Лучшие произведения классической литературы, как правило, имеют несколько переводов. Переводчики возвращаются к ним снова и снова, обнаруживая в них новые нюансы смысла, новые ракурсы, которые могли быть не замечены или проигнорированы их предшественниками. Наиболее важной причиной, побуждающей переводчиков вновь обращаться к уже переведенным текстам, является стремление как можно полнее передать содержание оригинала и максимально приблизиться к нему по форме. Но что такое близость к оригиналу?

Обычно разные переводы одного и того же произведения принадлежат разным переводчикам, которые, кроме своей индивидуальности, привносят в перевод и черты эпохи. Однако история перевода знает примеры того, как один и тот же переводчик, стремясь к совершенству,

page 11

--------------------------------------------------------------------------------

несколько раз на протяжении своей жизни обращался к им же самим переведенному тексту. Одним из таких переводчиков был В. А. Жуковский, который перевел "Элегию, написанную на сельском кладбище" Томаса Грея (Thomas Gray "Elegy Written in the Country Churchyard") три раза.

Томаса Грея относят к тому направлению английского сентиментализма, которое получило название "кладбищенская поэзия" (graveyard poetry). Для поэтов этого направления (таких как Э. Юнг, Р. Блэр, Т. Парнелл) характерно меланхолическое восприятие действительности, культ уединенной грусти, мысли о смерти. У них возникало болезненное стремление посещать кладбище и размышлять среди могил о бренности бытия1. Хотя элегия Грея по всем параметрам относится к кладбищенской поэзии - это размышление среди могил на церковном кладбище о судьбах похороненных здесь сельчан, - ее смысл гораздо глубже и выходит за рамки стихотворения "на кладбищенскую тему". Здесь нет уныния или отчаяния, как в творчестве других представителей кладбищенской поэзии. Смерть здесь предстает как естественное завершение жизни, как великая сила, уравнивающая всех людей. Грей размышляет о превратностях судьбы, которая не дала возможности проявить себя этим людям, может быть, способным на великие дела. Но он не сетует на несправедливость судьбы: она оградила их от зла и порока.

Элегия поставила Грея в разряд выдающихся поэтов. Она по сей день является одним из самых известных и красивых произведений английской поэзии2. В России поэзия Грея была открыта В. А. Жуковским, "а трижды переведенная им элегия стала его первым произведением, доставившим ему всенародную славу поэта и поэтического переводчика"3.

Одновременно с Жуковским поэзию Грея переводил П. И. Голенищев-Кутузов4. Элегию он перевел в ряду других стихотворений Грея, никак не выделяя ее и, очевидно, не подозревая, что именно она является самым выдающимся произведением английской сентиментальной поэзии. П. И. Голенищев-Кутузов не был ни профессиональным поэтом, ни переводчиком, но считался любителем стихотворства. Он составил себе репутацию убежденного приверженца А. С. Шишкова и его сторонников, которые в начале XIX в., как известно, боролись против "нового слога", иностранных заимствований и видели в исконнорусских словах защиту русского языка и литературы от новых, пагубных веяний.

Академик М. П. Алексеев находил перевод П. И. Голенищева-Кутузова суховатым и архаическим5. Но дело здесь не только в архаичности манеры, типичной для поэта-"шишковиста". Здесь вместе с характерной образностью утрачена печальная созерцательность и задумчивость, стих приобрел характер констатации фактов:



Ударил колокол: он вечер возвещает.
Стопами тихими стада идут горой;
Оратай утомлен, путь к дому направляет,
Оставя размышлять меня во тьме ночной.





Кроме этого перевода, до Жуковского элегия Грея выходила в четырех разных переводах, которые (за исключением небольшого фрагмента) были сделаны прозой с французского перевода Латурнера6. Однако именно переводы Жуковского заставили читающую публику в России обратить внимание на Томаса Грея и заговорить о его переводчике как о лучшем русском поэте.

Вариант перевода, принесший переводчику славу ("Сельское кладбище"), был вторым, а первый, озаглавленный в рукописи "Елегия, написанная на сельском кладбище", известен лишь узкому кругу специалистов. Даже в "Истории всемирной литературы" о нем нет упоминания. Здесь говорится о том, что элегию Жуковский переводил "дважды, и в молодости, и на склоне лет"7. По-видимому, исследователей ввел в заблуждение сам Жуковский, который неоднократно ссылался на то, что "Сельское кладбище" было его первым напечатанным стихотворением. Этот первый перевод был раскритикован Карамзиным и опубликован лишь через пятьдесят лет после смерти Жуковского8. Вот что по этому поводу пишет современник поэта М. А. Дмитриев: "Грееву элегию "Сельское кладбище" перевел Жуковский, тоже еще в пансионе в первый раз в 1801 году... и принес свой перевод к Карамзину для напечатания в начинающемся в 1802 году "Вестнике Европы"; но Карамзин нашел, что перевод не хорош. Тогда Жуковский решился перевести ее в другой раз. Этот перевод Карамзин принял уже с восхищением; он был напечатан в "Утренней заре" и в "Вестнике Европы", в последней декабрьской книжке 1802 года... Таким образом, известный нам перевод был второй; а последний, гексаметром, вышедший уже в старости поэта, должно считать третьим. Такова была

page 12

--------------------------------------------------------------------------------

настойчивость молодого поэта в стремлении к совершенству, и таких-то трудов стоил ему тот превосходный стих, та мастерская фактура стиха, которыми мы восхищаемся ныне"9.

Что же не понравилось Карамзину в первом переводе? Об этом свидетельств не сохранилось. Но достаточно беглого взгляда на перевод, чтобы увидеть, что он далек от совершенства. Приведем его начало:



Вечерний колокол печально раздается,
Бледнеющего дня последний час биет,
Шумящие стада долины оставляют;
Усталый земледел задумчиво идет
В шалаш спокойный свой. -
В объятиях природы,
Под кровом тишины здесь буду я мечтать.
В туманном сумраке таятся горы, воды;
Все тихо - лишь в траве кузнечики стучат,
Лишь слышится вдали пастуший рог унылой;
На древней башне сей, плющом
и мхом покрытой,
Пустынныя совы я дикий слышу вой, -
Она стон жалобный к луне возносит свой
На странников ночных, которы возмущают
Ее безмолвного жилища мертвый сон,
И тайную ее обитель посещают!..





Здесь нет деления на строфы, и нарушен принцип эквилинеарности: например, первому и второму четверостишию соответствуют по 4,5 строки, а третьему - целых 6. Появляется много лишних слов по сравнению с оригиналом ("в объятиях природы", "здесь буду я мечтать", "плющом и мхом покрытой", "пустынныя совы я дикий слышу вой"). Такое многословие делает стих размытым, лишает его энергии. Некоторые строки необоснованно изменены: "В туманном сумраке таятся горы, воды" или "Лишь слышится вдали пастуший рог унылой". Одни образы заменяются другими, более банальными и уступающими оригинальным по силе эстетического воздействия, например: "Save where the beetle wheels his drony flight - Все тихо - лишь в траве кузнечики стучат". В переводе второй строфы появляется "я" рассказчика, которого нет в оригинале; таким образом повествование переводится в другую модальность.

Заключительная строка первого четверостишия просто опущена, хотя она играет важную роль в эстетическом замысле поэта. В контексте всего стихотворения вступительные строфы, описывающие сумерки и постепенное наступление темноты, сразу же наводят на мысли о смерти. Картина сумерек создается зрительными ("the herd winds", "the ploughman plods") и звуковыми ("the curfew tolls the knell..." "the lowing herd") образами. Ощущение спокойствия и пассивности передается с помощью слов "slowly", "weary", а также путем повторения сонорного звука [1], производящего убаюкивающий эффект. Имплицитная связь со смертью, содержащаяся в семантике слов "tolls", "knell", "parting", метафорически употребленных по отношению к слову "day", усиливается при обращении к широкому контексту всей элегии. В таком контексте обнаруживается полифония слова "darkness", которое уже не только означает "отсутствие света", но и ассоциируется со смертью10. В каком-то смысле оно становится ключевым для всего стихотворения. Игнорирование этого слова в переводе приводит к обеднению художественного содержания текста.

К этому следует добавить, что вообще не переведена четвертая строфа элегии, которая занимает немаловажное место в композиционной структуре стихотворения, образуя с первыми тремя строфами единый композиционный блок, выполняющий роль вступления. Дело в том, что в этой вступительной части поэт рисует картину постепенного наступления ночи, в частности с помощью изменения соотношения зрительных и звуковых образов. Так, в первой строфе их соотношение одинаковое (см. выше), а во второй и третьей звуковые образы выходят на первый план ("drony flight", "drowsy tinklings", "the moping owl"), что должно косвенно указывать на все большее сгущение темноты. О том, что наступила ночь, читатель узнает благодаря появлению в третьей строфе слова "moon". Четвертая строфа служит логическим завершением постепенного перехода не только к ночи, но и к размышлениям о смерти. Здесь уже речь идет не о физических ощущениях, связанных с реальным миром, а о метафизических сущностях, недоступных чувственному опыту. Строфа служит неким мостиком из этого мира в потусторонний мир, мир загробной жизни, и настраивает читателя на определенный лад. Без нее переход получается слишком резким.

Интересно отметить, что четвертая строфа отсутствует во всех трех переводах элегии. По какой причине, остается только гадать. То ли переводчик находил ее слишком трудной для перевода, то ли считал "инородным телом" в этой описательной части стихотворения, а может быть,

page 13

--------------------------------------------------------------------------------

она отсутствовала в доступных ему английских изданиях поэзии Грея? Как бы то ни было, отсутствие этой строфы - это то, что объединяет все три перевода.

Второй, знаменитый вариант перевода можно, так же как и первый, отнести к разряду так называемых "вольных" переводов, в которых при сохранении общего содержания широко используются добавления, опущения и замены. Особенно наглядно это видно на примере первой строфы:



Уже бледнеет день, скрываясь за горою;
Шумящие стада толпятся над рекой;
Усталый селянин медлительной стопою
Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.





Образ в первой строке изменен: вместо метафоры - "похорон дня с погребальным звоном" - используется "день" как метонимическое обозначение солнца. При этом лексически в оригинале и переводе совпадает только одно слово: "day" - "день". Во второй строке лексических совпадений больше, однако вместо "луга" ("lea") появляется "река". Третья строка распадается на две, так как в переводе увеличивается количество слов за счет описательного перевода и введения дополнительной информации ("plods - медлительной стопою идет, задумавшись" и "homeward - в шалаш спокойный свой"). Четвертая строка опять остается непереведенной.

В остальных строфах вступительной части расхождений с оригиналом меньше, хотя и здесь есть смысловые различия, приводящие к смещению акцентов. Например, "solemn stillness" превращается в "мертвый сон", что говорит о более раннем наступлении ночи в переводе. "Вечерний жук" нельзя считать удачным переносом эпитета (ср. с "drony flight"). А "рогов унылый звон" звучит и вовсе двусмысленно11:



В туманном сумраке окрестность исчезает...
Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;
Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,
Лишь слышится вдали рогов унылый звон.

Лишь дикая сова, таясь под древним сводом
Той башни, сетует, внимаема луной,
На возмутившего полуночным приходом
Ее безмолвного владычества покой.





Почему же этот перевод, несмотря на неточности, пропуски и отклонения от оригинального текста, заслужил всеобщее признание? Думается, что произошло это во многом благодаря верно схваченной тональности текста и музыкальности стиха. К удачам переводчика можно отнести случаи лексической компенсации ("The plowman homeward plods his weary way" - "Усталый селянин медлительной стопою..."; "Molest her ancient solitary reign" - "Лишь дикая сова, таясь под древним сводом") и адекватно переданный ритмический рисунок стиха. Шестистопный ямб вместо пятистопного, чуть удлиняющий строку в переводе, способствует неторопливости стиха, характерной для жанра элегии12. Многие строки перевода обладают несомненными поэтическими достоинствами.

Известно, что этот перевод был любим многими русскими поэтами, включая Пушкина. Многие запоминали его наизусть, а некоторые строки цитировали, как будто это был не перевод, а оригинальное произведение русской поэзии13. Именно он до сих пор включается в антологии русской поэзии и неоднократно переиздаваемые сборники произведений Жуковского.

В 1839 г., во время поездки в Англию и посещения кладбища, изображенного Греем в его элегии (оно находится в деревне Стоук Поуджиз, недалеко от Виндзора), Жуковский решил перевести элегию еще раз, как можно ближе к подлиннику. Этот перевод был опубликован в журнале "Современник" в том же году, через 37 лет после второго перевода. Третий перевод значительно точнее перевода 1802 г., но размер подлинника (пятистопный ямб) заменен гекзаметром, рифма отсутствует, а строфическое членение опять снято, как в первом переводе:



Колокол поздний кончину отшедшего дня
возвещает;
С тихим блеяньем бредет через поле усталое стадо;
Медленным шагом домой возвращается пахарь,
уснувший
Мир уступая молчанью и мне.
Уж бледнеет окрестность,
Мало-помалу теряясь во мраке, и воздух наполнен
Весь тишиною торжественной: изредка только
промчится
Жук с усыпительно-тяжким жужжаньем,
да рог отдаленный,
Сон наводя на стада, порою невнятно раздастся;
Только с вершины той пышно плющом украшенной
башни
Жалобным криком сова перед тихой луной
обвиняет
Тех, кто, случайно зашедши к ее гробовому жилищу,
Мир нарушают ее безмолвного древнего царства.





page 14

--------------------------------------------------------------------------------

Невольно поражаешься той скрупулезности, с которой Жуковский воспроизводит здесь все тропы и фигуры речи, все слова и образы (напр. - "The curfew tolls the knell of parting day - Колокол поздний кончину отшедшего дня возвещает"; "The moping owl does to the moon complain - Жалобным криком сова перед тихой луной обвиняет..." и т.п.). На этот раз ему удается в какой-то степени передать полифонию слова "darkness" ("And leaves the world to darkness and to me" - "...уснувший/Мир уступая молчанью и мне"). Семантически емкое слово "молчанье" может ассоциироваться как с ночью, так и со смертью, о чем свидетельствуют многочисленные поэтические контексты14. Сравните с прямолинейным переводом П. И. Голенищева-Кутузова, в котором передано лишь одно, лежащее на поверхности, значение, без всякой попытки сохранить полифонию: "Оставя размышлять меня во тьме ночной". В этом переводе Жуковского есть и другие достоинства; многие картины природы и сельской жизни здесь поэтичны и полны очарования. Но весьма неожиданной является его форма - использование гекзаметра вместо пятистопного ямба. Это, конечно, является наиболее спорным моментом.

Можно сделать разные предположения относительно того, почему переводчик обратился именно к этому размеру. Скорее всего, лишь такой трехстопный размер, при котором строка насчитывает 17 слогов (вместо 10 в оригинале) позволил ему вместить все лексическое и образное богатство английского стиха в свой перевод: ведь русские слова в среднем длиннее английских. Однако можно принять во внимание также и то, что, по определению, греческое "elegeia" - это произведение, написанное двустишиями, состоящими из гекзаметра и пентаметра. Может быть, сыграло свою роль и то, что Жуковский готовился переводить "Одиссею" Гомера: в его голове звучали гекзаметры. Как бы то ни было, стих получился архаичным и тяжелым. Отсутствие рифмы и обилие стиховых переносов размывает четкую структуру стиха Грея. Иногда число текучих строк, следующих одна за другой, достигает 9, что редко встречается даже в подражаниях античной поэзии.

Неизвестно, как восприняли современники Жуковского третий перевод. Ясно одно: он не выдержал испытания временем и сейчас известен лишь немногим специалистам-филологам. И произошло это в первую очередь потому, что Жуковский облек его в форму, чуждую оригиналу и вызывающую у наших современников вполне определенные ассоциации. У русского читателя гекзаметр ассоциируется с переводами античной поэзии или с ее стилизациями, но уж никак не с английской сентиментальной поэзией. Уже первые строки этого перевода вызывают в памяти переводы античного эпоса, например "Одиссеи" или "Илиады" Гомера. Попав в другой филологический контекст, перевод уже не отождествляется в нашем сознании ни с Греем, ни с английской поэзией XVIII в. Ритм перевода не только дезориентирует читателя, из-за него нарушается гармония формы и содержания, которая особенно важна в поэтическом произведении.

В связи с той ролью, которую играет ритмическая организация стихотворения при переводе, уместно привести еще один пример, правда из другой области, из области пародий. Он также имеет отношение к Жуковскому. Со второй половины XVIII в. особое влияние на европейскую литературу оказала англо-шотландская баллада. Жанр баллады получил развитие у английских (В. Скотт, Р. Бернс, С. Кольридж) и немецких (Ф. Шиллер, И. Гете, Г. Гейне) романтиков. Известно, что жанр баллады, заимствованный у западноевропейских поэтов, получил распространение и в русской поэзии.

Сюжеты баллад весьма драматичны: это несчастная любовь, предательство, кровавая месть, героические подвиги в битвах с врагами. Для большинства баллад характерна трагическая развязка, часто под влиянием действия сверхъестественной силы. Традиционно английские баллады писались так называемым балладным размером: четверостишиями с чередованием четырехударных и трехударных строк (чаще всего в виде четырехстопного и трехстопного ямба) и схемой рифмовки abcb. Такой ритмический рисунок характерен как для народных, так и для литературных баллад15. Например:



There are twelve months in all the year,
As I hear many men say,
But the merriest month in all the year
Is the merry month of May.





("Robin Hood Rescuing Three Squires")



The fair breeze blew, the white foam flew,
The furrow followed free:
We were the first that ever burst
Into that silent sea.





(S. T. Coleridge. "The Rime of the Ancient Mariner")

page 15

--------------------------------------------------------------------------------

Жуковский, переводя баллады английских и немецких поэтов, использует по большей части трехсложные размеры и почти всегда придерживается чередования строк с разным количеством стоп.

Жанр баллады, как и другие поэтические жанры, неоднократно пародировался английскими авторами. Одним из непревзойденных мастеров пародии является Льюис Кэрролл, с пародиями которого читатели знакомы по книгам "Алиса в стране Чудес" и "Алиса в Зазеркалье". Большинство из них высмеивают сентиментальные или нравоучительные стихи И. Уотса, Р. Саути, В. Вордсворта и др. Но одна пародия, "Jabberwocky", не указывает на конкретного автора; это пародия на поэтический жанр:



Twas brillig, and the slithy toves
Did gyre and gimble in the wabe;
All mimsy were the borogoves,
And the mome raths outgrabe....





Л. Кэрролл здесь искусно имитирует сюжет и ритм английских баллад, которые часто посвящались ратным подвигам. Двумя первыми строфами создается тревожная обстановка, предчувствие беды. Несмотря на предупреждение отца, герой отправляется на битву с чудовищем и побеждает его. Вместо трагической концовки стихотворение заканчивается всеобщим ликованием. В плане языка "Jabberwocky" выделяется из всех стихотворений Л. Кэрролла тем, что почти целиком построено на несуществующих словах, которым можно придать любые значения. Поэтому содержание остается туманным, действующие лица - абстрактными, а героический тон английских баллад снижается. Кэрролл, как всегда очень остроумно, высмеивает условности данного жанра. Героические подвиги сводятся на нет, когда о них говорят придуманными словами.

Существует, по крайней мере, четыре перевода "Jabberwocky" на русский язык, из которых наиболее известны два - Т. Л. Щепкиной-Куперник ("Верлиока") и Д. Г. Орловской ("Бармаглот")16:



Было супно. Кругтелся, винтясь по земле,
Склипких козей царапистый рой.
Тихо мисиков стайка грустела во мгле,
Зеленавки хрющали порой....





("Верлиока")



Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве,
И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в мове....





("Бармаглот")

Обе переводчицы сохраняют сюжетную схему баллады и в меру своих способностей и фантазии передают окказионализмы. Но в передаче ритмической организации они отличаются друг от друга. Орловская просто копирует английский балладный размер: чередование четырех- и трехстопных ямбических строк. А Щепкина-Куперник заменяет его функциональным аналогом - анапестом с тем же чередованием (как, например, во многих русских переводах английских баллад). До Жуковского в русской поэзии не существовало такого жанра, как баллада17. Русский читатель познакомился с балладами в первую очередь благодаря Жуковскому, который в своих переводах баллад часто использовал именно трехсложные размеры (амфибрахий и анапест). Поэтому "Верлиока" может напомнить ему, скажем, "Замок Смальгольм, или Иванов вечер" (перевод баллады Вальтера Скотта):



Но в железной броне он сидит на коне;
Наточил он свой меч боевой;
И покрыт он щитом; и топор за седлом
Укреплен двадцатифунтовой.





(В. А. Жуковский)



Вынул меч он булатный тогда из ножен,
Но дождаться врага он не смог.
И в глубейшую думу свою погружен,
Под ветвями Тум-Тума прилег.





(Т. Л. Щепкина - Куперник)

Таким образом, "близость" к оригиналу не сводится к формальной точности, а означает функциональное соответствие переводного текста оригинальному. Многие стихотворные размеры несут на себе отпечаток определенной эпохи, жанра и стиля. По мнению В. Матезиуса, сформулировавшего идею функционального подобия, при переводе поэтических произведений "тождество художественного воздействия важнее использования схожих художественных средств"18. Еще точнее эту мысль выразил Р. Якобсон: "Если передать русские ямбы чешскими (или наоборот), это будет всего лишь соблюдение условности, а не приближение к оригиналу. Думается, что мы художественно приблизимся к оригиналу тогда, когда созвучно чужеязычному поэтическому произведению будет избрана форма, которая в кругу форм данного поэтического языка не внешне, а функционально отвечает форме оригинала"19. Как показывает история перевода, наиболее популярными оказывались те переводы, которые создавались с

page 16

--------------------------------------------------------------------------------

учетом литературной традиции и тех функций, которые закрепились за некоторыми элементами стихотворной формы. Три перевода элегии Грея, выполненные Жуковским, дают богатейший материал для сравнительного анализа и свидетельствуют о том, что залогом успеха переводчика поэзии является обеспечение гармоничного соотношения содержания и формы в переводе.


--------------------------------------------------------------------------------

1 См.: Алексеев М. П. Английская поэзия и русская литература // Английская поэзия в русских переводах (XIV - XIX вв.). - М., 1981. - С. 540.

2 Приведем первые четыре строфы:





The curfew tolls the knell of Parting day,
The lowing herd winds slowly o'er the lea,
The plowman homeward plods his weary way
And leaves the world to darkness and to me.

Now fades the glimm'ring landscape on the sight,
And all the air solemn stillness holds,
Save where the beetle wheels his drony flight,
And drowsy tinklings lull the distant folds;

Save that, from yonder ivy-mantled tow'r,
The moping owl does to the moon complain
Of such, as wond'ring near her secret bow'r
Molest her ancient solitary reign.

Hark! How the sacred calm that breathes around
Bids every fierce tumultuous passion cease;
In still small accents whispering from the ground,
A grateful earnest of eternal peace.





3
Алексеев




4




5
Алексеев




6




7




8
Алексеев




9
Дмитриев




10






If I must die,
I will encounter darkness as a bride,
And hug it in mine arms.





(Measure for Measure, III. 1. 81)






Верь, если суждено мне умереть,
То смерть я встречу, как мою невесту,
И радостно приму ее в объятья!





(Пер. Т. Л. Щепкиной-Куперник)




11




12
Жирмунский




13
Жуковский




14
вечера молчанье
Могил молчанье и потемки
молчанье Смерти




15




16




17




18
Mathesius
Левый




19
Jakobson