Утверждение о малой плодотворности соотнесения творчества поэта с теоретическими установками того направления, к которому он себя причисляет, к настоящему моменту стало уже почти аксиомой. Своеобразной квинтэссенцией подобного подхода к истории литературы выглядит остроумный афоризм Иосифа Бродского, перечеркивающий значимость изучения всех и всяческих "измов": "isms are isn?ts"1.

Тем не менее в нижеследующей заметке будет предпринята попытка хотя бы отчасти реабилитировать "направленческий" подход к произведениям того или иного конкретного автора (в нашем случае. Александра Блока). Свою задачу мы видели в том, чтобы еще раз подтвердить справедливость проницательного суждения З.Г.Минц: "Блок воплотил в живой ткани поэтического языка многое из того, что теоретически утверждали или даже поэтически декларировали другие символисты: он создал реальное поэтическое единство многопланового и "многоликого" образа-символа"2.

Блоковские "Стихи о Прекрасной Даме" открываются программным "Вступлением" к книге:

Отдых напрасен. Дорога крута.

Вечер прекрасен. Стучу в ворота.

Дольнему звуку чужда и строга,

Ты рассыпаешь кругом жемчуга.

Терем высок, и заря замерла.

Красная тайна у входа легла.

Кто поджигал на заре терема,

Что воздвигала Царевна Сама?

Каждый конек на узорной резьбе

Красное пламя бросает к Тебе.

Купол стремится в лазурную высь.

Синие окна румянцем зажглись.

Все колокольные звоны гудят.

Залит весной беззакатный наряд.

Ты ли меня на закатах ждала?

Терем зажгла? Ворота отперла?

Какая картинка возникает перед мысленным взором читателя этого стихотворения? С центральным образом "Вступления" ("Царевна Сама") идеально монтируются следующие его предметные мотивы: "ворота", "терем", "каждый конец на узорной резьбе", "синие окна". В совокупности все они образуют сказочную миниатюру во вкус Васнецова или, может быть, Врубеля: лирический герой (царевич?) подъезжает (подходит?) к терему царевны, которая ожидает (ожидает ли?) его в своей сказочной высокой горнице.

Однако образы, доминирующие в шестом и седьмом двустишиях "Вступления" ("купол", который "стремится в лазурную высь", "колокольные звоны") и особенно большая буква в начале слов "Царевне", "Сама" и "Тебе", подсказывают читателю совсем другие ассоциации: лирический герой стихотворения приближается к храму, чтобы там, в облике Святой на иконе угадывать черты своей возлюбленной. Сравним с прозаическим наброском в юношеском дневнике Блока: "...в богородичный праздник по улицам проходила неизвестная тень, возбуждавшая удивление многих. Когда ее хотели выследить, ее уже не было. Однажды заметили, как она слилась с громадным стенным образом Божьей Матери главного городского собора"3.

Обратившись к мемуарам Любови Дмитриевны Блок, мы легко найдем фрагмент, очевидным образом ориентированный на разбираемое стихотворение: "...поднялись я в свою комнатку во втором этаже и... слышу: рысь верховой лошади, кто-то остановился у ворот, открыл калитку, вводит лошадь"4. Так перед нами возникает еще одна, вполне бытовая картинка.

А учтя остроумную и в целом убедительную гипотезу Д.М.Магомедовой, предположившей, что главная героиня книги Блока - луна ("Дальнему стуку чужда и строга, / Ты рассыпаешь кругом жемчуга"), мы будем вправе увидеть в лирическом герое стихотворения мечтателя-романтика, наблюдающего закат дневного и восход ночного светила5.

Все эти картинки, разумеется, не исчерпывают того ассоциативного каталога, создавать который читателя провоцируют не сводимые воедино вещные мотивы блоковского "Вступления". (Так, без объяснения оставлены нами образы "красной тайны" и "беззакатного наряда".) Чтобы бесконечно не продолжать нашего перечня, в этой заметке мы намеренно избегаем и разговора о подтекстах "Вступления"6. Но и перечисленных картинок достаточно, чтобы сформулировать ключевой для понимания стихотворения вопрос: какие события из описанных во "Вступлении" происходят "на самом деле", а какие - только в воображении лирического героя "Стихов о Прекрасной Даме"?

Любой однозначный ответ на этот вопрос будет обеднять стихотворение. Может быть, сказочный витязь приближается к терему сказочной царевны и ее облик, скорее угадываемый, чем ясно различаемый через высокое синее окно, напоминает витязю лик Святой на иконе в храме. Возможно и обратное: убранство старинного храма и лик Святой, запечатленный на иконе, вызывают в сознании лирического героя и стихотворения ассоциацию с высоким сказочным теремом, в котором живет прекрасная царевна. А может быть, современный поэт, влюбленный в современную девушку, всматривается в иллюстрацию к русской сказке и в прекрасной царевне узнает свою суженую, а в сказочном витязе - себя.

Ни одна из предложенных интерпретаций не более убедительна, чем остальные, при том, что все они восходят к общей исходной ситуации: он стремится к ней, однако, возможность их встречи ставится под сомнение, поскольку автором стихотворения она возведена на очень высокую, почти недосягаемо высокую ступень (здесь самое время напомнить о том, что она в "Стихах о Прекрасной Даме" - это еще и луна).

Правила, в соответствии с которыми устроено пространство во "Вступлении" к "Стихам о Прекрасной Даме", неукоснительно соблюдаются и в остальных стихотворения книги стихов. Убедиться в этом нам поможет краткий разбор любого из них, например, следующего, выбранного почти наугад из финальной части книги:

Вхожу я в темные храмы,

Совершаю бедный обряд.

Там жду я Прекрасной Дамы

В мерцаньи красных лампад.

В тени у высокой колонны

Дрожу от скрипа дверей.

А в лицо мне глядит, озаренный,

Только образ, лишь сон о Ней.

О, я привык к этим ризам

Величавой, Вечной Жены!

Высоко бегут по карнизам

Улыбки, сказки и сны.

О, Святая, как ласковы свечи,

Как отрадны твои черты!

Мне не слышны ни вздохи, ни речи,

Но я верю: Милая - Ты.

Это стихотворение правомерно считать вариацией на тему, заданную по "Вступлении". Снова лирический герой отправляется на поиски своей Прекрасной Дамы. И снова их встрече, скорее всего, не суждено состояться. (Почему? Потому что "высоко бегут по карнизам / Улыбки, сказки и сны" "Величавой, Вечной Жены".) Во "Вступлении" несостоявшуюся встречу предвещал стук героя "в ворота" высокого терема; теперь уже он сам в волнении дрожит от каждого "скрипа дверей". А упоминание в стихотворении "Вхожу я в темные храмы..." о "мерцаньи красных лампад" (ср. с нагнетанием красного, "закатного" цвета во "Вступлении") и вовсе заставляет читателя предположить, что в двух стихотворениях идет речь об одном и том же реальном (или воображаемом) событии. Только во "Вступлении" тщательнее высвечены те фрагменты блоковской декорации, которые изображают сказочный терем, а в разбираемом стихотворении на первый план выступили очертания "темных храмов" (при том, что "красные лампады", например, в контексте "бытовой" интерпретации стихотворения "Вхожу я в темные храмы..." закономерно предстали бы метафорой закатных красок вечереющего неба).

* * *

Возвращаясь, в заключении этой заметки к ее началу, отметим, что оба стихотворения блоковской книги стихов в целом могут послужить отличной иллюстрацией к одному из опорных тезисов символистской программы, сформулированному Вяч.Ивановым в статье "Две стихии в современном символизме" (1908): Nвсякая вещь, поскольку она реальность сокровенная, есть уже символ, тем более глубокий, тем менее исследимый в своем последнем содержании, чем прямее и ближе причастие этой вещи реальности абсолютной"7. Подставив в это определение любую вещь из "Стихов о Прекрасной Даме", мы убедимся, что всем символистским "стандартам" реалии предметного мира блоковской книги соответствуют почти идеально. Будучи предметами вполне узнаваемыми, как бы выхваченными из окружающей действительности, вещи Блока оказываются именно что "неисследимыми в своем последнем содержании". Они не раздваиваются и даже не "расстраиваются" на наших глазах, но, как элементы мозаики в калейдоскопе, складываются во все новые и новые картинки8.

Получается, что для адекватного объяснения феномена "пространственного взаимоналожения", который возникает в "Стихах о Прекрасной Даме", нам не мешает внимательно перечитать теоретическую статью Вячеслава Иванова.

Другое дело, что свое определение Иванов формулировал, не в последнюю очередь, оглядываясь на "Стихи о Прекрасной Даме", к 1908 г. уже успевшие стать азбукой русского символизма второй волны (отклик Иванова на первую книгу Блока был напечатан в одиннадцатом номере "Весов" за 1904 г.). Но это отнюдь не отменяет связи между теорией и практикой символизма, а лишь указывает на ее двусторонний характер, что тем более диктует необходимость тщательной фиксации и тщательного изучения проекции теории на практику и практики на теорию.

1 "Измы есть ничто" (англ.) // См: Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998. С. 195. Сходным пафосом окрашены выводы задорной статьи: Песков А.М. Заметки о литературных направлениях // Вопросы литературы. 1991. N 11-12.

2 Минц З.Г. Блок и русский символизм // Литературное наследство. М., 1980. Т. 92. Кн. 1, С. 119.

3 Блок А.А. Собр. соч.: В. 6 т. Т. 6. М., 1971. С. 132.

4 Блок Л.Д. И быль и небылицы о Блоке и о себе (из воспоминаний). // Я лучшей доли не искал... Судьба Александра Блока в письмах, дневниках, воспоминаниях. М., 1988. С. 68.

5 См.: Магомедова Д.М. Автобиографический миф в творчестве А.Блока. М., 1997. С. 18-26.

6 Некоторые из них выявлены в работе: Грякалова Н.Ю. К генезису образности ранней лирики Блока (Я, Полонский и Вл.Соловьев) // Александр Блок. Исследования и материалы. Л., 1991 г. С. 53, 54.

7 Иванов Вяч.И. Лик и личины России: Эстетика и литературная теория. М., 1995. С. 124.

8 Ср. с мнением З.Г.Минц, которая еще в 1965 г. писала о "многоплановости ведущих образов цикла" (Минц З.Г. Лирика Александра Блока. Тарту, 1965. Вып. I.