на людях писать письма, ей даже еще лучше, а мне трудно".4
Очень характерны в приведенном выше примере поставленные В. Н. Буниной бок о бок глаголы "пишем и записываем". С одной стороны, здесь, безусловно, подразумеваются разные действия - пишем письма и записываем в дневник. С другой - эти действия совершаются синхронно и оборачиваются как повторами внутри корпуса текстов одного "автора", так и сходством свидетельств обоих авторов.
В качестве примера можно привести хотя бы запись от 10 декабря в "Грасском дневнике" Г. Н. Кузнецовой: "В газетах портреты всех нас на чае в русской коло-
--------------------------------------------------------------------------------
1 Дневники В. Н. Буниной и ее письма к Л. Ф. Зурову хранятся в Leeds Russian Archive (MS. 1067/408 - 409 и MS. 1067/7925 - 8499); там же находятся письма Л. Ф. Зурова к В. Н. Буниной (MS. 1068/2062 - 2412). Письма Г. Н. Кузнецовой к Л. Ф. Зурову хранятся в фонде последнего в архиве Библиотеки-фонда "Русское зарубежье" в Москве (Ф. 3. Оп. 1. Карт. 1. Ед. хр. 50). Пользуюсь случаем поблагодарить Leeds Russian Archive, Ричарда Дэвиса, а также архив Библиотеки-фонда "Русское зарубежье" (далее: БФРЗ) за разрешение работать с этими документами.
2 Переписка с Г. Н. Кузнецовой (БФРЗ. Ф. 3. Оп. 1. Карт. 1. Ед. хр. 50. Л. 29).
3 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 4 декабря 1933 года (Leeds Russian Archive. MS. 1067/7935).
4 Переписка с Г. Н. Кузнецовой. Л. 23.
стр. 159
--------------------------------------------------------------------------------
нии - было человек 150. Говорили речи, пели, снимали. Здешние русские говорят плохо по-русски, и вообще очень ошведились"5 в сопоставлении с фрагментом ее более подробного письма к Зурову от того же 10 декабря: "Вчера были на чае, устроенном русской колонией в шведском ресторане, стоящем в лесу среди зоосада. (...) Русских здесь мало, очень ошведились, говорят с трудом".6
Проставленные в дневниках и письмах даты призваны засвидетельствовать, что изложение происходящего принципиально синхронизировано с самими событиями, однако сопоставление текстов, заявленных как одновременные, выявляет разночтения, убедительно демонстрируя отход от принципа синхронности. Так, в "Грасском дневнике" Кузнецовой в записи от 4 декабря отмечено: "Днем были с В. Н. и Яшей в Зоологическом саду" (с. 354). В параллельном тексте - письме к Зурову от того же 4 декабря - В. Н. Бунина пишет: "После завтрака я почувствовала такую усталость, что отказалась от поездки в Зоологический сад и легла спать".7
Здесь не столь значима сама ошибка, как и то обстоятельство, кто именно из "авторов" ошибается (тем более что возможности перекрестной проверки нет), сколь значим тот факт, что один из датированных 4 декабря документов явно написан позднее.
Стремление "авторов" к объективному изложению происходящего проявляется в продолжительных рассказах-хрониках, в потоке которых порой, по формулировке Л. Я. Гинзбург, "прорезываются отдельные повествовательные формы (...) сцены - то мимолетные, то разработанные с театральной обстоятельностью и наглядностью".8 Подобный хроникальный поток легче всего проследить на примере описания дня объявления о присуждении Бунину премии, т.е. 9 ноября, или дня ее вручения - 10 декабря 1933 года.
В пересказе обоих событий один из "авторов" ошибается, и представляется, что выявить причины ошибок несложно.
День 9 ноября известен по описаниям всех названных мною "авторов", к ним добавляются и воспоминания одного из непосредственных участников событий, Л. Ф. Зурова, которые цитируются по тексту интервью, данного им на французском радио З. А. Шаховской по случаю 10-летия со дня смерти И. А. Бунина, т.е. в ноябре 1963 года.
Цвибак, находившийся в тот день в Париже, рассказывает о происходившем с чужих слов, прежде всего со слов самого Бунина, порой даже цитируя и закавычивая его высказывания, но, по всей видимости, отчасти использует и рассказ Зурова:
"9 ноября И. А. Бунин сидел на дневном сеансе в кинематографе Грасса. Шла какая-то "веселая глупость" под названием "Бэби", и Бунин смотрел с особенным удовольствием - играла хорошенькая Киса Куприна, дочь Александра Ивановича. Вдруг в темноте загорелся луч ручного фонарика. Л. Ф. Зуров тронул писателя за плечо и сказал:
- Телефон из Стокгольма. Вера Николаевна волнуется и просит поскорее прийти домой.
Первое, что подумал Бунин: жаль, так и не узнал, что стало с Кисой в конце фильма. (...) Так сразу оборвалась его прежняя жизнь: Бунин получил Нобелевскую премию по литературе".9
--------------------------------------------------------------------------------
5 Кузнецова Г. Н. Грасский дневник. М., 2001. С. 359. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы.
6 Письмо Г. Н. Кузнецовой к Л. Ф. Зурову от 10 декабря 1933 года (БФРЗ. Ф. 3. Оп. 1. Карт. 1. Ед. хр. 50. Л. 28).
7 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 4 декабря 1933 года (Leeds Russian Archive. MS. 1067/7935).
8 Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л., 1977. С. 143 - 144.
9 Седых А. [Цвибак Я. М.] Далекие, близкие. Нью-Йорк, 1962. С. 189.
стр. 160
--------------------------------------------------------------------------------
Это описание воспроизводит довольно близко к тексту, за одним исключением, очерк "Записи", в котором Бунин писал: "В темноте возле меня какой-то осторожный шум, потом свет ручного фонарика, и кто-то (курсив здесь и далее мой. - И. Б.) трогает меня за плечо и торжественно и взволнованно говорит вполголоса: - Телефон из Стокгольма".10
Трудно представить, что Бунин забыл (или не заметил), кто именно тронул его за плечо, тем более что, по свидетельству Кузнецовой в "Грасском дневнике", провожая ее и Бунина в кинотеатр, "Л[еня] спросил, что делать в случае, если придет телеграмма из Стокгольма (...), и сам же ответил, что придет за нами" (с. 346). "Забывчивость" Бунина - скорее, фактическое искажение, отчетливо выраженное нежелание отдать Зурову роль благовестника в своих воспоминаниях, написанных много лет спустя; эту пристрастность легко объяснить, зная о резко ухудшившихся отношениях Бунина и Зурова к концу 1930-х годов. Однако и Цвибак, и все остальные (включая самого гонца) восстанавливают справедливость и упоминают Зурова в этой красиво поставленной и представленной сцене.
Характерны разночтения в описании этого дня. Бунин в 1950 году мифологизирует свое поведение сразу после получения известия о присуждении премии: "Домой я иду довольно быстро, но не испытывая ничего, кроме сожаления, что не удалось досмотреть, как будет играть Киса дальше, и какого-то безразличного недоверия к тому, что мне сообщили".11
Вполне возможно, Бунин видел события именно так, внутренним зрением, которое бывает настолько же отличным от реального, как звучащий внутри нас наш собственный голос, совсем иным предстающий нам, будучи услышан извне, в записи. Перекрестное сопоставление источников помогает восстановить истинную картину.
Г. Н. Кузнецова в "Грасском дневнике" вторит Бунину: "Мы тотчас вышли, пошли спешно домой" (с. 346).12
Зуров в интервью, данном З. А. Шаховской, утверждает нечто иное, отчасти прямо противоположное: "...мы шли, и он меня уговаривал все время, что это не так, что это ошибка, что плохо услышали и т.д. и т.д. Но шел он очень медленно. Он волновался страшно, но скрывал, что волнуется. И всю дорогу останавливался, сбивал палкой камешки с дорожки и говорил: "Нет, нет, нет, нет! Вы ослышались! Это не так! Кто-нибудь подшутил"".13
По словам Зурова, они с Буниным вернулись на Бельведер вдвоем: "Галина Николаевна пошла к сапожнику, потому что у Веры Николаевны туфли были в починке". И у самой В. Н. Буниной в очерке "То, что я запомнила о Нобелевской премии" читаем: "Он [Бунин] вернулся с Леней, Галя пошла к сапожнику, вспомнив, что я без башмаков, не могу выйти". И чуть ниже она отмечает: "Вернулась Галя с башмаками".14
Могут ли свидетельства двух текстов - Буниной и Зурова - считаться более аутентичными просто по причине количественного преобладания? Едва ли: очерк Буниной был опубликован в "Новом журнале" в 1962 году тем же Зуровым и, значит, был ему хорошо известен. С другой стороны, он был известен и Кузнецовой, которая издала "Грасский дневник" в 1967 году и никак не прокомментировала несовпадение в их текстах. Но и описание Зурова, дающего радиоинтервью через 30 лет после событий, вступает в противоречие с очерком Буниной, где она передает его рассказ об их дороге домой следующим образом: "Дорогой я ему все расска-
--------------------------------------------------------------------------------
10 Бунин И. А. Записи // Иллюстрированная Россия. 1936. N 11. 7 марта. С. 2 - 3.
11 Там же.
12 Уместно оговорить, что эта запись сделана не 9-го, а 15 ноября 1933 года.
13 Интервью французскому радио (1963) (Leeds Russian Archive. MS. 1066/7892).
14 Бунина В. Н. То, что я запомнила о Нобелевской премии // Муромцева-Бунина В. Н. Жизнь Бунина. 1870 - 1906: Беседы с памятью. М., 1989. С. 483.
стр. 161
--------------------------------------------------------------------------------
зал. Он был спокоен".15 Можно, разумеется, списать разночтения на стремление мемуаристки изобразить себя рядом с Буниным в судьбоносный момент его жизни или сослаться на несовершенство памяти интервьюируемого 30 лет спустя - подобные мелкие (хотя и весьма значимые) неточности неизбежны.
Исследователь может отличать, так сказать, корыстные ошибки (пользуюсь определением Я. Гордина, который, говоря об основных видах мемуаристики, особо выделил так называемые "корыстные" мемуары - когда мемуарист решает исключительно личные задачи, оправдывая или возвеличивая себя - иногда и то, и другое, - как правило, за счет других персонажей) от странных промахов, аберрации памяти, подобной той, какая проявилась в письме Буниной к Зурову о самом ритуале вручения премии, написанном непосредственно вослед событию. Она подробнейшим образом описывает выход' на эстраду лауреатов, усаженных "в первом ряду", а затем, "ровно в пять часов", после фанфар, "из боковых дверей справа во главе с королем шли друг за другом члены королевской семьи".16
Этому противоречат воспоминания самого Бунина, отметившего, что четверо лауреатов во время выхода короля и двора находились "в той маленькой зале, что примыкает к заднему входу на эстраду", и вышли лишь после вторых фанфар. Так же описано это действо в "Грасском дневнике", где Кузнецова, сообщая, что при выходе лауреатов "весь зал и с ним король с семьей встал", добавляет: "Это, кажется, единственный случай в мире, когда король перед кем-то встает" (с. 360). Верность их рассказа подтверждается и объективным описанием ритуала.17
При сопоставлении различных свидетельств об одном и том же событии уместно привести характеристики самих авторов мемуаров, дневников и писем, а также функциональных проявлений их текстов.
Мемуары Андрея Седых наиболее традиционны в жанровом отношении. Это схематичная передача событийной основы, которую автор расцвечивает несколькими удачными историческими анекдотами (например, о том, как он, забрав у Бунина только что врученные ему Нобелевскую медаль и папку с банковским чеком, забыл их на одном из кресел, пока не хватился сам лауреат. После чего Бунин до конца жизни приговаривал: "И послал же мне Господь секретаря!"; или: "В 1933 году Бунину была присуждена Нобелевская премия, как он считал, прежде всего, за "Жизнь Арсеньева". Стоило Ивану Алексеевичу выйти на улицу, как прохожие немедленно начинали на него оглядываться. Немного польщенный, Бунин надвигал на глаза барашковую шапку и ворчал: - Что такое? Совершенный успех тенора").18
При этом Цвибак в своих воспоминаниях отзывается об И. А. Бунине и В. Н. Буниной неизменно почтительно и с подлинным восхищением: "Должен сказать, что успех Буниных в Стокгольме был настоящий. Иван Алексеевич, когда хотел, умел привлекать к себе сердца людей, знал, как очаровывать, и держал себя с большим достоинством. А Вера Николаевна сочетала в себе подлинную красоту с большой и естественной приветливостью. Десятки людей говорили мне в Стокгольме, что ни один нобелевский лауреат не пользовался таким личным и заслуженным успехом, как Бунин".19 Это почтение, как и память о "ставших знаменитыми в Стокгольме "бунинских" поклонах", он сохранил на всю жизнь.
Цвибак нисколько не выпячивает своей роли, его воспоминания выглядят вполне объективными, единственное, что обращает на себя внимание, - чрезвычайно редкие и мимолетные упоминания Кузнецовой (очевидно, в характеристике
--------------------------------------------------------------------------------
15 Там же.
16 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 11 декабря 1933 года (Leeds Russian Archive. MS. 1067/7939).
17 См., например: Аграфенин А. Премия Нобеля // Санкт-Петербургские ведомости. 2000. 14 дек. N 228 (2378); http://vedomosty.spb.ru/2000/arts/spbved-2378-art-26.html.
18 Седых А. Далекие, близкие. С. 199.
19 Там же. С. 200.
стр. 162
--------------------------------------------------------------------------------
Цвибака в письме Буниной - "он, оказывается, самый верный муж"20 можно усмотреть не только иронию).
Видимо, он ощущал двусмысленность положения Кузнецовой. Эта двусмысленность, как и внутренняя нестабильность молодой писательницы, невольно сказываются на ее восприятии праздничных событий, но проявляются и задолго до самой поездки. Чисто технический момент - Бунин звонком из Парижа просит найти в его кабинете прежние издательские договоры - вызывает в ней ощущение необратимых изменений, жизненного перевала. О чем она и сообщает в "Грасском дневнике" 17 ноября: "Вчера до ночи рылись в бумагах И. А., в его письмах, портретах, папках, отыскивая, по его просьбе, старые условия с издателями, и было в этом что-то почти жуткое для меня - в том, что теперь можно рыться в этом, обычно так ревниво охраняемом и закрываемом на ключ от всех" (с. 351).
Если проследить по дневниковым записям и письмам Кузнецовой воспроизведение состояния, облика Бунина в "нобелевские дни", то можно заметить в основном ноты удручающие, тоскливые, фиксацию болезненной стороны жизни в ущерб радостной, постоянные опасения и т.п. Трудно усомниться в том, что фактографическая сторона здесь передана верно, но вот пропорции и акценты создают тяжелое впечатление.
Как уже сказано, начало эта интонация берет задолго до нобелевских дней в Швеции: "И. А. звонил опять [из Парижа]. Говорил, что почести ему большие, но что он уже очень устал, по ночам не спит и что ему очень грустно одному" (с. 351).21
Впрочем, Кузнецова в дневнике и сама вполне адекватно описывает свое состояние: "Девятого ноября наша жизнь переломилась, не "сказочно", как говорят теперь некоторые знакомые, но все же переломилась. Не знаю, что будет дальше. И. А. настаивает, чтобы я ехала с ними в Стокгольм, но я колеблюсь. Я затормошена, затуркана, плохо сплю, все думаю, что хорошо бы мне настоять на отдыхе вдали от всего и всех..." (с. 352).
Но и здесь она, как обычно, не ограничивается собой, своими переживаниями, но связывает свои ощущения с "несчастьями"/неудачами Бунина: "Кроме того, я мучаюсь тем, что вижу все промахи, сделанные вокруг и поставленные в счет Бунину, который повинен в них очень мало, и я не радуюсь до сих пор перемене в нашей жизни" (с. 352).
Именно в эти дни задается тон ее будущему восприятию "сказочной" шведской поездки. Поэтому не приходится удивляться, что в самый день вручения премии она с осуждением пишет про ошведившихся русских, а в письме к Зурову выбирает любопытное определение для неудачных газетных снимков: "Потом все газеты снимали. Выходим мы, однако, уж - что-то преступное".22 И затем следует лишенная комментариев, но сама по себе знаковая фраза: "Меня все принимают здесь за дочь",23 содержание которой сильно задевает Кузнецову, судя по тому, что в одном и том же письме повторяется дважды: "Всюду снимки вчерашнего чая. Я оказалась под именем "га-11е Буниной"".24
--------------------------------------------------------------------------------
20 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 8 декабря 1933 года (Leeds Russian Archive. MS. 1067/7938).
21 Отметим попутно, что это замечание как нельзя более отвечает настроениям самой Кузнецовой в эту пору, мимолетное свидетельство о которых встречается в дневниковой записи В. Н. Буниной от 21 ноября: "(...)А дома у нас плохо. Галя с Леней все ссорятся" (Дневник В. Н. Буниной за 1933 г. // Leeds Russian Archive. MS. 1067/408). Эта запись не вошла в публикацию М. Э. Грин "Устами Буниных" (Устами Буниных: Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и другие архивные материалы: В 3 т. / Под ред. М. Грин. Frankfurt am Main, 1981).
22 Письмо Г. Н. Кузнецовой к Л. Ф. Зурову от 10 декабря 1933 года (БФРЗ. Ф. 3. Оп. 1. Карт. 1. Ед. хр. 50. Л. 28).
23 Там же.
24 Там же. Л. 29.
стр. 163
--------------------------------------------------------------------------------
В. Н. Бунина, настроенная на волну радости и праздника, предается любопытству, наслаждается уникальным в ее эмигрантской жизни высокородным обществом, изобилием, почестями, оказанными ей и ее мужу. Она "вкусно" и донельзя подробно описывает Зурову многочисленные обеды в честь нобелевского лауреата: "А вчера мы были во дворце. Я дважды пожала руку короля. Шла в паре и сидела рядом с принцем Eugene'ом (...) Ела с серебряных блюд. Любовалась огромными гобеленами, серебряными подсвечниками в аршин высотой возьми, статуями тоже из серебра, украшавшими стол, за которым в ряд с двух сторон сидело 102 человека, а ширина стола, мне кажется, в рост человека. Я из простых смертных сидела ближе всех к царствующему дому, как было и накануне. Король сидел чуть вкось напротив. Я хорошо его рассмотрела. Рубашка все время вылезала. Он пил пиво. (...) Обед отличный: икра - дар Густава Нобеля, традиция семьи. (1.) Consomme chartreuse. 2. Medaillon de saumon Amiral. 3. Quartier de chevreuil Grand-veneur (дикая коза с черным соусом) Aiguillettes de faisan Montmorency Parfait glace au curacao Fruit de saison Mignardises (конфекты). Все время оркестры и хор играл из опер".25
Не то у Кузнецовой: если она и описывает обед, то внезапно в бытовое описание вторгается странный, если не сказать зловещий или трагический, мотив: "Зал в старошведском стиле, убранный теми же желто-голубыми флагами. Посреди главный стол, за которым среди членов королевской семьи сидели лауреаты (голова В. Н. между двух канделябров с тяжелым черно-блестящим ожерельем в центре стола)" (с. 360).
Характерно, что даже пресловутую бледность Бунина, проступившую на его лице в момент вручения премии, о которой вспоминают оба автора дневников, они воспринимают каждая в свойственном ей ключе. В. Н. Бунина описывает ее как свидетельство особой торжественности момента ("После чего [вслед за рассказом шведского академика о Бунине] поднялся Ян и пошел. Шел он очень хорошо. Медленно, с серьезным, чуть трагическим лицом. Кланялся тоже так, как подобает королю").26 Кузнецова осмысляет все в том же болезненно-эсхатологическом контексте: "В момент выхода на эстраду И. А. был страшно бледен, у него был какой-то трагически-торжественный вид, точно он шел на эшафот или к причастию" (с. 359).
Глядя на эти события из дня сегодняшнего, мы знаем то, чего не могли знать их участники в ту пору - что отношения Бунина и Кузнецовой после семилетней идиллии вскоре резко оборвутся и подтолкнет их к этому именно нобелевская поездка. Так что мрачные ощущения Кузнецовой могут восприниматься как душевная усталость от своего двусмысленного положения и как предзнаменования будущего разрыва.
Повтор некоторых событий в дневниковых записях и письмах Буниной и Кузнецовой выглядит само собой разумеющимся - они постоянно видят одно и то же и обе, как правило, фиксируют наиболее значимые моменты поездки. Но и здесь посылом нередко становятся обстоятельства, находящиеся, так сказать, за текстом событий нобелевских дней. Так, еще по пути в Швецию выясняется недоразумение с железнодорожной плацкартой. Явно досадное, это происшествие, однако, вполне спокойно передано в "Грасском дневнике" (попутно стоит обратить внимание на еще одну характеристику Бунина, встающую все в тот же, видимо, невольно создаваемый Кузнецовой трагическо-эсхатологический ряд): "4 декабря. И. А. никуда не ходил и не ездил - нечеловечески устал за эти последние дни, - и только после
--------------------------------------------------------------------------------
23 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову в ночь с 12 на 13 декабря 1933 года (Leeds Russian Archive. MS. 1067/7940). Здесь уместно отметить, что В. Н. Бунина сохранила приглашения, план размещения и список гостей, а также меню нескольких банкетов (см.: Ibid. MS. 1067/676 - 687).
26 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 11 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1067/7939).
стр. 164
--------------------------------------------------------------------------------
обеда, вечером, ходил с Яшей на вокзал разговаривать о билетах. Плацкарты наши из-за опоздания пропали" (с. 355). Тот же факт упомянут и в письме В. Н. Буниной к Зурову, однако в ином контексте и с иным подтекстом: "Мнение, что Яша все знает, несколько преувеличено. Мне кажется - он сделал уже ошибку, не представил наших билетов на вокзал по приезде. Вечером об этом вспомнил Ян - они пошли на станцию".27
Цвибак у В. Н. Буниной то "милый малый, и с ним легко",28 то его роль в поездке представляется ей сомнительной: "Часто, когда я стучу на машинке, рядом сидит Яша. Здесь он, строго говоря, не нужен. Конечно, кое-что он делает, разговаривает по телефону, дает интервью, записывает, где и когда Ян должен быть, но Вы понимаете, что все это могли бы и без него делать". Правда, тут же она обрывает себя: "Но он милый, так что не раздражает, хотя совсем не кавалер, прежде всего, думает о себе. В цилиндре и визитке очень забавен. Но это все не для газеты, а лишь Вам".29
Причина столь неустойчивого отношения Буниной к Цвибаку понятна: в качестве секретаря Бунина в нобелевской поездке он предстает в роли двойного заместителя, независимо от того, осознает это сам или нет. В грасском квартете, существовавшем с конца 1929 года в составе: И. А. Бунин, В. Н. Бунина, Г. Н. Кузнецова и Л. Ф. Зуров, Цвибак в поездке замещает Зурова. Последнего, по всей видимости, и утешает В. Н. Бунина рассказами о Яшиной нерасторопности или ненужности. Хотя здесь можно предположить и известную долю ее собственной ревности к Цвибаку, на которого легли секретарские обязанности (учет звонков, планирование дня и т. п.), обычно исполнявшиеся самой женой писателя.
Тем не менее доброта Буниной и ее расположенность к людям распространяются и на Цвибака, последнее упоминание о котором во время нобелевской поездки встречается в ее письме к Зурову от 20 декабря, уже из Германии: "Виделись ли Вы с Яшей? Что он рассказывает? Мы расстались друзьями".30
То же чувствовал и Цвибак, сообщавший в мемуарном очерке: "В Берлине мы расстались. Бунины уехали в Дрезден к Ф. Степуну, а я вернулся в Париж - формально мои секретарские обязанности в этот момент закончились, но до конца жизни Иван Алексеевич любил шутливо называть меня своим "секретарем"".31
В свидетельствах о нобелевских днях, хотя и не у всех "авторов", обнаруживается еще одна сквозная тема. Речь идет о болезненном для Буниных (впрочем, как и для всей русской эмиграции в целом) денежном вопросе. Из многочисленных мемуаров известно, что за полтора года до присуждения Бунину премии, в апреле 1932 года, Д. С. Мережковский предложил ему, в случае если премию присудят кому-либо одному из них, поделить ее пополам ("...тот, кому премию присудят, заплатит другому 200000 франков").32 Эту историю Бунин рассказал Цвибаку в первые же дни после приезда из Грасса в Париж. Рассказ Бунина был далек от просто колоритной истории, вроде той, о которой упоминает в своих мемуарах Цвибак - некий матрос пришел просить у Бунина 50 франков, обещая, что "тогда Бог вознаградит Бунина, и он получит Нобелевскую премию и в будущем году".33
Собственно, рассказ Бунина был ответом Цвибаку, который видел, что "на деньги были и другие претенденты, действовавшие не таким прямым путем", - в газете "Нувель Литерер" сообщалось, что Бунин решил разделить премию с Мереж-
--------------------------------------------------------------------------------
27 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 4 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1067/7935.
28 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 6 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1067/7937).
29 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову в ночь с 12 на 13 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1067/7940).
30 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 20 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1067/7943).
31 Седых А. Далекие, близкие. С. 202.
32 Там же. С. 191.
33 Там же. С. 190.
стр. 165
--------------------------------------------------------------------------------
ковским. Это сообщение Цвибак называет "довольно ехидной заметкой" и вспоминает: "Вырезку эту я показал Бунину, вызвав у него нечто вроде легкого апоплексического удара: - С какой стати? Ни за что!".34
Финансовая тема, явно чрезвычайно щекотливая для "авторов", проявляется по-разному, как представляется, во многом в зависимости от удаленности рассказа от происходящих событий. Здесь можно отметить, что в связи с этой темой фигура адресата, наконец, обретает свое значение: едва ли В. Н. Бунина была бы столь же откровенна с кем-либо другим, кроме Зурова. Еще на пути в Стокгольм она без всякой явной связи со своим предыдущим и последующим повествованием пишет ему: "Мережковские очень работали против Яна, распространяли, что мы не нуждаемся, а они умирают от голода. Шансов у них было гораздо меньше, чем у Яна".35 Видимо, эта тема каким-то образом не раз обсуждается со знакомыми во время их пребывания в Стокгольме, потому что еще в одном письме она, по сути, слово в слово повторяет свою фразу: "Мережковские очень работали против Яна".36
Получив деньги, Бунин пожертвовал 100 тысяч франков на улучшение жизни русских писателей-эмигрантов. По свидетельству Цвибака, "распределением денег ведал специальный комитет, в котором Бунин не принимал участия".37 Однако, как утверждал мемуарист, "братья-писатели" этим распределением были обижены.
Сам Бунин рассказал П. М. Пильскому, что ему "пришлось раздать около 120 000 франков. Да я вообще с деньгами не умею обращаться. Теперь это особенно трудно. Знаете ли вы, сколько писем я получил с просьбами о воспомоществовании? За самый короткий срок пришло до 2000 таких писем".38
Непомерно большое число просителей выявилось сразу же, Бунины не успели еще доехать до Парижа.39 Уже через два дня после вручения премии В. Н. Бунина пишет: "Из Парижа неприятности - требования денег, действительно, не успели надеть новых башмаков, как за горло - давай и мне..."40 Именно по этой причине Бунины не торопились в Париж. Из Швеции они поехали в Германию, в гости к Ф. А. Степуну, однако денежный вопрос отравляет им отдых и там. В. Н. Бунина, судя по всему, высказывает свои сомнения парижским друзьям, и те советуют воздержаться от скорого возвращения. Насколько актуальны постоянные раздумья Буниных о деньгах, можно судить по неоднократному, хотя и не прямому упоминанию этой темы в письмах Буниной к Зурову из Германии.
20 декабря она просит Зурова, рассчитывая на полное его понимание, разведать обстановку в Париже: "Нам многие очень не советуют ехать сейчас в Париж.
--------------------------------------------------------------------------------
34 Там же.
35 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 6 декабря 1933 года (Leeds Russian Archive. MS. 1067/7937).
36 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову в ночь с 12 на 13 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1067/7940).
37 Седых А. Далекие, близкие. С. 192. Здесь же мемуарист приводит остроту, которую "пустила по городу" Н. А. Тэффи: "Нам не хватает теперь еще одной эмигрантской организации: "Объединения людей, обиженных И. А. Буниным"".
38 Цит. по: Бабореко А. К. И. А. Бунин. Материалы для биографии. М., 1967. С. 218.
39 Но и позже ситуация не изменилась, и 10 февраля 1934 года Г. В. Адамович пишет Бунину: "Не удивляйтесь и не осуждайте меня слишком строго. Я хорошо знаю, что посылать это письмо не следовало бы. (...) Ну, вот: мне крайне срочно, для того, чтобы выпутаться из очень скверного положения, нужно две тысячи франков. (...) Верну точно 31 марта: поверьте, что я Вас не "подведу"" (Переписка И. А. и В. Н. Буниных с Г. В. Адамовичем (1926 - 1961) / Публ. О. Коростелева и Р. Дэвиса//И. А. Бунин. Новые материалы. М., 2004. Вып. 1. С. 28). Однако и через полгода долг не был возвращен - в письме от 12 сентября 1934 года Адамович извиняется: "Простите, пожалуйста, что я так неаккуратен с возвращением моего долга" (Там же. С. 29).
40 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову в ночь с 12 на 13 декабря 1933 года (Leeds Russian Archive. MS. 1067/7940).
стр. 166
--------------------------------------------------------------------------------
А как Вы думаете? Понюхайте и напишите".41 И снова, спустя несколько дней, она пишет о том же: "А ехать в Париж очень не советуют, и тут донимают письмами. Сегодня Яна разбудили в 8 ч. - заказное письмо. Кто-то требует на лечение большую сумму". И в преддверии близкого возвращения в Париж В. Н. Бунина в том же письме восклицает: "Здесь мы пока не видим никого кроме Степунов. Но ведь в Париже трудно будет скрываться".42 Зуров не только согласен с ней, но уже и сам испытывает давление окружающих и с присущей его письмам краткостью ставит в известность об этом Бунина: "У меня бывают просители. Кто их посылает?".43
После сравнительного рассмотрения фактографических свидетельств нобелевской поездки Бунина можно сделать вывод о выравнивании, а местами даже о нивелировке традиционных особенностей некоторых жанров, в частности эпистолярия. В описаниях этой поездки эпистолярный жанр в своих функциях почти везде уравнен с дневником, о чем свидетельствует не только практическое отсутствие временных промежутков между письмами, но и резкое снижение, почти атрофия роли адресата, который почти везде низведен до уровня приемника информации, простого хранилища записей.
Перетеканию друг в друга жанров дневника и писем, а также нивелировке этих жанров способствуют редкие ответы Зурова на письма Буниной и еще более редкие - на письма Кузнецовой. С другой стороны, "Грасский дневник" в некоторых случаях отступал от такого онтологического свойства этого жанра, как синхронная запись того или иного события. Происшедшее, видимо, описывалось позже, с некоторой временной дистанции. К тому же Кузнецова перед публикацией тщательно отбирала материалы, предназначенные для обнародования, что опять-таки ставит под сомнение чистоту жанра.
После журнальной публикации первой части "Грасского дневника" в 1963 году она пишет Зурову о своих планах: "Вам более чем кому-либо другому известно, что не все было так идиллично, как в этих первых записях. Пока я не хочу трогать распада Грасской жизни - пока не время. Можно было бы - с пропусками - довести до Нобелевской премии и даже чуть дальше, но с осторожностью. (...) Я печатаю с таким выбором, что только злой глаз может найти что-либо предосудительное".44
Тщательный выбор и решение не касаться конца грасской жизни приводит к тому, что обычно записывавшая все существенные события Кузнецова в продолжение немецкой интерлюдии нобелевской поездки ни словом не упоминает Маргариту Степун, которая позднее стала причиной ее разрыва с Буниным. Между тем та выглядит настолько ярко и необычно, что не может остаться незамеченной. Ее краткое описание встречается в дневнике В. Н. Буниной: "Ян с Ф. А. перешли на "ты". У них живет его сестра Марга. Странная большая девица - певица. Хорошо хохочет".45 Своим умолчанием Кузнецова как бы подводит черту под нобелевской поездкой, отделяя одну от другой две эпохи своей жизни.
Нобелевская премия, как и поездка за ней Бунина со свитой, закончилась очень быстро, как заканчивается любая сказка. Бунина пишет 20 декабря Зурову: "Я так и не почувствовала радости от премии, разве что один раз несколько минут,
--------------------------------------------------------------------------------
41 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 20 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1067/7943). Отношение Зурова к большинству их общих парижских знакомых можно понять по его письму к В. Н. Буниной от 15 декабря 1933 года: "После обеда [у Денисовых] я прочел вслух Ваше письмо. Восторг и приветы. (...) Все Вам шлют свой сердечный привет. Артисты!" (Ibid. MS. 1068/2066).
42 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 25 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1067/7946).
43 Письмо Л. Ф. Зурова к И. А. Бунину от 27 декабря 1933 года (Ibid. MS. 1068/2055).
44 Письмо Г. Н. Кузнецовой к Л. Ф. Зурову от 20 мая 1964 года (БФРЗ. Ф. 3. Оп. 1. Карт. 1. Ед. хр. 50. Л. 69).
45 Дневник В. Н. Буниной за 1933 год; запись от 24 декабря // Устами Буниных. С. 299.
стр. 167
--------------------------------------------------------------------------------
когда шла с кронпринцем под руку - уж очень хорошо он вел!".46 В "Грасском дневнике" Кузнецова передает свое понимание того, как ощущает себя после приезда Бунин: "Видно, он мало насладился своей короткой славой в Швеции, да и действительно прошло все потрясающе быстро, так что кажется, будто снилось" (с. 367).
Еще более категоричен Зуров, если и не говорит об этом прямо, все же склонен винить в бунинском тяжелом состоянии духа парижскую эмиграцию, но и Бунина тоже: "Высказывания Ив. Ал-ча раздражали (и раздражают) многих (приписка на полях: "Кое-кто его люто ненавидит до сих пор". - И. Б.) (...) Грехов у русских литераторов немало, согласен, что и говорить, но ведь все русские литераторы мученики (А Ив. Алек. был больной - он замучил сам себя и других после славы. Это был и для него ад! А какая ненависть поднялась, какая была озлобленность потом против него. И он все для этого делал. А до того эти же люди к нему припадали, его услаждали, развращали, какие адреса подносили, в кумиры возвели, золотили").47
Это высказывание (оно закономерно венчает несколько аналогичных замечаний в письмах Зурова к Буниной) можно считать мемуаром с ключом, в особенности в той его части, где сказано, что Бунин "после славы" замучил себя и других. Он оказался для "своих" в Грассе как будто по другую сторону окна. Чуткая Вера Николаевна ощутила это почти сразу после получения известия о бунинской победе. Уже 13 ноября она записывает в дневнике: "За эти дни произошли такие важные события, вернее событие, что чувствуешь, что это грань. (...) Сейчас вечер. Все уже по своим комнатам. Мне очень тяжело и грустно. Хочется плакать. Кажется, что теряешь что-то дорогое, то есть бедность, уединение".48 И, возвращаясь к этому событию в последний день 1933 года, подводя итоги, записала в дневнике: "Не знаю даже, как отнестись к Нобелевской премии. С ней тоже что-то утерялось дорогое для меня в Яне".49
Г. Н. Кузнецовой потребовалось "осмыслить все происшедшее за эти три месяца", прежде чем 19 февраля 1934 года она отметила в "Грасском дневнике": "Когда я теперь оглядываюсь назад (...), я вижу, что И. А., в сущности, получал премию один, как-то мгновенно отделившись внутренне, как только получилось подтверждение телеграммой неразборчивых телефонных голосов из Стокгольма. (...) уехав в Париж, он на (...) светлом не удержался (...) и потом около двух недель длился кавардак. Когда мы приехали, он был вне себя, ничего ясно не сознавал, на все отзывался неправильно. (...) В Стокгольме вел себя как enfant terrible все время, кроме часов на людях, на банкетах и в гостиных, где был очарователен и неотразим, по всеобщему мнению. (...) Пришел он в себя, в сущности, только здесь (в Грассе. - И. Б.), и опять в нем стало проявляться то, что я люблю в нем, - все же эти быстрые, как сон, три месяца его славы он отсутствовал" (с. 368).50
--------------------------------------------------------------------------------
46 Письмо В. Н. Буниной к Л. Ф. Зурову от 20 декабря 1933 года (Leeds Russian Archive. MS. 1067/7943).
47 Письмо Л. Ф. Зурова к М. Э. Грин от 3 ноября 1963 года (Ibid. MS. 1068/2984). В записях рассказов Л. Ф. Зурова, сделанных М. Э. Грин, есть также такая фраза: "Ив. Ал. (Ноб. пр.) ударила в голову, стал жить, стало шумно в Грассе" (Ibid. MS. 1068/3207). См. также созвучное в мемуарах З. Г. Шаховской: "Как-то, вопреки своей воле, И. А. в ту пору, в 30-х годах, деньги все-таки тратил: одной из молодых писательниц вставил зубы, другой купил платье, еще кого-то чем-то одарил за то, что поплясали перед ним, - и дом Буниных остался пустодомом" (Шаховская З. В поисках Набокова. Отражения. М., 1991. С. 212).
48 Дневник В. Н. Буниной за 1933 год (Leeds Russian Archive. MS. 1067/408). Эта часть записи не вошла в публикацию М. Э. Грин "Устами Буниных".
49 Дневник В. Н. Буниной за 1933 год // Устами Буниных. Дневники. Т. 2. С. 299.
50 Отмечая усталость Бунина от постоянно длящегося праздника, Цвибак рассказывает о том, как тот мгновенно менялся, общаясь с людьми, оказывавшими ему почести, как вдруг начинал говорить "бодрым, привычным "лауреатовским" тоном" (Седых А. Далекие, близкие. С. 201).
стр. 168
--------------------------------------------------------------------------------
Премия не стала переломным моментом в жизни обитателей грасского Бельведера, как на то надеялись и Кузнецова, и сам Бунин: "Живем мы по-прежнему, - пишет она, - и разговоры о том, что денег мало и надо экономить, ведутся в доме по-прежнему" (с. 368). Скорее наоборот, она привела к ускорению того, что Кузнецова назвала "распадом грасской жизни".
В чем же состоит особенность рассказов близких Бунину людей о нобелевской поре его жизни? Может быть, лучший ответ на ее истоки можно найти в воспоминаниях З. А. Шаховской, которая безошибочно уловила сложную обстановку Грасса тех лет: "Издали кажется чем-то противоестественным существование некоего писательского общежития. (...) А в Грассе по крайней мере три писателя (точнее - четыре, если иметь в виду профессиональные занятия литературным трудом. - И. Б.) под взглядами мемуаристов - среди которых первая Вера Николаевна - были связаны не только личной жизнью, но и профессиональной. (...) Все четыре участника грасского периода были люди хорошие, и поэтому-то все и мучились, каждый по-своему".51
Именно нобелевские дни, одно из самых важных событий в европейской культуре, случившееся в жизни Бунина и его близких в 1933 году, вызвали к жизни необычные письма-дневники и дневники "с оглядкой", учитывающие, что живущий рядом непременно расскажет о том же, и, следовательно, неизбежно будут удвоения, и поэтому позволительно, избегая их, опустить некоторые подробности событий, и можно незаметно для других, дальних, поспорить с теми, кто разделяет твое знание.
--------------------------------------------------------------------------------
51 Шаховская З. В поисках Набокова. Отражения. С. 210.
стр. 169
Похожие публикации:
Цитирование документа:
ИРИНА БЕЛОБРОВЦЕВА, НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ В ВОСПРИЯТИИ И. А. БУНИНА И ЕГО БЛИЗКИХ // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 26 февраля 2008. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1204028619&archive=1205324254 (дата обращения: 19.04.2024).
По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):
ИРИНА БЕЛОБРОВЦЕВА, НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ В ВОСПРИЯТИИ И. А. БУНИНА И ЕГО БЛИЗКИХ // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 26 февраля 2008. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1204028619&archive=1205324254 (дата обращения: 19.04.2024).
По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):