Древнерусская литература до сих пор остается на периферии школьного курса литературы. То, что это неправильно, осознают все. Но, по сути, мало что делается в этом отношении. Дело может измениться благодаря тому, что в списке тем выпускных сочинений появились темы и по древнерусской литературе. Все мы, учителя, учим тому, что с нас спрашивают, что спрашивают с наших учеников. Статьей И.В. Грачевой редакция продолжает публикацию серии материалов, которые призваны помочь учителю конкретно осмыслить ключевые темы древнерусской литературы.

* * *

Жанр житий, повествующий о деяниях святых, был одним из самых каноничных в древнерусской литературе.

Как и иконы, жития создавались согласно строгим, раз и навсегда установленным правилам. Но в XVII в., когда русская действительность претерпела столько общественно-политических перемен, когда постепенно начали меняться и семейно-бытовые традиции, новшества широко проникали в искусство. Аввакум, один из видных вождей старообрядчества, в беседе "Об иконном писании" осуждал отклонения в иконографии от древних канонов и появление элементов, близких к бытовому реализму. Аввакума возмущало, что иконописцы пытаются святых, Христа и Богородицу "будто живыя писать", "по плотскому умыслу" 1 . Однако в литературе сам Аввакум выступил ярким и своевольным реформатором.

Если обычно героями житий становились лишь те, кто был официально канонизирован русской церковью, то Аввакум, преследуемый и церковной и светской властью, создал житийное повествование о своей многотрудной жизни, став одновременно его героем и автором и сблизив жанр жития с новым жанром автобиографической повести. В его произведении широко представлены и общественно-политическая борьба в России того времени, и семейно-бытовой уклад, и размышления о свойствах человеческой натуры. Аввакум веровал в свою избранность, в то, что сами силы небесные поддерживают его в борьбе с жизненными неправдами, но в то же время он вовсе не считал себя тем идеальным человеком, какого обычно изображало традиционное житие. Герой жития рисовался личностью исключительно добродетельной и непогрешимой. Уже в детстве он отличался от сверстников высокими нравственными потенциалами, и вся его последующая жизнь становилась лишь их реализацией. Аввакум же повествует о себе как об обычном, не чуждом слабостей человеке, который трудно ищет свет истины, преодолевая собственные заблуждения, порой подпадая под власть мирских соблазнов, порой впадая в отчаяние. Так он рассказывал, как его, молодого священника, царский духовник Стефан благословил книгой слов и поучений Ефрема Сирина, велев прилежно читать эту книгу и наставлять по ней других. Но Аввакуму и его брату Евфимию в ту пору гораздо большей ценностью представлялась лошадь, необходимая в хозяйстве. Аввакум, недолго думая, променял книгу на лошадь. А Евфимий, человек очень набожный, так обрадовался покупке, что, с утра до вечера заботясь о лошади, забыл и про молитвы. И когда Евфимий тяжело заболел, то Аввакум счел, что это Божья кара за то, что материальные блага они предпочли духовным.

Если герой жития обычно представал образцом, с которого должен был брать пример читатель, поверяя по нему свои поступки, то Аввакум порой чистосердечно признается, что и сам не знает, правильно ли он поступил. И просит потенциальных читателей стать его судьями. Получив разрешение вернуться в Москву после первой сибирской ссылки, Аввакум стал свидетелем бунта, когда люди, доведенные до отчаяния голодом и нуждой, начали избивать воеводских приказчиков и слуг. Один из них прибежал к лодке, в которой готовился отплыть Аввакум, моля о помощи. Увидев преследующую беглеца разъяренную погоню и понимая, что все увещевания тут будут бессильны, Аввакум, - по его собственному выражению, "своровал". Чтобы не допустить убийства, он нарушил еван-

стр. 42


--------------------------------------------------------------------------------

гельские заповеди, обратившись к заведомому обману и заставив участвовать в этом своих домашних: "Спрятал ево, положа на дно в судне, и постелею накинул, и велел протопопице и дочери лечи на нево. Везде искали, а жены моей с места не тронули, - лишо говорят: "матушка, опочивай ты, и так ты, государыня, горя натерпелась!" А я, - простите бога ради, - лгал в те поры и сказывал: "нет ево у меня!"" Обращаясь к читателям, Аввакум спрашивал: "Каково вам кажется? не велико ли мое согрешение?" И смиренно просил: "Вот вам и место оставил: припишите своею рукою..." Первым чтецом оказался заключенный вместе с Аввакумом в пустозерской тюрьме инок Епифаний. Он и оставил свое мнение: "Добро сотворил есте и праведно. Аминь" (с. 44). Когда Аввакум на Иртыше пристал к берегу, его окружило племя местных инородцев, вооруженных луками. Аввакум уже слышал, что на Оби были убиты 20 христиан, и, напуганный; притворялся, как мог, изображая радушие и дружелюбие. Посмеиваясь над самим собой, Аввакум повествует, как принялся "обниматца с ними, што с чернцами", словно и впрямь встретил желанных друзей: "Жена моя также с ними лицемеритца, как в мире лесть совершается". Первыми "удобрились" на их приветствия женщины племени. И Аввакум с тонкой наблюдательностью замечает: "И мы то уже знаем: как бабы бывают добры, так и все о Христе бывает добро. Спрятали мужики луки и стрелы своя, торговать со мною стали..." (с. 47). Аввакум купил у них медвежьи шкуры, и обе стороны расстались, вполне довольные друг другом. Таким образом, Аввакуму порой приходилось хитрить и обманывать, руководствуясь не высшими нравственными соображениями, а единственно инстинктом самосохранения, что уже вовсе не достойно было героя жития.

Нередко герой житийного жанра, отказываясь от всех мирских благ, не имел и жены. Образцом в этом отношении служило очень популярное на Руси "Житие Алексея, человека Божия". Алексей, когда родители вознамерились его женить, тайно ушел из дому в день собственной свадьбы, оставив красавицу невесту, принадлежавшую к царскому роду. Если же герой был женат, то о его семейной жизни либо вовсе не упоминалось (как, например, в "Житии Александра Невского"), либо говорилось кратко, стандартными фразами, что брачные обязательства он исполнял "целомудренно" и жил с супругой "во всяческом благоверии". А в "Житии протопопа Аввакума" много теплых, проникновенных слов сказано о Настасье Марковне, верной и терпеливой спутнице мятежного протопопа. Тема любви и духовного единения супругов, поддерживающих друг друга в житейских испытаниях, стала в произведении Аввакума такой же важной и значительной, как и рассказ о его "борениях". В конфликт с представителями власти Аввакум вступил задолго до реформ Никона. Да и само движение старообрядчества являлось, в сущности, социальным протестом, нашедшим выражение в религиозной форме. Церковные нововведения Никона воспринимались народом как насилие над человеческими душами, служившее продолжением ужесточавшегося социально-политического гнета. Аввакум заступался за простолюдинов, притесняемых местными богатеями и начальниками. А те били священника-правдолюбца, грозили ему смертью, гнали его из своих владений. Настасья Марковна родила своего сына-первенца, а через несколько дней ей вместе с изгнанным из селения мужем пришлось пешком пуститься в далекий путь. Когда же Аввакум осмелился восстать против Никона, Настасья Марковна изведала все тяготы сибирской ссылки: тонула в бурных реках, мерзла, голодала, хоронила и оплакивала гибнущих детей. Но Аввакум вспомнил лишь один эпизод, когда она, обессилев, упрекнула мужа. В дороге пять недель пришлось двигаться по голому льду. Имущество и детей пристроили на подводы, а Аввакум и его жена, истощенные и усталые, "брели пеши, убивающеся о лед": "Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, - скольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нее набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут <...> Я пришол, - на меня, бедная, пеняет, говоря: "долго ли мука сея, протопоп, будет? " И я говорю: "Марковна, до самыя до смерти!" И Настасья Марковна, справившись с собой, просто и ободряюще ответила мужу: "Добро, Петрович, ино еще побредем" (с. 38 - 39).

Но были ситуации, когда протопопица оказывалась сильнее духом, чем ее супруг. Когда их вернули после первой ссылки в Центральную Россию, Аввакум был поставлен перед трудным выбором: или покривить душой и примириться со своими противника-

стр. 43


--------------------------------------------------------------------------------

ми, или вновь проповедовать свои убеждения и обречь семью на новые бедствия. Ему было жаль настрадавшихся жены и детей, и он не знал, на что решиться. Настасья Марковна, заметив задумчивость мужа, с участием начала выспрашивать: "Что, господине, опечалился еси?" Аввакум поведал ей о своих колебаниях: "Жена, что сотворю? <...> говорить ли мне или молчать? - связали вы меня!" Но оказалось, что для Настасьи Марковны не существовало никаких сомнений. Она и помыслить не могла, чтобы даже ради собственного спасения можно было предать идеалы высшей правды, и твердо ответила мужу: "Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедовать слово Божие по- прежнему, а о нас не тужи; дондеже Бог изволит, живем вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай..." И растроганный Аввакум отвесил верной своей спутнице земной поклон. Однако как ни любил, как ни жалел Аввакум свою "горемычную" протопопицу, иногда и он бывал к ней несправедлив. Покаянно он рассказывает, как однажды вернулся домой, обозленной бурной стычкой с "никонианами". Ему, расстроенному и утомленному, хотелось в кругу родных обрести успокоение и утешение. "А в моем дому, - пишет Аввакум, - в то время учинилося нестройство: протопопица моя со вдовою домочадицею Фетиньею меж собой побранились". Реакция протопопа была бурной и неожиданной: "И я, пришед, бил их обеих и оскорбил гораздо, от печали; согрешил пред Богом и пред ними" (с. 71). Потом он со слезами и поклонами просил у них прощения. И все-таки Аввакум признает, что самый сильный человек иногда не в состоянии владеть собой, выплескивая свои стихийные эмоции прежде, чем их проконтролирует разум. В одной из редакций жития Аввакум, описывая этот эпизод, признавался перед читателями: "Да и всегда-таки я, окаянной, сердит, дратца лихой. Горе мне за сие!" (с. 71). Трудно представить, чтобы герой канонического жития был "дратца лихой" и несправедливо оскорблял самых близких, любимых людей.

Если в ранней средневековой литературе человек изображался схематично, либо положительным, почти идеальным, либо отрицательным, и писателя интересовало не своеобразие его личностной индивидуальности, а прежде всего общественно-социальная значимость его поступков, то Аввакум одним из первых открыл перед читателями сложность и противоречивость внутреннего мира человека, душа которого способна вмещать самые неожиданные контрасты. В произведении Аввакума немало реалистических, самобытных портретов его современников. Но одним из самых ярких и колоритных стал образ воеводы Афанасия Пашкова, под начало к которому Аввакум попал в сибирской ссылке. Пашков, человек властный, крутой и вспыльчивый, не терпел противоречий. Он привык, чтобы перед ним трепетали и беспрекословно ему повиновались. Попытки же Аввакума вступаться за обижаемых им людей и напоминания о Божьем суде ("человече! убойся Бога..." - с. 32) приводили его в такую ярость, что воеводу аж кидало в дрожь. Аввакум не раз был жестоко бит по его приказу. Старший сын воеводы Еремей, втайне сочувствуя Аввакуму, однажды попытался заступиться, но Пашков, вспылив, "со шпагою погнался за ним" (с. 41). А вскоре судно, на котором плыла семья Афанасия, на одном из речных порогов село на камень, и вода начала его заливать. Пашков, ехавший по берегу с казаками, был бессилен помочь родным, гибнущим на его глазах. А тут еще Еремей сунулся к нему с нравоучением: "Батюшко, за грех наказует Бог! напрасно ты протопопа тово кнутом тем избил; пора покаятца, государь!" Пашков "рыкнул на него, яко зверь", и, забыв, что передним собственное дитя, выхватил у ближнего казака пищаль, "приложася на сына, курок спустил, и Божиею волею осеклася пищаль. Он же, поправя порох, опять спустил, и паки осеклась пищаль" (с. 42). С гневом воевода швырнул оружие на землю. Когда же казак, поднявший пищаль, тронул курок - грянул выстрел. И тогда воевода опомнился. И как у человека неуемных страстей и резких крайностей, безудержный гнев у Пашкова вдруг сменился безутешным отчаянием: "Сел Пашков на стул, Шпагою подперся, задумав-ся и плакать стал, а сам говорит: "Согрешил, окаянной, пролил кровь неповинну, напрасно протопопа бил; за то меня наказует Бог!" В это время напор воды смыл судно с камня, и его удалось вывести на тихое место. Пашков, увидев в этом знак Божий, покаянно просил прощения у сына. Однако просить прощения у самого Аввакума, жестоко избитого им, ему и в голову не пришло.

стр. 44


--------------------------------------------------------------------------------

Воеводская гордость не позволяла виниться перед каким-то протопопом, да еще попавшим в опалу. И этот случай не застраховал Аввакума от дальнейших расправ. Но в глубине души Афанасий все же способен был осознать несправедливость своих поступков. Когда Аввакум вылечил его любимого внука, своенравный воевода "низенько" поклонился протопопу, благодаря: ""Спаси Бог! отечески творишь, - не помнишь нашева зла". И в то время пищи довольно прислал". И тут же, без перехода, Аввакум сообщает: "А опосле тово вскоре хотел меня пытать" (с. 40).

Пашков решил отправить Еремея с казаками на завоевание земель, находившихся под властью монгольского хана. Аввакум предупреждал, что это слишком рискованное предприятие: немногочисленное, истощенное тяготами сибирской жизни войско, оказавшись в чужой, незнакомой и суровой местности, не умея ориентироваться в тайге, обречено было на гибель. Но воеводе так хотелось отличиться и снискать царское благоволение, что он, христианин, велел привести шамана, требуя, чтобы тот погадал по-своему, "удастся ли поход". Шаман, опасаясь рассердить грозного начальника, сказал то, что хотелось слышать Пашкову, пообещав, что войско вернется "с победою великою и с богатством большим" (с. 40). Когда же сбылось предсказание Аввакума и отряд Еремея безвестно пропал в чужих просторах, то Пашков всю вину возложил на протопопа, якобы накликавшего беду. Он поступал, как все представители власти, которые никогда не каялись перед народом в своих ошибках, но всегда находили жертву, чтобы взвалить на нее всю полноту ответственности. От пытки и неминуемой гибели Аввакума спасло возвращение израненного Еремея, потерявшего все свое войско. Воевода был "яко пьяной с кручины". А в это время Аввакум бесстрашно явился в воеводский дом, чтобы приветствовать и благословить Еремея. Пашков поднял на протопопа такой свирепый, пронзительный взгляд, что напомнил "медведя морского белого" - "жива бы меня проглотил". Но ради возвращения сына воевода сдержал свой гнев и только горько вздохнул: "Так-то ты делаешь? Людей тех погубил столько!" Возразить Аввакум не успел. Еремей, по опыту зная, что настроение отца может мгновенно перемениться, поскорее выставил Аввакума за дверь, говоря: "Батюшко, поди, государь, домой; молчи для Христа!" (с. 42).

Строптивость дерзкого протопопа, упорно стоявшего за правду и не желавшего преклониться перед властью гневливого воеводы, испортила Пашкову немало крови. Недаром Аввакум с усмешкой подводил итог их конфликтов: "Десеть лет он меня мучил или я ево - не знаю; Бог разберет..." (с. 43).

В литературе XI - XII вв. господствовала идея рода и родовой преемственности. В поведении и характере человека выделялись прежде всего родовые, наследственные черты. Например, Д.С. Лихачев отмечал, что эти представления о родовой судьбе служили средством художественного обобщения в "Слове о полку Игореве". ""Слово" характеризует внуков по деду" 2 . И князь Игорь в своих поступках лишь воплощает родовые традиции поведения Ольговичей - "Гориславичей". Литературу же XVII в. более привлекала неповторимая человеческая индивидуальность. В "Житии" Аввакума Еремей Пашков, в отличие от воеводы, относился к протопопу с искренней симпатией и, когда мог, заступался за него. Но в то же время, воспитанный в строгих домостроевских правилах, он, уже зрелый человек, был во всем покорен воле отца и не смел даже защищаться от его неправедного гнева. Когда Афанасий прицелился в сына из пищали, тот лишь, "к сосне отклонясь, прижав руки, стал, а сам, стоя, "господи, помилуй!" говорит" (с. 41). В то время как Пашков тосковал на берегу, Еремея рядом не было, он не смел попадаться отцу на глаза, считая себя виновным в том, что лишил его душевного равновесия. Хотя Еремей часто бывал несогласен с отцом, но неизменно любил его и жалел. Радость Еремея, узнавшего, что отец зовет его мириться, выразилась в той поспешности, с какой он прибежал (по выражению Аввакума - "прискочил") на зов. А когда Пашков попросил у него прощения, Еремей, опустившись на колени, растроганно поклонился ему со словами: "Бог тебя, государя, простит! я пред богом и пред тобою виноват!" Глубокая нежность сквозит и в его заботливом жесте: "И взяв отца под руку, и повел". Аввакум, хотя и был несправедливо обижен воеводой, с уважением относится к сыновним чувствам Еремея: "Гораздо Еремей разумен и добр человек: уж у него и своя седа борода, а го-

стр. 45


--------------------------------------------------------------------------------

раздо почитает отца и боится его. Да по писанию и надобе так: Бог любит тех детей, которые почитают отцов" (с. 42).

Сложно складывались отношения Аввакума и царя Алексея Михайловича. Аввакум рисует государя всея Руси без обычного в таких случаях подобострастия, не как помазанника Божия, поставленного неизмеримо высоко над прочими людьми, а как обычного смертного, к которому автор относится со снисходительно-добродушной жалостью, прекрасно понимая трудность его положения. По-человечески Алексей Михайлович уважал Аввакума, втайне верил в его чудодейственную силу и прислал к нему за благословениями, но как глава государства, поддерживающий церковные реформы, вынужден был подвергать Аввакума репрессиям. Царица Мария Ильинична и сестры царя были ревностными приверженцами Аввакума и всячески его защищали. Царь оказался между двух огней: с одной стороны, из-за Аввакума возникали "нестроения" в его собственной семье, с другой стороны, стараясь уберечь протопопа от слишком суровых наказаний, он неизбежно вступал в конфликт с властным и упрямым патриархом Никоном. Перед первой, сибирской ссылкой церковники постановили "расстричь" (т.е. лишить сана) Аввакума. Для этого протопопа привезли в собор, где шла обедня. Присутствовавший на службе "государь с места сошел и, приступя к патриарху, упросил. Не стригше, отвели в Сибирский приказ" (с. 29). Это безыскусное повествование показывает, что царю, защищая Аввакума, пришлось прибегнуть к дипломатической хитрости. Он не решился заранее перечить Никону, уже принявшему решение, но застал его врасплох, обратившись к нему во время службы, при большом стечении народа. При посторонних Никон не мог отказать государю всея Руси или препираться с ним, доказывая свою правоту. Он обязан был уступить.

По царскому заступничеству Аввакум был возвращен из ссылки в Москву. И Алексей Михайлович немедленно захотел его увидеть, надеясь, что тяжкие испытания заставят Аввакума быть осторожнее. Аввакум с юмором рисует эту встречу: "Государь меня тотчас к руке поставить велел и слова милостивные говорил: "здорово ли-де, протопоп, живешь? еще-де видатца Бог велел!" И я сопротив руку ево поцеловав и пожал, а сам говорю: "жив господь, и жива душа моя, царь- государь; а впредь что изволит Бог!" Он же, миленькой, вздохнул, да и пошел, куды надобе ему" (с. 47 - 48). Неловкость и замешательство Алексея Михайловича выразились в том, что, не зная, как обратиться к Аввакуму, он не нашел других слов, кроме стандартного для царских аудиенций, "церемониального" вопроса о здоровье, что в данной конкретной ситуации выглядело нелепо. О каком здоровье можно спрашивать у человека, которого сам же загнал в тяжелую ссылку, почти обрекая на гибель? Характерно, что Аввакум, выполняя придворный обряд целования царской руки, одновременно и нарушил его, пожав царю руку, словно равный равному. Вместо благодарности за высокую милость Аввакум сразу же дает понять, что подчиняется только власти Бога и что его мятежная душа не сломлена. Можно только предполагать, что скрывалось за сокрушенным вздохом царя: досада на строптивого протопопа, сожаление, что тому много еще придется страдать, или предвкушение тех неприятных столкновений, которые царю придется пережить, заступаясь в очередной раз за "крамольника".

В простых, незатейливых писаниях Аввакума перед читателями впервые обозначились таинственные глубины человеческой души. Аввакум не берется объяснять подспудные мотивы, руководящие человеком, а лишь намекает на них, описывая внешнее его поведение. И читателю приходится самому строить всевозможные догадки, что скрывается за теми или иными поступками героя. Внутренний мир человека оказывается не только сложным и противоречивым, но и труднопостижимым. После первой же встречи с Аввакумом царь понял, что убеждения протопопа остались неизменными, и через доверенное лицо просил лишь о компромиссе: не выступать публично с проповедями и не раздражать своих противников. Со своей стороны царь старался личным примером внушить приближенным почтение к Аввакуму: "Велел меня поставить на монастырском подворье в Кремли и, в походы мимо двора моево ходя, кланялся часто со Мною низенько-таки, а сам говорит: "благослови-де меня и помолися о мне!" И шапку в ыную пору, мурманку, снимаючи с головы, уронил, едучи верхом. А из кореты высунется, бывало, ко мне. Таже и все бояря после ево челом да челом: "протопоп, благо-

стр. 46


--------------------------------------------------------------------------------

слови и молися о нас!"" (с. 48-49). Какое-то время Аввакум сдерживался, решив, так и быть, "потешить" государя за его доброту. Но это продолжалось недолго. "Любо им, как молчю, да мне так не сошлось", - просто пояснил Аввакум (с. 52). И тогда царь вызвал протопопа в собор для решительных объяснений. Однако разговор не состоялся. Аввакум рассказывал: "Я пред царем стою, поклонясь, на него гляжу, ничего не говорю; а царь, мне поклонясь, на меня, стоя, глядит, ничего же не говорит. Да так и разошлись". Что сказалось в этих молчаливых скрещенных взглядах? Почему царь так и не решился заговорить? Об этом можно только гадать. Второй раз царь порывался объясниться с Аввакумом, когда после ссылки на Мезень протопопа томили в подмосковных монастырях. Алексей Михайлович приехал к нему в Никольский монастырь на Угреше. Но на этот раз не отважился даже встретиться с протопопом лицом к лицу. В одной из редакций "Жития" Аввакум рассказал об этом подробно: "Царь приходил и, посмотря, около полатки вздыхая, а ко мне не вошел; и дорогу было приготовили, насыпали песку, да подумал-подумал, да и не вошел; полуголову взял, и с ним кое-што говоря про меня, да и поехал домой". О чем думал Алексей Михайлович, бродя вокруг Аввакумовой тюрьмы и вздыхая, это так и осталось его тайной.

"Житие" Аввакума стало одним из произведений переходной поры, открывающих путь новой литературе с ее сложными тематическими и жанровыми переплетениями, с ее психологизмом и авторской исповедальностью.


--------------------------------------------------------------------------------

1 Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. Иркутск, 1979. С. 89, Далее страницы указываются в тексте.

2 Лихачев Д.С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970. С. 117.

стр. 47