Изд-во Московского ун-та. 1985. 215 с.

Рецензируемая книга по история языка имеет прямое отношение к истории культуры, а исторические представления автора во многом: определяют и его лингвистические выводы. В какой же мере обоснованы эти представления?

"История русского литературного языка до XVIII в., - пишет Б. А. Успенский, - это история русского церковнославянского языка, т. е. церковнославянского языка русской редакции (русского извода). Это означает, что литературный язык был книжным (на церковнославянском языке в принципе не разговаривали, он не мог служить средством разговорного общения)" (с. 3). Походя перечеркивая этим представления о древнерусской литературе, которая одних летописных сборников оставила нам более тысячи, автор отсылает читателя к своей предыдущей работе - "Языковая ситуация Киевской Руси и ее значение для истории русского литературного языка" (М. 1983). В ней утверждалось, что "с принятием христианской религии ври князе Владимире церковнославянский язык получает статус языка официального культа, противопоставляясь русскому языку прежде всего как язык сакральный языку профанному" (с. 9), что "русский язык может восприниматься как язык непросвещенный, не-культурный" (с. 10), причем "перевод с церковнославянского языка на русский и наоборот оказывается невозможным" (с. 9), что "русская литература (письменность, образованность) на начальном этапе представляет собой не что иное, как сколок с византийской литературы" (с. 18).

Провозгласив эти положения, автор далее отправляется от них как от непреложных фактов, не замечая противоречий в собственном изложении. Он оставляет без комментария наблюдение Б. О. Унбегауна, удивившегося тому, что "византийское законодательство не оказало никакого влияния ни на русскую юридическую мысль, ни на русский юридический язык" (с. 14). Так же без согласования с собственными высказываниями цитируется и И. П. Еремин, указавший на факт не менее важный: на Руси XI в. византийские сочинения вообще не переводились, внимание привлекала ранняя христианская литература (с. 30).

Б. А. Успенскому представляется, что тогдашний русский язык вообще не поддается "кодификации", нормированию и потому воспринимается как "нарушение правильного языкового поведения" (с. 6). Соглашаясь с тем, что язык права и деловая переписка воспроизводили именно этот язык, он, однако, не допускает мысли о том, чтобы этот язык получил выход в литературу.

У всех народов литература начиналась с героических песен, а бард, скальд, песнотворец почитался наряду со жрецом. Кирилл Туровский прямо указал на то, что в XII в. историческая песня еще конкурировала с письменной историей. В "Слове", на которое Б. А. Успенский нигде не ссылается, эта песенная традиция через певца XI в. Бояна уходит ко "времени Бусову", когда русичи сталкивались с готами где-то в Причерноморье (видимо, IV в.). Поэтическая же речь, как известно, наиболее нормированная. Песня постоянно врывается и на страницы летописей, в частности, древнейшей из них - "Повести временных лет". Многие ее тексты, свидетельствующие об этом, записаны еще в конце X века. Вопреки мнению Б. А. Успенского, и юмора летописцы вовсе не избегали. Древнейший летописец не стеснялся иронизировать даже в адрес самого князя. Само крещение Владимира, по крайней мере одним из летописцев, описывается с иронией. В исследованиях по древнерусской литературе давно выявлены разные школы, традиции и особые индивидуальные стили. Более ста лет назад П. С. Билярский убедительно размежевал язык сочинений Нестора и язык "Повести временных лет"1 . Недавно В. В. Мильков выявил различия этих текстов и в мировоззренческом отношении: Нестор держится византийской ор-

1 Билярский П. С. Замечания о языке Сказания о св. Борисе и Глебе, приписываемого Нестору, сравнительно с языком летописи. Записки АН. Т. 2. СПб. 1862.

стр. 135

тодоксии, а летописец свободен от нее 2 . Разумеется, о конкретных решениях можно спорить. Но продуктивность такого подхода многократно подтверждена практикой.

Вернемся, однако, к рецензируемой книге. Общий взгляд на XVIII в. изложен автором во введении. "Наряду со строительством новой России, новой русской культуры, - пишет он, - была выдвинута задача создания нового литературного языка - иными словами, создание нового литературного языка выступает как важный момент в процессе европеизации русской культуры". И далее: "Это строительство новой России при Петре носило символический и сознательно мифологизирующий характер. Знаменательно, например, что наряду со строительством каменного Петербурга, призванного олицетворять собой новую Россию, Петр накладывает по всей стране запрет на строительство каменных зданий: таким образом фактически создается образ старой, деревянной России, т. е. России прошлого, - образ, вообще говоря, не вполне соответствующий действительности" (с. 4). Автор считает, что "создание новой русской культуры предполагает сознательную дискредитацию старой: новое создается за счет старого, как его антипод", что "создание нового литературного языка определяется не столько реальной необходимостью, сколько идеологическими потребностями, обусловленными, в свою очередь, культурной ориентацией" (с. 4). А потому и "русские споры о языке, обусловленные различным пониманием того, каким должен быть литературный язык, вообще говоря, не могут считаться вполне оригинальными. Это совершенно понятно, если иметь в виду, что языковые программы, о которых идет речь в настоящей работе, появляются в условиях активного усвоения западноевропейской культуры, т. е. западноевропейских культурных программ и концептуальных схем" (с. 11). Снова, как в работе 1983 г., автор утверждает: "Русская культура строится - сознает себя - как сколок с культуры западноевропейской: не в последнюю очередь это проявляется и в отношении к литературному языку" (с. 11). И далее: "В западноевропейской перспективе деятели русской культуры предстают как обычные эпигоны, более или менее дословно повторяющие то, что говорится на Западе" (с. 12).

Даже самые горячие поклонники петровских преобразований вряд ли согласились бы с такой трактовкой соотношений "старой" и "новой" России. Общеизвестно, что только за 80-е годы XVII в. каменных зданий было построено значительно больше, чем за все время царствования Петра, а памятники того времени и до сих пор украшают едва ли не все великорусские и украинские города. И один из "писанных кнутом" указов Петра I уже потому должен получить более естественное истолкование. Петербург строился за счет России, а царь никогда не считался с тем, во что обходятся стране и народу его полезные и бесполезные предприятия и прихоти. Что же касается отношения Петра к старой России и Западу, то проблема заключается в уяснении, что именно отвергал Петр в старой России и что ей дала "европеизация".

Еще С. М. Соловьев и В. С. Ключевский писали, что между XVII и XVIII вв. нет непереходимого разрыва. Указали они, в частности, и на распространение "западнических" идей в русских правящих верхах. Только "западничество" XVII в. опиралось на получившие широкое хождение в то время в славянском мире идеи славянского единства. Войны между Россией и Польшей в XVI-XVII вв. не могли заглушить стремления к сближению, завершившегося Вечным миром 1686 года. Показательно, что в договоре, заключенном боярами с польским королем Сигизмундом III, предусматривалось право беспрепятственных поездок русских на учебу в западные страны.

Здесь не место рассматривать причины, которые, по существу, по всей Европе в XVII в. пробуждали национальное самосознание, а в XVIII в, как бы отодвигали его на задний план. Спутник века Просвещения, классицизм, по крайней мере во Франции и Германии, привносит культ государства, но при этом он обычно безнационален и даже антинационален. "Голубой интернационал" дворянства, почувствовавшего угрозу своим привилегиям, становится как никогда действенным, а пропасть между верхами и низами общества всюду воз-

2 Мильков В. В. Мировоззренческие проблемы раннесредневековых ересей на Руси (XI-XIV). Канд. дис. М. 1981, гл. I.

стр. 136

растает. Указы Петра I были лишь своеобразным российским проявлением этой общей тенденции. Иностранцы в Россию привлекались и в XVII веке. Только тогда это были преимущественно славяне и греки, а теперь - голландцы и немцы, прежде всего протестанты. В XVII в. иностранцы в большой мере питали славянское и русское национальное самосознание, что отразилось в исторических сочинениях о "Славене и Русе". В XVIII в. иноземцы решительно способствуют обособлению социальных верхов от основного населения страны.

Естественно, что столь резкий поворот не мог произойти без самой серьезной борьбы, хотя для нас она сейчас заметна только в правящих верхах. Об "антипатии" Петра I к старой России писали неоднократно (в частности в недавнее время Б. В. Сапунов и А. М. Панченко) 3 . Надо лишь уточнить, что Петр отвергал не консервативную, отгороженную от Запада Россию, а Россию, ориентированную на идеи славянского единства. Отсюда его резко негативное отношение к "западникам" XVII в. вроде В. В. Голицына, неприязненное отношение вообще к боярству и посаду, где культивировались эти идеи.

Борьба вокруг языка, предшествующая спору карамзинистов и шишковцев, не укладывается в альтернативу - церковнославянское или же русское "обходительное" (т. е. разговорное). Литература XVII в. действительно полна славянизмов, полна ими больше, чем, скажем, в эпоху Киевской Руси. Но это были не только церковнославянские славянизмы. Более того, обращение к ним явилось лишь частью общей развернутости к славянскому миру, в рамках которой в литературу широким потоком шли полонизмы, югославизмы, а украинизмы быстро проникали и в разговорную речь. Практически все западноевропейские литературные сюжеты попадают на Русь через Польшу, Чехию, Сербию и Хорватию, а переводчики, прибывшие в Москву из Белоруссии или Украины, обращаются к церковнославянскому языку как некому промежуточному, сближающему разговорную речь западных славян с русской.

Связь "славянщизны" с национальным началом очевидна и для Б. А. Успенского. Только он не усматривает различия между "славянским" и церковнославянским языками. В итоге шишковцы уже априорно скомпрометированы как ретрограды, приверженцы косного, да к тому же и нерусского, а автору приходится обходить тот факт, что в числе последователей адмирала были А. С. Грибоедов, В. К. Кюхельбекер, А. И. Одоевский и другие отнюдь не реакционные деятели. Вместе с тем остается непонятным, почему В. К. Тредьяковский, явившийся в 30-е годы XVIII в. предтечей Н. М. Карамзина, затем резко меняет ориентацию и вместе с М. В. Ломоносовым предваряет уже позицию шишковцев. Да и поздний Карамзин сделает ряд шагов навстречу своим недавним оппонентам.

Автор, опять-таки не без оснований, замечает, что церковнославянский язык никогда не был тождествен собственно русскому и сближавшие их шишковцы исходили из ошибочных посылок. Но и тот, и другой были все-таки вариантами славянского языка, составлявшего некогда праязык славянского пранарода. Карамзинисты к истине находились не многим ближе, чем шишковцы. Пониманию русского языка как словеноросского они противопоставили представление о нем как о варягоросском. Ломоносов и поздний Тредьяковский видели в варягах балтийских славян, а потому такой альтернативы для них не было. Карамзин и его последователи считали варягов германоязычными норманнами, и изначальный русский язык представлялся им неким соединением славянского и германского начал. Оставляя в стороне вопрос о варягах (германоязычие их ничем не подтверждается), можно с уверенностью говорить о том, что в древнерусском языке германизмов практически нет, а в зоне варяжской колонизации - от Ладоги до Верхней Волги - нет ни одного поселения с германским наименованием. Другое дело XVIII век. Подобные топонимы появляются тогда даже на востоке России.

В построении Б. А. Успенского резко проявляется и еще одно противоречие. Западная культура в целом рассматривается как передовая, а российская - как безнадежно отставшая. "Эпигоны"

3 Сапунов Б. В. Книга в России в XI-XIII вв. Л. 1978, с. 21; Панченко А. М. О смене писательского типа в петровскую эпоху. В кн.: XVIII век. Сб. 9. Л. 1974.

стр. 137

Тредьяковский и Карамзин вроде бы выполняют положительную роль, переделывая свой язык на итальянский или французский лад. Они даже и говорят на своем языке потому, что итальянцы и французы тоже на своем разговаривают. Но затем оказывается, что это разговорное наречие является всего-навсего "щегольским" жаргоном (или диалектом) светских модниц, полагающих, что все иностранное, включая язык, обязательно лучше своего. "Разговорная речь культурной элиты, - пишет в этой связи автор, - подчеркнуто космополитична" (с. 68). А "культура" дворянской элиты проявлялась прежде всего в том, что они умели щегольски обуваться, кланяться и танцевать, а также ночи напролет резаться в карты. Примерно таким представлен автором и сам Карамзин: "большой любитель всех светских развлечений и страстный картежник" (с. 49). Эти слова автор взял из письма самого Карамзина. Следовало бы только подчеркнуть, что написаны они 20-летним юношей в осуждение своей прошлой жизни.

Хотя эпохе феодализма в целом присуща приглушенность этнического самосознания, на ранних этапах ее можно говорить об известной целостности культуры того или иного общества. Кризис феодализма сопровождается резким отрывом "своих" социальных верхов от основного населения страны. Русское дворянство действительно подражало немецкому и французскому, легко делило власть или даже вовсе отдавало ее нахлынувшим из Европы авантюристам типа Лефорта или Бирона. Но говорить о том, что эти пришельцы были "впереди", можно только в определенном смысле: они были впереди в нараставшем отчуждении верхов и низов общества, а французское дворянство, служившее эталоном для русского и немецкого "света", ранее всего и поплатилось за пренебрежение судьбами своего народа.

"Национальное" в эпоху кризиса феодализма - это прежде всего буржуазное и соответственно прогрессивное. Не случайно проникнутая "славенщизной" литература XVII в. "спустилась" позже к социальным низам, прежде всего на посад. Засорение же русского языка германизмами встречало постоянный протест именно в передовых кругах общества.

Посвятив большую часть книги Тредьяковскому, автор даже не поставил вопроса, почему тот начал с отрицания "славенщизны", а закончил ее прославлением. И это, очевидно, потому, что в авторской схеме нет реальной жизни.

По существу, Б. А. Успенский свел альтернативу к противопоставлению церковнославянского и космополитически элитарного. А и то, и другое реально существовало лишь в качестве крайностей или даже полемических мишеней. Зато сохранение самого русского языка стало в середине XVIII в. насущной проблемой. В. Н. Татищев в 30-е годы XVIII в. вызвал ярость немецкого окружения Анны Ивановны именно тем, что предложил заменить немецкую терминологию в горном деле и делопроизводстве русской. Той же цели служила и теория трех штилей Ломоносова. Церковнославянский язык он защищал не потому, что он церковный, а потому, что переводы Кирилла и Мефодия являли уже значительное лексическое и стилистическое богатство. Примерно по той же причине зрелый Тредьяковский отказался от галломании в пользу более активного усвоения собственно славянского наследства. И не случайно среди последователей А. С. Шишкова были многие декабристы: самодержавие, с которым они боролись, ассоциировалось в их глазах с иноземным, немецким засильем.

Безусловную самостоятельную ценность представляет и сам язык литературы. Оторванный от народной стихии, литературный язык неизбежно зачахнет. Стихия же вовсе не чуждается заимствований: просто она их отбирает по мере действительной надобности, а не следуя моде. Литература нигде и никогда не сводилась к зеркальному воспроизведению языка народа. Она лишь питается им и в известной мере шлифует его. Но действенность художественных произведений во многом зависит от того, насколько набор выразительных средств понятен и доступен читательскому кругу. Слово - не просто набор слогов и звуков. Оно закономерное выражение характера народа, его горестей и радостей, его представления о прекрасном. История всех литератур это доказала.