(ЛИТЕРАТУРНЫЕ РЕМИНИСЦЕНЦИИ В РОМАНЕ М.БУЛГАКОВА "Белая гвардия")

"Белая гвардия" - чрезвычайно емкое произведение, впитавшее в себя множество классических образов, о чем уже писали исследователи творчества М.Булгакова - М.Чудакова, В.Чеботарева, Л.М.Яновская и др. Создавая "Белую гвардию", Булгаков сознательно ориентировался на культурные связи, подспудно организующие мировоззрение русского читателя. "За спиной Булгакова была великая русская литература и русская традиция", - отмечал И.Золотусский(1). Литературные реминисценции, включенные в художественную ткань повествования, активно участвуют в воплощении самобытной мысли писателя.

Русская философия знает понятие "мнемы", введенное в научный оборот немецким биологом Р.Семоном и на русской почве осмысленное философом книги Н.А.Рубакиным. В своей книге

стр. 10


--------------------------------------------------------------------------------

он пишет об "энграммах", т. е. "записях" в "раздражимом веществе организма" - как телесном, так и духовном, производимых впечатлениями, получаемыми человеком в жизни и осмысляемыми им. "Записывается, энграфируется, запечатлевается при этом все испытанное организмом. Под словом "все" следует понимать любое проявление жизни, как доходящее до сознания, так до него часто и не доходящее?, но внедряющееся в его подсознание. Совокупность таких энграмм-записей образует, по терминологии Р.Семона, так наз. мнему (курсив автора. - Н.Г.), т. е. запас приобретенных энграмм"(2). Мнема является, таким образом, сферой жизненного опыта человека, результатом его физической и духовной жизни, переработанной мозгом и душой.

Подробно рассматривая понятие мнемы, Рубакин обнаруживает, что она может быть наследственной, т. е. генетической, социальной, национальной и т. д. Мнема может быть читательской, и тогда она включает в себя индивидуальные впечатления, но обусловленные тем не менее существующей в данном обществе (эпохе, семье и т. д.) культурной традицией. Те впечатления, которые человек извлекает из прочитанных книг, энграммы, как называет их Рубакин, осмысляются читателем, т. е. перерабатываются в его мнеме в "экфории", т. е. порожденные уже собственным сознанием устойчивые образы, среди которых и живет читающий и мыслящий человек.

Читательская мнема, выраженная в "Белой гвардии", чрезвычайно богата и насыщена экфориями. Роман сознательно строится Булгаковым как процесс непрерывного экфорирования читательских впечатлений, тех энграмм, которые уже стали экфориями в книжном сознании Булгакова.

Иногда это прямое напоминание - тогда обычно речь идет о чем-то сиюминутном - так, Елена Тальберг читает бунинского "Господина из Сан- Франциско", и сама при этом напоминает автору Лизу из оперы П.И.Чайковского "Пиковая дама"; упоминаются как часть турбинской жизни и восходящая к украинскому первоисточнику - повести Гоголя - опера Н.А.Римского-Корсакова: "...в окнах настоящая опера "Ночь под Рождество", снег и огонечки, дрожат и мерцают", и знаменитая в начале века опера Гуно "Фауст".

В других случаях - соотносясь с текстом "Белой гвардии", чужой текст или тема создают дополнительные углубляющие оттенки понимания происходящего. Так, лермонтовская тема решительной битвы на славном Бородинском поле проходит как отзвук былого и утраченного величия в сценах готовящейся, но заранее обреченной на провал обороны Города от петлюровцев.

Даже вещи у Булгакова несут в себе духовную традицию, становясь неотъемлемой частью его социальной и генетической мнемы. Это не просто "буржуйское барахло", по выражению Ахматовой(3), а живые частицы умной и ясной жизни. "Бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры - все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных"(4). В один ряд становятся чашки, книги, комнаты - все одухотворено памятью о детстве, об истоках, воплощенных в привычных и любимых вещах, и эта память дает героям ощущение надежного тыла: "Две мрачные и знойные розы, утверждающие красоту и прочность жизни, несмотря на то, что на подступах к Городу - коварный враг" (118).

Постоянные апелляции к незыблемым первоистокам, ставшим составляющей духовной жизни известной части русского читающего общества, позволяют автору утвердить одну из основных идей романа - идею бессмертия культуры, т. е. этих самых классических тем и образов. Булгаков утверждает: "Все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин?, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные светом, потому что Фауст, как Саардамский Плотник - совершенно бессмертен" (130).

Культура в понимании Булгакова как бы "помнит" самое себя. Отсюда постоянные "чужие слова", пронизывающие произведение. Это не плагиат, не механическая зависимость писателя от других литературных произведений, но постоянное переживание "чужого слова" как органичной части

стр. 11


--------------------------------------------------------------------------------

своей собственной культурной мнемы, для которой не только прочитанные образы, но и усвоенные в богатейшем наследии прошлого приемы становятся своими образами и приемами.

Так, автор незаметно вводит в художественную ткань романа о 1918?1919 гг. тонкую иронию, пришедшую сюда из поэтики немецкого романтизма. Вспомним - в день взятия Города Николка Турбин размышляет: "Ведь вот же были мирные времена и прекрасные страны. Например, Париж и Людовик с образками на шляпе, и Клопен Трульефу полз и грелся в таком же огне. И даже ему, нищему, было хорошо" (246). Сцена эта окрашена грустной насмешкой, обращенной не только на юного Турбина, но и вообще на всякое бегство от действительности в мир элегических воспоминаний. Дело в том, что сцена, которую вспоминает Николка, вычитана им в романе В.Гюго "Собор Парижской богоматери", и изображен в ней ночной бунт парижской черни. Так что и в прошлом нет и не может быть идиллии.

Первый эпиграф, предпосланный "Белой гвардии", взят Булгаковым из "Капитанской дочки" Пушкина. Он сразу определяет комплекс идей, связанных с этим произведением. Напомним его текст: "Пошел мелкий снег и сразу повалил хлопьями. Ветер завыл, сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло. - Ну, барин, - закричал ямщик, - беда: буран!" Пушкинские строки находят себе подтверждение на первых же страницах булгаковского романа: "Давно уже начало мести (курсив здесь и далее мой - Н.Г.) с севера, и метет, и метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже? На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли" (113).

Символика пушкинской метели вырастает из реального степного бурана, в который попадает герой и из которого возникает загадочная фигура Вожатого. "Вьюга" Булгакова с самого начала имеет отвлеченный характер. В построении этого образа писатель отталкивается от символического значения пушкинского бурана как выражения разбушевавшейся народной стихии. Так сразу "Капитанская дочка" становится не только книгой, "пахнущей? старинным шоколадом", неотъемлемой частью жизни интеллигентной семьи, но и знаком того направления, в котором движется творческая мысль Булгакова.

Действие пушкинского романа разворачивается в середине XVIII столетия, т. е. в ту эпоху, куда уходят корни той культуры, которая, развиваясь и обогащаясь, пришла в конце концов к переломным революционным годам, т. е. в итоге к победе пугачевщины. Мотив метели, олицетворяющей вольницу народной войны, стал определяющим для обоих романов.

Интерес к истории пугачевского движения возник у Пушкина в силу стремления понять грядущие судьбы России. Не случайно к работе над "Историей Пугачева" и "Капитанской дочкой" он приступил в 1830-е годы: это было время осмысления восстания декабристов и его неудачи, холерных бунтов по всей России, время размышлений о путях ее развития. И вполне естественно, что, приступая к роману о революции и гражданской войне, Булгаков мысленно обратился к классическому русскому роману о крестьянской революции и народной войне. Вспомним, что говорит не любимый и автором, и героем "буржуй и несимпатичный" Лисович: "У нас в России? революция уже выродилась в пугачевщину? Мы лишились в течение каких-либо двух лет всякой опоры в законе..." (303).

Один из самых важных и для Пушкина, и для Булгакова вопросов в этой связи - это позиция личности в эпоху общественных потрясений. Рассматривая своих героев, оба писателя исходят из сформировавшей их системы социального положения, воспитания, быта, культурной традиции. Но за Гриневым стоит уверенный в себе дворянский мир с его системой представлений, еще не потревоженных новыми веяниями. Этот мир еще не знает о Великой французской революции, и любое, пусть самое бурное, восстание является в нем преходящим, а веками складывавшийся уклад жизни кажется вечным.

Гринев молод. Отмечено, что его возраст - семнадцать лет - часто встречается в прозе Пушкина: "Этот возраст счастливой юности, по Пушкину, как бы делал их (героев Пушкина - Н.Г.) свободными от социальной морали, способными на "бунт"

стр. 12


--------------------------------------------------------------------------------

, на борьбу за свое счастье?"(5). Но несмотря на свою юную "открытость", Гринев - личность целостная. Ему дано повзрослеть в ходе обрушившихся на него испытаний, но цельность восприятия заложена в самой основе его личности. "Береги платье снову, а честь смолоду" - нравственная доминанта этого образа. Умудренный опытом мемуарист остается в своих записках тем же юношей, что и в молодости - верным не только присяге, но и себе. Официально он называет Пугачева "злодеем", как то приличествует дворянину, но "полагает своим долгом сказать правду о его поведении, не считаясь с тем, что она противоречит официальному мнению"(6).

Наиболее сопоставимый с Гриневым по возрасту герой "Белой гвардии" Николай Турбин. Хотя он живет уже не в том стабильном мире, что пушкинский герой, хотя мир и рушится у него под ногами, все же он близок Гриневу не столько возрастом, сколько приверженностью единой традиции, которая сказывается, в частности, в представлениях о чести. Вспомним Николкины рассуждения о честном слове, которого "не должен нарушать ни один человек, потому что нельзя будет жить на свете" (247). Культурная традиция, усвоенная Николкой в том числе и из "шоколадных книг", оказывается позицией нравственной, и в этом смысле она далеко не так наивна даже и в гибнущем мире, помогая сохранить верность устоям, позволяя остаться человеком в условиях хаоса.

В настоящей работе вынужденно опускается проблема "гоголевских и апокалиптических кирпичиков" в построении "Белой гвардии", рассмотренная мною в другой статье(7). Однако фантастическая атмосфера, обусловленная вечным присутствием в читательской мнеме Булгакова гоголевских мотивов, существует в романе и в иной ипостаси. Герои Булгакова живут далеко не в пушкинской цельности гармоничного мира: их удел - "катастрофа, ставшая бытом", по выражению Г.М.Лотмана и З.Г.Минц. И эта стихия катастроф в романе обусловлена, думается, наличием в русской литературе Достоевского, бывшего учеником Гоголя не только в сфере натуральной школы.

Перспектива, что "упадут стены, улетит встревоженный сокол с рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи" (113), для Турбиных равносильна духовной, а, может, и физической смерти. Поэтому мотивы "Бесов" возникают в романе столь же органично, как и пушкинские. Жизнь в Городе целиком пронизана духом этого самого мрачного романа Достоевского. За сломом установленного порядка в Городе воцаряется зыбкость, неопределенность, предчувствия непонятной, но грозной опасности. И не успевает читатель вспомнить атмосферу страха, сплетен и досужих домыслов, роящихся вокруг Верховенского-сына и его свиты, как сам Булгаков отсылает его к Достоевскому. Алексей Турбин читает именно "Бесов", и "глумятся "Бесы" отчаянными словами" (159).

В обоих романах происходит ряд загадочных явлений, которые перепуганный обыватель воспринимает как знамения, предвещающие еще нечто более страшное и непонятное. Нагнетание загадочности Достоевский связывает с деятельностью "бесов", которые под покровом этого тумана совершают свои преступления, выдаваемые за революционные деяния. Эти малопонятные обывателю "предвестия" означают некое предапокалиптическое состояние мира.

Для героев "Белой гвардии" памфлетное допущение Достоевского становится буднями. "Тайна и двойственность зыбкого времени" проникают повсюду, и уже кажутся естественными в этом контексте и двойные глаза Тальберга, и трансформация Василия Ивановича Лисовича в Василису, и превращения в гетманском дворце накануне занятия Города петлюровцами? Размываются очертания фигур, распадается содержание человеческой личности, и вот уже бравый адъютант Шервинский оборачивается оперным певцом?

Своему роману Достоевский (как и Булгаков в "Белой гвардии") предпослал строки из Пушкина, дополняющие "высокий" эпиграф из Евангелия (предвосхищающий "апокалиптический" эпиграф "Белой гвардии"): "Сбились мы. Что делать нам? // В поле бес нас водит, верно, // И кружит по сторонам". "Бесы" Достоевского - это переосмысление пушкинских раздумий

стр. 13


--------------------------------------------------------------------------------

о судьбе России. Пушкинский буран оборачивается у Достоевского туманом, напущенным "бесами", в котором блуждает страна. Этот же туман бродит и по страницам "Белой гвардии".

Его атмосфера передана во сне Турбина-старшего: "В зиму 1918 года Город жил странною, неестественною жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии" (149), и именно этой странной жизни противостоит мир Турбиных, несущий заряд пушкинских представлений о мире. С ними спорит явившийся Турбину во сне "кошмар"(8): "?Святая Русь - страна деревянная, нищая и? опасная, а русскому человеку честь - одно только лишнее бремя" (147). Реакция Алексея - "Ах ты? г-гадина, да я тебя" - выражает ту же нравственную позицию Турбиных, что и Николкины представления о честном слове или о взятках.

Итак, атмосфера слухов, сплетен, неопределенности, никто ничего не знает наверняка - совсем как в "Бесах"! Обитатели Города пытаются найти хоть какую-то почву под ногами и в этой надежде естественно обращаются к фигуре конкретного человека. "Говорили, что он будто бы бухгалтер. Нет, счетовод. Нет, студент.. Рассказывали, что будто бы десять лет назад? виноват, одиннадцать, они видели, как вечером он шел по Малой Бронной в Москве, причем под мышкой у него была гитара?" (158).

Образ расплывается, не выдерживает сосредоточения на себе, уходит в туман: "Фу ты, черт? А может, и не шел по Бронной. Москва город большой, на Бронной туманы, изморозь, тени? Какая-то гитара? дзинь-трень? неясно, туманно? ах, как все туманно и страшно кругом?

Идут, идут окровавленные тени, бегут видения, растрепанные девичьи косы, тюрьмы, стрельба, и мороз, и полночный крест Владимира? Засекают шомполами насмерть людей?" (159).

Зловещая ирония "Бесов" рождает злую иронию Мышлаевского, его "редакцию" почвеннических исканий Достоевского, которыми тот когда-то стремился преодолеть наступающую бесовщину: "Местные мужички- богоносцы достоевские!.. у-у? вашу мать!" (124). Реальный народ оказывается совсем не похож на образ мужичка-богоискателя "сочинения господина Достоевского", над которым издевается Мышлаевский, и издевка его направлена на интеллигентское увлечение богоискательством, на идеализацию русского народа - не реального, а придуманного, отвлеченного, чем тешилась в течение многих лет русская интеллигенция, как Верховенский-отец, породивший в результате бесов. Герои Булгакова на практике проверяют реальное содержание этих исканий.

Образ Петлюры, при всей его размытости, соблазнительно было бы сблизить с образом Пугачева. В самом деле, оба ведут за собой все сметающую силу, оба возникают в повествовании в ореоле стихии - один из бурана, другой из морозного тумана; оба появляются из некоего "тайного места" - из тюрьмы. Но пушкинский Пугачев - фигура целостная, он в самом себе несет зерно крестьянских представлений о добром царе. Булгаковский же Петлюра весь во внешнем, образ его приобщен той нехорошей зыбкости, что установилась в Городе.

Пугачев именем государя, захватами крепостей и установлением в них своего порядка заявляет о себе. Петлюра же даже в сцене своего триумфа на Софийской площади никому не виден, о нем по-прежнему никто ничего не знает, как никто и ничего не знает в романе Достоевского о причинах возмутительных происшествий, смертей и пожаров в городе. Живописуя великолепный крестный ход и парад, Булгаков создает изумительно пластичную и яркую, соперничающую с прозой Гоголя, картину. А главной фигуры так и нет в поле зрения читателя. И сочетание бодрой пышности массовых сцен и зыбкости центрального персонажа создает ощущение фантасмагории, свойственной поэтике Достоевского и Булгакова, пришедшей к ним из прозы Гоголя.

Эти противоречия в трактовке событий, героя и народа подводят читателя "Белой гвардии" еще к одному весьма мощному в кладке булгаковского романа "кирпичику" - толстовскому. И оказывается, что "Булгаков с полным основанием утверждал, что первый его роман написан в традиции "Войны и мира"", как утверждает исследователь"(9). О глубокой внутренней связи булгаковского романа с толстовской эпопеей

стр. 14


--------------------------------------------------------------------------------

говорит А.Б.Рогинский в комментариях к "Белой гвардии"(10).

Мир Толстого внешне обозначен в "Белой гвардии" упоминанием Наташи Ростовой вместе с Капитанской Дочкой. Поминает Толстого как автора "Войны и мира" и Мышлаевский за игрой в карты. На более же глубоком уровне Толстой присутствует в романе в связи с темами истории и героя.

Доказывая в своей эпопее о народной войне, что каждый отдельно взятый человек является не только самостоятельной личностью, но и частицей всеобщего исторического процесса, Толстой тем самым утверждает принципиально новый подход к историческому событию в литературе. Романтический культ героя как деятеля мировой истории развенчивается им упорно и последовательно. Воля единичного человека, "героя", оказывается несостоятельна. Наполеон, "великий человек", властелин мира, "властитель наших дум", предстает маленьким и ничтожным на фоне бесконечного неба. Его воля иллюзорна; полагая, что творит историю, он является на деле лишь ее слепой игрушкой. Тем не менее культ "героя" понятен и удобен обывателю. Толстой вскрывает внутренний механизм исторического события, отыскивая присущие ему закономерности и истинные движущие силы.

Булгаков в своем романе о гражданской войне приближается к толстовскому пониманию истории и подводит к нему читателя, внося ясность в бесовскую неопределенность: "Не было. Не было этого Симона вовсе на свете? просто миф, рожденный на Украине в тумане страшного восемнадцатого года? Было другое - лютая ненависть" (159). Отвергая существование Петлюры как исторического лица, Булгаков тем самым резко расставляет акценты: "?Некий корявый мужичонков гнев. Он бежал по метели и холоду? и выл. В руках он нес великую дубину, без которой не обходится ни одно начинание на Руси" (166). Это уже почти ироническое цитирование Толстого.

Но "дубина народной войны" в "Войне и мире" обращена на иноземное нашествие, символизируя могучую народную силу, вставшую на защиту Отечества. В "Белой гвардии" ситуация иная: дубина обращается на своего же носителя. Стихийное движение народной массы вызывает к жизни гражданскую войну. "Нужно было вот этот самый мужицкий гнев подманить по одной какой- нибудь дороге, ибо так уж колдовски устроено на белом свете, что сколько бы он ни бежал, он всегда фатально оказывается на одном и том же перекрестке? Была бы кутерьма, а люди найдутся" (167).

Ставя снова наболевшие вопросы, Булгаков словно подводит итог культу "героя" в русской литературной традиции, и в то же время пытается решить на этом же материале вопросы философско-нравственные, диктуемые временем: "Миф. Миф Петлюры. Его не было вовсе. Это миф, столь же замечательный, как миф о никогда не существовавшем Наполеоне, но гораздо менее красивый" (167). Отрицание самого факта существования Петлюры, как и Наполеона, - чисто толстовская мысль, доведенная до конечного абсурда. Следуя за Толстым, Булгаков показывает нам полную несущественность личности "героя" для исторического хода вещей.

Остается реальность: "?Только труп свидетельствовал, что Пэтурра не миф, что он действительно был? Дзынь? Трень? кованый на Бронной фонарь? девичьи косы, метущие снег, огнестрельные раны, звериный вой в ночи, мороз? Значит, было? А зачем оно было? Никто не скажет. Заплатит ли кто- нибудь за кровь? Нет, никто. Просто растает снег, взойдет зеленая украинская трава? и крови не останется и следов. Дешева кровь на червонных полях, и никто выкупать ее не будет. Никто" (343)11.

Через призму толстовского понимания истории Булгаков создает свою трактовку петлюровских дней на Украине. Читателя своего он подводит к идее вечного растворения греха и вины в мире. Звезды, горящие над "окровавленной и грешной землей", несут в себе примирение и успокоение, которых не могут найти, да и принять, герои романа. Для них в эти кровавые дни ломаются жизни и судьбы. Для них кровь, страдания, тяготы и вина становятся органической частью жизни.

В романе много и других тем и образов, явственно сближающих его с "Войной и миром". Вспомним сцену бегства на Подол Николки Турбина в день взятия Города. На одной из улиц он видит двух маленьких

стр. 15


--------------------------------------------------------------------------------

мальчишек, катающихся на санках, и на бегу удивляется несоответствию детского мира происходящему вокруг. Сцена вызывает в памяти картину, которую наблюдает князь Андрей, заехавший после сдачи Смоленска в имение отца накануне решительного сражения: две крестьянские девочки самозабвенно воруют сливы в господском саду. Для них весь мир сосредоточивается на их опасном предприятии, так что даже князь Андрей начинает невольно сопереживать им. Для Толстого это утверждение и подтверждение относительности каждого из создаваемых людьми "абсолютных миров" их собственной жизни, которая и обусловливает многосложность жизненного потока, в котором равны и Наташа, и Наполеон, и эти крестьянские девочки.

Для Булгакова же, воспользовавшегося этим мотивом, здесь заключена мысль о целостности и прочности мира детства. Не случайно, заглянув в окно флигелька во дворе своего дома в тот же вечер, Николка видит мирную сцену купания Петьки Щеглова и чувствует, что Петьке тепло и уютно, а ему холодно и зябко. Тема детей в "Белой гвардии" становится залогом будущего: зло уходит в прошлое, оставляя место надежде на что-то более радостное впереди. Недаром роман кончается счастливым и легким сном того же Петьки, которого лишены взрослые вокруг него.

Так же ассоциируется с "Войной и миром" образ полковника Най-Турса. Его нелады со звуком "р", его история с получением валенок для юнкеров, уходящих на позиции, не могут не напомнить лихого Денисова, в тяжелый момент без зазрения совести пославшего своих гусар отбить провиант у более сносно снабжавшейся пехоты. Оба ради своих людей, а в итоге во имя своего идеала чести и порядочности идут на конфликт с государством, которому служат. И если Денисов платит за свой вынужденный разбой судом и отставкой, то Най-Турса от суда спасает крах всей белой гвардии.

С ним же в романе связана и тема истинного героя. Свои представления о геройстве Николка Турбин в основном черпает из "шоколадных книг", той же "Капитанской дочки", в частности, и именно они определяют его поведение. Так, его искреннее, но немного все же придуманное мальчишеское поведение на Брест-Литовском проспекте целиком идет от них. Недаром Николка мечтает о славе, о смерти в бою? Вспомним молодого князя Андрея, вспомним его сына, тоже, кстати, Николеньку, в финале эпопеи Толстого - "а впереди была слава?" Жизнь жестоко откорректировала честолюбивые мечты отца, те же испытания ждут и сына, что легко угадывается по "Эпилогу" "Войны и мира".

Геройство унтер-офицера Турбина легко прочитывается в этом контексте, но оно не идет ни в какое сравнение с истинным, хотя и не столь красивым геройством полковника Най-Турса, самовольно разгоняющего по домам юнкеров, втянутых в авантюру обороны Города преступным и безответственным начальством. Най-Турс становится в этом геройстве родным братом незаметному, но любимому герою Толстого - капитану Тушину, также лишенному внешней красивости, но на своих плечах держащему и успех боевого дня, и честь русской армии.

И еще одна сцена в романе Толстого как бы предваряет для нас "Белую гвардию". Это зимняя звездная ночь в лесу после красненского парада. Война почти окончена, русские солдаты-победители пригревают пленных французов; распря завершена и начинаются человеческие отношения братства и сострадания. Кровь, ненависть - все это уже позади. Звезды в небе словно благословляют эту готовность людей к миру - они живут своей жизнью, которая как бы простирается на все, что происходит в мире. "Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем-то радостном, но таинственном перешептывались между собой".

Эта картина умиротворения на небе и на земле вызывает в памяти финал "Белой гвардии", где тоже совершились победа и Страшный Суд, и жизнь поворачивает на какой-то совершенно неизведанный путь: "Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес Бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную" (348).

стр. 16


--------------------------------------------------------------------------------


"Белая гвардия" - роман о судьбах культуры в переломный момент истории. Культура говорит в нем сама за себя, и голос ее не случайно слышится в упоминаемых автором именах Пушкина, Гоголя, Достоевского и др. Через призму передуманного ими и ставшего устойчивыми экфориями героев Булгакова она стремится как бы выплеснуть читателю собственную интерпретацию событий. В результате создается неповторимая полифония "чужих слов", на которой и строится писателем его роман о гражданской войне, что делает его абсолютно автономным произведением, порожденным читательской мнемой самого Булгакова.


--------------------------------------------------------------------------------

1 Золотусский И.П. Заметки о двух романах Булгакова // Литературная учеба. 1991. N 2. С. 164.

2 Рубакин Н.А. Психология читателя и книги. М.; Л., 1929. С. 73.

3 Глекин Г.В. Из записок о встречах с Анной Ахматовой // День поэзии, 1989. Л., 1989. С. 248.

4 Булгаков М.А. Избранная проза. М., 1966.

С. 113. Далее сноски на это издание даются в тексте с указанием страниц.

5 Макогоненко Г.П. "Капитанская дочка" А.С.Пушкина // А.С.Пушкин. Капитанская дочка. Литературные памятники. Л., 1977. С. 35.

6 Там же.

7 Гончарова Н.Г. Гоголевские реминисценции в романе М.Булгакова "Белая гвардия" // Русская словесность. 1998. N 4. С. 19.

8 Кстати, вспомним знаменитый "кошмар Ивана Карамазова", которому, как известно, является с ироническими комментариями происходящего черт. Рассматривая гоголевские мотивы в романе Булгакова, можно убедиться, что присутствие в нем дьявола вполне возможно и концептуально оправдано, хотя и прочитывается лишь на глубинном уровне романа (см. предыдущую сноску).

9 Сахаров В. Береги честь смолоду! // Молодая гвардия. 1992. N 9. С. 236.

10 Рогинский А.Б. Комментарий к роману "Белая гвардия" // Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т.

М., 1989. Т. 1. С. 568.

11 Ср. в романе "Мастер и Маргарита": "Не бойтесь, королева, кровь давно уже ушла в землю, и там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья" (Булгаков М. Избранное. М., 1980. С. 222).

стр. 17