Каких только эпитетов и оценок не получал Петербург за три века своего существования!

"Преславный град... - В. К. Тредиаковского, "блестящая ошибка" Петра Н. М. Карамзина, "самый отвлеченный и умышленный город на всем земном шаре" Ф. М. Достоевского, "проклятая ошибка" И. Ф. Анненского, "непостижимый" город А. Блока...

За этой разноречивостью оценок видится множество ликов и личин города, сказавшихся даже в его поименованиях: Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград - официальные; Петрополь, Питер, Северная Пальмира, Северная Венеция - поэтические. В градации названий уже проглядывает бинарная природа города, наиболее категорично высказанная А. С. Пушкиным и Ф. М. Достоевским. Если первый произнес широко известные слова "Люблю тебя, Петра творенье..." и утвердил это "люблю" повторением слова, подробным описанием не только предмета любви, но и чувств, им вызываемых, то менее известно сухое и резкое суждение второго. "Виноват, не люблю его. Окна, дырья - и монумент" (монумент - это "Медный всадник" на Сенатской площади. - Д. М.). Здесь сталкиваются точки зрения "певца Империи и Свободы" (Г. П. Федотов) Пушкина и "почвенника" и "славянофила", для которого "судьбы православия слиты с назначением России", как написал в "Дневнике писателя" Достоевский. Петербург и православие в глазах Достоевского - "две вещи несовместные".

Петербург - город двойного предназначения. Он - "окно в Европу" для России, но он и окно в Россию для Европы не только в своей изначальности, но и сегодня, когда многие государственные визиты начинаются с берегов Невы.

Петербург для России - город "последних" и "проклятых" вопросов. Или он средоточие зла, страдания, преступления перед Россией, униженности и оскорбленности для его обитателя, или он вершина триумфа национального самосознания, "парадиз", которому должна следовать Россия.

У Петербурга два зеркала, в которые он смотрится вот уже триста лет. Это зеркало рек и каналов, и в нем отражается "каменный костяк", по выражению З. Гиппиус, и это зеркало литературы, которую известный исследователь города Н. П. Анциферов назвал душой Петербурга.

Можно почти без преувеличения сказать, что вся русская литература XVIII и XIX веков своим отчим домом полагала Петербург. Легко назвать тех из русских классиков "золотого века", кто здесь не жил, хотя и бывал. Это А. Н. Островский, Л. Н. Толстой и А. П. Чехов. Все остальные от Симеона Полоцкого до Александра Блока и Анны Ахматовой - петербуржцы, и город в своей рациональной, реальной и/или иррациональной, мистической сути вторгается в их творчество.

В XVIII столетии художественное слово еще не создает картин города. Одическое слово выражает свое восхищение даже не его необычными для русских городов реалиями, а самим фактом его существования. "Кто бы, глаголю, узрев таковое града величество и велилепие, не помыслил, яко сие от двух или трех сот лет уже зиждится? - восклицает Феофан Прокопович в 1716 году. Вот это "велилепие" и будет живописать отдельными словами-образами скоропостижно построенный город.



Сквозь все препятства он вознес
Главу, победами венчанну,





стр. 6


--------------------------------------------------------------------------------



Россию, грубостью попранну,
С собой возвысил до небес.

(М. В. Ломоносов)





Петр, Нева, Нептун - главные слова - знаки видения и понимания города. И еще непременное сравнение со "старыми" городами - Римом, Афинами. У Тредиаковского читаем:



Уж древним всем он ныне равен стал,
И обитать в нем всякому любезно.





Древность, старость уважительна, по восточной традиции, к которой инерционно тяготеет Россия.

Первый лирически окрашенный образ Петербурга нарисует поэт М. Муравьев в стихотворении "Богине Невы" (1794), а первый эпический образ создаст в 1814 году К. Н. Батюшков в очерке "Прогулка в Академию художеств":

"Смотрите - какое единство! как все части отвечают целому! какая красота зданий. Взгляните на решетку Летнего сада, которая отражается зеленью высоких лип, вязов и дубов! Какая легкость и стройность в ее рисунке! <...> Адмиралтейство, перестроенное Захаровым, превратилось в прекрасное здание и составляет теперь украшение города. Вокруг сего здания расположен сей прекрасный бульвар, обсаженный липами... прелестное, единственное гульбище, с которого можно видеть все, что Петербург имеет величественного и прекрасного: Неву, Зимний дворец, великолепные дома Дворцовой площади, образующие полукружие, Невский проспект, Исаакиевскую площадь, Конногвардейский манеж... Сенат, монумент Петра I и снова Неву с ее набережными".

Одический восторг обосновывается здесь своеобразной круговой панорамой "города пышного", в которую, спустя два десятилетия, вдохнет лирическую душу Пушкин. Я имею в виду вступление к поэме-повести "Медный всадник". Именно с этого пушкинского шедевра, как представляется, начинается сложение петербургского литературного текста.

Понятие петербургского литературного текста (далее ПЛТ) введено в гуманитарный обиход В. Н. Топоровым в конце прошлого века. ПЛТ - это такой текст, в котором происходит "пересуществление материальной реальности в духовные ценности" (В. Топоров).

"Пейзаж должен быть портрет", - писал Батюшков. Петербургские пейзажи, локусы, панорамы в его литературном зеркале - тексте превращаются в портреты. И как в живописи и искусной фотографии портрет не исчерпывается вещно-объективным уровнем и несет в себе смысл души изображенного, так и портрет Петербурга не исчерпывается вещно-объективным изображением, а содержит "ирреальную реальность". Она определяется словами-понятиями "фантасмагорическое", "неизъяснимое", "мистическое", "двойническое" - метафизическое. Именно сочетание реального с эманацией метафизического составляет онтологическую и антиномическую суть ПЛТ.

Антиномичность его заявлена бесконечной чередой контрастных единств: "города пышного" и "города бедного"; чудесной ночью, когда "небо было такое звездное, такое звездное небо ..." и ужасной "ноябрьской - мокрой, туманной, дождливой"; униженностью, бедностью и оскорбленностью, нищетой, преступлением и наказанием; миражностью Невского проспекта и обыденностью, впрочем, чреватой призрачностью, Подьяческих и Мещанских улиц.

Дихотомия "петербургской ноты" в ПЛТ истоком своим имеет "строителя чудотворного", о котором Пушкин в поэме "Полтава" сказал главные слова: он "прекрасен" и "ужасен" - одновременно. Таков и город, порожденный его мечтой. Но если для Петра эта диалектика личности составляет суть натуры, то в метафизической натуре города, исследуемого в ПЛТ, в двух его временных ипостасях - "золотой" и "серебряной" - происходит последовательное движение чувства от "любви" к "не любви", а затем к "люблю - ненавижу". Категорический императив "люблю - ненавижу" даже у главных его предъявителей Пушкина и Достоевского не столь категоричен. Это, скорее, интенция, чем абсолют.

Течение ПЛТ во времени можно уподобить течению Невы. В устье ее "дер-

стр. 7


--------------------------------------------------------------------------------

жавное течение" распадается на ряд рукавов, рек, протоков, рукотворных каналов. Но это все воды Невы. Так и ПЛТ: в поэзии и прозе он несет два основных смысла: прекрасный и ужасный. Но эти две основные "ноты" под пером конкретного писателя обретают свои обертоны, свое неповторимое звучание.

Как уже было сказано, основу ПЛТ заложил Пушкин поэмою "Медный всадник". Реальное событие - наводнение 1824 года - сопряжено с двумя мифами. Первый - о сотворении города:



Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво...





Город здесь видится созданным как бы одномоментно: сто лет для истории, вечной "тьмы" и "топи", - не время. Мифопоэтическое движение векторно - снизу вверх: "вознесся". "Вознесся" не только город, но и его царственный строитель, оказавшийся в "неколебимой вышине". Второй миф - это движение сверху вниз. Раздался злобный шепот Евгения: "Ужо тебе!.." - и истукан ожил. Как Зевс с Олимпа низринулся он со своей скалы-волны и "тяжелым топотом" поскакал за бедным безумцем, осмелившимся на бунт.

Мифологема ожившего мертвеца чрезвычайна в ПЛТ. Мертвая графиня является Германну, чтобы объявить ему три роковые карты. Призрак Акакия Акакиевича Башмачкина ищет свою шинель, а убитая Алена Ивановна является во сне Раскольникову. "Медный гость" придет к революционеру Дудкину в романе А. Белого "Петербург", а в Городе Блока "Мертвец встает из гроба // И в банк идет, и в суд идет, в Сенат...", а потом пляшет на балу, и "кости лязгают о кости". Предтечей всей череды литературных мертвецов, но еще без мистического смысла, выступит, как представляется, Евгений Онегин. В VIII главе романа автор не без основания замечает: "Идет, на мертвеца похожий..."

Как Петербург двоится, отражаясь в зеркале своих вод, так он непрестанно заявляет о своей двоичной природе в поэме Пушкина. Здесь два полюса времени. Поэма - ода вступления - это XVIII век на всем его протяжении. А две части основного содержания петербургской повести - это пушкинская пора, 1820-е годы. Здесь две Невы, два Петра, два Евгения, две встречи героев - персонажей, два царя - Петр и Александр, две временные ситуации современности: до и после наводнения. Здесь два великих вопроса. Первый - историософский, заданный России:



Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?





Это вопрос имперский.

Второй - экзистенциональный, пушкинский:



... иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей?





Это вопрос человеческий, личностный.

Так возникает в ПЛТ проблема государства и личности. Идея государства воплощена Петром Медным, ставшим духом города, его genius loci. Она воплощена и самим городом. А личность - это, разумеется, Евгений, первый мечтатель в ПЛТ.

Два мотива, заявленные в пушкинской поэме-повести, будут затем повторяться в ПЛТ. Один - это пересечение путей "маленького человека" с городом-государством, персонифицированном в "значительных лицах", "их превосходительствах" у Н. В. Гоголя, И. А. Гончарова, Н. А. Некрасова, Ф. М. Достоевского. Другой - это мечта. Если пушкинский Евгений мечтает о доме, семейном уюте и честном служении Империи, то Германн мечтает о богатстве, а значит, о независимости, о выходе за пределы своей малости; Акакий Акакиевич - о том, чтобы "построить" новую шинель, новую жизнь, некрасовские мужики у парадного подъезда - о справедливости, Обломов - о покое в идиллическом деревенском раю, Макар Девушкин - о счастье Вареньки Доброселовой, Мечтатель в "Белых ночах" - о любви...

Город - это гнет над душой "маленького" человека. Он мал перед ликом Империи. Он жертва Города, и возмож-

стр. 8


--------------------------------------------------------------------------------

ность, ожидание катастрофы - лейтмотив его душевного состояния. Город страшен своим равнодушием к нему. Уже в XX веке будут написаны эти строки, вобравшие в себя почти триста лет существования Петербурга:



Равнодушный к тебе, невеселый,
Город мокнет под мелким дождем,
Шпилем, будто осиновым колом,
К этой утлой земле пригвожден.

(В. Шефнер)





Поэма "Медный всадник" завершила миф о городе-парадизе и положила начало мифу о городе-деспоте.

Только в одной зарисовке у Н. В. Гоголя промелькнет город, напоминающий "парадиз": "... и вдруг заблестел перед ним Петербург весь в огне / Тогда была по какому-то случаю иллюминация / <...> Боже мой! Стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся четырехэтажные стены <...> домы росли, будто подымались из-под земли на каждом шагу; мосты дрожали, кареты летели; извозчики и форейторы кричали; снег свистел под тысячью летящих со всех сторон саней, пешеходы жались и теснились под домами <...> С изумлением оглядывался кузнец на все стороны. Ему казалось, что все домы устремили на него свои бесчисленные огненные очи..."

В этой зарисовке нет ничего, что указывало бы впрямую на действие темных и таинственных сил. Но они где-то здесь, рядом, в мерцающих тенях фонарей, в ночных безлюдных площадях, в переулках, да и на самом Невском проспекте, который весь "шевелится". В окнах домов померещились Гоголю огненные дьявольские очи.

"Петербург Гоголя - город двойного бытия", - писал Н. П. Анциферов. Это город "гнетущей прозы" и "чарующей фантастики". Реальный Петербург узнаваем не столько по городским пейзажам, сколько по духу жизни, быту, совершенно не похожим ни на московский, ни тем более на малороссийский. Флер таинственности, непостижимости, фантасмагоричности лежит на Петербурге Гоголя, передается его обывателям. Достаточно вспомнить, как преображается Невский проспект в течение суток и как он преображает продажную женщину в "божественное существо". Темная, оборотническая, ночная душа Петербурга начинается здесь, чтобы продолжиться в Мещанских улицах за Казанским собором и далее в Коломне, где на площади перед Калинкиным мостом и сейчас бродит призрак Акакия Акакиевича. А на Вознесенском проспекте, что ведет к Мариинскому дворцу, где теперь собираются заседатели-законодатели города, можно и сегодня увидеть, как на иномарке проезжает Нос!

Петербург Гоголя - "заколдованное место", а тексту его "петербургских повестей" можно дать подзаголовок: "Записки сумасшедшего".

Сумасшествие - это психологическое выявление в себе "другого".

Это бессознательное оборотничество. В такую игру-перевертыш играет "елистратишка" Хлестаков, который "вывез" из Петербурга дух обмана, чарующей непостижимости, что и ввело в заблуждение городничего, который в способности обмануть и сам был не промах. О провинциальных дамах и говорить нечего. Петербург обманывает на расстоянии. Он чарует тем, что там "зашибить большой чин" можно, а еще и тем, что там есть две рыбки - ряпушка и корюшка. Даже здесь слышится отголосок двойного бытия города.

Мотив сумасшествия, от которого в реальной жизни открещивался Пушкин - "Не дай мне Бог сойти с ума..." - не опровергнут ПЛТ, но утвержден им. Евгений из "Медного всадника", Германн, череда гоголевских героев, "идиот", князь Мышкин, герой "Красного цветка" В. Гаршина...

Своего апогея ПЛТ XIX века достигает под пером Ф. М. Достоевского. В "Записках из подполья" писатель назвал Петербург "самым отвлеченным и умышленным" городом. Что имелось в виду? Вероятно, и "умысел" Петра Великого, не желавшего считаться ни с традициями, ни с трудностями, ни с жертвами; и чрезвычайно умозрительный, оторванный от реальности, план новой столицы; и фантасмагоричность самого города, его тайное, неотвратимое воздействие на судьбы обитателей. Герой Петербург-

стр. 9


--------------------------------------------------------------------------------

ских повестей и романов Достоевского "подпольными" глубинами своей души ощущает связь с городом.

Каков же Петербург Достоевского?

Панорама города, открывающаяся в произведениях писателя, весьма широка. Это "отдаленные" берега каналов где-нибудь в районе Новой Голландии. Там бродит Мечтатель. Это набережная Фонтанки и Подьяческих улиц, где гуляет Макар Девушкин. Это Сенная площадь и ее окрестности: место доходных домов, населенных всякими "промышленниками", распивочных, трактиров, знаменитой в ту пору Вяземской лавры - ночлежного дома. Здесь вынашивает свою "недоконченную идею" Раскольников. Это район Литейного и Песков с его многочисленными параллельными Рождественским улицами. Оттуда князь Мышкин идет к Большому театру...

Но какими бы маршрутами ни следовали герои Достоевского, один городской пейзаж им непременно чужд. Это вид на купол Исаакия с Николаевского моста. На секунду, задержав взгляд на этом пейзаже, Раскольников почувствовал, что "необъяснимым холодом веяло на него ... от этой великолепной панорамы: духом немым и глухим была полна для него эта пышная картина". Так опровергается пушкинский "город пышный".

"Преступление и наказание" - самый петербургский роман за триста лет существования города.

Город задал Раскольникову вопрос, кто он: "тварь дрожащая" или "право имеющий"? Город подсказал ему теорию, способ пересуществиться в "право имеющего", чтобы "взять ... все за хвост и стряхнуть к черту". Для этого надо преодолеть порог, переступить через кровь по совести, через завет. Необходимо пережить с ума сводящий сон со смеющейся убитой старухой. Старуха, кстати, еще один лейтмотив ПЛТ: в "Пиковой даме", "Преступлении и наказании" и уже в XX веке в повести Д. Хармса "Старуха".

В романе Достоевского "убивец" Раскольников порожден материальной реальностью города, и его ночной, подпольной, метафизической природой. "Недоконченная идея" оборачивается многочисленными смертями: старуха Алена Ивановна, ее сестра Лизавета, не рожденный ею ребенок. Здесь гибнут Мармеладов, Катерина Ивановна, Свидригайлов (а за его спиной еще две смерти!), Афросиньюшка. На пороге смерти Миколка, Дуня, да и сам Раскольников: "разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку... А старушонку эту черт убил, а не я ..."

Да! В городе десакрализованной культуры черт рано или поздно непременно объявится. И если в пушкинские времена бесы "собралися // Средь белеющих равнин", "в чистом поле", то во времена Достоевского они уже поселились в Петербурге и обрели человеческие личины и имена: Верховенский, Шигалев, Кириллов, Ставрогин...

Петербург Достоевского - это еще и город домов с крутыми и склизлыми черными лестницами, с шаткими железными перилами, это город, приводящий к "порогам", которые надо - и страшно! - перешагнуть. Город загоняет героев в комнаты, напоминающие гробы, самих героев - на улицы, кончающиеся тупиками; заставляет исповедоваться не в церкви, а в трактире. Здесь "человеку пойти некуда".

Петербург Достоевского предельно будничен, и "все это до того пошло и прозаично, что граничит почти с фантастическим", - скажет Версилов в романе "Подросток". Именно в этом романе Достоевский "оглянется" на пророчество Авдотьи Лопухиной: "А Петербургу пусту быть!" - когда нарисует такую эсхатологическую картину: "В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мысль какого-нибудь пушкинского Германна из "Пиковой дамы" (колоссальное лицо, совершенно петербургский тип, - тип из петербургского периода!) - мне кажется, должна еще более укрепиться. Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая грёза. А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй для кра-

стр. 10


--------------------------------------------------------------------------------

сы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?..

Мне часто задавался и задается один уже совершенно бессмысленный вопрос: "Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть все это чей-нибудь сон, и ни одного человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного? Кто-нибудь вдруг проснется, кому все это грезится, - и все вдруг исчезнет".

На протяжении всего XIX века в ПЛТ происходит согласная с временем смена образа петербуржца. Если в 1820 - 1830-х годах "знаменитые" литературные петербуржцы - Онегин и Печорин, то в 1830 - 1850-х из-за их спин начинают выглядывать "елистратишки": Хлестаков, Башмачкин, Поприщин, Пирогов, Девушкин. В 1860-х город рождает героев, находящихся в сословно-нравственной конфронтации: Базаров - Кирсановы, Обломов - Штольц, Мышкин - нигилисты, некрасовский "вельможа" - мужики, новые люди - пошлые люди.

В конце века фантасмагория и мистика ПЛТ звучит гротесково-иронически в "Сне Попова" А. К. Толстого и гротестково-назидательно в "Привидении в Инженерном замке" и "Человеке на часах" Н. С. Лескова.

Когда русская литература на рубеже XIX - XX веков пережила свой короткий Ренессанс, утвердившийся в культуре под названием "серебряного века", ее петербургский текст, сохранив заявленное после Пушкина "не люблю" в стихах Саши Черного, Вяч. Иванова, довел его до "ненавижу" в некоторых стихах З. Гиппиус и в романе Андрея Белого "Петербург". Но в эту же пору прозвучало и новое "люблю".

Новое открытие Петербурга состоялось в 1902 году, когда в журнале "Мир искусства" была опубликована статья А. Н. Бенуа "Живописный Петербург". В частности, там говорилось: "Кажется, нет на всем белом свете города, который пользовался бы меньшей симпатией, нежели Петербург. Каких только он не заслужил эпитетов: "гнилое болото", "безличный", "чиновничий департамент", "полковая канцелярия" <...> Хотелось бы, чтобы художники полюбили Петербург, и, "освятив", выдвинув его красоту ... оградили бы его красоту от посягательств грубых невежд".

Незримая, но слышимая музыкальная красота "непостижимого" Петербурга прозвучит в стихах А. Блока.

"Ему знакомы все часы годовых смен, и зимние снежные ночи, и бледные зори. Все части города: его гавань, предместья, каналы, далее подступы к городу нашли отзвук (выделено мной. - Д. М.) в его стихах" (Н. П. Анциферов).

За "пылью переулочной", за "скукой загородных дач", сквозь туман, мглу, вьюгу в поэзии Блока просматриваются два образа-символа Петербурга: Петр Великий и великий Пушкин.



Он будет город свой беречь,
И, заалев перед денницей,
В руке простертой вспыхнет меч
Над затихающей столицей.





Это о Петре, точнее, о genius loci, духе города.

И о Пушкине:



Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!





Если Город Блока "непостижимый", будто бы увиденный в смутном сне, то Петербург А. Ахматовой постоянно предстает в своей ясной предметности, в узнаваемых реалиях, ландшафтах. Он - постижимый.

Не может не любить Петербурга лирическая героиня первых книг Ахматовой. Ведь ее любовный роман совершается в объятиях Петербурга. Город - постоянный участник и свидетель ее жизни и судьбы. Вот несколько выразительных фрагментов:



Сердце бьется ровно, мерно,
Что мне долгие года!
Ведь под аркой на Галерной
Наши тени навсегда...

В последний раз мы встретились тогда
На набережной, где всегда встречались.
Была в Неве высокая вода
И наводненья в городе боялись...

Как я запомнила высокий царский дом
И Петропавловскую крепость...





стр. 11


--------------------------------------------------------------------------------

Восприятие города меняется и, главным образом, зависит от радости встреч и горечи разлук с ним, лирическим героем этого бесконечного и терпкого романа в стихах.

Пушкинскую величественную торжественность возвращает Петербургу О. Мандельштам. Реалии петербургской повседневности, но не бытовой, а культурно-исторической, стирающей грань времен, создает пейзаж-портрет города. Нева, Медный всадник, Адмиралтейство, Летний сад... Но здесь же и Пушкин, и Достоевский, и Блок с их видением города "прорастают" в стихах Мандельштама "Петербургские строфы".

Есть города, которым судьбой ли, историей или случаем предназначена особая роль в жизни нации. Петербург - такой город. А. С. Пушкин взял на себя ответственность художественно оформить мысль "строителя чудотворного":



Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно...





Выполнил ли Петербург свое предназначение "осветить", "осветлить" "немытую" Россию? И да и нет. Он выполнял. Однако не совсем так или даже совсем не так, как это думалось Петру. Он не стал образцом и примером для европеизации России. Не кинулась Россия вслед за своей столицей заменить "луковицы" и "шлемы" храмов на нерусскую пронзительную высоту шпиля Петропавловского собора; "пляски с топаньем и свистом" не превратились "во глубине России" в плавный полонез или бравурную мазурку; "загадочная" русская душа, любительница крайностей, не устремилась к золотой середине, которую Европа воспитала в европейце.

И все же Петербург пролил свет в темные русские души. Этим светом, струящимся из Северной Пальмиры, стала русская литература.

Петербург - окно в Россию. Именно из этого отчего дома в XIX - начале XX века отправлялись гонцы-писатели, чтобы с помощью "магических стекол" и "кристаллов" глянуть в очи России-сфинксу, попытаться понять ее.

"Умышленный" и "отвлеченный" город обрел в литературе свою бессмертную душу.

Город и Слово о нем нераздельны, как гранит и вода в его реальной антиномической сущности, как любовь и ненависть в его метафизике.



Давно стихами говорит Нева.
Страницей Гоголя ложится Невский.
Весь Летний сад - Онегина глава.
О Блоке вспоминают Острова,
А по Разъезжей бродит Достоевский...





стр. 12