Отв. ред. В. А. Хорев. М., 2004. 207 с.

Есть все основания утверждать, что польская русистика на переломе веков заняла лидирующие позиции в русистике мировой, и свидетельство тому - пятитомное издание "Idee w Rosji - Идеи в России - Ideas in Russia. Leksykon rosyjsko-polsko-angielski" (1999 - 2003). Его издание - в основном инициатива ученика всемирно известного слависта А. Валицкого Анджея де Лазари, историка, аналитика Польского института международных дел. Он выпустил ряд работ в жанре "истории идей" (пока мало освоенном отечественными специалистами), включая книгу на русском языке "Наполеон или Чичиков. Из истории русского национализма" (СПб., 1993), антологию "Польская и русская душа: от Адама Мицкевича и Александра Пушкина до Чеслава Милоша и Александра Солженицына" (Варшава, 2004) и другие исследования на разных языках.

Очередное свидетельство высокой компетентности де Лазари в русистике - монография о почвенничестве, во многом выросшая из диссертационного исследования о "последнем романтике" и одном из первых "почвенников", поэте и теоретике "органической критики" А. Григорьеве (1822 - 1864).

Книга состоит из семи глав и приложения. В первой главе определяется место почвенничества среди других "славянофильствующих" коллективистских мировоззрений, вторая и третья описывают идейное развитие основных его представителей. Следующие три посвящены рассмотрению соотношения категории народность с историей, религией и искусством. Заключительный раздел обрисовывает историософию течения, важными характеристиками которой является "убежденность в особой роли и миссии славян, прежде всего русского народа, в сотворении Царства Божия на земле" - и "противопоставление России Западу как совершенно иного, наиболее ценного типа культуры" (С. 189,190).

Почвенничество трактуется в книге де Лазари как мировоззрение мыслителей и писателей, объединенных вокруг журналов "Время" (1861 - 1863) и "Эпоха" (1864 - 1865), издаваемых братьями М. и Ф. Достоевскими в Петербурге. Более правомерно в этом плане было бы назвать книгу "В кругу Достоевских", тем более, что, по признанию младшего брата, именно Михаил Михайлович Достоевский первым счел необходимым "обращение к народности, к началам народным и возбуждение оторвавшегося от почвы общества к изучению народа нашего и к уверованию в правду основных начал его жизни" (С. 24).

Данное течение ориентировалось если не на примирение, то хотя бы на встречу различных групп интеллигенции, в первую очередь славянофилов и западников, между собой, а затем и их всех с народом - на "родной почве", отрыв от которой считался гибельным для судеб России. Их именовали преемниками славянофилов (или младославянофилами), но, как правомерно подчеркивает А. де Лазари, многие из "почвенников" были "исключительно русофилами" (С. 11).

стр. 120

Конечно, судьбы славянских народов волновали почвенников в первую очередь. Однако тот же Ф. Достоевский неоднократно предупреждал, что западные и южные славяне могут очень уж поспешно отвернуться от России. Соответствующие цитаты, констатирующие такую склонность, постоянно приводятся и сегодня для объяснения нарочитого дистанцирования посткоммунистической элиты и интеллигенции стран Центральной Европы от всего "советского", идентифицирующегося с "русскостью".

Автор книги, глубоко проникая в "почвенничество", считает, что оно и охватывает круг идей Ф. Достоевского, и как бы прорывается ими. Призывы великого русского писателя "соединиться с народной почвой", разделявшиеся и другими "почвенниками" (в первую очередь А. Григорьевым, творчество которого изучено А. де Лазари как мало кем, в том числе и в России, но также драматургом А. Островским, которого он репрезентует как именно социального мыслителя, философов Н. Данилевского и Н. Страхова, писателей Д. Аверкиева и В. Крестовского, публициста А. Разина), сменились признанием "общечеловечности" русского человека, способного понять и принять другие "почвы".

Диалектика "подлинно народной души" корректно изложена польским исследователем, хотя его оценки исследуемого течения весьма неоднозначны. Он прослеживает идейную судьбу "почвенничества", находя его отзвуки в прозе "деревенщиков", равно как и предпосылки его модернизации в политическую идеологию, близкую к "советской религии и психологии осажденной крепости" (С. 204).

Особо хотелось бы отметить тонкий анализ мыслей Н. Н. Страхова (1828 - 1896), который был "поверенным" таких великих мыслителей, как Ф. Достоевский и родившийся с ним в один год Л. Толстой, но так и не стал властителем дум России: его лозунг "борьбы с Западом" - хотя только в литературе - не пришелся ко двору реформирующейся России. И де Лазари справедливо подчеркивает, что Страхов смотрел на Россию не с "почвы", а из окон дома, "напоминающего огромный книжный шкаф" (С. 43). Да еще с кресла государственного чиновника, в которое его "загоняли" денежные затруднения. По мнению своего почитателя литературного критика начала XX в. В. В. Розанова, он был независимым - но, отмечает де Лазари, той независимостью, которая не имела веса в глазах читающей публики. Особенно в тени вышеупомянутых гигантов мысли.

Почвенничество Достоевского подвергается польским автором особо пристальному рассмотрению, поскольку это была выстраданная русским писателем идея. Действительно, тот сам видел, что "толпа смеется над целующим землю Раскольниковым" (С. 148) - что уж говорить о более хладнокровных наблюдателях...

Но одно дело - такая данность, и другое - заданность, в соответствии с которой мучительно любимые герои Достоевского преступают через смех и неприятие, утверждая идею всечеловечности. От польского автора не укрылось, что в публицистике идея, предполагающая апологию русской народности, сочетается с весьма недоброжелательным (мягко говоря) отношением к идеям других народностей. "В сущности, не было ни одного народа, за исключением русских, о котором Ф. М. Достоевский отзывался с симпатией. Даже болгар и греков, несмотря на их православное вероисповедание, он подозревал в отступничестве" (С. 127).

Что правда - то правда, хотя "ненавистному" вдвойне (как немцу и протестанту) врачу одного из городов России Достоевский и воздавал вдвойне в своих похвалах в одном из "Дневников писателя". Обходить этот вопрос, гордясь великим писателем и приводя свидетельства любви к нему на Западе, вряд ли правомерно, считает де Лазари (а тем более бездумно преклоняться перед любой его идеей). Здравый смысл, к которому апеллирует де Лазари, позволяет ему ставить такого рода вопросы перед истовыми почитателями Достоевского, которые тексты, написанные "на случай", воспринимают как истину в последней инстанции и которые его риторические формулы в духе романтизма о всечеловечности трактуют как универсальную мудрость "Все тот же Тютчевский аргумент: умом Россию не понять! Какой же я тогда всечеловек, если меня никто не понимает? Какой же я всечеловек, если ум у меня не там, где у других людей?" (С. 204, 205).

стр. 121

Данные эмоционально насыщенные парадоксы являются одновременно продуманными выводами строго научного исследования почвенничества.

Известно (и автор на это указывает), что почвенничество оценивается как наиболее адекватное выражение "русской души". Де Лазари согласен с такой оценкой, однако со многими оговорками и не избегая крайне острых углов. В этом смелость де Лазари как исследователя и даже стилиста: изложение его мыслей в книге и доказательно, и увлекательно.

Монографических исследований почвенничества на русском языке практически нет. Книга де Лазари закрывает эту лакуну. А в приложении к ней "Почвенничество сегодня" правомерно подчеркивается, что некоторые его идеи живы и сегодня. Их активно эксплуатируют писатели и мыслители, настоятельно подчеркивающие некую "избранность" русского народа в его осуществлении миссии "всечеловечности" - пары категорий явно романтического характера (С. 204).

Подобного рода идеи трудно применимы для объяснения многих процессов современности, хотя они никак не списываются в каталог "идеи прошлого". "Русская мысль все еще борется за избранное Мы, а имя Достоевского остается аргументом в этой борьбе" (С. 196).

Но укоренение в "почву" не может не быть реакцией на насильственно импортируемые "общечеловеческие ценности", хотя и необходимые в век глобализации, но не взращиваемые, а именно навязываемые. А ведь такого рода ценности, как говорил в Нобелевской лекции 1974 г. Ф. фон Хайек - так сказать, австро-английский "почвенник" - не изготовляются "по заданному образцу, подобно тому, как ремесленник создает свое изделие", а культивируются "путем формирования подходящей среды, подобно тому, как это делает садовник для своих растений" (1. С. 176).

По данному и другим вопросам автор этого интереснейшего исследования нацелен на полемику. И есть основания предполагать, что она будет вестись достаточно интенсивно, поскольку в рассматриваемой книге затронуто одно из нервных окончаний отечественной мысли, корни которой уходят в родную почву.

Книга вызовет интерес не только русистов и славистов. Она прозвучит и как свежее слово в нынешних философско-публицистических дебатах о "судьбе России". Этим и оправдано ее издание.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Хайек Ф. фон. Претензии знания // Вопросы философии. 2003. N 1.