Недавно вышедший сборник "Книга в пространстве культуры" (М., 2000), подготовленный Отделом культуры ИС по материалам конференции 1995 г., рассматривает проблемы развития книгопечатания, содержания и функций печатных изданий в славянских (и не только) странах на протяжении нескольких столетий. Велико научное и нравственное значение этой работы. Сообщая много нового о важнейшей стороне письменной культуры славян, находившей выход и распространение сначала в рукописях, а после знаменитого изобретения Гуттенберга и в печатных изданиях, сборник вносит свой вклад в поддержание высокого авторитета книги, которому, увы, серьезно угрожают и телевидение, и компьютеризация культуры. При безусловной пользе эти достижения научно-технического прогресса уменьшают потребность в чтении, отвлекают людей от книги, что чревато культурной деградацией общества. Сборник "Книга в пространстве культуры" объективно противодействует этим тенденциям.

Предлагаемая читателям "Славяноведения" статья, непосредственно связанная с проблематикой сборника, вносит в нее свой, - может быть, частный, но важный - аспект.

Каждая книга после того, как она издана, т.е. материализовалась и ушла к читателю, и когда из нее, как говорится и "слова не выкинешь", и ничего не прибавишь, тем не менее сохраняет способность вбирать в себя - уже на дорогах странствий по свету - новую, нередко уникальную информацию. Из исследований древнеславянских культур известно о пустых листах, оставляемых Симеоном Полоцким в рукописных книгах с перспективой их дополнения, "упаковывания" в них нового материала [1]. Но и печатная книга в какой-то мере остается "книгой открытой", куда и автор и читатель может "упаковать" нечто новое, что-то раскрыть еще в ней и в себе. Ян Амос Коменский, например, призывал читателей "работать с книгой", делать на своих и чужих произведениях подчеркивания, заметки на полях [2]. Оставленные на книге следы могут дать ценные сведения и о творческой динамике ее автора, и об особо важных для него вещах. Они могут сказать и о рецепции произведения, о том, как работали с книгой люди разных эпох, какие ее положения и идеи казались особенно актуальными.

Разновидностью дополнительной информации об авторе и его читателе являются дарственные надписи на книгах, сделанные уже в процессе их обращения: автографы писателей или посторонних людей, преподносящих книгу в подарок.

Будагова Людмила Норайровна - д-р филол. наук, зав. научным центром Института славяноведения РАН.

стр. 89

История пока умалчивает, кто, где, когда впервые снабдил свое или чужое произведение автографом-посвящением, положив тем самым начало большой культурной традиции, способной пролить свет и на судьбу произведения - степень его популярности, и на ту социальную среду, где оно пользовалось спросом. Эта вышедшая в обиход привычка создала целый культурный пласт рукописных текстов, которые представляют большой интерес для литературоведов и культурологов, историков и социологов. Каждая дарственная надпись, исходящая как от автора, так и читателя книги, по- своему красноречива и может быть источником ценной культурно-исторической информации разного плана. Иные же по своим достоинствам могут соперничать с гномическими литературными или окололитературными произведениями тиражом в один экземпляр.

Книги с дарственными надписями есть практически в каждой семейной библиотеке. Они очерчивают круг друзей и домашний круг ее владельца, что-то говорят о его связях, вкусах, наклонностях. Именно с надписанными книгами человек расстается в последнюю очередь, потому что они становятся чем-то большим, чем просто книги. Даже снабженные надписями стереотипными ("Дорогой дочурке, сыну, внуку, внучке" и т.д., "В день рождения от мамы, папы, дедушки, бабушки" и т.д.) они обретают особую ценность, становятся своеобразным олицетворением дарителей, несут на себе их почерк, следы прикосновений их рук и души. Так, например, все еще хранит на себе тепло материнских рук зачитанный томик Н.А. Некрасова, когда-то подаренный дочке ко дню рождения. Тогда он пришелся на осень 1941 г. и праздником не был. Немцы рвались к Москве. Отец был в ополчении. Мать с детьми шла в тот день по пыльной казанской улице, вдруг увидела книжный магазин, открыла дверь и вышла оттуда с книгой своего любимого поэта, прибавив к его строчкам - свою, рукописную.

Подобные надписи "по случаю" - свидетельства и в пользу самой книги, они удостоверяют факт ее избранности, говорят о том, что она прошла личный отбор. Книги с автографами дарителей, хранящиеся в домашних библиотеках - частицы биографии их владельцев, фрагменты семейного дневника.

Но вот они покидают свои дома, попадают к букинистам, на книжные развалы, и теперь уже становятся документами того времени, когда их читали и дарили, но документами не безличными, а хранящими память о людях, бравших их в руки, писавших на них какие-то имена. Для этих имен такие книги становятся своеобразными пропусками в историю. Их можно сравнить с именами мореплавателей, спасшихся после кораблекрушения и пославших весть о себе в бутылке, брошенной в море с надеждой, что ее прибьет к людным берегам. Только надписи на книгах - это вести, брошенные в океан времени, у которых тоже есть надежда не потеряться в нем.

Так, однажды, к берегу автора этих строк прибило томик дореволюционного издания "Сказок и легенд" братьев Гримм. Он был куплен на книжном развале в Женеве в середине 1960-х годов. Книга открывалась выведенной четким каллиграфическим почерком - со всеми необходимыми наклонами и нажимами - надписью, способной взволновать современного читателя, пожалуй, больше, чем содержание известных сказок. Вот эта надпись, сделанная не выцветшими с годами чернилами: "Дана сия книга в награду ученику 1-го класса Варшавской Первой 4-х классной мужской прогимназии Штикгольду Станиславу за отличное поведение и отличные успехи, оказанные им в течение 1907/8 учебного года. Г. Варшава, 13 мая 1908 года. Инспектор прогимназии... Уч. Секретарь Совета...". Эта надпись, послужившая "пропуском в историю" и Станиславу Штикгольду, и всей варшавской мужской прогимназии, красноречива - она говорит и о принадлежности части польских земель Российской империи, и о существовании в Варшаве русских школ, и что-то об общей системе образования в царской России. Она заставляет предположить, возможно, нелегкую судьбу этого примерного ученика, встретившего потрясения 1917 г. уже не мальчиком, а юношей; вероятно, занесенного бурями своего времени на чужбину, скорее всего - бедствовавшего. Ведь книга, прекрасно изданная, призванная храниться как реликвия, как напоминание о детстве, о школьных успехах, о счастливом майском

стр. 90

дне 1908 г., еще далекого и от войны, и от революции, была продана букинистам. Такие надписи способны взволновать воображение как знаменитый пушкинский цветок, "засохший, безуханный, забытый в книге", вызывающий вопросы:

И жив ли тот, и та жива ли?

И нынче где их уголок?

Или уже они увяли,

Как сей неведомый цветок?

Другая надпись по тому же случаю успешного окончания школьного года, но уже от 4 июня 1945 г. на "Сочинениях В.В. Маяковского в одном томе", подаренных "Ученице четвертого класса 175 школы Свердловского района г. Москвы" от лица директора, классного руководителя и других учителей - это тоже документ времени. Вместо политически нейтральных братьев Гримм отличникам дарят книгу Маяковского, причем подписанную к печати 28 января 1941 г. Изданная в канун Великой Отечественной войны, она находит своих юных читателей уже после ее окончания. Вероятно, подобрать из военных изданий подходящую книгу для подарка школьникам было трудно. Две надписи из разных эпох, сделанные по одному и тому же поводу, говорят и о стойкости добрых, еще дореволюционных, традиций русской школы, не потерянных и в советское время: одаривать учеников книгами.

Особенно интересны дарственные надписи авторов книг - писателей, критиков, ученых. Они бывают и формальными, стереотипными, и оригинальными, личными, способными существенно дополнить облик дарителя (и одаряемого) новыми, неожиданными чертами. Есть авторы, которые вкладывают в свои посвящения друзьям душу, превращая их в часть творчества, в способ самовыражения.

Собрать и систематизировать все дарственные надписи известных писателей практически невозможно, как невозможно проследить все пути и судьбы их книг. Но вполне возможно рассмотреть и проанализировать те из них, что находятся в доступных библиотеках.

Порой автографы известных людей публикуют мемуарные издания, давая благодатный материал для исследователей. Так, более десятка дарственных надписей поэта содержит иллюстративный материал в книге "Воспоминания о Борисе Пастернаке" (М., 1993. Подбор иллюстраций произведен М.И. Фейнберг). Они обогащают уже опубликованные произведения и сам облик поэта новыми мотивами и чертами: своей оригинальностью, нетрафаретностью они вправе претендовать на внимание литературоведов, будучи по сути дела уникальными рукописными произведениями поэта. В них сказалась, например, редкая сердечность Пастернака, его "необычайная отзывчивость и щедрость на ласковые и добрые слова" (А. Поливанова) [3], которые он не особенно жаловал в стихах, не до конца раскрывая свою душу. Его дарственные надписи очерчивают и круг общения автора, и более узкий круг друзей, отмечают их роль в его судьбе. Они щедро выражают его чувства к адресату, отзываются на чужие настроения и мечты. Подобные тексты требуют душевной сосредоточенности, личного мысленного общения с хорошо знакомым человеком. И как много они говорят порой о самом дарителе, сколько живых мгновений его повседневного бытия могут сохранить!

Во многих дарственных надписях Пастернака проявляется его искреннее уважение к своим адресатам, восхищение ими на фоне удивительной личной скромности, заниженных самооценок, довольно часто присущими людям истинно великим. Незначительные люди и художники обычно этим не страдают. Вспомним, например, каким болезненным ощущением собственной несостоятельности пронизаны дневники Франца Кафки, который мучительно сравнивал себя - не в свою пользу! - с какими-то благополучными и сытыми бюргерами, считая именно их людьми состоявшимися, достойными всяческого восхищения. Своего рода "кафкианское самоуничтожение" сквозит и в дарственных автографах Пастернака, этих фрагментах его "дневника".

стр. 91

Вот надпись на книге "Девятьсот пятый год" (М; Л., 1927): "Дорогому Якову Захаровичу Черняку на добрую память о зиме 1926-7 и в благодарность за помощь, без которой не было бы и книжки. Б. Пастернак. 15. IX. 27". И на ней же, более интимное: "Милому Яше с любовью и без пустяков". А вот еще: "Дорогому другу Косте Локсу, у которого я учился писать прозу не оправдавши его влияния. Борис. 19. IV. 25" (Надпись на книге: "Рассказы". М; Л., 1925). Непременное возвышение адресата и недооценка собственного "я" - лейтмотив пастернаковских посвящений, когда бы он их ни писал. "Николаю Асееву, кровному куску жизни моей - мистический сумбур, который напомнит ему далекое и милое прошлое. Б. Пастернак", - начертано на "Тайнах" Гете в переводе Пастернака, изданных в 1922 г. Вряд ли "мистический сумбур" относится к Гете, скорее, к собственным переводам.

"Дорогая Анна Робертовна, - пишет поэт на своем однотомнике 1936 г., презентуя его А.Р. Грейгер- Анастасьевой. Вы - молодчина, и прелесть, и герой, а книжка мне не нравится и я ее надписываю неохотно. От души желаю Вам успеха в Вашей неравной борьбе с судьбой и победы. З0. Х. 39". Просьба Лидии Корнеевны Чуковской надписать книгу переводов Шекспира (М., 1949. Т. I) дает повод выразить свое отношение к ее творчеству, а еще - благодарность за поддержку: "Лидии Корнеевне Чуковской. Вы хотите, чтобы я надписал Вам Шекспира. Тогда я напомню Вам с благодарностью, как нравилось мне многое из Ваших стихов и места в поэме, и какою поддержкой были разговоры с Вами, когда я еще на что-то надеялся и начинал роман. Б. Пастернак. 7 августа 1949 г.".

Выражая чувства к своим адресатам, Пастернак проявляет дружеский интерес к их жизненным планам, предается воспоминаниям, показывает, как близко и ему то, что дорого им. Делая надпись на книге своих переводов Важа Пшавелы, адресованной поэтессе и переводчице О. Силловой- Петровской, он не забывает пожелать ей творческих успехов: "Дорогой Оле Силловой на счастье в ее будущей литературной деятельности от любящего и преданного ей Б. Пастернака. 29.Х.35". А надписывая свою старую статью "Несколько положений" (сборник "Современник". 1922 г.) для А. Тарасенкова, объясняется в любви к нему и его дому:" Толя, я по твоему желанию надписываю тебе эту статью в октябре 1947 года. Я рад, что у тебя; такой дом: с душой и настроением, с таким деревом над ним, в таком живописном и исторически славном переулке. Меня с тобой связывает чувство свободы и молодости, мы все с тобою победим. Я целую тебя и желаю тебе и всему твоему счастья. Б.П. 16 окт. 1947 г.".

Драгоценные "частицы бытия" канувших в Лету времен, осевшие в посвящениях Пастернака, воссоздают атмосферу жизни и самого автора, тех ее часов и мгновений, когда рука поэта тянулась к перу, в перо к изданной книжке, чтобы запечатлеть в ней что-то очень личное. Так, на одном- единственном экземпляре сборника рассказов "Круг" (1925) все еще живут чувства Пастернака к его первой жене и сверкает солнце весны 1925 г. "Золотой девочке, обожаемой, моей. Чтобы не умничала, не воображала, не судила. Купалась, улыбалась, восхищала. Писала красками и рисовала лучше всех, и делила жизнь без вспышек преходящей старости (озлобления), и всегда молодая, какой я ее узнал, какою знал и какою люблю и жду от Синяковых в это мгновение: в два часа десять минут пополудни тридцать первого числа марта месяца 1925 года. Солнце, мальчик спит, она пишет натурщицу, у нас денег на неделю, я начинаю 2-ю гл. Спекторского. Дай бог всегда так. Боря".

А на "Антологии английских писателей", адресованной Е.Б. Черняк, все еще дышит сыростью другой весенний денек: "Милой Елизавете Борисовне, спутнице воплощенных выносливостей на память о человеке, этим воплощением злоупотреблявшем (Фраза непонятная, но правдивая). 2/V.27. Холодный гриппозный день. Б.П.".

Серию пастернаковских посвящений можно рассматривать как комментарии к собственному творчеству, проясняющие психологию и хронологию творческого процесса ("...начинаю 2- ю гл. Спекторского" - 31 марта 1925 г.), его принципы, названия произведений и т.д., что важно для исследования столь неоднозначной пастернаковской поэзии.

стр. 92

Объясняя Алексею Крученых, почему свой сборник 1931 г. он назвал так же, как и книгу 1917 г. - "Поверх барьеров" - поэт указывает в дарственной надписи, сделанной на сборнике лишь в 40-е годы: "С течением лет самое, так сказать, понятие "Поверх барьеров" у меня изменялось. Из названия книги оно стало названием периода или манеры, и под этим заголовком я впоследствии объединял вещи, поздней написанные, если они подходили по характеру к этой первой книге, т.е. если в них преобладал объективный тематизм и мгновенная, рисующая движение, живописность. Б.П. 9 декабря 1946".

Некоторые надписи помогают прочтению пастернаковских текстов, показывают, какие ассоциации они вызывали у автора, какие мотивы и образы были для него главными, ключевыми. Ничто иное, как дарственная надпись поэту и переводчику С. Боброву на книге "Темы и вариации". Четвертая книга стихов (изд. "Геликон". М., 1923) обратит внимание исследователей прежде всего на стихотворения "Шекспир", "Орешник", "Сон в летнюю ночь", где есть такие строфы:

Извозчичий двор и встающий из вод

В уступах - преступный и пасмурный Тауэр,

И звонкость подков и простуженный звон

Вестминстера, глыбы, закутанной в траур.

Оконца и зерна лиловой слюды

В свинцовых ободьях. - "Смотря по погоде.

А впрочем... А впрочем, соснем на свободе.

А впрочем - на бочку! Цирюльник, воды!"...

("Шекспир")

Орешник тебя отрешает от дня,

И мшистые солнца ложатся с опушки

То решкой на плотное тленье пня,

То мутно-зеленым орлом на лягушку.

О место свиданья малины с грозой,

Где в тучи рогами лишайника тычась,

Горят, одуряя наш мозг молодой,

Лиловые топи угасших язычеств.

("Орешник")

Синеет белый мезонин.

На мызе - сон, кругом - безлюдье.

Седой малинник, а за ним

лиловый фунт его прелюдий.

("Сон в летнюю ночь")

Надпись на книге показывает, что этот сборник был окрашен для Пастернака в сумрачный и романтичный лиловый цвет, цвет слюдяных окошек шекспировской эпохи, цвет "топей" прошлого и любимый цвет сецессии, и что из всех образов неслучайно был выделен многозначный "орешник". Он был для него не только приметой родной природы, но и символом человеческих качеств, а еще - камертоном, настраивающим на волну определенных аллитераций (орешник-отрешает- мшистые-решкой и т.д.); воссоздавших, может быть, ненамеренно, лесные шорохи.

Вот какие подсказки дает всего одно лишь пастернаковское посвящение: "Мало кем раскушенному горькому грецкому ореху дарит эти излияния - чернильного орешка - жертва происшествия. Сергею Павловичу Боброву с нежностью, взывающей к беспощадности, единственно способной смыть этот лиловый позор. Б. Пастернак. 29.1.23. Берлин".

Имело бы смысл, чтобы люди, имеющие на своих книгах писательские автографы, сделали их всеобщим достоянием. Они должны войти в обиход наравне с письмами, дневниками и записными книжками писателей. Надписи на книгах - даже не такие

стр. 93

содержательные, лиричные, личные как у Пастернака, - это живой контакт с человеком и его эпохой. Выведенные старыми чернилами, они воскрешают прошлое, действуют как кадры документального фильма, дают нечто большее, чем сухая информация об авторе. Можно просто прочитать, к примеру, о Ярославе Врхлицком, что тот дружил с издателем и критиком Ладиславом Квисом, но другое дело - взять в руки книгу, подаренную Врхлицкому и хранящуюся в его библиотеке - "Вацлав Шольц. Подснежники. Издал и предисловие написал Ладислав Квис в Праге 1905", прочесть надпись: "Другу Ярославу Врхлицкому. На память. Ладислав Квис. 2/6 1905 г." 1 . Это как совершить путешествие в светлый июньский день далекого прошлого, когда стареющему классику, теснимому молодым писательским поколением, подарили в знак уважения и дружбы сборник стихов давно умершего чешского романтика, чем-то созвучных и атмосфере рубежа веков, и некоторым струнам поэзии Врхлицкого 2 .

Некоторые автографы - свидетельства культурно- политической борьбы своего времени - способны прояснить объективную роль в ней тех или иных личностей. Имя Иржи Тауфера сегодня ассоциируется в Чехии с многострадальным соцреализмом, с официозной культурой послевоенной Чехословакии. Однако он, пропагандист предреволюционного русского футуризма, переводил не только Маяковского, но и Хлебникова. Он - автор монографии о Незвале (1957), где была предпринята первая успешная попытка реабилитации чешской авангардной поэзии, а вместе с ней и свободомыслия, стимулировавшего, может быть и помимо желания Тауфера, "пражскую весну" 1968 г. Как бы ни относиться к поэту за его "просоветскую" позицию и революционный романтизм, нельзя не оценить его роль в защите европейского художественного авангарда, враждебного тоталитарным режимам, и чешских писателей- авангардистов, в первую очередь Незвала, над которым в конце 40-х - начале 50-х годов, нередко сгущались тучи обвинения в "формализме" и других "грехах". К Незвалу в Чехии сейчас отношение неоднозначное - как поэту чуть ли не официальному и якобы всегда угодному просоциалистическим властям. Но эту репутацию способна поколебать коротенькая надпись Незвала на книге, адресованной Тауферу - она говорит о том, что каждый из них по-своему сопротивлялся догматическим тенденциям в послевоенной чешской культуре, что Незвал и после войны не утратил своего авангардного свободолюбия, а Тауфер отважно его защищал. "Иржи Тауферу, который не позволил ураганам уничтожить мой труд", - написал Незвал на книге стихов незадолго до смерти, отдавая должное способности своего друга идти, как и он сам, против течения.

Обладает примечательными автографами известных поэтов (В. Незвала, В. Завады, Я. Смрека, Я.Р. Поничана, М. Червенки и др.), критиков, литературоведов, искусствоведов (в том числе товарищей по работе) и автор этой статьи. Сделаем попытку их классифицировать. Самую большую группу составляют надписи, выражающие добрые отношения к адресату; даже самые простые, они - память, моральная поддержка. Сакраментальный вопрос, волнующий каждого, но произносимый лишь в определенной ситуации - "Ты меня уважаешь?" - находит здесь неизменно положительный ответ. Это бодрит.

Некоторые автографы индивидуализированы и конкретизированы, отражают момент и ситуацию дарения, приоткрывают характеры, биографические моменты. Вот россыпь разножанровых надписей, сделанных соавторами на экземпляре "Очерков истории чешской литературы XIX-XX вв." (М., 1963). Приведены с небольшими сокращениями: "На память о совместных заботах и творческих спорах. С. Никольский"; "чувствующей поэзию, не потерять это качество! А. Соловьева"; "...Эта книга всегда

1 Здесь и далее названия чешских книг и сделанные там надписи даются в русских переводах.

2 Пользуюсь случаем поблагодарить за эту возможность Кароля Билека, директора филиала Литературного архива Музея чешской письменности. Филиал расположен в замке местечка Старе Грады и содержит мемориальные кабинеты Я. Врхлицкого, А. Ирасека, Э. Красногорской, где собраны их вещи, книги и воссоздана домашняя обстановка, в которой они работали и жили.

стр. 94

будет напоминать о Вашей молодости, научной и вообще. Л. Кишкин"; "Да будет эта книга самой плохой из всех, которые суждено нам еще написать. С. Шерлаимова" (подпись вверх ногами. - Л.Б. ); "Не требуй от меня высоких слов - истинные чувства в них не нуждаются. И. Богданова"; "От участника "со стороны" Д. Марков". Здесь - и атмосфера работы над книгой, и забота научного руководителя о будущем своей подопечной, и мудрое пророчество старшего коллеги, и планы на будущее, эмоциональность одних и сдержанность других.

Имя чешского поэта, надписавшего в подарок библиотечный экземпляр своей книги, поскольку другого у него не было под рукой, и удостоверяющего, что она была не украдена, а получена от автора, - умолчу. Но нет нужды скрывать другое имя - Л.А. Софроновой, зафиксировавшей в автографе момент дарения, памятный и для нее и для адресата. На своей книге "Польская театральная культура эпохи Просвещения" надпись датирована днем "Ученого Совета 9.III.88". С искусствоведом Л.И. Тананаевой мы жили в семейном общежитии докторантов Академии наук, на пятом, чердачном этаже старого московского дома. И книгу свою "Карел Шкрета. Из истории чешской живописи барокко" (М., 1990) она надписала, оживив далекие годы: "Такой-то - в память "5-го этажа", нашего детства и долгой-долгой дружбы. Лариса. 4.IV.92". На одном из посвящений - еще один адрес из более позднего времени, когда мы переехали в другой дом, и коммуналка осталась в прошлом. О нем напоминает "Жизнь с мыслью. Книга счастливого человека (пока)" (М., 1995), где написано: "коллеге и соседке домами детства и секторами - на добрую память о многом общем. 27.V.97. Гачев". Чешский литературовед и писатель Владимир Мацура в автографе на книге "Счастливая эпоха. Символы, эмблемы и мифы 1948-89" (Прага, 1992), посвященной социалистическому мифотворчеству, оживил прошлое по-своему, коснувшись совсем других его сторон: "Пани Будаговой, которая все это знает по своей стране. Владимир Мацура. 6.12.92. (т.е. к Микулашу)".

И в моей коллекции есть автографы, обогащающие облик дарителя, комментирующие его творчество и т.д. Один из них принадлежит чешскому поэту и литературоведу Мирославу Червенке. В нем гораздо ярче, чем в его стихах и статьях проявлен юмор, яркое свойство чешского национального характера. На "Словаре чешских писателей" (Прага, 1964), богато иллюстрированном фотографиями и портретами (там была и фотография самого Червенки), он написал: "Такой-то, чтобы она могла убедиться, какая их уйма (и препротивных!) этих чешских писателей", что подтвердил своей подписью и литературовед Зденек Пешат. Четко определил смысл своей поэзии в надписи на сборнике стихов "Обитель дома моего" (М., 1993) М.В. Фридман. Он назвал их "исповедью... десятилетий". Подробно прокомментировал историю создания книги стихотворений "Еще пожить на земле" (Градец Кралове, 1979) чешский поэт Иржи Карен: "...Примите, пожалуйста, эти стихи, писавшиеся, когда речь шла о моей жизни... Молодежь упрекает их за дешевый оптимизм, но в них каждая оптимистическая нота дорогого стоит... Сентябрь 1980 г." А уже упоминавшийся Мирослав Червенка в надписи на сборнике своих переводов современной русской поэзии (Прага, 1964) прокомментировал целую область творчества, определив особенности переводческого искусства, как "попытки пересаживания из одного контекста в другой".

Но вернемся к проблеме дарственных надписей стереотипных, без проблесков индивидуальностей дарителя и адресата. Они тоже показательны, так как могут быть своеобразными тестами на некоторые свойства натуры, раскрывая эмоциональность или сдержанность человека, его зависимость или независимость от людей "вышестоящих", его внимание или полное равнодушие к табели о рангах. Есть категория авторов, которые по-разному подписывают книги начальству и подчиненным. К личностям пастернаковского масштаба такой тест неприменим. Табель о рангах не имеет для них никакого значения.

Восприятие дарственных надписей тоже может сказать о человеке что-то примечательное. Некоторые люди, не привычные к посвящениям, порой не чувствуют их

стр. 95

специфику и суперлативные клише могут принять за чистую монету, формулу вежливости за признание в любви. Известен курьезный случай, когда одна вполне цивилизованная и чуть простодушная женщина устроила своему мужу нагоняй, всерьез приревновав его к дарительнице книги, которая закончила надпись на ней словами "твоя Эльза".

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Сазонова Л.И. Рукописная книга в культуре русского барокко. Доклад на конференции "Книга в пространстве культуры". М., ИС. 1995.

2. Мельников Г.П. Книга в культурно-философской концепции Я.А. Коменского // Книга в пространстве культуры. М., 2000. С. 42.

3. Воспоминания о Борисе Пастернаке. М., 1993. С. 490.