С точки зрения М. Бахтина, в романе Достоевского впервые в русской литературе XIX века зазвучало независимое, самодовлеющее слово героя, столь же полновесное и свободное, "как обычное авторское слово",1 и именно наличие диалогически обращенных друг к другу, не заключенных в авторскую раму слов - голосов - и обеспечило, по Бахтину, то "событие взаимодействия полноценных сознаний",2 которое пришло на смену событию сюжетно-прагматическому и стало основой полифонического романа.

Однако слово героя, прежде своей структурной значимости, очевидной только в рамках художественного целого, воспринимается и оценивается через свои более явные, непосредственно данные свойства - содержание и стиль. Более того, постановка голоса в романном мире осуществляется автором в соответствии с его авторской волей и авторскими намерениями и поэтому выступает атрибутом не столько героя, сколько структуры романа, а вот тематическое наполнение и стилистические особенности голоса "принадлежат" самому герою и являются важнейшей его характеристикой.

Базаров и Раскольников рассматриваются преимущественно как выразители определенных идеологических позиций, и надо сказать, что Базаров по крайней мере не уступает Раскольникову в силе полемического заряда, который в него заложен и который вызвал острую полярную реакцию современников и столь же разноречивую - уничижительную и апологетическую - оценку потомков. Аттестация героя-идеолога Достоевского, данная Бахтиным, практически без коррективов накладывается на Базарова: "Герой идеологически авторитетен и самостоятелен, он воспринимается как автор собственной полновесной идеологической концепции, а не как объект завершающего художественного видения Достоевского".3 Тождественное определение идеологической весомости голоса тургеневского "нигилиста" дает В. Маркович: "...перед нами не объект воздействия уже найденных идеологических решений, а их суверенный и полностью ответственный за них субъект".4 При этом, однако, голоса идеологов Тургенева и Достоевского не только совершенно по-разному поставлены в структуре своих романов, на чем справедливо настаивает М. Бахтин, но и по-разному тематически наполнены и стилистически инструментованы.

Внутренний голос Раскольникова, который мы слышим раньше его звучащего слова, подключает нас к смятенному, лихорадочному душевному состоянию героя, стоящего над пропастью нового шага, нового слова, раздираемого вопросами, на которые даются неокончательные, могущие быть


--------------------------------------------------------------------------------

1 Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963. С. 8.

2 Там же. С. 10.

3 Там же. С. 5.

4 Маркович В. М. Человек в романах И. С. Тургенева. Л., 1975. С. 97.



стр. 3


--------------------------------------------------------------------------------

отмененными или скорректированными, вплоть до своей замены на противоположные, ответы. Этот голос, едва появившись, пересекает отведенные ему, графически очерченные кавычками рамки прямого высказывания и интенсивно вторгается в речь повествователя, придавая ей собственную интонационную, лексическую и смысловую окраску. Голос героя в "Преступлении и наказании" "расползается" по всему тексту, пронизывает его, доминирует в нем, но не столько авторитетностью, сколько напряженностью и вездесущностью. Ищущий, вопрошающий, смятенный и неутолимый, он жадно впитывает в себя другие, чужие голоса, которые, как в воронку, втягиваются в лихорадочную работу обнаженного для читательского лицезрения сознания и аргументами, стимулами, предостережениями вплетаются в нескончаемую диалогическую вязь внутренней речи героя. Как писал Бахтин, Раскольников "не мыслит о явлениях, а говорит с ними",5 но говорение в данном случае и есть мышление, и этот процесс мышления-говорения вслух и про себя и есть главный предмет изображения в романе Достоевского.

Герой Тургенева, в отличие от героя Достоевского, предъявлен не изнутри, а преимущественно извне, голос его строго отделен от безличного повествования, границы которого героем практически не нарушаются, причем это голос буквальный, т.е. обращенный к собеседнику, к тому же звучащий, как правило, уверенно, утвердительно, в то время как для Раскольникова характерна вопросно-ответная форма речи. Высказывания Базарова, по контрасту с нервозными, взвинченными словоизлияниями Раскольникова, носят сдержанно-лаконичный характер. Даже мысленные реплики, как правило, ситуативно-конкретны и душу героя, тайный ход его мыслей не открывают. Если герой Достоевского жаждет высказаться, то герой Тургенева предпочитает отмалчиваться. Если Раскольников психологически предельно обнажен посредством собственного слова, то Базаров максимально закрыт, а словом нередко пользуется с целью умолчания. В итоге Раскольников может показаться (и кажется) совершенно свободным от авторского диктата и непосредственно, личностно взаимодействующим с читателем, в то время как Базаров - пребывающим в плену чужого слова о себе, чужих оценок и чужой (авторской) воли, т. е. скованным по рукам и ногам, - из чего логично следует вывод о преимуществах жанровой модели Достоевского, обеспечивающей если не абсолютную, то значительно большую свободу герою и значительно большую художественную силу и выразительность его образу. Стоит, однако, присмотреться внимательнее, с одной стороны, к тому, для чего дана "свобода" герою Достоевского и как он ею пользуется, а с другой стороны, к тому, как действует в рамках "несвободы" герой Тургенева.

Раскольников действительно показан изнутри - через льющееся бурливым, спотыкающимся потоком, растекающееся по всем романным руслам собственное слово. Но о чем он говорит? Чему посвящены его самоистязательные внутренние монологи и столь же мучительные диалоги с другими героями? Чем он живет, что такое он сам, выражаясь языком Павла Петровича, и что такое мир для него? Исследователями много сказано и написано об огромном масштабе притязаний героя, который проецируется на саму его личность. Д. Мережковский считает "до гениальности новой" его мысль, уточняя, правда, что, "гениальнейший прозорливец в вопросах нравственных, Раскольников - только слепой щенок в вопросах религиозных", ибо он "просто забыл о Боге".6 Л. Гроссман называет бунт Раскольни-


--------------------------------------------------------------------------------

5 Бахтин М. Указ. соч. С. 39.

6 Мережковский Д. С. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995. С. 209, 211.



стр. 4


--------------------------------------------------------------------------------

кова "богоборческим",7 а в нем самом усматривает "титанический индивидуализм".8 В. Кожинов говорит о Раскольникове, что "каждый свой шаг он меряет целым миром".9 Герой Достоевского действительно мыслит глобально, ибо обобщает и проецирует на всю человеческую историю собственные проблемы и идеи, но его однонаправленный, избирательный, стрелой рассекающий жизненное пространство взгляд движется по одной, всего лишь одной, хотя и очень существенной, силовой линии социального бытия, игнорируя и отсекая все другие его грани. Все в романе вращается вокруг преступления и породившей его теории. Все располагается между да и нет, можно и нельзя, между pro и contra относительно преступления. И если герой равен собственному слову о себе, то не надо забывать, что это слово о преступлении, и только о нем. Раскольников бесконечно "мучил себя и поддразнивал этими вопросами, даже с каким-то наслаждением",10 сосредоточившись на них всецело и безвозвратно, не видя и не замечая ничего, что не укладывалось в его казуистику до убийства и в идеологическую борьбу с собственным отвращением к содеянному и с оппонентами и двойниками после убийства. За дарованную герою свободу самовыражения автор лишил его широты обзора, жизненной полноты, лишил свободы выбора, зарядив на выполнение предписанной программы, превратив в мономана и едва ли не силой притащив на место преступления, которое по "совместительству" оказывается местом казни самого преступника.

Примечателен вывод Бахтина о характере одного из начальных размышлений Раскольникова: "Таков его диалог с самим собою на протяжении всего романа. Меняются, правда, вопросы, меняется тон, но структура остается той же".11 Не только структура остается, сохраняется стиль, неизменной остается смысловая развилка, на которой герой застрял, а вопросы не столько меняются, сколько уточняются, варьируются, заостряются, время от времени переходя в утверждения. "Какое преступление?" - кричит он в ответ на слова Дуни об искуплении вины уже накануне явки с повинной и опять повторяет все те же свои аргументы про старуху, "которую убить сорок грехов простят", про то, что "хотел добра людям и сделал бы сотни, тысячи добрых дел вместо одной этой глупости, даже не глупости, а просто неловкости", про то - "почему лупить в людей бомбами, правильною осадой, более почтенная форма?", а у него, дескать, всего лишь форма "не та", "не так эстетически хороша" и, наконец, про то, что "просто из низости и бездарности" решается "на этот ненужный стыд" признания, потому что "первого шага не выдержал", потому что - "подлец" (6, 400). Как идеолог, как мыслитель Раскольников ничего не приобрел в ходе своего жуткого опыта, его мысль крутится вхолостую вокруг однажды сочиненной теории, и все те же слова, слагающиеся в однотипные конструкции, вращаются у него в мозгу и срываются с уст. Все его человеческое естество, его натура - та самая, о которой Разумихин говорил, что ее социалисты в своих математических построениях социального благоденствия не берут в расчет, - корчится от невозможности переварить случившееся и жить дальше как ни в чем не бывало, а третирующего собственную натуру теоретика и идеолога заклинило


--------------------------------------------------------------------------------

7 Гроссман Л. П. Творчество Достоевского // Гроссман Л. Собр. соч.: В 5 т. М., 1928. Т. 2. Вып. 2. С. 105.

8 Гроссман Л. П. Достоевский. М., 1965. С. 357.

9 Кожинов В. "Преступление и наказание" Ф. М. Достоевского // Три шедевра русской классики. М., 1971. С. 181.

10 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1973. Т. 6. С. 39. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте.

11 Бахтин М. Указ. соч. С. 319.



стр. 5


--------------------------------------------------------------------------------

на найденных однажды формулах, и он повторяет их с маниакальным упорством не только в процессе развернутой в целый роман проверки-осмысления, но и в самом конце - и по дороге в полицейский участок, и на каторге.

Одна, но пламенная страсть - жажда и невозможность реванша - жжет Раскольникова. Одно и то же слово в нескольких вариантах твердит он на протяжении романа. Одними и теми же интонациями озвучен его внутренний голос. Монологическое слово, обращенное к слушателям, может звучать иначе: "резко, спокойно, точно, ясно, твердо" (6, 309) - так охарактеризована его обвинительная речь на поминках, объясняющая подлую провокацию Лужина, так же спокойно, внятно, обстоятельно излагал он свою теорию Порфирию Петровичу, но каждое такое эффектное публичное выступление оплачено внутренним напряжением и последующим усилением смятения, обращающегося в новый каскад вопросов, самооправданий, самообвинений и самоистязаний.

Заметим, что финальное прозрение практически лишено субъектного начала - оно дано через объективное повествование и по сути своей является закруглением, снятием темы, началом того "нового рассказа", который обещан, но не состоится.

Если "прямое" слово Раскольникова равно самому герою и в каждый конкретный момент отражает его душевное состояние и ход его мыслей (попытки притворяться - как например при первом появлении у Порфирия Петровича - слишком нарочиты и несостоятельны), то слово Базарова чаще всего такой однозначной представительностью не обладает.

Во-первых, потому, что Базаров, по его собственному признанию, "не привык высказываться" и не стремится сделать чужим достоянием свои мысли и планы даже в разговоре с женщиной, чьим вниманием очень дорожит: "Выйдет случай что-нибудь сделать - прекрасно, а не выйдет - по крайней мере, тем будешь доволен, что заранее напрасно не болтал".12 Для сравнения: "...я слишком много болтаю, - упрекает себя Раскольников. - Оттого и ничего не делаю, что много болтаю. Пожалуй, впрочем, и так: оттого болтаю, что ничего не делаю" (6, 6). Осуществив свое чудовищное дело, "болтать" он не только не перестал, но, можно сказать, окончательно превратился в слово, теперь уже адресованное не только себе самому, но и материализовавшимся "двойникам" и новым оппонентам.

Во-вторых, если Раскольников все окружающее подчиняет себе, окрашивает своими представлениями, превращает в факт собственного сознания, то Базаров, при всей идеологической целенаправленности взгляда на вещи в начале романа, признает за этими вещами право на независимое существование, видит в них объективную данность, а не аргумент или контраргумент собственных теоретических построений. Соответственно и слово Базарова, в отличие от слова Раскольникова, содержательно и интонационно обусловлено не только внутренними побуждениями, но и контекстом, более того, очень часто это не столько идеологически ответственное, сколько контекстуальное слово.

Уже две первые реплики обнаруживают ситуативную чуткость и адекватность героя. "Евгений Васильев" (8, 200), - представляется Базаров Николаю Петровичу Кирсанову, стилистически обозначая свою социальную инакость и тем самым провоцируя собеседника на соответствующее самоопределение. "Ну, поворачивайся, толстобородый!" (8, 201) - грубовато-снисходительно, по-свойски и в то же время опять-таки дистанцированно бро-


--------------------------------------------------------------------------------

12 Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Соч.: В 15 т. М.; Л., 1964. Т. 8. С. 298. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте. Письма сокращенно обозначаются буквой "П".



стр. 6


--------------------------------------------------------------------------------

сает он через несколько минут ямщику, товарищ которого тотчас подтверждает "компетентность", выразительность обращения и с удовольствием подхватывает: "Слышь, Митюха, (...) барин-то тебя как прозвал? Толстобородый и есть" (там же). С этих метких, прицельных фраз, которые, при всей своей спонтанности и лаконизме, стилистически и содержательно выверены и точны, начинается романная жизнь героя в слове.

За Базаровым, с его собственной подачи, закреплено совершенное отсутствие эстетического чутья. "И так-таки у вас ни капельки художественного смысла нет? (...) Как же вы без него обходитесь?" - удивляется Одинцова. "А на что он нужен, позвольте спросить?" (8, 277) - отвечает Базаров, чуть позже еще раз подчеркивая: "Я человек положительный, неинтересный. Говорить не умею. (...) ...Изящная сторона жизни мне не доступна". Он не лукавит и не кокетничает, но говорит неправду. То чувство к собеседнице, которое он пытается скрыть за своими уклончивыми, лаконичными ответами, и сам его выбор - удивительной красоты и достоинства женщина - свидетельствуют об обратном. Как свидетельствует об обратном и его речь - не случайно Одинцова парирует его заявление о неумении красиво изъясняться отнюдь не дежурной репликой: "Вы напрашиваетесь на любезность, Евгений Васильевич" (8, 290).

Он действительно умеет говорить, выразительно, образно и артистично пользуясь словом и раскрываясь в нем не менее глубоко и неожиданно, чем в поступках.

Его замечательные афоризмы свидетельствуют о редкой способности на ходу, ярко и при этом очень точно, прозрачно, внятно формулировать мысль. Причем некоторые из них, преимущественно "нигилистического" свойства, носят опять-таки ситуативный характер. Не как выношенное убеждение, а как спонтанный отклик на выпады в его сторону или на неловкие для него положения звучат антиэстетические формулы: "Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта" (8, 219), "Рафаэль гроша медного не стоит" (8, 247), "Я гляжу в небо только тогда, когда хочу чихнуть" (8, 327) и т. п. По-мальчишески самонадеянно, явно не имея соответствующего опыта и не подозревая о том, чем для него обернется эта эффектная фраза, этот постулат, судит он о чужой любви: "А я все-таки скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакий человек - не мужчина, не самец" (8, 226). А вот формулу "Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник" (8, 236) совершенно напрасно нередко трактуют в нигилистическом ключе - это говорит естествоиспытатель, биолог, который воспринимает природу не отвлеченно-созерцательно, а с глубоким знанием дела, который относится к ней очень личностно, что запечатлено в другой выразительной фразе: "...акация да сирень ребята добрые, ухода не требуют" (8, 234), который, пристально ее изучая, никогда не причинит ей вреда - красноречивая деталь: покидая Марьино, он выпускает "на волю всех своих лягушек, насекомых и птиц" (8, 357). Многие базаровские сентенции обнаруживают подлинную глубину понимания жизни. Аркадию, который ожидал от него очередного нигилистического выпада по поводу своего намерения жениться на Кате, Базаров говорит: "Видишь, что я делаю: в чемодане оказалось пустое место, и я кладу туда сено; так и в жизненном нашем чемодане; чем бы его ни набили, лишь бы пустоты не было" (8, 380).

Ставшая расхожей фраза: "О друг мой Аркадий Николаич! (...) Об одном прошу тебя: не говори красиво" (8, 326), как правило, воспринимается слишком прямолинейно, как очередной выплеск базаровского антиэстетиз-

стр. 7


--------------------------------------------------------------------------------

ма, без учета содержащейся в ней стилистической иронии, направленной против нарочитой красивости, манерности (хотя в данном случае, по отношению к Аркадию, это несправедливо, но Базаров расстроен, раздражен, а Аркадий подвернулся под руку), а главное, без учета того, как ярко и оригинально высказывается сам Базаров, несмотря на свои заявления, что "говорить красиво - неприлично" (там же). Тот же Аркадий возвращает ему неожиданную по своей лирико-иронической окраске красивую фразу: "Отчего ты так грустен? Верно, исполнил какой-нибудь священный долг?" (8, 302).

Базаров прицельно точен в полемике с Павлом Петровичем и, хотя далеко не всегда и не во всем прав, парирует и нападает искуснее своего оппонента. При всем своем "остаточном" нигилизме, в беседах с Одинцовой он высказывает зрелые, взвешенные, нередко мудрые суждения. В емкие, весомые словесные формулы облекаются глубина, сложность и трагизм базаровского мировосприятия в философских разговорах с Аркадием. Аркадию же адресованы его доверительные, хотя при этом тяготеющие к нейтрализации-обобщению, горько-шутливые признания, связанные с его поражением в любви, и отечески-покровительственные, шутливой назидательностью прикрывающие грусть прощальные слова, в том числе знаменательная в рамках нашей темы фраза: "Есть, Аркадий, есть у меня другие слова, только я их не выскажу, потому что это - романтизм, - это значит: рассыропиться" (8, 381). Он ведь и циничными фразочками по адресу Одинцовой ("Этакое богатое тело! (...) Хоть сейчас в анатомический театр"; "Баба с мозгом"), в сущности, просто прикрывается, как дымовой завесой, чтобы не дать приятелю повод подумать, что рассиропился, подпал под очарование женщины.

Есть в его речи и стандартные, расхожие краски, которые он именно в качестве таковых и использует. Измученный своей безответной страстью, он на мгновение отводит душу в разговоре с очаровательной, но простенькой и бесхитростной Фенечкой, находя немыслимые в обращении к Анне Сергеевне, но соответствующие собеседнице своей ласковой простотой и шутливой стилизованностью слова: "Я люблю тоже, когда вы смеетесь"; "Я люблю, когда вы говорите. Точно ручеек журчит"; "Эх, Федосья Николаевна! Поверьте мне: все умные дамы на свете не стоят вашего локотка" (8, 343 - 344). Г. Бялому показалось, что "все это очень далеко от Базарова, умного, желчного и глубокого. Это похоже на слова какого-то расшалившегося купчика". Если воспринимать Базарова как человека однозначного и однонаправленного и не чувствовать, что эти слова - игра, стилизация, шутка, психологическая разрядка, то, действительно, можно расценить эпизод с Фенечкой как "падение" героя,13 но тогда еще большим "падением" являются вышеприведенные реплики по поводу Одинцовой, хотя совершенно очевидно, что и в том и в другом случае слово не равно стоящему за ним смыслу, оно особым образом настроено на волну собеседника, соответственно стилизовано и значит совсем не то или не совсем то, что выражает. В обоих случаях Базаров не просто говорит - он совершенно сознательно пользуется словом как инструментом создания собственного образа в глазах своих конфидентов, смущение прикрывая цинизмом, а теплоту и приязнь - приемами галантного плебея.

Базаров обладает абсолютным стилистическим слухом и даром возвращать другим героям их слова и интонации, свойственную им манеру речи. "Соблаговолите выбрать", - подчеркнуто вежливо произносит Павел Петрович, протягивая пистолеты. "Соблаговоляю", - иронизирует Базаров над


--------------------------------------------------------------------------------

13 Бялый Г. А. Роман Тургенева "Отцы и дети". 2-е изд. Л., 1968. С. 87.



стр. 8


--------------------------------------------------------------------------------

высокопарностью оппонента (8, 352). Даже умирающий, с трудом вырываясь "из-под бремени давившего его забытья", он, в ответ на "необычное воззвание" отца: "Евгений! (...) сын мой, дорогой мой, милый сын", - отвечает в тон: "Что, мой отец?" (8, 392), привычно пародируя нарочитую торжественность отцовской речи и тем давая понять, что верен себе и, значит, еще борется. Говоря же с Аркадием об отце, Базаров, напротив, перенастраивает собственную речь под архаичный отцовский лад: "...отец никак не ожидал, что я об этом, как говорится, известен стал" (8, 332). А в момент прощания с Аркадием высказывается по праву старшего снисходительно, вставляя в речь явно отцовское словечко: "Я ждал от тебя совсем другой дирекции" (8, 380).

Нет сомнения, что все эти стилистические вариации рождаются не спонтанно, а совершенно сознательно. Базаров неоднократно демонстрирует предметную, целенаправленную чуткость к слову. Когда Одинцова проявляет интерес к его планам, к тому, что в нем "теперь происходит", он в употребленном ею слове обнажает прямой и неожиданно неуместный относительно отдельного человека смысл: "Происходит! Точно я государство какое или общество! Во всяком случае, это вовсе не любопытно; и притом разве человек всегда может громко сказать все, что в нем "происходит"?" (8, 298). На ее же размышление о якобы влюбленном в нее Аркадии - "В этом молодом и свежем чувстве есть какая-то прелесть..." - он опять-таки реагирует "стилистически", пряча свою обиду и раздражение за замечанием по поводу формы высказывания: "Слово обаяние употребительнее в подобных случаях, - перебил Базаров; кипение желчи слышалось в его спокойном, но глухом голосе" (8, 377).

Так же внимателен он и к сторонним, случайно долетевшим до него словам. На подъезде к отцовскому дому Базаров слышит разговор мужиков, который тотчас - впору лингвисту-психологу - замечательно комментирует:

""Большая ты свинья, - говорил один другому, - а хуже малого поросенка". - "А твоя жена колдунья", - возражал другой.

- По непринужденности обращения, - заметил Аркадию Базаров, - и по игривости оборотов речи ты можешь судить, что мужики у моего отца не очень притеснены" (8, 307).

И прощальная поэтическая базаровская фраза: "Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет..." (8, 396) - вовсе не означает кардинальной предсмертной перемены в душевном состоянии героя, а очень органично вплетается в богатый, многокрасочный рисунок его речи.

Человек, лишенный эстетического чутья, не может так остро слышать слово, так артистично обыгрывать и парировать его, демонстрируя при этом стилистическую изощренность, лексическую тонкость и точность, богатство и разнообразие интонаций. Отношения с эстетическими явлениями у Базарова гораздо сложнее, чем он это сам декларирует. Очень убедительно выглядит предположение Н. Страхова о том, что Базаров демонстративно чужд художеству не по причине невменяемости и равнодушия, а, напротив, потому, что острее других чувствует его смягчающую, примиряющую и потому враждебную целеустремленному деятелю силу.14

У Раскольникова тоже непростые отношения с "эстетикой", но совершенно по другой причине. Ему кажется, что все отличие его преступления от злодеяний законодателей человечества, на которых он равняется, только в некрасивости, немасштабности: "Наполеон, пирамиды, Ватерлоо - и тощая гаденькая регистраторша, старушонка, процентщица, с красною ук-


--------------------------------------------------------------------------------

14 Страхов Я. Н. Литературная критика. СПб., 2000. С. 193.



стр. 9


--------------------------------------------------------------------------------

ладкою под кроватью, - ну каково это переварить хотя бы Порфирию Петровичу!.. Где ж им переварить!.. Эстетика помешает: полезет ли, дескать, Наполеон под кровать к "старушонке"!" (6, 211). Он и сам не может это переварить, не может совладать с эстетикой, сам называет себя эстетической вошью.

Интонационно-стилистическое богатство речи Базарова значимо не только само по себе, оно является знаком широты его воззрений: фанатик идеи, ортодокс, всецело сосредоточенный на поставленной цели, раз и навсегда сформировавший для себя картину мира и способы ее преображения, не будет так чутко, адекватно слышать мир и так свободно, многообразно реагировать на него. Нельзя не согласиться с тем, что "монологическое слово Раскольникова поражает своей крайней внутренней диалогизацией и живою личной обращенностью ко всему тому, о чем он думает и говорит",15 но невозможно не увидеть и другое: мономан Раскольников слышит только то чужое слово, которое так или иначе сопряжено с его собственным ходом мыслей. В него западает и в нем прорастает исключительно то, что "работает" на его теорию и на его душевные муки, ни о каких стилистических играх или содержательных отклонениях в сторону и речи быть не может.

Базаров же не только сам смотрит на вещи объемно, но и другим предлагает такой подход. Во время дуэли между ним и Павлом Петровичем происходит очень выразительный в этом плане разговор:

" - ...А согласитесь, Павел Петрович, что поединок наш необычаен до смешного. Вы посмотрите только на физиономию нашего секунданта.

- Вам всё желательно шутить, - ответил Павел Петрович. - Я не отрицаю странности нашего поединка, но я считаю долгом предупредить вас, что я намерен драться серьезно. Abon entendeur, salut!

- О! я не сомневаюсь в том, что мы решились истреблять друг друга; но почему же не посмеяться и не соединить utile dulci? Так-то: вы мне по-французски, а я вам по-латыни" (8, 352).

Такое ощущение альтернативности бытия, такое диалектичное, вменяемое отношение к жизненным явлениям достаточно неожиданно в нигилисте, но Базаров весьма неоднозначный нигилист: то серьезный и умный критик существующих порядков, то задиристый демонстратор нигилистических "принципов".

Как идеолог, Базаров ускользает от окончательных определений, и в его случае аттестация "нигилист", которая за пределами романа обретет однозначность, во-первых, преимущественно соответствует Аркадиевой расшифровке - тот, кто ко всему относится с критической точки зрения (что, совершенно очевидно, не равно огульному отрицанию, в котором его заподозрил Павел Петрович), а во-вторых, имеет весьма расширительный, хотя и радикальный в политическом своем аспекте смысл. Как человек, Базаров не сводим к своей идеологической начинке, не равен своим идеям, тем более что они, как уже сказано, достаточно разноречивы, и в этом смысле он, безусловно, кардинально отличается от Раскольникова.

Называя идею "центральным мыслеобразом Достоевского", А. Штейнберг, еще до М. Бахтина, писал: "Люди Достоевского - воплощенные философские системы (...); это люди, для которых мировоззрение стало судьбою".16 В ситуации, когда герой одержим идеей, которую он бесконечно прокручивает в уме, многократно излагает собеседникам и рано или поздно


--------------------------------------------------------------------------------

15 Бахтин М. Указ. соч. С. 39.

16 Штейнберг А. З. Система свободы Достоевского. Paris: YMCA-PRESS, 1980. С. 37, 39. Впервые издано в 1923 году.



стр. 10


--------------------------------------------------------------------------------

осуществляет практически, мы не только воспринимаем героя едва ли не исключительно в связи с ней, но и саму идею можем вычленить и изложить по пунктам, хотя, разумеется, вне своего носителя она очень многое теряет. Правда, в идее Раскольникова, на первый взгляд, вроде бы тоже нет единства, она расколота на две составляющие: уголовно-благотворительную (убийство во спасение: "одна смерть и сто жизней взамен", 6, 54) и уголовно-реваншистскую (убить, чтобы обрести "свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель!", 6, 253). Примечательно, что первую он берет готовой, целиком и полностью заимствует из двух источников: внероманного - у бальзаковского Растиньяка, на что в свое время совершенно справедливо указал Л. Гроссман, и внутрироманного - у безымянного студента, разговор которого с офицером случайно услышал за месяц до преступления. Разумеется, у него самого, "в собственной голове его только что зародились... такие же точно мысли" (6, 55), но формулировки все-таки принадлежат другому. Второй компонент его идеи порожден прежде всего близким по времени наполеоновским эпизодом мировой истории, в котором Раскольников вычитывает и на который проецирует роль личности в истории в целом. Внутри этой части аргументации есть, как нам кажется, завуалированная отсылка к еще одному, неожиданному, на первый взгляд, источнику. Излагая содержание своей статьи, Раскольников утверждает, что все "законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступники, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и, уж конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь" (6, 199 - 200). Само многократно повторяющееся слово "закон", к тому же в сочетании с определениями "древний" и "новый", заставляет вспомнить того, кто не упомянут Раскольниковым, но, по его логике и терминологии, безусловно входит в этот ряд преступников-законодателей человечества, тем более что на эту мысль наводят и метафорические образы Евангелия ("Никто не наливает молодое вино в старые мехи...", Лук. 6, 37), и прямые формулировки очень пристально и пристрастно читанной Достоевским книги Э. Ренана "Жизнь Иисуса", где многократно подчеркнуто, что Иисус, после первых неудачных выступлений в Иерусалиме, объявил, что отныне "не существует прежнего Закона", что "Закон не имеет никакой силы", а это превратило его из "иудейского реформатора" в "разрушителя иудаизма" с далеко идущими последствиями. "Учение Моисея оказалось превзойденным: нет смысла в существовании храма и он безропотно осужден на гибель"17 - такая постановка вопроса, по справедливому суждению Раскольникова, неизбежно должна была повлечь за собой кровь, "иногда совсем невинную и доблестно пролитую за древний закон".

Более того, в книге Ренана мы находим едва ли не дословное, хотя и в более мягком варианте, изложение теории Раскольникова с таким же рядом показательных в контексте рассуждения имен: "...следует помнить, что всякая идея теряет часть своей чистоты, едва она обнаруживает стремление осуществиться. Успеха нельзя достигнуть без компромиссов, без того, чтобы не пострадала душевная чистота. Такова уж слабость человеческого ума, что лучшие дела выигрываются обыкновенно только дурными средствами. (...) Моисей, Христофор Колумб, Магомет только потому преодолели все препят-


--------------------------------------------------------------------------------

17 Ренан Э. Жизнь Иисуса. СПб., 1906. С. 188, 189.



стр. 11


--------------------------------------------------------------------------------

ствия, что они постоянно принимали во внимание человеческие слабости, и потому, что не всегда приводили правдивые доводы в пользу истины".18 Этот фрагмент похож на ранний черновик статьи Раскольникова.

Что же касается деления людей на разряды, с которого стартует логическая цепочка Раскольникова, то его мы без труда обнаружим как в очень популярных сочинениях того времени, так и в творчестве самого Достоевского, о чем скажем чуть позже.

Пока же уточним: вот в эту двухъярусную идеологическую конструкцию, составленную из готовых заимствованных блоков и называемую теорией Родиона Раскольникова, сам герой привнес единственный, но чрезвычайно существенный элемент: дескать, коль уж так все испокон веку идет и перемен никаких не предвидится - "Так доселе велось и так всегда будет!" (6, 321), - то почему бы не узаконить право необыкновенного человека (Ликурга-Солона-Магомета-Наполеона) проливать кровь, которое он и без того по собственной инициативе или по необходимости себе присвоит, почему бы не утвердить кровь по совести как неизбежную плату за прогресс.

Это только на первый взгляд в основе раскольниковского преступления лежат две разные (благородная и "наполеоновская") мотивировки. На самом же деле они замечательно стыкуются, дополняя и углубляя друг друга, и скрещение их вполне обосновано: в первой ведь уже таится вторая. Тот, кто берется перераспределять блага и роли, отнимать у недостойных и осчастливливать достойных, - право имеет вершить суд и воздаяние, а раз уж имеет, то, конечно, не для того только, чтоб старушонку укокошить и мать от вязания, а сестру от Лужина избавить, но чтоб и самому утвердиться в этом праве, чтоб занять подобающее место в сложившемся раскладе, а там уж видно будет, как этим правом воспользоваться, там уж как пойдет. Именно в этом, перебрав и отвергнув все прочие обоснования, он признается Соне: "Не для того, чтобы матери помочь, я убил - вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно было быть!.." (6, 322). Д. Мережковский и теорию Раскольникова, и совершенное по ней действие очень точно назвал "преступлением для преступления", совершенным "с холодною, отвлеченною страстью ума, познания, любопытства, опыта".19 Весьма немаловажно и то обстоятельство, что статья "О преступлении" написана за полгода до убийства (6, 198), т. е. "арифметика" студента из трактира, услышанная Раскольниковым за месяц до убийства и совпавшая с намечавшимися у него мыслями, легла на хорошо подготовленную теоретическую почву, придав абстрактно-волюнтаристскому импульсу социально-гуманитарное оправдание. Вообще, похоже, кому-то из них - Достоевскому или Раскольникову, а может быть, обоим, недостало решимости ограничиться мотивом наполеонизма, и он был подкреплен и укреплен мотивом благородного разбоя, - это тем более очевидно, что конкретные факты вопиющей несправедливости, терзающие Раскольникова, требующие от него решиться "или отказаться от жизни совсем" (6, 39), наплывают друг на друга в его судьбе и сознании уже в самый канун давно задуманного преступления.

В вопросе Порфирия Петровича по поводу раскольниковской теории: "...неужели вы бы сами решились - ну там ввиду житейских каких-нибудь


--------------------------------------------------------------------------------

18 Там же. С. 209.

19 Мережковский Д. С. Указ. соч. С. 203.



стр. 12


--------------------------------------------------------------------------------

неудач и стеснений или для споспешествования как-нибудь всему человечеству - перешагнуть через препятствие?" (6, 204) - есть продиктованное естественной логикой, но неуместное в данном случае разделение: здесь или следует заменить на и. Для Раскольникова все совпало, ибо в основе его преступления лежит лишенная нравственного содержания дилемма: "Тварь ли я дрожащая или право имею" (6, 322), а уж для чего имею - благодетельствовать или злодействовать - дело второстепенное. Предположение В. Кирпотина о том, что Раскольникову нужна "идея власти над тварью дрожащей, чтобы ее же, эту тварь, спасти от бедствий и страданий",20 выдает желаемое за действительное, упрощает и выпрямляет героя и ситуацию.

Сама подобная постановка вопроса совершенно немыслима в устах Базарова, которому и в голову не придет считать себя тварью дрожащей или доказывать обратное таким чудовищным способом. "...Настоящий человек тот, о котором думать нечего, а которого надобно слушаться или ненавидеть" (8, 324) - в этой вызывающей базаровской "максиме" есть здравый смысл, которого не хватало Раскольникову: настоящность, то бишь неординарность, не нужно доказывать - она проявляется сама. Неординарность Базарова и не нуждается в специальных доказательствах, она очевидна для всех, с кем его сводит жизнь, потому что это неотъемлемое свойство его личности. В отличие от мыслителя Раскольникова умная девочка Катя поняла, что нельзя хотеть быть сильным, энергическим. Базаров "этого и не хочет, а в нем это есть". "Он хищный, а мы с вами ручные", - резонно объясняет она Аркадию (8, 365).

Деление людей на "разряды" (т.е. на разные типы), ставшее фундаментом теории Раскольникова, содержится в приведенных выше рассуждениях Э. Ренана. Оно лежит в основе популярнейших в XIX веке сочинений Т. Карлейля, который, похоже, тоже внес вклад в строительство раскольниковской теории, в частности следующим утверждением: "...всемирная история, история того, что человек совершил в этом мире, есть, по моему разумению, в сущности, история великих людей, потрудившихся здесь, на земле. Они, эти великие люди, были вождями человечества, воспитателями, образцами и, в широком смысле, творцами всего того, что вся масса людей вообще стремилась осуществить, чего она хотела достигнуть; все, содеянное в этом мире, представляет, в сущности, внешний материальный результат, практическую реализацию и воплощение мыслей, принадлежавших великим людям, посланным в наш мир. История этих последних составляет поистине душу всей мировой истории".21

Наконец, деление на разряды не являлось новостью и в творчестве самого Достоевского. В "Записках из Мертвого дома", откуда исходят многие темы, образы и даже структура будущих произведений, немало внимания уделяется классификации преступников. Очень выразителен в этом плане образ Исая Фомича, которого автор из православного, каковым был реальный прототип, превратил в правоверного еврея, чтобы подчеркнуть, усилить инакость, отстранить и остранить - и тем самым поддержать, обосновать снисходительно-презрительное отношение к нему каторжан, которые дразнили еврея "не из злобы, а так, для забавы, точно так же, как забавляются с собачкой, попугаем, учеными зверьками и проч." (4, 94). Исай Фомич - это нижний ярус каторжной иерархии, которая очень сильно занимала автобиографического героя, так как одним из важнейших для отторгаемого новой средой "дворянчика" (4, 76) стал вопрос самоидентифи-


--------------------------------------------------------------------------------

20 Кирпотин В. Я. Достоевский-художник: Этюды и исследования. М., 1972. С. 186.

21 Карлейль Т. Теперь и прежде. М., 1994. С. 6.



стр. 13


--------------------------------------------------------------------------------

кации в мире каторжан. Что же касается раскольниковского деления людей на обыкновенных и необыкновенных, то Достоевский многократно подтверждает его правомерность в своих произведениях, а в авторском отступлении романа "Идиот" оценивает это явление с точки зрения эстетической, задаваясь вопросом, "что делать романисту с людьми ординарными, совершенно "обыкновенными", и как выставить их перед читателем, чтобы сделать их сколько-нибудь интересными", ведь "миновать их в рассказе никак нельзя, потому что ординарные люди поминутно и в большинстве необходимое звено в связи житейских событий; миновав их, стало быть, нарушим правдоподобие" (8, 383 - 384). При этом писатель совершенно не церемонится с этим "необходимым звеном", избавляясь от ординарных героев по истечении надобности в них, даже если это такие достойные люди, как например Разумихин, а уж Гане Иволгину, жаждущему быть "князем иудейским", во-первых, будет так прямо и сказано гуманнейшим князем Мышкиным, что он - "самый обыкновенный человек, какой только может быть, разве только слабый очень и нисколько не оригинальный" (8, 104), а во-вторых, самим автором предписано принадлежать к другому разряду бездарей - к тем, что "гораздо поумнее" поручиков Пироговых и изо всех сил жаждут оригинальности (8, 385), но никогда ее не достигают. Впрочем, Гане и даже ростовщику Птицыну, на котором "дальше четырех домов природа ни за что не пойдет" (8, 387), очень повезло сравнительно со старухой-процентщицей, эстетически уничтоженной автором еще до того, как ее убил Раскольников. Л. Гроссман пишет, что "Раскольников не считает ростовщицу человеческим существом",22 это действительно так, но и автор не посылает читателю соответствующих сигналов, - напротив, предельно обезобразив Алену Ивановну внешне и лишив ее какой бы то ни было человечной черточки, он превращает ее в того дальнего и отвлеченного китайского мандарина из фантазий-прожектов Растиньяка, к которому она генетически восходит, в муляж, в материал для эксперимента, который затеял Раскольников.

В художественных мирах своих произведений Базаров и Раскольников даны как люди необыкновенные, но если сравнивать их между собой, то "беспокойный и тоскующий (признак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм" (см. у Достоевского, 5, 59) Базаров - фигура гораздо более масштабная, чем построивший по готовым лекалам свою теорию и свалившийся под грузом совершенного по ней преступления Раскольников.

Базаров, в отличие от Раскольникова, не собирался "мысль разрешать" и своему стержневому нигилистическому убеждению в негодности российского социально-государственного устройства остался верен до конца, но когда жизнь поставила перед ним новые, непредвиденные проблемы, он, опять-таки в отличие от Раскольникова, обнаружил готовность и способность принять вызов и, не изменив своим политическим воззрениям, продемонстрировал не только высокое нравственное достоинство, но и масштабность, глубину и свободу мысли, чему совершенно не воспрепятствовала пресловутая "авторская рама", в которую помещены его высказывания.

Огромное достоинство Базарова-мыслителя состоит в адекватности, непредвзятости подхода к явлениям действительности, в подлинной интеллектуальной свободе, отсутствии догматизма, теоретической ущербности и слепоты, которые, к сожалению, лежат в основе многих идеологических построений, так что Раскольников тут отнюдь не исключение. Как писал о Базарове В. Маркович, "его ум противится любым заданным предпосылкам и окончательным решениям, и это даже не принцип, а неотъемлемое, орга-


--------------------------------------------------------------------------------

22 Гроссман Л. П. Творчество Достоевского. С. 97.



стр. 14


--------------------------------------------------------------------------------

ническое свойство его мышления. Сам тип его мышления исключает всякую законченность и нормативность, исключает все, что может как-то ограничить его критицизм".23

Человек дела, профессионал, к тому же "нигилист" ("...И если он называется нигилистом, то надо читать: революционером" - П 4, 380), он самим своим вполне определенным, отнюдь не лишним, а исторически востребованным общественным статусом как будто подвигнут к идеологической однозначности и самоуверенности, однако все попытки идентифицировать его идеи с цельными мировоззренческими системами шестидесятников неизменно терпят крах. "В итоге, - пишет В. Маркович, - вырисовывается образ героя "общедемократического", воплотивший, скорее, единую сущность наиболее радикальных устремлений, порождаемых предреформенной ситуацией, чем какой-либо определенный вариант проявления этих устремлений".24 Но с "единой сущностью наиболее радикальных устремлений" тоже дело обстоит весьма непросто. Убеждение исследователей в том, что реплики Базарова можно развернуть в систему взглядов, и многочисленные попытки осуществить эту акцию неизменно спотыкаются о совокупную, т. е. состоящую из всех его высказываний, позицию героя, которую никак не получается выпрямить в единую линию, в непротиворечивую идеологическую цепочку, как не получается однозначно отождествить ее со взглядами реальных революционных демократов. Политический радикализм Базарова, состоящий в уверенности, что нет ни одного "постановления в современном нашем быту, в семейном или общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного отрицания" (8, 247), из чего и вытекает декларируемая им необходимость "место расчистить" (8, 243), сочетается с неожиданным для политика пониманием бессмысленности социально-устроительных акций с точки зрения конкретного бренного человеческого существа. В ответ на слова Аркадия о том, что Россия тогда достигнет совершенства, когда у каждого мужика будет такая замечательная изба, как у старосты Филиппа, и "всякий из нас должен этому способствовать", Базаров вдруг обрушивает всю оптимистичную революционно-демократическую мировоззренческую парадигму срывом в эгоистический пессимизм: "А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет... да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?" (8, 325).

Принято объяснять такого рода высказывания Базарова безответной любовью, которая якобы "раскалывает душу героя на две половины"25 и лишает его первоначальной цельности. Однако в Базарове, в его поведении и словах, изначально нет однозначности, монолитности, однонаправленности. Он "расколот" уже в своих первых психологических проявлениях, в контекстуальных полемических декларациях во время споров с Павлом Петровичем, в своей начальной реакции при встрече с Одинцовой, когда за показной грубостью, за коробящим Аркадия цинизмом прячет силу произведенного впечатления, смущение и желание видеть эту чуждую ему женщину и говорить с ней. Базаров не похож ни на Раскольникова с его маниакальностью, ни на своего предшественника Инсарова. В нем нет инсаровской цельности, воспетой Н. Добролюбовым: "Любовь к свободе родины у Инсарова не


--------------------------------------------------------------------------------

23 Маркович В. М. Человек в романах И. С. Тургенева. С. 97.

24 Маркович В. М. И. С. Тургенев и русский реалистический роман XIX века (30 - 50-е годы). Л., 1982. С. 200.

25 Лебедев Ю. В. Литература. М., 1992. С. 118.



стр. 15


--------------------------------------------------------------------------------

в рассудке, не в сердце, не в воображении: она у него во всем организме, и что бы ни вошло в него, все претворяется силою этого чувства, подчиняется ему, сливается с ним".26 Базаров не служит олицетворением своей общественной миссии и не исчерпывается ею, хотя именно он был ответом Тургенева на вопрос, заданный в романе "Накануне", когда же у нас народятся люди, именно он был вымечтан и спрогнозирован в статье Добролюбова "Когда же придет настоящий день". При этом совершенно несправедливо было бы утверждать, что Базаров не оправдывает возлагаемых на него надежд. Под многими его критическими выпадами, под блистательным обличительным монологом, которым он, вопреки собственным намерениям, взорвался в споре с Павлом Петровичем, несомненно, подписалось бы немалое число принципиальных и серьезных обличителей уродливых общественных отношений и косной, неэффективной государственно-административной системы, - к тому же то, о чем говорит Базаров, к сожалению, не утратило своей актуальности и через полтора столетия: "Прежде, в недавнее еще время, мы говорили, что чиновники наши берут взятки, что у нас нет ни дорог, ни торговли, ни правильного суда... (...) А потом мы догадались, что болтать, всё только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и чёрт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке" (8, 245).

Любопытно сравнить этот монолог с фрагментом добролюбовской статьи "Когда же придет настоящий день":

"Итак, великим идеям, великим сочувствиям нет еще места среди нас?.. Все героическое, деятельное должно бежать от нас, если не хочет умереть от бездействия или погибнуть напрасно? Не так ли? Не таков ли смысл повести, разобранной нами?

Мы думаем, что нет. Правда, для широкой деятельности нет у нас открытого поприща; правда, наша жизнь проходит в мелочах, в плутнях, интрижках, сплетнях и подличанье; правда, наши гражданские деятели лишены сердца и часто крепколобы, наши умники палец об палец не ударят, чтобы доставить торжество своим убеждениям, наши либералы и реформаторы отправляются в своих проектах от юридических тонкостей, а не от стона и вопля несчастных братьев. Все это так. Но мы все-таки думаем, что теперь в нашем обществе есть уже место великим идеям и сочувствиям...".27

Вся обличительная середина этого пассажа и конструктивно-стилистически, и содержательно напоминает тираду Базарова, хотя добролюбовское оптимистическое обрамление противоречит базаровскому скепсису. Да и критическая часть у Добролюбова мягче, хотя тут следует учесть, что его подцензурная статья написана на подъеме общественных ожиданий и упований, тогда как Базаров, номинально принадлежа тому же времени, создается Тургеневым в первый послереформенный год, обнаживший неискоренимые разовыми социальными акциями социальные пороки и проблемы.


--------------------------------------------------------------------------------

26 Добролюбов Н. А. Избр. статьи. М., 1978. С. 193.

27 Там же. С. 215.



стр. 16


--------------------------------------------------------------------------------

То, на что обрушивается Базаров, вызывало негодование не только у людей радикального толка, - трезвость и жесткость его оценок отражает точку зрения самого Тургенева, который очень хорошо знал глубинную русскую жизнь и абсолютно не склонен был к иллюзиям на сей счет. 7 (19) января 1861 года, в канун реформы, которую он ждет с нетерпением и примет с восторгом, Тургенев пишет П. В. Анненкову в ответ на его критику "нравственного состояния петербургской жизни": "Размышляя о нем, начинаешь понимать, как в разлагающемся животном зарождаются черви. Старый порядок разваливается, и вызванные к жизни брожением гнили - выползают на свет божий разные гниды, в лицах которых мы - к сожалению - слишком часто узнаем своих знакомых" (П 4, 181). Резкость формулировок и характер образности вполне базаровские. Из Спасского, куда вихрем примчался для окончательного устройства своих дел (см. П 4, 220), т. е. для окончательного раздела с крестьянами, 21 мая (2 июня) того же года Тургенев пишет Е. Е. Ламберт: "Вы рисуете довольно мрачную картину современного быта России и русского характера вообще: к сожаленью - добросовестный человек обязан подписаться почти под каждой из Ваших фраз. - История ли сделала нас такими, в самой ли нашей натуре находятся залоги всего того, что мы видим вокруг себя - только мы, действительно, продолжаем сидеть - в виду неба и со стремлением к нему - по уши в грязи. Говорят иные астрономы - что кометы становятся планетами, переходя из газообразного состояния в твердое; всеобщая газообразность России меня смущает - и заставляет меня думать, что мы еще далеки от планетарного состояния. Нигде ничего крепкого, твердого - нигде никакого зерна; не говорю уже о сословиях - в самом народе этого нет". Далее приводятся примеры и делаются те самые выводы, которые будут вложены в уста Базарова: "Вот тут и толкуй о законности, ответственности, разделении властей, и т. д. и т. д." (П 4, 238, 239).

Базаров отнюдь не разделяет упований Павла Петровича на традиционные формы организации крестьянской жизни: "Ну, насчет общины (...) поговорите лучше с вашим братцем. Он теперь, кажется, изведал на деле, что такое община, круговая порука, трезвость и тому подобные штучки" (8, 248). Именно эту позицию Тургенев излагал в спорах с А. И. Герценом, об этом со знанием дела писал А. А. Фету: "Да кто же сомневается в том, что община и круговая порука очень выгодны для помещика, для власти, для другого, одним словом; но выгодны ли они для самих субъектов - вот в чем вопрос! Оказывается, что больно невыгодны - да так, что, разоряя крестьян и мешая всякому развитию хозяйства, становятся уже невыгодными и для других" (П 8, 138).28

Как это ни парадоксально на первый взгляд, но даже в выпаде против искусства в базаровском монологе: "...мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве" - звучит негодование самого писателя против воззрения, которое для него олицетворял "жрец чистого искусства" (П 4, 155), друг и оппонент А. А. Фет. В одном из многочисленных писем, касающихся этой темы, Тургенев пишет: "...это между нами - нескончаемый спор: я говорю, что художество такое великое дело, что целого человека едва на него хватает - со всеми его способностями, между прочим и с умом; - Вы поражаете ум остракизмом - и видите в произ-


--------------------------------------------------------------------------------

28 А. А. Фет согласился: "Тургенев тысячу раз прав, указывая на то, что община и круговая порука возможны в пользу владельца только при нижайшей степени общественности. У человека, жаждущего выхода на рыночный простор, община и круговая порука действительно немыслимы" (П 8, 476).



стр. 17


--------------------------------------------------------------------------------

ведениях художества - только бессознательный лепет спящего. Это воззрение я должен назвать славянофильским - ибо оно носит на себе характер этой школы: "здесь все черно - а там все бело" - "правда вся сидит на одной стороне". А мы, грешные люди, полагаем, что этаким маханием с плеча топором только себя тешишь... Впрочем, оно, конечно, легче; а то, признавши, что правда и там и здесь, что никаким резким определением ничего не определишь - приходится хлопотать, взвешивать обе стороны и т. д. А это скучно. То ли дело брякнуть так, по-военному: Смирно! Ум - пошел направо! марш! стой, равняйсь! - Художество! налево - марш! стой, равняйсь! - И чудесно! Стоит только подписать рапорт - что всё, мол, обстоит благополучно" (П 4, 330).

Отрывок этот примечателен не только убедительным протестом против "стерилизации" искусства, т.е. против "бессознательного творчества", о котором говорит Базаров, но и очень важным для понимания философской, идеологической и эстетической позиций Тургенева неприятием какой бы то ни было односторонности, ортодоксальности, что во многом и предопределило как смысл романа "Отцы и дети", так и реакцию на него многочисленных "партийных" интерпретаторов.

Даже базаровская резкость формулировок свойственна Тургеневу не только как автору романа. "Где Вы нашли эманципе в Карташевской? - читаем в одном из писем. - Она просто кусок женского мяса, некогда казавшийся мне красивым" (П 4, 281). Рассказывая приятелю о своей предполагаемой дуэли с Л. Толстым, Тургенев оценивает ее совсем по-базаровски: "При всем моем отвращении к дуелям и прочим феодальным обычаям - мне ничего другого не оставалось - и весною мы станем нос с носом, как петухи" (П 4, 292).

В Базарове очень много сокровенного, авторского, не случайно писатель впоследствии признавался: "...вероятно, многие из моих читателей удивятся, если я скажу им, что, за исключением воззрений на художества - я разделяю почти все его убеждения" (П 8, 456), а в письме Н. Х. Кетчеру от 4 (16) октября 1869 года подтвердил это признание: "В последнем отрывке "По поводу "Отцов и детей"" ты встретишь profession de foi, которая тебя, быть может, удивит; но ты ее оставь и не трогай - ибо она выражает истинные мои чувства" (П 8, 103).

Дистанцируясь от новых людей, к числу которых принадлежит его герой, и зачисляя себя "в старое поколение, не понимающее новых слов и дел" (П 4, 278), Тургенев тем не менее не только разделял критический пафос своего нигилиста, но и отдал ему свой философский скепсис, причем в Базарове это органично сошлось.

В основе базаровского отрицания, при всех вульгарно-материалистических издержках и эпатажности некоторых его проявлений, лежит глубоко содержательный, осмысленный, аналитический подход к действительности, тот самый подход, о котором как о явлении исключительном писал Добролюбов за пять лет до выхода романа "Отцы и дети": "...редкие решаются собственным умом проверить чужие внушения, внести в чужие системы свет собственной мысли и ступить на дорогу беспощадного отрицания для отыскания чистой истины".29 В сущности, это было пророчество о Базарове, несомненно принадлежащем к числу тех редких мыслителей, которые не громоздят взамен отживших или чуждых им мировоззренческих систем свои собственные с целью "самооправдания" и обвинения тех, кто сомневается "в безусловной справедливости данной системы и высоких нравствен-


--------------------------------------------------------------------------------

29 Добролюбов Н. А. Избр. статьи. С. 63.



стр. 18


--------------------------------------------------------------------------------

ных качествах ее творца".30 Базаров самоотверженно служит науке, процессу познания, но на вопрос о последней, "чистой истине", которая Раскольникову нужна сейчас и немедленно - не одна, так другая, честно отвечает: не знаю.

Он вообще избегает абстракций, особенно в заимствованном варианте ("Опять иностранное слово!" - раздраженно перебивает он Павла Петровича, вменившего ему материализм, 8, 245), подозрительно относится к обобщениям, за которыми нередко теряется смысл и содержание конкретных явлений: "...сказать, например, что просвещение полезно, это общее место; а сказать, что просвещение вредно, это противоположное общее место. Оно как будто щеголеватее, а в сущности одно и то же". На встречный вопрос жаждущего определенности и однозначности Аркадия: "Да правда-то где, на какой стороне?", - отвечает: "Где? Я тебе отвечу, как эхо: где?" (8, 324).

Отсюда и неприятие несокрушимых принципов, нарочито, чтобы подразнить Аркадия, склоняющегося на сторону дяди, доведенное до абсурда, до вульгарно-материалистической абсолютизации ощущений. Однако когда Павел Петрович "предъявляет" ему свои принципы на деле - вызывает на дуэль, Базаров, презрев свой нигилизм, принимает вызов, т.е., в сущности, руководствуется теми же принципами, теми же понятиями чести и достоинства, что и его оппонент. Совершенно иначе борется с принципами Раскольников - этот, по словам Порфирия Петровича, "долго себя не морочил, разом до последних столбов дошел" (6, 351) и, по собственному его выражению, "принцип убил", а заодно с принципом - старуху, что, опять-таки по его выражению, "пожалуй что, и ошибка"; Лизавету, о которой даже как об ошибке не вспоминает, да и себя тоже - "так-таки разом и ухлопал себя, навеки!" (6, 322). Базаровский скепсис по поводу незыблемых принципов распространяется и на другое, сугубо рациональное, явление: "Да на что нам эта логика? Мы и без нее обходимся, - эпатирует он Павла Петровича. - Вы, я надеюсь, не нуждаетесь в логике для того, чтобы положить себе кусок хлеба в рот, когда вы голодны. Куда нам до этих отвлеченностей!" (8, 242). Раскольников тоже понимает, что "слишком легко тогда было бы жить" (6, 325), если бы все измерялось и регулировалось логикой, но ведь сам он именно ею, в наиболее формальном ее варианте, и руководствовался: "...казуистика его выточилась, как бритва, и сам в себе он уже не находил сознательных возражений" (6, 58) против задуманного преступления.

Беда Раскольникова в том, что он "вышел из задумчивости" - и убил (6, 319). Достоинство и сопряженная с ним уязвимость Базарова - в задумчивости, в сложности и неоднозначности восприятия мира. "...Идолы были ненавистны его научно-философскому уму"31 - это сказано о Тургеневе, но с тем же успехом приложимо к Базарову.

При всей своей жажде большого социального дела ("Хочется с людьми возиться, хоть ругать их, да возиться с ними", 8, 324), при всей своей самоуверенности ("...Мы драться хотим", "нам других подавай! нам других ломать надо!", 8, 380), он очень трезво осознает реальные пределы человеческого знания и человеческих возможностей, в том числе своих собственных, о чем говорит с горечью и иронией: "Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не будет... А в этом атоме, в


--------------------------------------------------------------------------------

30 Шестов Лев. Достоевский и Нитше: Философия трагедии // Шестов Лев. Собр. соч. Paris: YMCA-PRESS, 1971. Т. III. С. 6. Репринт первого издания М. М. Стасюлевича (СПб., 1903).

31 Никольский Ю. Тургенев и Достоевский (История одной вражды). София, 1921. С. 84.



стр. 19


--------------------------------------------------------------------------------

этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже... Что за безобразие! Что за пустяки!" (8, 323). Но вот что знаменательно и принципиально важно в контексте сравнения героя Тургенева и героя Достоевского: "в этом атоме, в этой математической точке", остро и болезненно ощущающей свое экзистенциальное одиночество, ни на минуту не возникает мысль о вседозволенности, которую Достоевский навязывает-приписывает атеистам. В соответствии с логикой творчества писателя, Д. Мережковский объясняет случившееся с Раскольниковым тем, что он "забыл о Боге", и вменяет ему "первородный грех русского "либерализма", до сей поры еще не искупленный грех всего поколения русских шестидесятых годов: отрицание не как плод мысли, а как плод отсутствия всякой мысли о Боге, как школьническое удальство и шалость, как совершенная умственная плоскость и пошлость, как религиозное вырождение и одичание".32 Для Базарова бога нет, но это отнюдь не оборачивается "умственной плоскостью и пошлостью" и совсем не означает свободы от нравственных обязательств перед другими людьми. Наоборот, ценность жизни, в виду грозящей ее поглотить пустоты, становится очевиднее: "Каждый человек на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним разверзнуться может, а он еще сам придумывает себе всякие неприятности, портит свою жизнь" (8, 306). Базаров, как и Раскольников, как и всякий яркий человек, понимает, не может не понимать разницы между собой и другими, вольно или невольно производит деление людей на "разряды". Он совершенно обоснованно дистанцируется от "мякенького, либерального барича" Аркадия (8, 380 - 381). "Олух" Ситников ему нужен, ибо "не богам же в самом деле горшки обжигать", как говорит он Аркадию, которому "открылась на миг вся бездонная пропасть базаровского самолюбия" (8, 304), а в авторском отступлении, комментирующем приезд в дом Одинцовой "молодого прогрессиста", в свою очередь, сказано: "Появление пошлости бывает часто полезно в жизни: оно ослабляет слишком высоко настроенные струны, отрезвляет самоуверенные или самозабывчивые чувства, напоминая им свое близкое родство с ними" (8, 302). Таким образом, градация получает подтверждение, объективируется. На замечание же Аркадия о том, что ощущение собственной ничтожности, атомарности "применяется вообще ко всем людям", Базаров отвечает: "Я хотел сказать, что они вот, мои родители то есть, заняты и не беспокоятся о собственном ничтожестве, оно им не смердит.., а я... я чувствую только скуку да злость" (8, 323). Это одно из самых точных определений отличия масштабной, сложной, глубокой личности от "обыкновенных" людей, которое в трансформированном виде отзовется в словах Раскольникова: "Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть" (6, 203).

Однако ощущение собственного масштаба не мешает Базарову любить своих родителей, при том что он не очень их балует вниманием и лаской, считать их замечательными людьми и, умирая, уходя в никуда, заботиться о том, чтобы хоть как-то, чем-то - религией, которая в них сильна, помощью Одинцовой - смягчить для них ужас своего ухода. В отличие от Раскольникова, которого мать, напрягаясь из последних сил, поддерживает денежными посылками, Базаров у родителей "отроду лишней копейки не взял" (8, 320), не гнушаясь, судя по всему, тем самым заработком, которым пробавляется Разумихин и до которого не снисходит Раскольников, жаждущий получить "сразу весь капитал" (6, 27). Несмотря на "бездонную пропасть" (8, 304) своего самолюбия, Базаров убежден: "...это дело другого разбирать, какая моя цена", в


--------------------------------------------------------------------------------

32 Мережковский Д. С. Указ. соч. С. 211.



стр. 20


--------------------------------------------------------------------------------

то время как Раскольников набивает себе цену; и уж совсем немыслимы в устах Родиона Романыча слова Базарова о том, что "надо уметь отдаться" (8, 294), - Это сказано в разговоре с Одинцовой, но несомненно шире сугубо личного, здесь подразумевается и общественное служение.

Он по-настоящему великодушный человек, которому дано то, к чему князь Мышкин тщетно призывает Ипполита: он умеет прощать чужое счастье. Когда Анна Сергеевна, смущенная неожиданным поворотом в отношениях Кати с Аркадием, которого числила своим поклонником, просит у него совета, он предлагает естественный и человечный вариант: "...я полагаю, следует благословить молодых людей" (8, 379), - хотя понимает, что это означает для него потерю друга. В свою очередь, он и сам благословит Анну Сергеевну, когда она боязливо приблизится к нему, умирающему: "Великодушная! - шепнул он. - Ох, как близко, и какая молодая, свежая, чистая... в этой гадкой комнате!.. Ну, прощайте! Живите долго, это лучше всего, и пользуйтесь, пока время" (8, 395 - 396).

Даже во взаимоотношениях со своим идеологическим противником Базаров, в сущности, тоже человечен и великодушен. Непримиримый в спорах на темы общественно-политические, он обнаруживает способность принять и признать право другого человека на инакость. В ответ на реплику Павла Петровича: "Впрочем, мы друг друга понять не можем; я, по крайней мере, не имею чести вас понимать", Базаров в очередной раз демонстрирует скрытую за иронией широту воззрений: "Еще бы! (...) Человек всё в состоянии понять - и как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а как другой человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять не в состоянии" (8, 340). И уж совсем он не готов истреблять своего оппонента физически. Он единственный догадывается об истинной причине сделанного ему вызова; не имея возможности ответить отказом, пытается спустить на тормозах, сгладить шутками остроту дуэльного противостояния; стреляет не целясь и ранит совершенно случайно, хотя художественно закономерно; он ухаживает за раненным по собственной вине, "нарвавшимся" Павлом Петровичем и, "весь желтый и злой" (8, 356), очень переживает всю эту историю, по привычке пряча свои чувства за прощальной мысленной грубостью по адресу Кирсановых: "Барчуки проклятые" (8, 358).

По-разному относясь к людям, с которыми сводит его жизнь, Базаров видит и воспринимает их такими, какие они есть, не встраивая их в удобную для себя схему. Примечателен в этом смысле авторский комментарий к последуэльным ощущениям противников: "Молчание длилось, тяжелое и неловкое. Обоим было нехорошо. Каждый из них сознавал, что другой его понимает" (8, 354). Дар понимания - великий дар.

Раскольников же понимает только то, что касается или волнует его лично, смотрит на людей исключительно сквозь призму собственной идеи и оценивает их с точки зрения способности или неспособности подпасть под ее воздействие или стать для него исходом. В частности, и потому роятся вокруг него двойники, что он ищет в людях только самого себя, преступное сходство с собой. И к Соне он приходит потому, что "тоже переступила... смогла переступить" (6, 252), он это еще до их знакомства и до преступления понял, тогда ее и выбрал, тогда и решил, что именно ей все расскажет. И для рассказа выбирает подходящий момент - когда она, загнанная в угол оговором Лужина, едва не погибла окончательно, всем своим существом почувствовав, пережив близящуюся гибель. В этой сцене, где Соня - безвинная и беззащитная жертва, есть два охотника: один - это, разумеется, мерзавец Лужин, которому нужно растоптать ее, чтобы доказать Пульхерии Александровне и Дуне свою правоту; другой - сам Родион Романыч Рас-

стр. 21


--------------------------------------------------------------------------------

кольников, который выдерживает долгую паузу, пока сцена не достигает своей кульминации, а затем спасительной мелодраматической развязки, и выжидает не только для того, чтобы в конце концов эффектно выступить "деятельным и бодрым адвокатом Сони" (а если бы не Лебезятников?), но и для того, чтобы воспользоваться этой ситуацией в своих интересах. "Ну-тка, Софья Семеновна, посмотрим, что вы станете теперь говорить!" (6, 311), - думает он, устремляясь за ней, в надежде загнать ее, потрясенную случившимся, в тупик, поставив перед необходимостью выбора: кому "жить на свете" - подлецу Лужину или Катерине Ивановне с детьми, а тем самым предрасположить к пониманию своей исповеди, облегчить себе признание. Примечательная проговорка появится позже: "сцену у Сони" он "вел", и, хотя "кончил он ее совсем, совсем не так, как бы мог воображать себе прежде" (6, 341), сценарный расчет, режиссерское усилие налицо. В сущности, Раскольников, осуждавший семейство Мармеладовых за то, что пользуются Соней (6, 25), делает то же самое. Он ведь потому и выбрал ее, потому и загонял в тупик, разъясняя ей гибельность ее положения и бессмысленность жертвы, что только такая, доведенная до крайней степени унижения и отчаяния, она могла если не понять его, то посочувствовать ему и пойти за ним. Он не столько ужасается ее образу жизни, сколько пользуется им в своих аргументах. Он по-своему утилитарист не меньше Лужина, но значительно более изощренный. Следует заметить, что и теория Раскольникова, в отличие от базаровского нигилизма, во всех своих пунктах и вариантах предусматривает выгоду лично для него. Вот как сокрушается он уже на каторге по поводу наказания: "...в будущем одна беспрерывная жертва, которою ничего не приобреталось..." (6, 417). В этой жажде оправданности, осмысленности, телеологичности собственной судьбы - корысть более высокого порядка, чем та, которую демонстрирует Лужин.

"Ведь он никого не любит; может, и никогда не полюбит" (6, 166) - в этих словах Разумихина есть глубокая правда, которую подтверждает мать, рассказывая историю несостоявшейся женитьбы Раскольникова: "Вы думаете, его бы остановили тогда мои слезы, мои просьбы, моя болезнь, моя смерть, может быть, с тоски, наша нищета? Преспокойно перешагнул бы через все препятствия" (там же). Вряд ли и этот несостоявшийся брак можно зачислить по ведомству благородства или любви - это был весенний бред, это такая же отрешенность, такая же странность и нелепость, как убийство. Нравственная сомнамбуличность Раскольникова распространяется на все, что он делает, экспериментируя над собой и другими. Может детей из пожара спасти, может убить. Целомудрен, но при других обстоятельствах в разврат окунулся бы так же, как в кровь. "Материал, по крайней мере, заключаете в себе огромный" (6, 371) - догадывается на этот счет Свидригайлов.

Он сам многое в себе объясняет своим отношением к матери и сестре: "Заочно, кажется, так ведь любил их" (6, 175). И далее: "Точно из-за тысячи верст на вас смотрю" (6, 178). Дело не только в том, что он убийством как ножницами себя от всех отрезал, он вообще - заочник. Только заочно, не глядя, не чувствуя, никого по-настоящему не любя и никем до боли сердечной не дорожа, можно было измыслить и совершить такое сугубо теоретическое, догматическое преступление.

"...Невольно чувствуется, - пишет Н. Страхов, размышляя о Раскольникове, - что Базаров никаким образом не совершил бы так и такого дела".33 Абсолютно очевидна несовместимость Базарова с тем вариантом нигилизма, который являет собою Раскольников. Базаров живет и действует


--------------------------------------------------------------------------------

33 Страхов Н. Н. Литературная критика. С. 111.



стр. 22


--------------------------------------------------------------------------------

прямо противоположным образом, причем сам и формулирует свой диалектичный, адогматический подход: "С теоретической точки зрения дуэль - нелепость; ну, а с практической точки зрения - это дело другое" (8, 347). Между прочим, Раскольникову была дана подсказка о необходимости различения теории и практики. Ведь студент, излагавший в трактире подобные его собственным мысли, на вопрос собеседника - "убьешь ты сам старуху или нет?" - категорически отвечает: "Разумеется, нет!" (6, 55). Но Раскольников слышит только то, что хочет слышать. Выпрямляя факты и выстраивая их в заранее заготовленный ряд, он однолинейно мыслит и видит мир и так же однолинейно движется по своей судьбе.

А в Базарове неожиданно и в то же время органично сочетаются нигилизм - и философская глубина, объемность и многогранность восприятия мира; мальчишество, порой даже фразерство, - и зрелость, серьезность, мудрость. На реплику своего наивного, благодушного приятеля: "Надо бы так устроить жизнь, чтобы каждое мгновение в ней было значительно", - Базаров с удивительным для такого молодого человека, к тому же нигилиста, пониманием жизни отвечает: "Кто говорит! Значительное хоть и ложно бывает, да сладко, но и с незначительным помириться можно.., а вот дрязги, дрязги... это беда". На ответную пропись Аркадия: "Дрязги не существуют для человека, если он только не захочет их признать", - Базаров откликается очень точно отражающей стандарты колеблющегося между крайностями мышления формулой: "...это ты сказал противоположное общее место. (...) Оно как будто щеголеватее, а в сущности одно и то же" (8, 324). Между прочим, и раскольниковская идея крови по совести есть противоположное общее место. "Большой человек",34 как совершенно справедливо называет его Л. Пумпянский, Базаров готов примириться с "незначительным", Раскольникову же совершенно впору "категорический императив" Подпольного человека: "Второстепенной роли я и понять не мог и вот именно потому-то в действительности очень спокойно занимал последнюю. Либо герой, либо грязь, средины не было" (5, 133).

Базаров совершенно не прав в своем радикальном желании "место расчистить", как не прав во многих своих выпадах в сторону Павла Петровича, но Базаров, в отличие от Раскольникова, обучаем. По ходу романа он не только открывается, обнаруживая личностную глубину, но и изменяется, адекватно и очень достойно отвечая на разные жизненные вызовы и героически - на вызов смертный.

"Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает, и баста!" (8, 391) - это не капитуляция, это верность себе, своему несокрушимому нравственному достоинству, своей готовности к отрицанию отрицания, т.е. к пересмотру и корректировке позиций, а в этом и выражается интеллектуальная сила и интеллектуальная честность. В конце концов, масштаб личности определяется не только и не столько содержанием исповедуемых и продуцируемых героем идей, сколько его взаимоотношениями с ними.

Сравнивая Базарова и Раскольникова, Г. Бялый утверждал, что "у обоих романистов герой создан идеей, теорией, она господствует над ним, подчиняет его себе, становится его страстью, его второй натурой".35 Однако то, что верно относительно Раскольникова, оказывается неприложимо к Базарову. Чтобы еще раз подчеркнуть различие, уместно воспользоваться фор-


--------------------------------------------------------------------------------

34 Пумпянский Л. В. Классическая традиция. Собрание трудов по истории русской литературы. М., 2000. С. 422.

35 Бялый Г. А. О психологической манере Тургенева // Русская литература. 1968. N 4. С. 42.



стр. 23


--------------------------------------------------------------------------------

мулой Достоевского: Базаров не относится к людям об одной идее, аттестация которых впервые дана в "Записках из Мертвого дома": "Эти люди так и родятся об одной идее, всю жизнь бессознательно двигающей их туда и сюда; так они и мечутся всю жизнь, пока не найдут себе дела вполне по желанию; тут уж им и голова нипочем" (4, 85). Раскольников и есть яркий пример человека об одной идее и пример того, к чему подобная однонаправленность неизбежно приводит. Такой же тип маниакальной личности представлен в "последователях" Ставрогина - Кириллове, Шатове, Петре Верховенском, отчасти в Иване Карамазове. Князь Мышкин тоже на мгновение срывается в не сулящую ничего хорошего одноидейную непримиримость, но это всего лишь мгновение, а в иных своих проявлениях он неожиданным образом перекликается с Базаровым, для которого тоже характерны двойные мысли, который умеет прощать чужое счастье и тоже бросает трагический вызов времени.

"Да что вы в добродетель-то так всем дышлом въехали?" (6, 370) - спрашивает Раскольникова Свидригайлов, очень точно формулируя тип мышления своего собеседника, который в свою главную идею именно всем дышлом въехал и выехать, т.е. пересмотреть, переоценить ее не в состоянии. "Становления мысли",36 диалектики мысли, самого процесса мышления как производства, проверки и переосмысления идей в романе Достоевского нет. А соответственно нет и внутреннего развития, интеллектуального роста героя, который дан готовым и оперирует готовыми идеями, кружит вокруг однажды найденных решений, каждый раз заново примеряя их к очередным оппонентам и обстоятельствам, но ни в коей мере не стремясь и не пытаясь скорректировать, согласовать их с противоречащей им действительностью, и уж тем более не желая их изменить. Совершенно справедливо о взаимоотношениях героя Достоевского с идеей рассуждал Д. И. Писарев: "Теория Раскольникова сделана им на заказ. Сооружая эту теорию, Раскольников не был беспристрастным мыслителем, отыскивающим чистую истину, в каком бы неожиданном и даже неприятном виде она ему ни представилась. Он был кляузником, подбирающим факты, придумывающим натянутые доказательства и подстроивающим искусственные сопоставления единственно для того, чтобы выиграть запутанный процесс самого сомнительного достоинства".37 На протяжении всего романа Раскольников страдает от невозможности совместить свою казуистику с собственной нравственной природой, при этом готов самого себя заклеймить "подлецом", что и делает многократно, но теорию оставляет вне критики. Эту неразрывность героя с идеей, и природу этой неразрывности, и ее неизбежные последствия замечательно впоследствии объяснит Подросток: ""Идея" утешала в позоре и ничтожестве; но и все мерзости мои тоже как бы прятались под идею; она, так сказать, всё облегчала, но и всё заволакивала передо мной" (13, 79). Действительно, всё заволокла перед Раскольниковым его безобразная мечта.

В Базарове же, которого нередко называют русским Инсаровым, хотя по существу он анти-Инсаров, мы не обнаружим абсолютной слиянности с высоким служением, как в героическом болгарине, на которого отчасти (личностным совпадением с идеей) похож Раскольников. Базаров хочет быть нужным России, но помнит о своей малости перед лицом вечности, он не бежит любви, он жаждет ее, а она ему не дается, и неожиданным образом ему приходятся впору добролюбовские определения "слабого" Берсенева: "Он


--------------------------------------------------------------------------------

36 Бахтин М. Указ. соч. С. 321.

37 Писарев Д. И. Литературная критика: В 3 т. Л., 1981. Т. 3. С. 231.



стр. 24


--------------------------------------------------------------------------------

отделяет свое счастье, например, от родины; он, бедняк, не умеет возвыситься до того, чтобы понять благо родины неразрывно со своим собственным счастьем и чтобы не понимать счастья иначе, как при благоденствии родины".38 Если Инсаров - классический Дон Кихот в тургеневской интерпретации этого мирового образа, то Базаров даже не "гамлетизирующий Дон Кихот", как назвал его Ю. Манн, а донкихотствующий Гамлет. Его дерзание отягощено сомнением в конечной осмысленности действий. Его поединок с дядей (чужим, но это здесь неважно) есть тоже дело чести. Он не принц, а лекарский сын, но в нем тоже трепещет, любит и ненавидит бунтующее сыновство. У него принципиально иные, чем у Дон Кихота, отношения с идеей: он ей не подчиняется, он из нее вырастает по ходу романа, она уживается в нем с другими идеями, в то время как Раскольников полностью находится во власти одной идеи и выбраться из ее тисков не может. В Раскольникове тоже есть следы Дон Кихота и еще более Гамлета, но черты обоих типов извращены, изуродованы его наполеонизированным сознанием. Его быть иль не быть оборачивается уголовщиной, его "рыцарство" оказывается убийственно для тех, кому он якобы служит.

Между прочим, у него, как у Базарова Инсаров, тоже есть предтеча в творчестве собственного автора. Раскольников в определенном смысле это проба самого Достоевского, попытка преобразить "автора" каторжных записок Александра Петровича Горянчикова, тяжко страдающего от своей неуместности и чужести в среде законных каторжан, - в своего, законного, в "убийцу в законе". "...В романе 1866 г. ведь так еще и сквозит, ведь там еще жив, еще не перестал болеть даже весь ужас острожного опыта" .39 Эксперимент показал: стать своим невозможно. Своим можно только быть. "...Я только попробовать сходил..." (6, 322), - оправдывается перед Соней Раскольников. Примечательное признание: злоумышленно убивший двух человек преступник был всего лишь экспериментатором, постановщиком опыта. И хотя опыт дал отрицательный результат, лазейка для "последователей" осталась: неудачу можно объяснить и тем, что Раскольников действительно, как сам о том подозревает и твердит, слабый человек. Первым на это указал Д. И. Писарев, но от "революционно-демократического" прочтения Достоевского впоследствии отмахнулись как от неадекватного, переведя разговор в религиозно-философский план. Между тем Писарев абсолютно прав в том, что Раскольников "сделался безответным рабом своей проклятой мечты",40 эта мечта затмила в нем разум, совесть и чувство, лишила свободы его рассудок и волю и принудила совершить то, что абсолютно не вяжется с этим, как назвал его И. Анненский, "очаровательным мальчиком".41 Более того, в случае Раскольникова идея становится фактором, равновеликим и равнозначным среде в интерпретации столь нелюбимых Достоевским социалистов. "...Всё у них потому, что "среда заела", - и ничего больше!" (6, 196), - возмущается Разумихин. Но точно так же, как социалисты объясняют преступление внешними относительно человека обстоятельствами, преступление Раскольникова и в романе, и за его пределами объясняется исключительно теорией ("Еще хорошо, что вы старушонку только убили. А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали!"), в то время как сам он, по словам изобличившего его следователя, "совсем не такой подлец" (6, 351). Очень


--------------------------------------------------------------------------------

38 Добролюбов Н. А. Избр. статьи. С. 190.

39 Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 186.

40 Писарев Д. И. Литературная критика: В 3 т. Т. 3. С. 211.

41 Анненский И. Книги отражений. С. 191.



стр. 25


--------------------------------------------------------------------------------

точно эту ситуацию сформулировал И. Анненский: "Преступление есть нечто лежащее вне самого человека, который его совершил. Такова была одна из самых глубоких, наиболее волновавших Достоевского мыслей"; "Достоевский не только всегда разделял человека и его преступление, но он не прочь был даже и противополагать их".42 Но разве перекладывать вину на теорию и отделять человека от его теоретического преступления не то же самое, что "апатически жаловаться на среду" (4, 142) или делать ее ответственной за неблаговидные поступки? В конце концов, и одна из главных идей Достоевского - если бога нет, все позволено - есть выражение предельной, безысходной зависимости человека от обстоятельств его существования (в данном случае обстоятельств высшего порядка, что не меняет дела), это формула того самого неверия в человека, недоверия к нему, которой руководствуется великий инквизитор.

"Нет, брат, ты врешь: "среда" многое в преступлении значит; это я тебе подтвержу" (6, 197), - говорит Порфирий Петрович, и участь Раскольникова свидетельствует о правоте этих слов. Здесь все сошлось: непростые материальные и социальные условия, витающие в воздухе соблазнительные идеи и маниакальный тип мышления. Совместными усилиями они произвели на свет безобразную идею, которая и стала главным обстоятельством, стимулом и смыслом раскольниковской жизни. Когда Писарев говорит о том, что "теорию никак нельзя считать причиною преступления, так точно, как галлюцинацию больного невозможно считать за причину болезни",43 он прав и не прав одновременно. Действительно, как уже говорилось выше и как это хорошо видно на примере Базарова, теория и практика далеко не одно и то же, и для того, чтобы по доброй воле и собственной инициативе обрушить на голову человека топор, никакой теории недостаточно - нужно иметь соответствующие патологические наклонности, которых у Раскольникова нет. Но в том-то и суть уже не раскольниковского, а авторского эксперимента, чтобы "сделать обаятельным, сделать Шиллером, бледным ангелом" убийцу, чтобы протащить "изящно-теоретического героя" "через все эти топоры и подворотни" и испытать - сможет ли такой, очаровательный мальчик убить, существуют ли нравственные преграды, которые никогда, ни при каких обстоятельствах невозможно переступить, наконец, насколько, до какой степени свободен в своем волеизъявлении человек. Писарев вполне резонно искал в поступках Раскольникова житейское реалистическое обоснование, но он не почувствовал злонамеренный, фантастический подтекст, который угадал И. Анненский: "более явной наглости, чем Раскольников, художественная мысль себе у Достоевского никогда не позволяла".44

Если же рассматривать героя Достоевского не как объект авторского экспериментирования, каковым он, вопреки сложившемуся мнению, в немалой степени является, а как суверенную, свободную личность, как полноправного субъекта собственного слова и дела, то следует вменить ему в вину не только рабское подчинение идее и совершенное согласно ей двойное убийство, но и нежелание и неспособность взять на себя всю ответственность за учиненное зло. После преступления он ищет опору и спасение вне теории (на это справедливо обратил внимание Писарев) и вне самого себя, надеется "сложить хоть часть своих мук" (6, 324) на Соню Мармеладову, просит ее: "За одним и звал, за одним приходил: не оставить меня. Не оставишь,


--------------------------------------------------------------------------------

42 Там же. С. 192, 194.

43 Писарев Д. И. Литературная критика: В 3 т. Т. 3. С. 231.

44 Анненский И. Книги отражений. С. 186, 190 - 191.



стр. 26


--------------------------------------------------------------------------------

Соня?" (6, 318); "Будешь ко мне в острог ходить, когда я буду сидеть?" (6, 323), а сам тем временем ищет другой, менее стыдный и сокрушительный для самолюбия вариант исхода в Свидригайлове. Эту слабость очень хорошо чувствует умнейший Порфирий Петрович, потому-то при последнем свидании, перед окончательным разоблачением, щедро расточает преступнику комплименты, называя его "страшным бойцом" (6, 346), способным "с улыбкой смотреть на мучителей", хоть они ему кишки вырезай (6, 351), и попутно признаваясь-проговариваясь - "а что же, может быть, и в самом деле подольщаюсь" (6, 352), и прося, в случае самоубийства, оставить "записочку" - "так, две строчки, две только строчечки, и об камне упомяните: благороднее будет-с" (6, 353). Он видит Раскольникова насквозь, понимает, каково этому самолюбцу-эгоцентрику осознать, что не Наполеоном оказался, и не только изобличает, но и помогает собраться с силами, вооружиться мужеством для предстоящих испытаний. В момент, когда обвинительные слова произнесены, перед нами не боец и не теоретик-новатор, а жалкий, перепуганный, глубоко несчастный человек с дрожащей "губкой" и беспомощным лепетом: "Это не я убил, - прошептал было Раскольников, точно испуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления" (6, 349).

Впоследствии Раскольников, между прочим, не откажется от помощи Порфирия, от поблажек, которые тот ему обеспечит сокрытием улик и оформлением явки с повинной. А по дороге в полицейскую контору он еще помучает мать и сестру, и запросит от Дуни подтверждения, что не от слабости, а от силы с собой не покончил, и еще погордится собой - "ему точно приятно стало, что он еще горд" (6, 399), и за Сониными крестами придет, и сила Сониного страха за него и ее отчаяние при виде его попытки избежать неизбежное заставят его вернуться в контору и выдавить наконец из себя признание. Собственная его ирония по поводу обыкновенных людей, которые, покусившись, "сами себя посекут", "покаяния разные публичные при сем на себя налагают" (6, 202), как выяснилось, в него же самого и метила. Случай Раскольникова наглядно показывает: покаяние, так же как и суд, приговор, не означает раскаяния. Жест, который призывает сделать Соня: "Поди сейчас же, сию минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: "Я убил!" Тогда бог опять тебе жизни пошлет" (6, 322), - остается всего лишь жестом, таким же, как явка с повинной, которая тоже означает "я убил", но не означает глубинного, внутри себя, осознания и переживания совершенного преступления. Прав Д. Мережковский: в случае Раскольникова "есть покаяние, нет раскаяния".45

В финале, который может показаться прозрением героя, на самом деле никакого осознания, пересмотра не происходит, а происходит спонтанное, бессознательное замещение одной ставшей ненужной и неприменимой идеи - другой, кажущейся спасительной. "Мало опровергнуть прекрасную идею, надо заменить ее равносильным прекрасным" (13, 47), - говорит Подросток, и именно так, через замену одного подчиняющего начала равносильным другим, преображается Раскольников. Все происходит бессознательно, под влиянием неких знаков-толчков. С одной стороны, это то самое, о чем говорил Порфирий Петрович, когда советовал отдаться жизни, не умствуя, не рассуждая, довериться ей, - и она сама на берег вынесет, однако, с другой стороны, это очевидная капитуляция, сдача позиций - не теории,


--------------------------------------------------------------------------------

45 Мережковский Д. С. Указ. соч. С. 202.



стр. 27


--------------------------------------------------------------------------------

которая большего и не заслуживает, а интеллектуальных позиций, готовности и способности мысль разрешить, что, собственно, и заявлено в итоговом романе пятикнижия Достоевского как суть ищущего и страждущего русского мальчика. Однако мысль разрешить, т. е. сделать то самое, за что взялся, Раскольников не может, не способен. Он просто стряхивает с себя эту мысль, эту свою любимую идею, как обветшавшее платье, и тотчас, не опомнившись, не оглянувшись и не провозгласив эпитафии или анафемы, обряжается в новую. Сон о моровой язве, поразившей человечество, на который обычно указывают как на знак прозрения, - это опять обобщение, глобализация и тем самым уклонение от личной ответственности, о которой ни во сне, ни наяву - ни слова. Он ведь так ни разу не содрогнется из-за того, что сотворил, и если кого и жалеет, так только самого себя.

Вряд ли правомерно предположение Вяч. Иванова, что "Раскольникову изначала было родным сознание священных реальностей бытия, и только временно затемнилось для него их лицезрение: временно ощутил он себя личностью, изъятою из среды действия божеского и нравственного закона, временно отверг его и пожелал дерзновенно отведать горделивую усладу преднамеренного отъединения и призрачного сверхчеловеческого своеначалия, измыслил мятеж и надумал беспочвенность, искусственно отделившись от материнской почвы".46 Только то, что временно, есть в романе. Раскольников дан в связи со своей страшной идеей и без нее, без осуществленной по ней "пробы" не существует. Никаких "священных реальностей" в прошлом и всего лишь предположительное обетование новой жизни и великого подвига в будущем. Это очень хорошо почувствовал и сформулировал И. Анненский: "Сонечка должна его перемолоть. Но перемелет ли? Этой задачи Достоевский так ведь никогда и не решил, да и решать не принимался. Он свернул на другой, на страшный путь самобичевания, негодования и возмездия. И черт остался жив...".47

"Контрабанда опасных взрывчатых веществ"48 состоялась, провокация удалась настолько, что многочисленные исследователи творчества Достоевского, осуждая для порядка преступление, самого героя ставят на пьедестал, о чем он и бредил в своей каморке, когда сочинял статью "О преступлении", когда готовился к осуществлению пробы. "Молодой мыслитель Достоевского допускает жертву лишь во имя высшего гуманизма, устремленного к спасению и обновлению мира",49 - полагает Л. Гроссман. Споря с А. Моравиа, который назвал Раскольникова банкротом и посредственностью, В. Кожинов утверждает, что "Раскольников потерпел поражение, но цель его была безгранична", он "выше любого героя наполеоновского типа", ибо "внутренне предан безусловной справедливости и моральности".50 "Заблудившимся филантропом, политическим преступником"51 - видит Раскольникова Г. Померанц. В самом романе простодушный Разумихин, которому были сделаны вполне прозрачные намеки, предпочитал предаваться самообману и подозревать в Родьке "политического заговорщика" (6, 341), ибо уж очень ему не хотелось, очень трудно было поверить, что Родька и есть искомый душегуб. Воистину, "черт остался жив"...

И самому Раскольникову автором была дарована жизнь.


--------------------------------------------------------------------------------

40 Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1994. С. 303.

47 Анненский И. Книги отражений. С. 191.

48 Мережковский Д. С. Указ. соч. С. 214.

49 Гроссман Л. П. Достоевский. С. 349.

50 Кожинов В. Указ. соч. С. 180, 181.

51 Померанц Г. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. М., 2003. С. 94.



стр. 28


--------------------------------------------------------------------------------

А Базаров умирает. "Не имея возможности показать нам, как живет и действует Базаров, Тургенев показал нам, как он умирает".52 Написавший блестящую статью о романе "Отцы и дети", очень умный молодой человек Д. И. Писарев, в силу самого своего возраста, вслед за столь же молодым и, может быть, еще более умным и талантливым Н. А. Добролюбовым, полагал, что подлинное испытание героя - это социально-политическая борьба, это подвиг на баррикадах, и, опять-таки вслед за Добролюбовым, сетовал, что вот этого-то подвига Тургенев и не показывает. Но борьба, баррикады всегда публичны, а на миру и смерть красна. Тургенев, хоть и согласился с Писаревым относительно "внешних" причин смерти Базарова, знал другое: самые страшные, все человеческое нутро обнажающие испытания, интимные, скрытые от посторонних глаз, не сулящие никаких компенсаций в публичном признании или сочувствии, - это любовь и смерть, причем одно нередко равно другому. Пытаясь избавиться от любовного наваждения, забыться за простым профессиональным делом, Базаров попадает в тиски смерти. У него нет надежды на воскресение, на другую жизнь, у него нет внешней опоры, нет вечной Сонечки - но у него есть он сам. Все незаслуженно расточаемые Раскольникову комплименты Базарову - в самый раз. Пронзительная человечность, неподвластная болезни сила ума, колоссальная воля, достоинство, красота и величие духа - все, что есть лучшего в человеке, в мужчине, отдано Тургеневым финальному Базарову. Его поведение перед лицом смерти действительно подвиг (Писарев). И он действительно гигант, в котором, несмотря на весь его нигилизм и скепсис, оживает древний трагический, героический дух. И вызов он бросает дерзостный: "А что касается до времени, - отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня" (8, 226). Это невозможно осуществить, и сам он это почувствует и признает, говоря Аркадию о его будущих детях: "Умницы они будут уже потому, что вовремя они родятся, не то что мы с тобой" (8, 381). Как и всякому человеку, время диктовало ему варианты жизненного выбора и напоминало о пределах существования, но - умирающий, уходящий в вечную темноту (его последние слова "Теперь... темнота..." вызывают в памяти шекспировское "А дальше - тишина") Базаров героически противостоит глухой к его вызову бессмысленной вечности, он бесстрашно смотрит ей в лицо и, пока жив, не признает над собой ее власти.

С точки зрения Вяч. Иванова, "трагедия, в последнем смысле, возможна лишь на почве миросозерцания глубоко реалистического, т. е. мистического", "трагическая борьба может быть только между действительными, актуальными реальностями; идеалистической трагедии быть не может".53 Иными словами, трагедия может разыгрываться только в виду Бога. О том, что это не так, свидетельствует, в частности, Базаров, вырастающий в фигуру гигантского масштаба. Именно он, а не Раскольников, - подлинный трагический герой, тот самый, который "обязан один решить исход борьбы", который "должен выдержать испытание лишь благодаря своему нравственному величию; и внешнее избавление, и помощь, которую боги могут ему оказать, недостаточны в его положении. Его ситуация может разрешиться только внутренним путем".54 Именно Базаров, подчиняясь необходимости, предъявил ту степень личностной свободы, ту "отвагу и величие мысли",55 которые под силу только подлинно трагическому герою. "Весь мир и один


--------------------------------------------------------------------------------

52 Писарев Д. И. Литературная критика. Т. 1. С. 276.

53 Иванов Вяч. Указ. соч. С. 299.

54 Шеллинг В. Ф. Философия искусства. М., 1966. С. 409.

55 Там же. С. 398.



стр. 29


--------------------------------------------------------------------------------

человек столкнулись меж собой и оказалось, что это две силы равной величины"56 - так говорил Л. Шестов о Ницше, которого сравнивал с героями Достоевского, но Базаров как никто другой подходит под это определение, он, в отличие от героев Достоевского и самого Ницше, до конца удержался на высоте, не ударился в истерику и бунт, не изобретал для себя аристократическую выгородку и не уповал на установление тирании для защиты своих сверхчеловеческих прав.

Эпитафия "страстному, грешному, бунтующему сердцу", которую в конце романа произносит автор, даже если она может показаться знаком "роковой победы смерти над идеей свободы воли",57 ничуть не ослабляет силы впечатления, производимого демонстрацией свободы воли и личностного достоинства, как не заслоняет в сознании читателя "исправившийся", обратившийся к Евангелию Раскольников Раскольникова - теоретика и убийцу.

Если героическое противостояние Базарова надвигающемуся на него року есть истинно трагическое действо, то совершенное героем Достоевского преступление никак не подпадает под категорию исконно трагических, ибо "ни с чем в старой трагедии не сравнимое, не соизмеримое происходит в Раскольникове", ибо здесь есть вина, но нет раскаяния, нет готовности принять "без ропота все тяжести (...) кары", напротив, есть "сомнение в самой сущности, в самом существовании какого бы то ни было нравственного закона".58 К тому же "преступление, когда оно изображается в подлинно нравственной трагедии, всегда обнаруживается как предрешенное судьбой",59 в то время как Раскольников сам "измыслил мятеж и надумал беспочвенность",60 без вины виноватым этого экспериментатора со своей и чужими жизнями никак не назовешь, ничего общего с трагическими героями не имеют и его жертвы, хотя, разумеется, его своеволие действительно обернулось трагедией - но не в классическом жанровом варианте, на который ориентировался Вяч. Иванов, давая роману Достоевского определение роман-трагедия, а в том нравственном, философском смысле, которым пронизаны многие произведения XIX века. Тургенев очень остро чувствовал этот повседневный, неизбывный трагизм, о чем, в частности, писал Е. Е. Ламберт 14 (26) октября 1859 года: "Мне недавно пришло в голову, что в судьбе почти каждого человека есть что-то трагическое, - только часто это трагическое закрыто от самого человека пошлой поверхностью жизни. Кто останавливается на поверхности (а таких много), тот часто и не подозревает, что он - герой трагедии. Иная барыня жалуется на то, что у ней желудок не варит - и сама не знает, что этими словами она хочет сказать, что вся жизнь ее разбита. Например здесь: кругом меня всё мирные, тихие существования, а как приглядишься - трагическое виднеется в каждом, либо свое, либо наложенное историей, развитием народа. И притом мы все осуждены на смерть... Какого еще хотеть трагического?" (П 3, 354). В этом же смысле Добролюбов говорил о "трагическом столкновении" Лаврецкого с непреодолимыми обстоятельствами, о том, что в самом герое "есть что-то законно-трагическое".61 Такое "обыденное" трагическое начало тоже есть в Базарове, но в нем есть и другое - классический трагический пафос дерзостного противостояния человека неподвластным ему вечным силам и изначальная,


--------------------------------------------------------------------------------

56 Шестов Л. Указ. соч. С. 176.

57 Никольский Ю. Указ. соч. С. 53.

58 Мережковский. Д. С. Указ. соч. С. 203.

59 Шеллинг В. Ф. Указ. соч. С. 408.

60 Иванов Вяч. Указ. соч. С. 299.

61 Добролюбов Н. А. Избр. статьи. С. 180.



стр. 30


--------------------------------------------------------------------------------

"первородная" вина самопредъявления как такового. И Вяч. Иванов в связи с Достоевским, и М. Гершензон в связи с Тургеневым вспоминают и развивают мысль Анаксимандра о том, что "индивидуумы гибнут, платя возмездие за вину своего возникновения",62 а уж тем более за вину "быть и хотеть быть личностью".63 Такова участь князя Мышкина. Такова судьба Базарова.

"Я хотел сделать из него лицо трагическое - тут было не до нежностей. Он честен, правдив и демократ до конца ногтей - а вы не находите в нем хороших сторон?" (П 4, 379), - удивлялся Тургенев непониманию со стороны реальных "детей" в письме к К. К. Случевскому от 14 (26) апреля 1862 года. То, что не уловили молодые адресаты художественного послания, замечательно понял будущий непримиримый критик-ниспровергатель. 22 апреля (4 мая) того же года И. С. Тургенев писал Ф. М. Достоевскому в ответ на его, к сожалению, несохранившееся письмо с отзывом о романе "Отцы и дети": "...кроме Вас и Боткина, кажется, никто не потрудился понять, что я хотел сделать. (...) ...Никто, кажется, не подозревает, что я попытался в нем представить трагическое лицо - и все толкуют: - зачем он так дурен? или - зачем он так хорош?" (П 4, 385).

Впечатление, произведенное романом "Отцы и дети" на Достоевского, явственно сказалось в его творчестве, в том числе в романе "Преступление и наказание". Правда, сказалось парадоксальным образом, так что через некоторое время Достоевский сменит милость на ненависть и от лица Степана Трофимовича Верховенского эстетически уничтожит "беспокойного и тоскующего" Базарова, с его "великим сердцем", а заодно поставит под сомнение и художественную состоятельность его создателя: "Я не понимаю Тургенева. У него Базаров это какое-то фиктивное лицо, не существующее вовсе (...). Этот Базаров это какая-то неясная смесь Ноздрева с Байроном" (10, 171).

Но Базаров словно предвидел этот выпад и заранее его парировал: "Настоящий человек тот, о котором думать нечего, а которого надобно слушаться или ненавидеть". Тургенев же парировал неприязнь к себе Достоевского, в частности, тем, что стал для него одним из сильнейших творческих раздражителей, а значит, и творческим стимулом, что со всей очевидностью, но отнюдь не так однозначно, как принято считать, проявилось в романе "Бесы".


--------------------------------------------------------------------------------

62 Иванов Вяч. Указ. соч. С. 300.

63 Гершензон М. О. Мечта и мысль И. С. Тургенева. М., 1919. С. 62.



стр. 31