Имя и образ Александра Сергеевича Пушкина стали тем художественным и нравственным ориентиром, к которому так или иначе обращается практически любой русский писатель. В литературе XX века складывается целостный "пушкинский миф", который стал объектом пристального внимания литературоведов. Так, еще в 1987 году Ю. М. Лотман в статье "Пушкин 1999 года. Каким он будет?" указывает на то, что празднование юбилеев и годовщин смерти является одновременно своеобразным показателем духовных устремлений и идеологии определенного периода, в котором Пушкин оказывается в результате своего "очередного возрождения" или "очередной смерти": "Пушкин всегда таков, каким он нужен новому поколению читателей, но не исчерпывается этим, остается чем-то большим, имеющим свои тайны, чем-то загадочным и зовущим"1. Такое выявление современных эстетических тенденций через призму пушкинского образа разрабатывается разными исследователями2, а понятие "пушкинский миф" после юбилейных торжеств 1999 года прочно вошло в литературоведческий обиход.

Сергей Довлатов - один из тех писателей второй половины XX века, для кого творчество А. С. Пушкина - не просто "эталон", а идейно-эстетический ориентир. Имя Пушкина часто встречается в произведениях С. Довлатова ("Ремесло", "Записные книжки"), однако лучшее, по мнению самого писателя и многих критиков, его произведение3, - повесть "Заповедник"4, - буквально "вылеплена по пушкинскому образу и подобию"5 (А. Генис). Тема Пушкина и тесно связанный с нею излюбленный Довлатовым мотив фальши и подлинности являются основой повести.

Герой повести Борис Алиханов приезжает в заповедник "Пушкинские Горы" под бременем долгов, сложных отношений с властью, с браком на грани развода, мучимый творческим кризисом: "Я хотел изобразить находящегося в Пушкинском заповеднике литературного человека, проблемы которого лежат в тех же аспектах, что и у Пушкина: деньги, жена, творчество и государство"6. В "Заповеднике" Довлатов как бы примеряет на себя пушкинскую судьбу: "Несчастная любовь, долги, женитьба, творчество, конфликт с государством" (1, 364)7 - все это было в жизни Пушкина. При этом следует учесть, что главный герой, как почти всегда у Довлатова, автобиографический (И. Сухих называет его "автопсихологическим"). Соответствует этому и художественная подмена фактов: писатель работал в Пушкинских Горах в возрасте 36 лет, а герой приехал в Пушкинский заповедник отметив свое тридцатилетие. Александр Генис предполагает, что Довлатов подменяет дату с целью сближения биографии героя с пушкинской. Кроме того, жену героя в повести зовут Таня (параллель с Татьяной Лариной), а дочку - Маша (как и дочь капитана Миронова). В повести появляются имена графа Бенкендорфа и Фаддея Булгарина, заводится разговор о дуэльном комплекте Пушкина, практически все нюансы пушкинской биографии так или иначе находят отражение в судьбе героя.

Алиханов устраивается в заповеднике экскурсоводом и буквально с первых шагов обнаруживает, что пушкинский "симулякр" (А. Генис) присутствует всюду. Впервые он появляется в ресторане в городе Луга, на подъезде к заповеднику, в образе официанта "с громадными войлочными бакенбардами" (1, 327). Эти кажущиеся фальшивыми бакенбарды, как неотъемлемый признак пушкинского облика, будут преследовать героя на протяжении всей повести. Даже на странной будке с надписью "Огнеопасно!": "Сходство исчерпывалось бакенбардами. Размеры их варьировались произвольно" (1, 338).

Фальшь - ключевое понятие в заповеднике. Фальшиво здесь все: трагизм, с

стр. 35


--------------------------------------------------------------------------------

которым официант сообщает об отсутствии бутербродов; неестественное поведение женщин, в изображении которых превалируют наречия внезапности: "неожиданно", "мгновенно", "вдруг"; цитаты на "декоративных" валунах; аллея Керн; фигура "Россиянина" (напоминавшая одновременно Мефистофеля и Бабу-ягу); портрет то ли Ганнибала, то ли генерала Закомельского; цепь на дубе, которую украли студенты "из любви к искусству". Фальшива непомерная, показная любовь к Пушкину, фальшивы высказывания даже лучших из экскурсоводов: "Вдумайтесь, товарищи! "Я вас любил так искренне, так нежно..." Миру крепостнических отношений противопоставил Александр Сергеевич этот гимн бескорыстия..." (1, 332).

Особенно показательна резкая смена стиля лексики у персонажей. Так, Галина отвечает Гурьянову на грубость: "Вот засранец! <...> Как хорошо, что Пушкин этого не видит!" (1, 334). Казалось бы, при чем здесь Пушкин? Как позже выясняет герой, "Пушкин здесь был коллективной собственностью, их обожаемым возлюбленным, их нежно лелеемым детищем" (1, 347). Любовь к Пушкину оказывается в заповеднике "самой ходовой валютой": "Тут местная одна работает - Лариса. Каждый день рыдает у могилы Пушкина. Увидит могилу и - в слезы" (1, 377). Каждый из экскурсоводов пытается присвоить себе частичку пушкинской эпохи: "Кто-то стягивал на груди фантастических размеров цыганскую шаль. У кого-то болталась за плечами изысканная соломенная шляпа. Кому-то достался нелепый веер из перьев" (1, 346). Однако "что-то аристократическое" есть только в деревенском алкоголике Михаиле Иваныче, воплощающем собой тип русского богатыря: "Это был широкоплечий, статный человек. Даже рваная, грязная одежда не могла его по-настоящему изуродовать. Бурое лицо, худые мощные ключицы под распахнутой сорочкой, упругий, четкий шаг... Я невольно им любовался..." (1, 350).

В тексте повести "Заповедник" присутствуют прямые переклички с пушкинскими строками. Оказавшись в неясном положении, герой говорит: "В этой комнате, в этой узенькой лодке, я отплывал к неведомым берегам самостоятельной холостяцкой жизни" (1, 335). К "неведомым берегам" уплывает корабль вдохновения в стихотворении А. С. Пушкина "Осень", а приведенная строка из "Заповедника" прямо соотносится с финалом: "Плывет... Куда ж нам плыть?". Экскурсовод Натэлла произносит прямую цитату из "Каменного гостя": "Вы человек опасный" (1, 342). Эпизод встречи Алиханова с братом Татьяны гротескно обыгрывает появление статуи командора в том же пушкинском произведении: "Над утесами плеч возвышалось бурое кирпичное лицо. <...> Лепные своды ушей терялись в полумраке, форпосту широкого прочного лба не хватало бойниц. <...> Бездонный рот, как щель в скале, таил угрозу. <...> Я чуть не застонал, когда железные тиски сжали мою ладонь" (1, 374). Вспомним, у Пушкина Дон Гуан восклицает: "Тяжело пожатье каменной десницы!" Кстати, это видение объясняется у Довлатова, как в пушкинском "Гробовщике": "Я тогда, очевидно, выпил много лишнего. <...> Ну и вообразил Бог знает что" (1, 375). Водитель такси неожиданно говорит словами пушкинской эпохи: "Благодарствуйте, сударь! Век не забудем такой доброты" (1, 370), а к написанному мелом в лифте ругательству, не имеющему адреса, применяется понятие "феномен чистого искусства" (1, 371).

Собственно рассуждениям о Пушкине в повести "Заповедник" посвящено в общей сложности не больше страницы, но в этом видна определенная завершенность, выстраданность каждой фразы; эти же формулировки Довлатов использует в своих филологических статьях. "Больше всего меня заинтересовало олимпийское равнодушие Пушкина. <...> Не монархист, не заговорщик, не христианин, - он был только поэтом, гением и сочувствовал движению жизни в целом. Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе..." (1, 361). В творчест-

стр. 36


--------------------------------------------------------------------------------

ве Пушкина Довлатов ценит прежде всего способность воспринимать мир таким, как он есть, не фокусируя внимание на чем-то одном, т.е. высокую философскую свободу: "Свобода в одинаковой мере благоприятствует хорошему и дурному. Свобода - как луна, безучастно освещающая дорогу хищнику и жертве..." (2, 146). Лунный свет, озаряющий виселицу и площадь в "Капитанской дочке" - один из любимых Довлатовым пушкинских образов.

Довлатова поражает и восхищает знаменитая "всеприимчивость" Пушкина: "Предъявлять Пушкину нравственные, идеологические претензии было так же глупо, как упрекать в аморализме ястреба или волка, как подвергать моральному осуждению вьюгу, ливень или жар пустыни, потому что Пушкин творил, если можно так выразиться, в режиме природы, сочувствовал ходу жизни в целом, был способен выразить любую точку зрения, и его личные общественно-политические взгляды в данном случае совершенно несущественны"8. Для Довлатова было важно достигнуть такой же высшей объективности, увидеть все сразу, со всех ракурсов, понять (или принять) все точки зрения. Моменты наивысшего душевного подъема, вдохновения, начало творчества у него отмечены словами: "Все совершалось на моих глазах", т.е. появлением возможности увидеть и принять все сущее единовременно.

В повести "Заповедник" у героя постоянно допытываются, "за что" он любит Пушкина. Ответ администрации, "экзаменаторов" оказался простым и навязшим на зубах, как школьный учебник: "Пушкин - наша гордость. Это не только великий поэт, но и великий гражданин" (1, 341). Принципиально важно, что для работников заповедника (читай: для социалистической системы) Пушкин - прежде всего "гражданин", у которого даже любовная лирика "противопоставлена миру крепостнических отношений". Довлатов же ценит именно способность поэта абстрагироваться от политических проблем, сосредоточиться на мире искусства, природы и человеческих взаимоотношений.

Текстуальные совпадения и общие высказывания Довлатова о Пушкине носят системный характер, и основа этой системы - философия творчества Сергея Довлатова, его взгляды на саму природу писательского творчества и шире - на предназначение искусства.

В программной статье "Блеск и нищета русской литературы" С. Довлатов говорит о Пушкине как о "единственном русском писателе", чье творчество "было победой чистого эстетизма над общественно-политическими тенденциями проповедничества и морализаторства в литературе"9. Размышления Довлатова о предназначении литературы напрямую связаны с известным эпистолярным диалогом П. А. Вяземского и А. С. Пушкина, в котором последний произносит фразу, ставшую программной для целого идейно-эстетического направления в русской литературе: "Поэзия выше нравственности. Или во всяком случае - совсем иное дело". В письме к В. А. Жуковскому от 20 апреля 1925 года Пушкин, отвечая на вопрос о цели поэмы "Цыганы", восклицает: "Цель поэзии - поэзия"10. Довлатов практически вторит ему, в письме к Людмиле Штерн свое программное заявление он даже выделяет курсивом: "<...> запомни раз и навсегда: литература цели не имеет"11. Эта мысль с вариациями повторяется неоднократно. Более того, идейность в произведении становится для Довлатова практически залогом художественного провала. Так, об одном из писателей он говорит в "Заповеднике": "Сочинения его были тривиальны, идейно полноценны, убоги" (1, 357). Выступая в дискуссии "Как издаваться на Западе", Довлатов заявляет еще более определенно: "Понятия "талантливая книга" - "рентабельная книга" хоть изредка, но совпадают. <...> Понятия же "талантливая книга" - "идеологически выдержанная книга" не совпадают никогда. Нигде. Ни при каких обстоятельствах"12.

Писатель, по мысли Довлатова, является лишь проводником от чего-то высшего к людям: "Писатель не творит ее (литературу. - А. П.), а как бы исполняет, улавливает сигналы. Чувствительность к

стр. 37


--------------------------------------------------------------------------------

такого рода сигналам и есть Божий дар" (3, 306); "И я не уверен, что мои рассказы зарождаются именно во мне. Я их не создавал, я только записывал, мучительно подбирая слова, которые бы кое-как отвечали тому, что я слышу, как голос извне. <...> И я не уверен, что над ними (рассказами. - А. П.) довлеет моя личная воля..."13. "СЛОВО для художника как раз и является его ДЕЛОМ" (2, 298), т.е. по мере возможностей - четкое воспроизведение того "сигнала", который посылается сверху. Видя же в литературе определенную цель (даже благую), писатель как бы ставит себя на место Бога, принимает его функции, обрекая себя на творческую неудачу. Лишь отрешившись от актуальной современности, от "идейности" в литературе, писатель может выйти на иной уровень и услышать те самые "сигналы", получает возможность "пером на бумаге создавать не больше не меньше как новую реальность"14.

Анализируя рецепцию пушкинского творчества Сергеем Довлатовым, можно обратить внимание на некоторое формальное сходство стилей обоих писателей, выражающееся в лаконичности, отсутствии сложных речевых конструкций, на тематические линии и типы героев ("маленький" и "лишний" человек), основателем которых стал А. С. Пушкин, а его наследником и продолжателем - Довлатов. Однако все эти элементы художественного целого, сами принципы отбора изобразительных и выразительных средств - лишь производные от эстетической позиции писателя. Именно сходное отношение к роли художественного слова, принципиальная установка на литературу как на "изящную словесность", а также стихийный у Пушкина и программный у Довлатова принципиальный отказ от проповедования каких-либо идей объединяют творцов таких разных эпох.


--------------------------------------------------------------------------------

1 Лотман Ю. М. Пушкин 1999 года. Каким он будет? // Таллин. - 1987, N 1. - С. 63.

2 См., например: Загидуллина М. В. Пушкинский миф в конце XX века. - Челябинск, 2001; Вейдеманн Р. Юбилейный Пушкин // Пушкинские чтения в Тарту, 2. - Тарту, 2000. - С. 355 - 363; Черняк М. А. Пушкинский миф в литературе конца XX - начала XXI века // Черняк М. А. Современная русская литература. - СПб.; М., 2004. - С. 140 - 161.

3 "Жаль, что "Заповедник" трудно перевести. Все говорят, что это моя лучшая книжка" (Ефимов И., Довлатов С. Д. Эпистолярный роман. - М., 2001. - С. 341.); "Из отзывов о "Заповеднике" - в большом восторге старшие Серманы" (Там же. - С. 281).

4 Кстати, изначально название повести было "Пушкинский заповедник", а И. Ефимов предлагал Довлатову названия "Дикий тунгус" или "Ныне дикий тунгус" (см.: Ефимов И., Довлатов С. Д. Эпистолярный роман. - М., 2001. - С. 134.), что для Довлатова, конечно было неприемлемо, ибо в таком случае обнажалась юмористическая составляющая текста, чего писатель всегда избегал.

5 Генис А. Пушкин // Генис А. Довлатов и окрестности. - М., 1999. - С. 155.

6 Ефимов И., Довлатов С. Д. Эпистолярный роман. - М., 2001. - С. 233.

7 Здесь и далее кроме специально оговоренных случаев текст С. Д. Довлатова цитируется с указанием тома и страницы по изданию: Довлатов С. Д. Собр. соч.: В 3 т. - СПб., 1995.

8 Довлатов С. Д. Блеск и нищета русской литературы //Сухих И. Н. Сергей Довлатов: время, место, судьба. - СПб., 1996. - С. 295.

9 Там же.

10 Со ссылкой на А. Дельвига.

11 Довлатов С. Д. Сквозь джунгли безумной жизни. Письма к родным и друзьям. - М., 2006. - С. 142.

12 Довлатов С. Д. Как издаваться на Западе? // Сухих И. Н. Сергей Довлатов: время, место, судьба. - СПб., 1996. - С. 363.

13 Довлатов С. Д. Сквозь джунгли безумной жизни. Письма к родным и друзьям. - М., 2006. - С. 142 - 143.

14 Там же. - С. 218.



стр. 38