К 150-летию со дня рождения Т. Г. Масарика

В 1997-1998 гг. журнал "Вопросы истории" осуществил публикацию бесед К. Чапека с Т.Г. Масариком [1], источника, который, наряду с несомненной познавательной ценностью (отнюдь не только для специалистов по чешской и словацкой истории), сохраняет известное значение как литературное явление. Жанр этого произведения имеет довольно богатую традицию в мировой литературе - достаточно вспомнить "Разговоры с Гете в последние годы его жизни" И.П. Эккермана. Но при всей укорененности в традиции, этот жанр таит в себе неограниченные возможности отступления от канонических образцов, ибо многое зависит от индивидуальностей собеседников, их уникального жизненного опыта, масштабов и разносторонности дарований.

Беседы одного из крупнейших чешских писателей XX в. с выдающимся политиком и мыслителем, основателем Чехословацкого государства породили неповторимый творческий сплав, органично сочетающий в себе мемуары, философские диалоги в традиции, идущей от Платона, политический трактат и публицистическую проповедь. Реалии Габсбургской монархии 1860-х - 1880-х годов, межпартийная борьба в чешских землях начала XX в., будни чехословацкой политической эмиграции в Западной Европе и США времен первой мировой войны, первые шаги по строительству новой государственности после 1918 г. предстают в описании человека, на протяжении полувека (со времени известных дискуссий конца 1880-х годов о подлинности "Краледворской" и "Зеленогорской" рукописей и вплоть до своей кончины в 1937 г.) игравшего одну из ключевых ролей в политическом и духовном развитии чешской нации. Воспоминания перемежаются с обильными рассуждениями как о сущности демократии и социализма в их понимании Масариком, так и о более абстрактных философских материях.

Заметное место в беседах Масарика с Чапеком занимают российские сюжеты. Свидетельства непосредственного очевидца эпохальных событий в России 1917- 1918 гг. (Масарик в качестве специального уполномоченного Антанты с мая 1917 г. по март 1918 г. находился в России, занимаясь организацией Чехословацкого легиона из военнопленных австро-венгерской армии), отношение чехословацкого президента к царизму и к большевистскому режиму, его связи с деятелями российской культуры, роль

Стыкалин Александр Сергеевич - канд. ист. наук, старший научный сотрудник Института славяноведения РАН.

стр. 20

русской литературы в его духовном становлении - каждая из этих тем в ее преломлении на страницах "Бесед с Масариком" заслуживает специального рассмотрения. Мы остановимся лишь на одном, обозначенном в заголовке публикации, сюжете.

О России Масарик впервые услышал еще в раннем детстве, когда в семье вспоминали о "венгерском походе" русской армии 1849 г., происшедшем за год до рождения первого чехословацкого президента. В юности, в годы учебы в гимназии г. Брно, проявившийся интерес Масарика к русской культуре находился в тесной взаимосвязи с его размышлениями о славянстве. "Проблема, которая в те годы меня интересовала более всего, была славянство. Это меня волновало, хоть и неясно, и как предчувствие, уже в детские годы"; "из романтических симпатий к польским повстанцам (участникам восстания 1863-1864 гг., подавление которого царскими войсками юный Масарик тяжело переживал. - А.С.) гимназистом я учил польский, а в Вене принялся за русский", - вспоминал он [1. 1997. N 12. С. 92]. В Вене Масарик жил с 1869 г. Он закончил там гимназию, а в 1872 г. поступил в университет, где учился у известного философа Ф. Брентано, подготовив под его руководством и защитив в 1876 г. диссертацию о философии Платона. Сыну извозчика приходилось самому зарабатывать себе на жизнь, и, овладев русским языком, Масарик даже давал частные уроки русского.

Продолжив философское и социологическое образование в Лейпциге, Масарик в 1879 г. становится в Вене доцентом университета, а в 1882 г. получает приглашение в Прагу, где начинает работать в качестве экстраординарного профессора только что открытого чешского университета. "Уже в Вене, - вспоминал он, - я зачитывался русской литературой; позже, в Праге, она захватила меня целиком. Смею признаться, что тогда мало кто знал русскую литературу так хорошо, как я" [1. 1997. N 12. С. 93]. Это признание Масарика подтверждается не только отзывами людей, его близко знавших, но и его известными работами, посвященными осмыслению исторического призвания России, ее места среди восточных и западных соседей ("Россия и Европа", 1913 г. и др.). Духовный опыт прочтения русской литературной классики проявился в этих работах и в постановке религиозных и моральных проблем, и в поисках путей их разрешения (см. публикации на русском языке: [2-5]).

Наряду с художественной литературой, будущего чехословацкого президента интересовала русская философия, которую он рассматривал в сопоставлении с новой европейской философией от И. Канта до Ф. Ницше. В 1880-е годы Масарик испытал определенное влияние народнической социологии П. Лаврова и Н. Михайловского, в 1889 г. опубликовал работу о творчестве славянофила И. Киреевского. Позже, накануне первой мировой войны, Масарик признал, что изучение России и русской литературы помогло ему выработать более четкие представления относительно Гегеля и Фейербаха и что именно через русскую философию и литературу он смог осознать всемирно-историческое значение Юма и Канта [4. С. 106].

Содержательный очерк истории русской философии от П. Чаадаева до 1910-х годов дается в книге "Россия и Европа". Согласно концепции Масарика, рассматривавшего творчество русских мыслителей в общеевропейском духовном контексте, практическая устремленность русской философии и ее исключительный интерес к этическим проблемам имели своей обратной стороной пренебрежение гносеологическим подходом. Традиция философской критики ложного сознания не получила в России должного развития, а потому отрицание того или иного мифа вовсе не означало отказа от мифотворчества как такового. При недостатке рационально-критического начала происходила смена господствующих мифов. "Тоска по вере, направленная против скепсиса, вовсе не всегда обозначает тягу именно к религиозной вере, - русскому хочется верить во что угодно - в железные дороги (Белинский), в жабу (нигилист Базаров), в византизм (Леонтьев) и тому подобное. Леонтьев готов призвать на помощь против скепсиса даже насилие: он принуждает сам себя к вере" [2. С. 212-213]. Отсюда, по мнению Масарика, проистекает и исключительная роль художественной литературы в формировании русского национального сознания -

стр. 21

писатель ведь ближе к мифу, чем философ, а потому к нему охотнее прислушиваются те, кто жаждет новых мифов. Отсюда же и мистическое отношение к революции, которое в России сродни ожиданию чуда.

Вера в "русскую идею", в особое призвание России была одним из двигателей в духовных исканиях Ф.М. Достоевского, которого Масарик считал не только писателем мирового масштаба, но и крупным социальным мыслителем. При этом он не уставал полемизировать с его представлениями об особой миссии русского народа, выраженными, в частности, в "Дневнике писателя". Говоря о том, что будущее Европы принадлежит России, Достоевский, писал Масарик, исходит не столько из культурных, сколько из геополитических посылок: географическое положение России, мощь государства и численность нации для него важнейшие аргументы в пользу "избранничества" русского народа. А потому "русская идея" у него нередко оборачивается апологетикой самодержавной власти, и "всечеловек Достоевского - если вглядеться в него попристальнее - по существу предстает как шовинист" [5. С. 37 8]. Прославляя действия царизма на Балканах (так, что даже последняя запись в дневнике сделана во славу генерала Скобелева), Достоевский не хотел видеть, что эта политика, движимая имперскими амбициями, зачастую основана на пренебрежении человеческими жизнями, не имеет других духовных и моральных опор, кроме храбрости лучших русских солдат. "Я понимаю любовь Достоевского к русской земле, я понимаю любовь к прочной земле под ногами... Однако эти факторы почвы и обычая никоим образом не должны навязываться в качестве идеи, русской идеи" [5. С. 379]; "Русский мессианизм не принес добрых плодов России" [5. С. 380].

Изучая прозу и публицистику Достоевского, Масарик пытался проследить связь почвеннических идей как с православной духовной традицией, так и с русским национальным характером. По собственному откровенному признанию, сделанному в беседе с Чапеком, всю жизнь своим "англосаксонством" и американофильством он изживал в себе славянское анархическое начало. "Достоевский, - говорил в этой связи Масарик, - меня занимал даже негативно, я должен был сопротивляться русскому - и славянскому вообще - духу анархии, который он, несмотря на свое обращение к православию, так и не преодолел. Своей двойственностью он стал отцом русского иезуитства" [1. 1997. N 11. С. 115]. Вопреки настойчивому стремлению к обретению веры Достоевский, в трактовке Масарика, "был атеистом; он сам однажды сказал русским нигилистам: "Это вы мне будете рассказывать, что такое атеизм?" Но он стремился быть православным; стремился "изолгаться до правды". Пустое дело: никто не может вернуться к вере, если она утрачена - он может принять любую иную, но ту, которую потерял, ему уже не найти. Поэтому в этом искусственном православии Достоевского я ощущал нечто, похожее на иезуитство. Это не давало мне покоя: мне хотелось познакомиться с Россией и православием поближе" [1. 1997. N 12. С. 93].

В Россию Масарик впервые приехал в 1887 г., затем вновь - через год. Он побывал в Петербурге, Москве, Киеве, Одессе, посетил Сергиев Посад. "Мне хотелось видеть те улицы и вообще те места, которые я так хорошо знал по романам Достоевского, Толстого и других писателей", - заметил он позже [2. С. 187]. Знакомство с филологами-славистами произвело на него довольно-таки удручающее впечатление. В. Ламанский ему прямо сказал, что "русских интересуют только православные славяне, из других - более всего словаки, поскольку они так же наивны, как и русский Божий люд. Нас, чехов, как либералов и западников - они могли бы послать к черту" [1. 1997. N 12. С. 93]. В целом из своих первых поездок он вынес, по собственному признанию, примерно те же впечатления, что и за полвека до Масарика его соотечественник К. Гавличек-Боровский: "Любовь к русскому народу и неприятие официальной политики и признанной властями интеллигенции" [1. 1997. N 12. С. 93]. И естественную неприязнь с его стороны всегда вызывали довольно немногочисленные апологеты царского самодержавия и панславистских идей в чешских политических кругах: "Наших крикливых архиславистов, которые даже не потрудились выучить азбуку, я просто не признавал" [2. С. 187].

стр. 22

1880-1890-е годы, в которых Масарик усиленно занимался изучением русской культуры, были временем, когда "города и городишки пробуждались от провинциальной дремоты. Новые люди вторгались в жизнь, засучив рукава" [1. 1998. N 1. С. 86]; все "разбредалось и переплеталось; ну да, это была эпоха, когда распахивали окна в мир и открывали дороги в мир, но и искали самих себя" [1. 1997. N 12. С. 100]. "Брожение умов тогда наблюдалось и в литературе. К нам потоком пошли произведения иностранных авторов; французов, от Золя до символистов, и северных; особенно сильное впечатление производил Ибсен... На общество вдруг обрушилось множество новых впечатлений и критериев" [1. 1997. N 12. С. 100]. Едва ли не самая мощная струя в этом потоке проистекала из России. Как свидетельствует Масарик, "русская литература, особенно Толстой и Достоевский, уже обретали авторитет и влияние" во всем мире [1. 1997. N 12. С. 100]. Осознавая мировое значение Толстого, пражский профессор философии решил лично познакомиться с одним из властителей дум молодых поколений не только русской, но и - шире - европейской интеллигенции. "Первый раз я навестил его в Москве, в его дворце (речь идет об усадьбе в Хамовниках. - А. С.). Как сейчас помню, он почти с гордостью показывал мне свой рабочий кабинет: деревянный деревенский потолок, до которого можно дотянуться рукой, однако потолок этот специально вделан в высокую господскую комнату. В этой деревенской избе - письменный стол с удобным кожаным креслом и диваном - для деревенской избы это, конечно, никак не годилось". Ходил Толстой "в подпоясанной мужицкой рубахе и сапогах, которые сшил сам; разумеется, очень плохо они были сшиты. К чаю он пригласил меня в господские покои - сплошь красный бархат, по обычаю аристократических домов" [1. 1997. N 12. С. 93]. "И в графской столовой он употреблял только простую деревенскую пищу, но эта самая мужицкая каша изготовлялась на чистой графской кухне, и графиня часто пододвигала к нему блюдце со сладким вареньем (Толстой любил сладости), которое он, как бы не замечая, поедал. Чай он пил по-мужицки, цедил через кусочек сахара, но чай-то заваривался тонкий, первосортный" [2. С. 192]. Уже при первом посещении Масарику бросилось, таким образом, в глаза, что своего идеала опрощения Толстой не достиг. После трапезы хозяин повел гостя в приусадебный парк, где разговор зашел на философские темы. Говорили о Шопенгауэре, "которого Лев Николаевич понимал плохо; посреди разговора он остановился как мужик на меже и предложил мне быть его последователем - мне это показалось фальшивым, искусственно-примитивным, неестественным" [1. 1997. N 12. С. 93].

Во время своих трех посещений России (1887, 1888, 1910 гг.) Масарику неоднократно довелось побывать и в Ясной Поляне, где в последний его приезд земляк философа доктор Д. Маковицкий смотрел хозяину в рот и записывал огрызком карандаша каждую произнесенную сентенцию. "Перед деревней мостик был настолько шаток, что лошади могли сломать ноги; пришлось объезжать. Около пополудни я подъехал к усадьбе; мне сказали, что Лев Николаевич еще почивает, потому что всю ночь вел дебаты с Черновым (1) и гостями. Тогда я пошел посмотреть деревню; она была грязна и убога" [1. 1997. N 12. С. 93].

Непоследовательность и даже некоторая показушность толстовского аскетизма, как и явная искусственность теории "опрощения", резко контрастировали с его художественным гением, умением постичь глубины человеческого духа. Особенно чуждыми показались прагматической натуре позитивиста Масарика представления Толстого о мужицком достоинстве, лишь уводящие в сторону от решения больных социальных проблем. "Толстой сам сказал мне, что пил из стакана сифилитика, чтобы не обнаружить брезгливость и тем не унизить его; об этом он подумал, а вот уберечь своих крестьян от заразы - об этом - нет!" [1. 1997. N 12. С. 93-94]. Масарик

1 На основании "Летописи жизни и творчества Л.Н. Толстого" Н.Н. Гусева (М., 1958-1960), фиксирующей и посещения Толстого Масариком, можно предположить, что речь идет о В. Г. Черткове, ближайшем сотруднике Толстого и активном пропагандисте его учения.

стр. 23

доказывал Толстому, что "сифилитик, у которого не хватает порядочности и такта, чтобы не подвергать своих ближних опасности заразиться, нуждается в поучении и в выговоре, и не из-за нелюбви к нему, а в интересах ближних. В разговорах об эгоизме и альтруизме... Толстого задело... утверждение, что между этими двумя понятиями нет такого противопоставления, какое им обычно приписывается" [2. С. 194] (2).

Между тем и в Москве, и в Ясной Поляне Масарик смог воочию убедиться, сколь притягательными были для многих молодых современников идеи и сама личность Толстого. "К Толстому обращались люди из всех уголков России и искали у него совета и облегчения во многих мучивших их вопросах... В доме Толстого всегда была обстановка как в некоем религиозно-этическом парламенте. Казалось, что человека вынуждают вслух исповедоваться себе самому, - такое у меня было ощущение. Постоянно общаясь с самыми разными людьми, он усвоил необычайно живую манеру подхода к каждому и буквально каждого искушал исповедоваться... В его присутствии вас охватывало ощущение, что честная жизнь - это постоянная исповедь, что исповедь нужна всегда" [2. С. 193, 197-198]. Все же для многих последователей Толстого на первый план выходили не его неустанные этические искания, а чисто внешняя сторона поведения, образа жизни "мужиковствующего" графа, ходящего в крестьянской рубахе и пашущего землю. Общение с некоторыми из них не вызвало в Масарике ничего, кроме чувства гадливости. Сын художника Н. Ге, например, "опростился настолько, что издалека пришел к Толстому пешком, потому что железная дорога, мол, не для мужиков. На нем было столько вшей, что его пришлось тут же вымыть и отчистить щеткой" [1. 1997. N 12. С. 93]. Такие люди, как правило, быстро порывали с толстовством.

Одна из встреч Масарика с Толстым привела к столь ожесточенному спору, что и многие годы спустя, в беседах с Чапеком, он не мог отрешиться от прежнего эмоционального запала. Не нужно чистоту и лоск отождествлять с душевным развратом, а бедность и грязь смешивать с природным аскетизмом, а тем более выдавать их за достоинство и заслугу, говорил он, лучше подумать о том, как хотя бы в чем-то малом улучшить положение крестьян. "Простота, опрощение, опроститься! Господи Боже! Проблемы города и деревни невозможно разрешить сентиментальной моралью и объявлением крестьянина и деревни образцом всего... Шить себе сапоги, ходить пешком вместо того, чтобы ездить поездом - ведь это лишь пустая трата времени; ведь за это время можно было бы сделать множество куда более полезных вещей!" [1. 1997. N 12. С. 94].

Последовательного демократа и гуманиста Масарика не убедила и философия непротивления злу насилием. Ей он противопоставил свою философию: "Мой тезис выглядел приблизительно так: если кто-нибудь нападает, чтобы убить меня, я буду защищаться, если же нельзя будет помочь себе иначе - я убью насильника; если уж кто-то из двух должен быть убит, то пусть будет убит тот, кто злоумышляет убийство" [1. 1997. N 12. С. 94]. А вообще же, говорил он Толстому, а позже Чапеку, речь должна идти не только о сопротивлении насилию, но о борьбе против всяческого зла по всем линиям. После смерти Толстого в работе, ему посвященной, Масарик также не мог не воспроизвести суть своих споров с Толстым: "Я стоял за то, что гуманность не запрещает защищаться, в крайнем случае и с помощью оружия, но что обязанность защищающегося - ограничиваться обороной и не творить новых насилий. Гуманность не терпит мести. Я согласился и с тем, что очень непросто поступать согласно данному правилу, но что оно более верно, чем непротивление Толстого" [2. С. 194].

"Словом, мы не смогли договориться, - резюмировал Масарик итоги последней

2 О беседе Масарика и Толстого отечественный читатель впервые мог узнать из книги русского эмигранта Д. Мейснера, давшего несколько измененную версию этой беседы и не отославшего при этом к конкретному тексту Масарика: ""Вот вы, Лев Николаевич, сапоги шьете, а у вас в деревне крестьяне от сифилиса гниют, лечить их надо". - "Зачем лечить, - ответил ему, как вспоминал Масарик, Толстой, - их надо не лечить, а отучить развратничать, тогда и сифилиса не будет. А зачем развратника лечить? Он вылечится и опять заболеет" [6].

стр. 24

своей поездки в Ясную Поляну, за несколько месяцев до кончины Толстого, - Графиня (С.А. Толстая. - А.С.) была разумная женщина, она с грустью наблюдала, как неразумно Толстой готов все раздать; горевала о судьбе своих детей. Ничего не могу с собой поделать, но в этой семейной распре я скорее держал ее сторону" [1. 1997. N 12. С. 94]. В ноябре 1910 г. в некрологе Л.Н. Толстому, опубликованном в пражском журнале "Cas", Масарик писал о графине С.А. Толстой: "Несправедливо обвинять ее в том, что она не понимала Толстого. Да, не понимала. Но ведь Толстой сам выбрал ее в подруги жизни. Во время моих двух первых посещений мы много говорили об этом и очень откровенно" [2. С. 195].

Посетив Ясную Поляну в конце марта 1910 г., Масарик, по собственному признанию, ощущал, что видится с Толстым в последний раз. В ноябре того же года он получил известие о его смерти. "Россия обеднела. Ушел из жизни Великий человек, ставший признанным моральным авторитетом", - так выразил Масарик свое отношение к усопшему [2. С. 192]. В скупом сообщении об обстоятельствах смерти графа была заключена, писал он в некрологе, "вся душевная драма Толстого: в стремлении опроститься по заветам своего учителя Руссо он едет, подобно мужику, в третьем классе, но ведь у мужика нет своего лейб-медика и у его смертного одра не собирается консилиум мировых светил. А как долго сражался Толстой с медициной, чтобы в конце концов признать ее благодетельность!" [2. С. 192]. Толстой бежал не от своей семьи и не от своего окружения, не всегда понимавшего его. Прежде всего он был движим поиском истины, и в этом смысле, как полагал Масарик, его смерть явилась логическим завершением всей его жизни. Толстой буквально физически ощущал ложь и страдал от нее, отсюда проистекал его конфликт с официальной православной церковью, увидевшей ересь в его стремлении к очищению религии от всего, что не соответствовало его представлениям о нравственности и правде. Толстой, считал Масарик, вышел победителем в этом конфликте: церковь своим отлучением бесконечно возвысила его в глазах многих современников, доверявших Толстому наиболее интимные свои переживания ("В долгих и частых беседах с Толстым мы обсуждали все проблемы жизни и самые интимные загадки души и сердца", - скажет Масарик о себе [2. С. 193]). При этом в своих нравственных исканиях Толстой не переставал оставаться художником даже тогда, когда проповедовал идеи об изначальном аморализме художественного творчества. Нет никакого противоречия между этикой Толстого и его искусством, пронизанным духом правды, ставшим квинтэссенцией русского реализма - к такому выводу пришел Масарик в одной из своих лекций о Толстом [2. С. 200]. Традиция реализма в русской литературе помогала будущему чехословацкому президенту изживать любые проявления утопизма и мифологизма в собственном мышлении, формироваться как политику последовательно реалистического склада. "Я вынужден постоянно держать себя в узде; когда я призывал к реализму, к научному методу, я тем самым превозмогал в себе свой собственный романтизм и старался сам себя научить строгой дисциплине мысли. В реальной жизни я заставляю себя быть реалистом, сознательно и неуклонно" [1. 1998. N 1. С. 92].

Масарик, как и Толстой, всю жизнь боровшийся за нравственное очищение религии и во времена Австро-Венгерской монархии неоднократно вступавший в конфликт с австрийской католической церковью, лучше многих других мог понять Толстого в его духовных устремлениях, даже если и не принимал отдельных сторон его учения. "Я испытывал к Толстому чувство глубокой дружбы и любил его, очень любил, хотя и во многом с ним не соглашался. Конечно, проще дружить с людьми, с которыми можно быть заодно. Мне жизнь дала иные уроки, чем ему. Я очень много размышлял о его понимании жизни и в 1887 году даже поставил практический опыт: будучи в России, попытался жить по-толстовски, чтобы посмотреть, не изменит ли практика мои взгляды. Не изменила" [2. С. 195-196]. Для Масарика была неприемлема уже одна из фундаментальных посылок учения Толстого - о враждебности прогресса человеческой нравственности. "В культуре и цивилизации много сомнительного, но нельзя же поэтому отбрасывать ее целиком", тем более в России, где вражда властей к

стр. 25

просвещению как мало в какой другой стране, по его мнению, мешает улучшению человеческого бытия [2. С. 193].

Толстой питал к Масарику ответное уважение. Отзывы о "нравственно чутком пражском ученом" [2. С. 190; 7. Т. 29. С. 206-207], "сердечном и свободном человеке" [2. С. 190; 7. Т. 86. С. 144], который "очень хорошо и думает, и понимает также" [2. С. 190; 7. Т. 84. С. 30], то и дело встречаются в его переписке. В яснополянской библиотеке хранятся книги Масарика "Самоубийство как общественное массовое явление современной цивилизации", "Философские и социологические основания марксизма" с пометами Толстого. Всех чехов и словаков, посещавших Хамовники и Ясную Поляну, Толстой расспрашивал о Масарике, следил за его новыми работами, не очень одобряя увлечение политикой, депутатство в австрийском парламенте. По просьбе чешских друзей Масарика великий русский писатель откликнулся на 60-летие пражского философа. Кроме "общего всем людям, знающим Масарика, чувства уважения к его искренней, твердой, горячей и самой разнообразной, общественной и ученой деятельности" Толстой выразил еще и свое собственное чувство "благодарности ему за его доброе отношение ко мне, а также за многие сообщенные им мне в свое время важные для меня сведения". Главное же, писал Толстой, что юбилей Масарика дал ему случай выразить "чувства искренней любви к нему как к человеку" [7. Т. 81. С. 113-114]. Но особенно дорогого стоит, пожалуй, следующий отзыв Толстого о Масарике, высказанный одному из собеседников после встречи с чешским философом в марте 1910 г.: "Именно такого критика мне нужно было" [2. С. 192].

Надо сказать, что позиция Толстого контрастировала с довольно настороженным отношением к Масарику в официальных кругах царской России, а также на правом фланге неославистов. В дипломатических донесениях из Австро-Венгрии в канун первой мировой войны Масарик нередко представал как деятель антирусской, сугубо прозападной ориентации, успевший "в качестве профессора воспитать в плеяде университетской молодежи отчужденность к России и презрение к ее отсталому, по его мнению, государственному строю" [8. С. 268]. Отношение к нему как к "изменнику славянскому делу", "отщепенцу славянского чувства и всеславянской идеи", ведущему не менее вредную антироссийскую агитацию, чем некоторые круги отечественной революционной эмиграции, сохранялось даже в годы войны, когда Масарик, стремившийся сделать чешское национальное движение надежным союзником Антанты, был заочно приговорен режимом Габсбургов к смертной казни [9. С. 163], По мнению официального Петербурга, Масарик, оказавшись у власти в Чехии в случае возможного падения Австро-Венгерской монархии, явился бы "властным насадителем в своей стране крайне западнических идей", сторонником полного отчуждения чехов от славянского мира [8. С. 268; 9]. Фундаментальная работа Масарика "Россия и Европа" была запрещена в России из- за явно критического отношения ее автора к режиму Николая II. Сам Масарик в беседе 1920-х годов с Чапеком был откровенен, вспоминая предшествующее десятилетие: "От царской России я ни в нравственном, ни в военном плане многого не ожидал" [1. 1998. N 1. С. 93]. В то же время он неизменно подчеркивал, что его книга ни в коей мере не направлена против России. Более того, Масарик считал, что именно новой, демократической России как неотъемлемой и основной части славянского целого должна принадлежать инициатива в делах общеславянских - в том, чтобы вдохнуть свежие силы во всеславянскую идею [9. С. 155]. При этом для Масарика славянская взаимность была лишь шагом на пути к достижению общности более высокого порядка. "Я не недооцениваю эмоциональную значимость идеи славянской взаимности; однако расцениваю ее как ступень ко взаимности более широкой и самой широкой. Уже Коллар - наряду с идеей славянской взаимности выдвигал также и идею взаимности с народами неславянскими", - писал он [1. 1998. N 5. С. 87]. "Я люблю Россию не меньше наших славянофилов, - подчеркивал Масарик, - ...но любовь не может и не должна усыплять разум" [10. С. 14].

Задавшись целью написать историософскую работу об отношениях России и Европы, Масарик, по собственному признанию, "истерзался, думая и передумывая русские

стр. 26

вопросы" [9. С. 156]. В итоге многолетних размышлений он приходил к выводу, что можно говорить как о европеизации России, так и о русификации Европы "не только в плане постоянно увеличивающегося с восемнадцатого века политического влияния России на Европу, но и в отношении заинтересованного восприятия Европой русской литературы, которая способствовала вовлечению читающих во внутренние проблемы этой страны. Мы помним, как прославляли Россию Вольтер и Гердер; сегодня к ним можно причислить Ницше, Метерлинка, а также многих других, тех, кто воспринял русские идеи и идеалы" [4. С. 106]. Россия, по мнению Масарика, принадлежит Европе, хотя и обладает значительным своеобразием, обусловленным православной духовной традицией, византийским культурным влиянием и т.д. Вопрос о соотношении в российской культуре нового времени исконного (православно-византийского) начала и западных влияний он пытался разрешить на основе конкретно-исторического подхода, прослеживая развитие русской философии и литературы в общеевропейском контексте на протяжении последних двух веков, но главным образом XIX в. и современной ему России. По мнению Масарика, огромные размеры и исключительная социальная разнородность России делают ее уменьшенным подобием всего мира, а потому решение европейских проблем четче видится при обращении к российским аналогам (см.: [3,4]).

Если официальная Россия не приняла работы Масарика, то в кругах либеральной интеллигенции отношение к ним, напротив, было почтительным. Видный философ Э.Л. Радлов, чья обширная переписка с Масариком, хранящаяся в отделе рукописей Пушкинского Дома в Петербурге и в других собраниях, еще ждет своей публикации, писал, что в книге "Россия и Европа" дана "наиболее полная характеристика русской философии из всех до настоящего времени имеющихся" [9. С. 154]. Главным источником понимания России была для Масарика все же, пожалуй, не русская философия, прекрасно им изученная, но художественная литература, причем отнюдь не только творчество Толстого и Достоевского. "Из русских мне дороги Пушкин, Гоголь, Гончаров; Толстой в моем представлении - великий художник, хотя я с ним спорил, не соглашаясь с его воззрениями", - писал он [1. 1997. N 11. С. 115]. Интересна характеристика Масариком Тургенева, названного им выразителем идей либерального "гамлетизма" [3. С. 126]. Любопытны также его размышления в связи с романом Чернышевского "Что делать?" в книге "Россия и Европа": общество должно быть устроено так, чтобы не требовались жертвы - пока люди будут охотно приносить жертвы, их будут использовать в своих целях эгоисты, а требовать от других жертв у людей редко бывает право [2. С. 204]. В числе крупных современных европейских писателей Масарик называл Горького, с которым лично был знаком.

Считая моральное совершенствование людей одним из главных факторов общественного прогресса, Масарик проявлял последовательный интерес к русской литературе, уделявшей особое внимание именно этической проблематике. При этом русская литература была лишь одной из составляющих в широком потоке культурных влияний, предопределявших духовную эволюцию Масарика, предпринимавшиеся им попытки создать подлинно национальную чешскую философию. "Я пытался создать органичный и оценивающий синтез и, думаю, все эти влияния сумел вполне гармонизировать с точки зрения нашей национальности. Решающее, формирующее влияние, думаю, оказывали на меня не поэты и философы, но жизнь, жизнь моя собственная и наша общая", - признал Масарик в беседе с Чапеком [1. 1997. N 11. С. 116-117].

Не скрывавший своего отрицательного отношения к большевизму Масарик воспринимался в 1920-е годы советским режимом как злейший враг, тем более, что с его именем ассоциировались и столкновения с Чехословацким легионом времен гражданской войны, и крупномасштабная акция помощи белоэмигрантам (см.: [11]). Положение изменилось лишь в середине 1930-х годов вследствие произошедшего советско-чехословацкого сближения на антигитлеровской основе. "Известия" 20 декабря 1935 г. назвали Масарика "последним из могикан подлинных буржуазных демократов, почти анахронистическим явлением в нынешнем буржуазном мире, с его кризисом

стр. 27

демократии и исканиями фашистских новшеств". Считая реальный капитализм злом, он искренне, по мнению газеты, стремился его исправить (цит. по: [8. С. 273]). Интересно, что позиция органа ВЦИК перекликалась с мнением либерала П.Н. Милюкова. В сентябре 1937 г. на траурном собрании русской эмиграции в Праге по случаю кончины первого чехословацкого президента Милюков, лично знавший Масарика не одно десятилетие, произнес блестящую речь. "В этой гармонически созданной, глубоко цельной и нетронутой натуре, - говорил он, - не хватало способности непосредственного восприятия зла. Борьба со злом, вопреки Толстому, составляла, конечно, задачу всей его жизни. Но внутреннее влечение к злу в каком бы то ни было виде его здоровой в корне природе недоступно и непонятно. По поводу последней книги Конрада Гейдена (3) о Гитлере, которую ему прочли перед самой смертью, он признался сыну (Я. Масарику. - А.С.), что этого типа людей он просто не понимает. Поэтому и Достоевский в своей сложности остался для него до конца жизни мучительной загадкой. В этом заключалась его душевная чистота и "простота", если угодно, его известная "наивность"" [10. С. 22]. Милюкову здесь приходил на память образ вагнеровского Парсифаля, ""святого простеца", недоступного греху, спасителя и охранителя своей духовной обители от чар соседнего злого волшебника" [10. С. 23].

В отличие от подавляющего большинства мыслителей, Т.Г. Масарик стечением жизненных обстоятельств получил счастливую возможность для практической реализации своего идеала. Востребованный нацией на крутом повороте ее исторического развития, он внес огромный вклад в создание одной из наиболее совершенных (при всех недостатках) демократий межвоенной Европы, позитивного опыта которой нисколько не перечеркивает ее печальная концовка, произошедшая не по вине самой Чехословакии. Что же касается влияния русской культуры на духовное формирование Т.Г. Масарика, то эта тема отнюдь не исчерпывается настоящей статьей и еще долго будет привлекать внимание исследователей.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Чапек К. Беседы с Т.Г. Масариком (вступительная статья - В.А. Мартемьянова, О.М. Малевич)//Вопросы истории. М., 1997. N 10-12; 1998. N 1-5.

2. Масарик Т.Г. Эссе о русской литературе / Вступительная статья И. Бернштейн и С. Розановой //Вопросы литературы. 1991. N 8.

3. Абрамов М.А., Лаврик Э.Г. Судьбы либерализма в Европе и России: взгляд Т.Г. Масарика // Вопросы философии. 1997. N Ю.

4. Задорожнюк Э.Г. "Подлинная революция - это революция реформистская" (из книги Т.Г. Масарика "Россия и Европа") // Славяноведение. 1997. N 5.

5. Т.Г. Масарик о Ф.М. Достоевском (публикация Э. Задорожнюк) // Вопросы литературы. 1997. N5.

6. Мейснер Д. Миражи и действительность. Записки эмигранта. М., 1966. С. 133.

7. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. М., 1928-1958.

8. Фирсов Е.Ф. Изменения в оценке Москвой роли ЧСР, Масарика и Бенеша в межвоенный период // Версаль и новая Восточная Европа / Отв. ред. Р.П. Гришина, В.Л. Мальков. М., 1996.

9. Круглый стол "Т.Г. Масарик. К 60-летию со дня смерти первого президента Чехословакии" // Февраль 1948. Москва и Прага. Взгляд через полвека / Отв. ред. академик Г.Н. Севостьянов. М., 1998. Выступления З.С. Ненашевой и Е.Ф. Фирсова.

10. Памяти Т.Г. Масарика. Прага, 1937.

11. Серапионова Е.П. Т.Г. Масарик и "Русская акция" // Власть и интеллигенция. М., 1999. Вып. 3: Культурная политика в странах Центральной и Восточной Европы. 1920-1950-е годы / Отв. ред. А.С. Стыкалин.

12. Heiden К. Adolf Hitler. Eine Biographic. Zurich, 1936-1937. Bd. 1-2.

3 Конрад Гейден (Хайден) - немецкий историк и публицист, после 1933 г. в эмиграции. Вероятно, в конце жизни Масарик ознакомился с только что вышедшей двухтомной биографией Гитлера, принадлежавшей перу Гейдена [12].