Думая о сегодняшнем дне, вглядываясь в будущее, мы обязаны постоянно обращаться к прошлому - к филологической и методической классике. Там очень много такого, что бесспорно актуальнее многих самых современных изысков.

В книге "Тетива. О несходстве сходного" В.Шкловский замечал: "?сохраняясь номинативно, структурно, жизнь меняется, хотя мы живем, не истребляя прошлого"(1). Диалектика литературы и жизни, постоянная смена их форм и остающаяся при этом доминанта - таковы параметры осознания действительности во всех без исключения работах Шкловского. С первых литературных шагов и до самой кончины Шкловский словно бы осознавал свою особую миссию. Он ощущал себя писателем, литературоведом, активным участником литературной жизни, ее генератором, ее оформителем и ее талантливым воспринимателем. Свое особое место в литературном процессе эпохи Шкловский не раз откровенно подчеркивал. Сама его стилистика - емкость и афористичность формулировок, рубленая фраза - рождалась вследствие уверенности автора в безусловной авторитетности сказанного. Самобытность его языка, определившая и самобытность мышления, не раз становилась объектом пародий, которые легко схватывали внешнюю узнаваемость и практически никогда не посягали на тесноту и напряженность его идей. Предпринимались попытки публиковать афоризмы Шкловского(2), однако, изъятые из контекста, они не давали представления о незаурядном мыслителе, каким, без сомнения, являлся писатель.

Не стоит напоминать, какой путь прошли идеи Шкловского в нашем литературоведении, как менялось отношение к этому интереснейшему теоретику литературы, литературному хронографу, мемуаристу, как появлялся, а потом публично снимался с него ореол небожителя, как неприятно удивляли литературную общественность открывавшиеся подробности его поведения в экстремальных общественно-литературных ситуациях. Думается, что напиши Шкловский в десять раз меньше, выскажись он не по каждому самому малому поводу, - и весомость его высказываний и деяний во благо отечественной литературы оценивалась бы с более определенным позитивным пафосом.

Можно утверждать, что благодаря усилиям современных литературоведов сегодня достаточно основательно осмыслены идеи Шкловского, во многом выявлено его место в литературной жизни ХХ века. В последние годы напечатаны фрагменты обширной переписки Шкловского(3), издан сборник его теоретических и литературно-критических статей(4), существенно дополнена и уточнена библиография трудов(5). В обстоятельных комментариях к многообразным публикациям, осуществленным А.Ю.Галушкиным, О.Панченко, Е.А.Тоддесом, А.П.Чудаковым, М.О.Чудаковой, Шкловский осмыслен как знаковая фигура отечественной словесности, как литератор, объединивший различные литературные эпохи, подробно прописана роль Шкловского в становлении формальной школы, определено его влияние на "серапионов".

Однако далеко не все созданное Шкловским досконально изучено и даже не все опубликовано. Некоторые существенные уточнения, касающиеся литературно-общественных взглядов Шкловского, могут внести его письма К.А.Федину, хранящиеся в Саратове, в Государственном музее К.А.Федина(6). Эти письма написаны в период с начала 1940-х и до начала 1970-х годов и представляют

стр. 68


--------------------------------------------------------------------------------

хорошо известного Шкловского: он, как всегда, парадоксален и афористичен, как всегда, он не считает нужным объясняться и объяснять сказанное, как всегда, его мысль оборвана именно в том месте, где другой бы только начал ее развивать: "Очень трудно быть в союзе просто писателем"; "Я в литературе ничего не понимаю, сам я в литературный институт не поступил бы"; "Зима тяжелая. Метели упорные. Мне исполнилось 76 лет, а это уже не молодость. Старость, по правде говоря, уже прошла. Но перо пишет "(7).

Шкловский не раз вспоминает привычное серапионовское приветствие: "Здравствуй, брат, писать очень трудно" - и остроумно перефразирует его: "Дорогой Костя! Брат - жить трудно В мире трудно. У большой Медведицы и то скрипят колеса". Невероятный синтаксис Шкловского (не раз он жалуется на то, что плохо владеет грамматическими правилами) - его резкие точки и внезапные тире - придает эпистолярному сообщению новые смысловые оттенки.

Многие мемуаристы иронизировали по поводу высокой самооценки, присущей Шкловскому, по поводу его стремления увидеть себя в центре событий. Думается, это было связано не только с особенностями характера Шкловского, но и с его мироощущением в самом прямом и непосредственном смысле этого слова. Шкловский чувствовал себя частью большого мира, вероятно, в его космическом измерении. Вот почему в его эпистолярных высказываниях так частотны понятия, характеризующие вселенную.

Вместе с тем в его письмах мы встречаем и житейские рассуждения, и просьбы, и отклики на прочитанное. Письма Шкловского свидетельствуют о его действенной озабоченности судьбой Н.А.Заболоцкого в 1940 г. и положением М.М.Бахтина в 1969-м. Однако, о чем бы ни размышлял Шкловский в письмах к своему старому товарищу, он пытался осмыслить категорию времени. Время стало для Шкловского важнейшим критерием оценки литературной жизни, всех перипетий ее движения, понимания сущности собственного "Я". Он буквально физически ощущал давление времени, его течение, его губительную привычку отнимать близких. Долгая жизнь не однажды заставляла его подводить итоги, делать поучительные выводы из прожитого.

Рассматривая способ "сложения" новых художественных систем, Шкловский считал, что этому предшествует опровержение старого стиля, значение понятий, отвергается ритм, но отвергается не частями, а как переосмысление системы. Вероятно, такой теоретической подход применялся Шкловским и к современному литературному процессу, литературной жизни. Он испытывал на себе смену "систем", смену "ритмов", окружавших его. Он применял "теорию остранения" к собственной жизни, пытаясь вести счет ошибкам.

23 февраля 1972 г. Шкловский пишет: "Сгущается время. Ночью долго не засыпаю, перечитываю жизнь. Не все правильно было. Начал теорию, был гениален, был невежествен. Напутал. Не в дереве, а в бетоне. Уже заржавела внутри арматура, пропадает прекрасная конструкция. Ошибался. Всегда хотел говорить правду, всегда любил я только себя. Был смел, но иногда, под огнем, пожился (так в тексте. - Е.Е.) тогда, когда надо было умирать. Я люблю тебя и родину и не хочу для нее другой истории взамен той, которая так трудно создается. Наши ошибки разнообразны. Мы не учли сил инерции и хитрости природы и нападения синих водорослей. Но без октябрьской революции жизнь человечества была бы постыдна Тебе достался тяжелый крест и омут и лошади, которые не возили твоего груза, и люди, которые не мылись в нашем времяпаде, ни мне, ни тебе не судьи Время приливало и выливало и прокатывало нас ".

Безусловно, не следует забывать о том, что за свою долгую жизнь Шкловский не раз менял литературные и политические пристрастия, а намеренная парадоксальность мышления могла приводить к прямо противоположным суждениям. Вместе с тем письмо это удивительно точно попадает в контекст сегодняшней действительности и дает понять, что искренние заблуждения и талантливые ошибки следует объяснять, но в целом человеческая жизнь не требует объяснения и не предназначена для того, чтобы она была кем-то осуждена или прощена.

Следует особо сказать о специфике выражения подтекста в стилистике Шкловского. Его точки не являются обычным синтаксическим знаком, отделяющим одно предложение от другого. Между каждыми двумя

стр. 69


--------------------------------------------------------------------------------

предложениями располагается еще одно или несколько высказываний, которые могут приобрести вербальный характер лишь в воображении пишущего и читающего. Точка у Шкловского - это знак продолжения мысли, не требующей дословной формулировки, витающей в воздухе, знаменующей продолжение разговора для посвященных.

Быть может, в нынешней принципиально не диалоговой жизни пунктирность изложения мысли, свойственная Шкловскому, приобретает самоценность: адекватно воспринять "непрописанный" дословно текст в состоянии лишь тот, кто подготовлен к диалогу, т.е. тот, кто настроен понять (услышать) другого.

Однако, думается, включенность Шкловского в нашу литературную деятельность связана не только с приметами его стиля. Представляется важным обратить внимание на то, что некоторые концепции Шкловского удивительно "удобны" для описания современной литературной ситуации.

Как бы мы ни оценивали тексты, характерные для литературного направления, которое не совсем справедливо именуется постмодернизмом, они требуют (и отчасти находят) неких специфических оснований для своего литературоведческого осмысления. Здесь вполне оправданным кажется подход к литературным явлениям, который Шкловский называл "литературой факта", и вникал в эти явления с помощью известной концепции "искусство как прием". И если применительно к толстовским романам эти концепции казались спорными, то многие тексты, созданные в последнее десятилетие, словно бы написаны для того, чтобы именно Шкловский оценил их технологичность, их автоматизм.

Произведения "новой" литературы нередко напоминают инсталляцию - своеобразное художественное построение, выполненное из деталей, каждая из которых в отдельности не имеет к искусству никакого отношения. Тексты как бы свинчиваются из деталей быта, отдельных фраз, стихотворных строк, аксессуаров недавно прошедшего времени. Эти тексты - результат "делания" вещи. По Шкловскому, это вполне уважаемое ремесло, которое сможет быть включено в так называемую большую литературу, а она, как считал Шкловский, - не та, что печатается в толсты журналах, а та, "которая правильно использует свое время, которая пользуется материалом своего времени"(7).

"Проба" методологии Шкловского может оказаться плодотворной при системном описании русского постмодернизма как специфического литературного явления. Не меньший интерес может вызвать и исследование того, "как сделан" современный текст, когда писатель, используя форму классического романа или повести, монтирует разностильные текстовые фрагменты, указывающие на прочную связь новой классики и рудиментов постмодернистской эстетики.

И жизнь литератора в необозримом пространстве-времени, и литературное произведение Шкловский осознавал как некую конструкцию со сложной внутренней арматурой. Такое представление о жизни как тексте и тексте как жизни приобретает сегодня чрезвычайную актуальность.

стр. 70


--------------------------------------------------------------------------------



--------------------------------------------------------------------------------

1 Шкловский В. Собр. соч.: В 3 т. М., 1974. Т. 3. С. 516.

2 Изюм из булки / Публ. В.Шкловский-Кордан // Вопросы литературы. 1993. Вып. 1. С. 322?330.

3 См., например: Из переписки Юлиана Оксмана и Виктора Шкловского // Звезда. 1990. N 8. С. 128?141; Галушкин А. Четыре письма Виктора Шкловского // Странник. 1991. Вып. 2. С. 75?80; Шкловский В.Б. Письма М.Горькому: 1917? 1923 / Примеч. и подгот. текста А.Ю.Галушкина // De vizi. 1993.

N 1. С. 28?46; "Я иду с туза": Из переписки Виктора Шкловского с Борисом Эйхенбаумом / Вступ. заметка, публ. и примеч. О.Панченко // Новое лит. обозрение. 1994. N 6. С. 241?249.

4 Шкловский В. Гамбургский счет / Сост. А.Ю.Галушкин и А.П.Чудаков, предисл. А.П.Чудакова, комментарии и подгот. текста А.Ю.Галушкина. М., 1990.

5 Галушкин А.Ю. Новые материалы к библиографии В.Б.Шкловского // De vizi. 1993. N 1.

С. 64?77. (А.Ю.Галушкин сообщает о полутора тысячах публикаций, дополняющих библиографию Шкловского, изданную Р.Шелдоном в 1997 г.)

6 Письма В.Б.Шкловского К.А.Федину. ГМФ. 36917?36939; 4670/1, 2. Всего 26 ед. хр.

7 Шкловский В. О писателе и производстве // Шкловский В. Гамбургский счет. М., 1990. С. 396.