За "Анной Снегиной" в современном литературоведении фактически закрепилась прочная репутация "самой пушкинской поэмы" Есенина.1 Причем основа такой репутации, как это ни парадоксально звучит, закладывается еще до начала работы поэта над "Анной Снегиной" (поэма создавалась с конца ноября 1924-го по март 1925 года). Так, критик И. Ионов в газете "Правда" за 24 октября 1925 года, делая обзор четвертой и пятой книг журнала "Красная новь", отмечал: "Среди всех стихотворений невольное внимание читателей приковывают прекрасные стихи С. Есенина. (...)После долгих и бурных исканий автор пришел к Пушкину. Его "На родине" и "Русь Советская" определенно навеяны великим поэтом: "Здравствуй, племя младое, незнакомое...""2 Л. Бутович, одна из корреспонденток С. Есенина, прочитав в той же "Красной нови" (1924, N 4) стихотворение "На Родине", писала поэту: "...у меня такое чувство, будто я читаю неизданную главу "Евгения Онегина", - пушкинская насыщенность образов и его легкость простых рифм у Вас, и что-то еще, такое милое, то, что сразу находит отклик в душе. (...) Мне кажется, что, как он, Вы владеете тайной простых, нужных слов и создаете из них подлинно прекрасное. (...) Вы могли бы дать то же, что дал автор "Евгения Онегина", - неповторимую поэму современности, не сравнимую ни с чем".3

Следует особо указать, что и сам Есенин в это время довольно отчетливо определяет для себя собственное отношение к Пушкину, в котором явственно проступает тот духовно-творческий горизонт, что станет впоследствии его "болдинской осенью" - так в есениноведении именуется один из периодов творчества поэта (сентябрь 1924 года - сентябрь 1925 года), характеризующийся, по аналогии с болдинской осенью Пушкина, высочайшей творческой активностью С. Есенина и новым, особенно по контрасту с "кабацкими стихами" поэта, качеством в художественном осмыслении и отражении действительности.

"Пушкин - самый любимый мной поэт. С каждым годом я воспринимаю его все больше и больше как гения страны, в которой я живу. Даже его ошибки, как


--------------------------------------------------------------------------------

1 См. об этом подробнее: Шубникова-Гусева Н. И. Поэмы Есенина: От "Пророка" до "Черного человека": Творческая история, судьба, контекст и интерпретация. М., 2001. С. 390 - 400.

2 Ионов И. (Рец.) // Правда. 1924. 24 окт. N 243. С. 8.

3 Сергей Есенин в стихах и жизни: Письма. Документы. М., 1995. С. 246 - 247.



стр. 157


--------------------------------------------------------------------------------

например характеристика Мазепы, мне приятны, потому что это есть общее осознание русской истории" - так отвечает Есенин на анкету журнала "Книга о книгах" "К Пушкинскому юбилею".4 В своей "Автобиографии", датированной 20 июня 1924 года, Есенин указывает: "Из поэтов мне больше всего нравился Лермонтов и Кольцов. Позднее я перешел к Пушкину" (т. 7, кн. 1, с. 15).

В мемуарной литературе о Сергее Есенине этот, скажем так, процесс "перехода" к Пушкину в большей степени представлен как осознанное стремление поэта "во всем походить на Пушкина". Многие современники Есенина, оставившие свои письменные воспоминания о двух последних годах его жизни, приводят примечательные в данном отношении высказывания самого поэта, особо подчеркивая при этом характерные приметы поведения Есенина той поры, как то: "ряженье" в крылатку и цилиндр, демонстративное ношение медного перстня на большом пальце правой руки, ритуальные визиты к памятнику Пушкину5...

Спустя десять лет после трагической гибели Есенина Владислав Ходасевич найдет, пожалуй, наиболее точную в своем образном выражении формулу феномена есенинского творчества 1924 - 1925 годов: "Перед смертью он (Есенин. - С. П.) душевно и поэтически эмигрировал к Пушкину".6 К такому выводу-определению Ходасевич приходит, указывая на "внутренний параллелизм, который наблюдается в развитии есенинской поэтики и в истории его жизни".7 В цитируемой статье "О Есенине", впервые опубликованной на страницах парижской газеты "Возрождение" в январе 1936 года, показательно не только то, что один из авторитетнейших деятелей литературы русского зарубежья, по сути дела, относит Есенина к числу тех избранных, кому дано право "перекликаться" именем Пушкина "в надвигающемся мраке".8 Здесь, на наш взгляд, принципиален сам подход, четко оговоренный в самом начале статьи, - подход к целостному восприятию Есенина в контексте той эпохи, в которую жил и творил поэт: развитие поэтического мастерства, его меняющиеся доминанты и эстетические приоритеты прямо связываются Ходасевичем с историей жизни автора "Анны Снегиной".9

Справедливости ради необходимо сказать, что подобного рода восприятие творчества С. Есенина складывается еще в прижизненной критической литературе о поэте 20-х годов. Так, И. Машбиц-Веров в "Москве кабацкой" видел отражение художественной автобиографии Есенина, а сборник поэта "Стихи 1920 - 1924 гг.", куда и входил названный цикл, рассматривал "как фазы его (Есенина. - С. П.) жизненного развития, его мироощущения".10 И. Оксенов по поводу той же "Москвы кабацкой" писал, что "стихи Есенина неотделимы от его биографии", а потому и должны восприниматься в соответствии с "крепко слаженным"организмом его


--------------------------------------------------------------------------------

4 Есенин С. А. Полн. собр. соч.: В 7 т. (9 кн.). М., 1999. Т. 5. С. 225. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.

5 См. об этом подробнее: Мекш Э. Б. Пушкин в жизни Есенина (по воспоминаниям современников) // Пушкин и Есенин. Есенинский сборник. Новое о Есенине. Вып. V. М., 2001. С. 75 - 86.

6 Ходасевич В. Ф. О Есенине // Владислав Фелицианович Ходасевич. Книги и люди. Этюды о русской литературе. М., 2002. С. 324 - 325.

7 Там же. С. 321.

8 Ходасевич В. Ф. Колеблемый треножник // Там же. С. 170. Нельзя не отметить, что в целом оценка Вл. Ходасевичем жизни и поэзии С. Есенина содержит скрытую полемику по отношению к ригоризму И. А. Бунина в восприятии Есенина, отраженному в публикациях на страницах все той же эмигрантской газеты "Возрождение", - "Инония и Китеж" (1925, 12 окт.) и "Самородки" (1927, 11 авг.). Подробнее об этом см.: Русское зарубежье о Есенине: В 2 т. Т. 2: Эссе, очерки, рецензии, статьи. М., 1993. С. 164 - 167.

9 Ср. с метким замечанием М. Горького о том, что Есенин становится "художественным произведением, шутя и цинически созданным окаянной русской действительностью" (Письмо А. М. Горького к И. А. Груздеву от 9 января 1926 года// Сергей Есенин в стихах и жизни: Письма. Документы. С. 379).

10 Машбиц-Веров И. М. (Рец.) // Октябрь. 1925. N 2. С. 142.



стр. 158


--------------------------------------------------------------------------------

дела".11 Однако особую значимость такой подход, на наш взгляд, все-таки обретает именно у Вл. Ходасевича, поскольку большая часть его деятельности как критика и исследователя литературы связана с пушкинистикой. Своего рода творческая "модель" пушкинской судьбы, зримо проступающая в самых разноплановых работах Ходасевича, становится тем эталоном, с которым прямо и косвенно он подходит к оценке современных ему поэтов.

И. Паперно, комментируя основной постулат одной из пушкинистических работ Вл. Ходасевича ("В спорах о Пушкине", 1928) - "Творчество Пушкина не существовало в отдельности от его жизни, как жизнь - от творчества", - совершенно справедливо указывает, что "сама графическая форма формулы "жизнь-и-творчество" предполагает представление о двух разных компонентах, находящихся в "неслитном" и "нераздельном" единстве, - в противоположность и разделению, и слиянию".12 Продолжая эту мысль, можно с большой долей уверенности говорить, что опосредованно идея о "внутреннем параллелизме" жизни и творчества Есенина была "выведена" самим Ходасевичем из его же императива о феномене личности Пушкина. И здесь важно отнюдь не то, насколько научными являются умозаключения Ходасевича. Главное в другом: в своих суждениях и о Пушкине, и о Есенине Ходасевич как художник Серебряного века русской литературы и как видный представитель "филологически-философского пушкинознания"13 объективирует духовно-эстетические категории, имманентно присущие культурным парадигмам этой эпохи. "Жизнетворчество" ("жизнестроение", "жизнетекст") как, несомненно, одна из ключевых в данном отношении категорий в ряде заметных публикаций последних лет стало предметом специального, в том числе и монографического, изучения.14 Это свидетельствует не только о возрастающем научном интересе к так называемым "внутренним составляющим" словесного искусства начала XX века, в частности к явлениям модернизма в русской литературе. В данном случае характерно и внимание к этико-художественным основам модернистского искусства в целом, провозглашенного, как известно, новой религией, способной кардинально преобразить мир. При этом, как заключает Е. Худенко, обобщая наблюдения, сделанные в работах З. Т. Минц, А. В. Лаврова, С. С. Аверинцева, В. А. Сарычева,


--------------------------------------------------------------------------------

11 Оксенов И. (Рец.) // Звезда. 1924. N 4. С. 332.

12 Паперно И. Пушкин в жизни человека Серебряного века // Cultural Mythologies of Russian Modernism: from the Golden Age to the Silver Age / Ed. by Boris Gasparov, Robert P. Hughes and Irina Paperno. Berkely, 1992. P. 31.

13 Это определение принадлежит С. Г. Бочарову, который в своей статье "Из истории понимания Пушкина" таким образом охарактеризовал концептуальную основу доклада Л. В. Пумпянского "Смысл поэзии Пушкина" (1919), построенного на соединении "символистской критики и филологических методов". На наш взгляд, именно в этом ключе стоит воспринимать и пушкинистику Вл. Ходасевича. Для нас весьма показательно и отношение С. Бочарова к "филологически-философскому пушкинознанию", выраженное в следующем фрагменте его статьи: "Путь русской мысли о Пушкине за полтора столетия был таков, что научному изучению (которое неизбежно становится изучением "по частям") предшествовал ряд творческих высказываний, проникнутых интуицией целого. Это высказывания писателей от Гоголя до Цветаевой и новых русских философов от Соловьева до Франка. По отдельности, хотя и в разной степени, пушкиноведение эти высказывания учитывало, однако в связную картину движения русской мысли о Пушкине они для нас еще не сложились. Понятно, чем отличались высказывания творцов от будущего пушкиноведения, - своей субъективной свободой, не связанной обязанностью быть научно объективными. Но некая объективность высшего порядка, может быть, даже более императивно, чем научная, проникает в этот ряд свободных высказываний, превращая его в процесс" (Бочаров С. Г. Из истории понимания Пушкина // Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 229).

14 Аверинцев С. С. Поэзия В. Иванова // Вопросы литературы. 1975. N 8; Лавров А. В. Мифотворчество "Аргонавтов" // Миф-фольклор-литература. М., 1988; Минц З. Г. Поэтика А. Блока. М., 2000; Сарычев В. А, Эстетика русского модернизма. Проблема "жизнетворчества". Воронеж, 1991; Крыщук Н. П. Искусство как поведение: Книга о поэтах. Л., 1989; Чурсина Л. К. К проблеме "жизнетворчества" в литературно-эстетических исканиях начала XX века (Белый и Пришвин) // Русская литература. 1988. N 4.



стр. 159


--------------------------------------------------------------------------------

жизнетворчество предстает "в форме мифотворчества, когда мир воспринимается в качестве искусствоподобного феномена и "тексту жизни" приписываются свойства и дефиниции "текста искусства"".15

Художественное сознание русской литературы начала XX века по природе своей мифологично, причем не только и не столько из-за прямого воздействия на него различных философских идей "нового" времени. Здесь, скорее, нужно говорить о своеобразной синхронности и взаимооплодотворении в самом процессе литературно-художественных и философских исканий в масштабе культурного сознания эпохи. Острое осмысление катастрофичности и трагизма бытия, проявляющееся практически на всех уровнях культурно-творческого восприятия действительности, приводит к поиску универсальных мифологических моделей мира, где основополагающий миф используется "как инструмент разрешения фундаментальных противоречий сознания, неразрешимых в рамках иных, не мифических форм".16

В творчестве Есенина, по нашему мнению, наблюдается последовательная смена художественно-мифологических моделей мира, а стало быть, и последовательное замещение одного основополагающего принципа творческого создания мифа другим. Каждый миф рождается в сознании поэта из влияния на него определенных, уже сложившихся литературно-философских систем, и в то же время каждый миф, преобразуя это влияние, устанавливает (или способен установить) свою творческую линию - традицию (в общепринятом понимании этого термина) - в литературном процессе. Возникновение мифа всегда сопровождается ритуальным появлением нового авторского "я", закрепляющегося в художественном творчестве и становящегося литературной репутацией поэта. Так, в ранней лирике Есенина (1910 - 1917) это "чистый отрок", в поэзии 1918 - 1920 годов - "поэт-пророк" "Нового Завета", в поэзии 1921-го - начала 1924 года - "поэт-скандалист" и "поэт-хулиган". Наконец, в последний период творчества Есенина (середина 1924-го - 1925 год) формируется его новая литературная репутация, ставшая, по сути, научным наименованием, - "Пушкин XX века".

Рождение нового авторского "я" абсолютно не отменяет предыдущего, но это приводит к поэтапному усложнению субъектной сферы поэзии Есенина: существованию в пределах одного художественного целого разнокачественных оценок в восприятии мира, "самостоятельных и неслиянных" (М. Бахтин) голосов, переживаний, сознаний, ассоциаций.

Предлагаемая периодизация художественного наследия поэта, актуализирующая основные этапы его мифотворчества, способствует более четкому представлению о характере развития есенинской поэтики в контексте жизнестроения Есенина и дает возможность более точного определения этико-художественных доминант в его поэзии двух последних лет жизни, т. е. того времени, когда, по собственному признанию поэта, его "в смысле формального развития" "тянет к Пушкину" (т. 7, кн. 1, с. 20).

"Пушкинский миф в русской литературе начала XX века" как научная проблема, безусловно, заслуживает концептуального монографического изучения. Тем более что за последние 15 - 20 лет опубликован ряд заслуживающих самого пристального внимания работ, свидетельствующих о необходимости взвешенного и детального исследования специфики художественного мифотворчества литературы Серебряного века в ее отношении к "магистральной" традиции русского словесного искусства, заложенной Пушкиным.17 В плане же высказанных выше положений


--------------------------------------------------------------------------------

15 Худенко Е. А. Проблема жизнетворчества в русской литературе (романтизм, символизм) //http://bspu.ab.ru/Journal/vestbspu/2001/gumanit/PDF/ref_lit.pdf.

16 Маркович В. М. Миф о Лермонтове на рубеже XIX-XX веков // Russian Literature (Amsterdam). 1995. XXXVIII. P. 175.

17 Укажем лишь некоторые работы, отличающиеся, по нашему мнению, на фоне нескольких десятков исследований по схожей тематике концептуальной новизной и несомненной цен-



стр. 160


--------------------------------------------------------------------------------

нам видится важным подробно остановиться на стихотворении С. Есенина "Пушкину", написанном к 125-летнему юбилею великого русского поэта и прочитанном автором во время торжественных мероприятий в Москве, на Тверском бульваре, у опекушинского памятника Пушкину.

Стихотворение начинается с коннотаций, связанных с именем Пушкина в русской культуре. И "могучий дар", и "русская судьба" - по сути дела, канонические номинанты, имеющие самую устойчивую связь с гением Пушкина в национальном самосознании. Но вместе с тем эти поэтические определения не несут в себе личностного понимания тайны и величия пушкинского творчества. Они как факт объективации творческой деятельности человека материализуют свершившееся явление и делают вторичными те духовные процессы художественного сознания Пушкина, где прежде всего очевидна субъективность творческого акта, общность судьбы поэта и его "слова в мире". И любые попытки объективировать эту вторичность, на наш взгляд, ведут к рождению мифа. И знаменитая речь Достоевского, и блоковское "О назначении поэта", и "Стихи к Пушкину" Марины Цветаевой - явления именно этого порядка.

Явно в противовес коннотативным штампам, связанным с именем Пушкина, Есенин стремится не просто наделить пушкинский образ конкретными портретными чертами, но и сами эти черты вывести за рамки возможных в данном случае устойчивых ассоциаций. Но подобное приводит к тому, что есенинский Пушкин - "блондинистый, почти белесый" - становится двойником автора: в ракурсе мифологической проекции оказываются отождествленными судьбы поэтов: "О Александр! Ты был повеса, // Как я сегодня хулиган".

Есенинское "ты был (...), как я сегодня", дерзко обращенное к Пушкину, безусловно, предполагает - не менее дерзко - и то, что "я буду, как ты сейчас": "Чтоб и мое степное пенье / Сумело бронзой прозвенеть".

Мифотворчество Есенина, определяя антитетичную дихотомию пушкинской судьбы - "повеса - могучий дар", - имплицитно утверждает наличие в жизни поэта очень важного внутреннего барьера, преодоление которого и служит залогом величия поэтического гения и его всенародного признания. Есенинское мифотворчество сродни обряду очищения, да и эмоционально воплощается в стихотворении как ритуальный, близкий к религиозному, очистительный акт:



А я стою, как пред причастьем,
И говорю в ответ тебе -
Я умер бы сейчас от счастья,
Сподобленный такой судьбе.





Есениновед Л. А. Киселева, комментируя эту строфу, отмечает сакральный оттенок значения глагола "сподобиться": "Человек есть "образ Божий", но "подобия" ему следует достичь, стяжать это подобие великим нравственным усилием, с одной стороны, - и действием Божественной благодати - с другой... В тексте использована форма пассивная (страдательное причастие), т. е. акцентируется именно внешнее вмешательство (не "сподобившись", а "сподобленный" кем-то). Это создает тревожное ощущение жертвенной готовности подвергнуться воздействию неведомой силы".18 Вместе с тем Есенин словно стремится утвердить свое право на


--------------------------------------------------------------------------------

ностью для последующего изучения проблемы пушкинского мифа в русской литературе начала XX века: Паперно И. Указ. соч. С. 19 - 54; Муравьева О. С. Образ Пушкина: Исторические метаморфозы//Легенды и мифы о Пушкине. СПб., 1994. С. 114 - 133; Мусатов В. В. Пушкинская традиция в русской поэзии первой половины XX века (А. Блок, С. Есенин, В. Маяковский). М., 1992; Загидуллина М. В. Пушкинский миф в конце XX века. Челябинск, 2001.

18 Киселева Л. А. Контуры "пушкинского мифа" в "жизнетексте" Есенина// Пушкин и Есенин. С. 69. На значение, которое придавал С. Есенин стихотворению "Пушкину", указывает и тот факт, что в уже упомянутом нами сборнике лирических произведений поэта, изданном в



стр. 161


--------------------------------------------------------------------------------

отождествление собственной судьбы с пушкинской, тем самым не возвеличивая, а, по сути дела, спасая себя в "сплошном дыму" революционного безвременья. Вот что пишет Есенин из Парижа своему другу А. Кусикову в феврале 1923 года, в пору работы над поэмами "Страна негодяев" и "Черный человек" и лирическим циклом "Москва кабацкая": "Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей-богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу. Теперь, когда от революции остались только хуй да трубка, теперь, когда там жмут руки тем и лижут жопы, кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что мы и были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать. Слушай, душа моя! Ведь и раньше еще, там в Москве, когда мы к ним приходили, они даже стула не предлагали нам присесть. А теперь - теперь злое уныние находит на меня. Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь" (т. 6, с. 154).

В жизнетексте Есенина явлена особая культура сотворения мифа, которая, по мнению В. Топорова, востребована, "когда организованному, предсказуемому ("видимому") космическому началу угрожает превращение в деструктивное, непредсказуемое ("невидимое"), хаотическое состояние".19 И при этом не только рождается качественно новое направление творческого развития поэта, но само содержание и жизни, и поэзии подчиняется ритуально рожденному жизненнотворческому идеалу. И в данной перспективе для адекватного понимания есенинского "пушкинианства" нам представляется весьма важной мысль В. В. Кожинова о том, что "цельность и твердость творческого поведения (...), которое выражалось не только в литературе, но и в самой жизни писателя, - это, пожалуй, главная, решающая традиция русской классики. (...) Подлинность и органичность искусства классиков определяется именно тем, что представляет собой инобытие жизненного и творческого поведения, т. е. его другое бытие в художественном стиле".20 Интуицией художника уловив в гармонии пушкинского творчества гармонию бытия поэта, Есенин пытается разгадать и тайные законы, обусловливающие подобное единство, все более и более наполняя неминуемо возникающие здесь лакуны мифотворчеством, как бы наглядно, через собственный опыт, демонстрируя: "Постичь Пушкина - это уже нужно иметь талант" (т. 5, с. 225).

Фактически все реминисценции из Пушкина появляются в произведениях Есенина начиная со второй половины 1924 года, что служит свидетельством и жизнеспособности есенинского мифа, и внутренней творческой необходимости в нем.


--------------------------------------------------------------------------------

1924 году, один из разделов с названием "После скандалов" начинался именно этим стихотворением, примечательна и одна подробность в воспоминаниях М. Бабенчикова о чтении Есениным стихотворения "Пушкину" 6 июня 1924 года: "В последние встречи мои с Есениным он выглядел необыкновенно приподнятым и возбужденным. Таким он запомнился мне на пушкинских торжествах, когда, прочтя свое стихотворное обращение к великому поэту, стоял у самого подножия пушкинского памятника. Возбуждение еще не покинуло его. Глаза лихорадочно блестели. Улыбнувшись мне своей прежней сияющей есенинской улыбкой, он сказал: "Камни души скинаю". С некоторых пор это выражение сделалось условным на нашем с ним языке" (Жизнь Есенина. М., 1988. С. 466).

16 Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. Избранное. М., 1995. С. 194 - 195.

20 Кожинов В. В. О литературных традициях // Кожинов В. В. Размышления о русской литературе М., 1991. С. 271.



стр. 162


--------------------------------------------------------------------------------

В связи с этим отметим, что чаще всего художественно реализуется составляющая основу мифа о Пушкине авторская мифологема "барьера", "рубежа", преодоление которого личностным, творчески волевым усилием превращает поэзию в "русскую судьбу".21

С опорой на пушкинское слово о подобном рубежном выборе речь идет и в таких есенинских произведениях второй половины 1924 года, как "На Кавказе", "Заря Востока", "Льву Повицкому", "Воспоминание", "Ну, целуй меня...", "Видно, так заведено навеки...", "Стансы". Об очевидности пушкинского присутствия в лирике С. Есенина, прямо предшествовавшей написанию поэмы "Анна Онегина", достаточно подробно говорится, например, в недавних работах Г. И. Шипулиной и Н. И. Шубниковой-Гусевой.22

Подводя итоги вышесказанному, мы, наверное, имеем право говорить (пусть и метафорическим языком), что Есенин был едва ли не "обречен" на создание "неповторимой поэмы современности" в "духе Пушкина".

В первых же откликах на есенинскую поэму некоторые критики не только указывали на несомненное "пушкинское присутствие" в новом лиро-эпическом произведении поэта ("такой брызжущий каскад веселья, такой гудящий водопад радости мы встречали лишь у одного поэта - Пушкина"),23 но и стремились в этом же ключе определить "художественную генеалогию" поэмы. ""Анна Онегина", - писал через два года после смерти поэта критик одного из зарубежных журналов, - поэма почти предсмертная; и в ритме, и в дымке иронии, и в разработке материала он (Есенин. - С. П.) становится настоящим Пушкиным. Читая ее, вы вспоминаете что-то знакомое, что давно читали. Уж не "Граф Нулин"? Не то, совсем не то, совсем; и как будто то?".24

Большая же часть печатных критических суждений, появившихся, что называется, "по горячему следу" публикации "Анны Онегиной", сводилась, по сути дела, к уничижению художественных достоинств поэмы и позднего творчества Есенина в целом. По признанию жены поэта, С. Толстой-Есениной, ""Анна Онегина" имела большой успех у рядового читателя, но литературной средой и критикой поэма была встречена равнодушно и даже отрицательно" (т. 3, с. 650). Так, критик В. Друзин в своей рецензии на поэму "Анна Онегина" саркастически философствовал: "Содержание ее - поздняя история о любви невпопад двух, так сказать, романтических существ. Глубина психологических переживаний измеряется писарским масштабом. Да и кто всерьез станет ждать от Есенина создания крупных общественно-значимых типов".25

Отрицательная оценка "Анны Онегиной" содержалась и в статьях М. Цетлина, К. В. Мочульского, Д. Святополка-Мирского, А. Крученых, П. Н. Медведева.26

Читая эти критические отзывы, невольно ловишь себя на мысли о том, как странным образом начинают переплетаться творческие судьбы Пушкина и Есени-


--------------------------------------------------------------------------------

21 См.: Пяткин С. Н. Исповедальность как выражение национального мироощущения в лирике Есенина 20-х годов // Наследие Есенина и русская национальная идея: современный взгляд. Материалы Международной научной конф. Рязань, 2005. С. 129 - 148.

22 См.: Шипулина Г. И. Пушкинское влияние в стихотворениях Есенина// Пушкин и Есенин. С. 96 - 110; Шубникова-Гусева Н. И. Указ. соч. С. 415 - 421.

23 Галицкий В. [Галицкий Я.] Сергей Есенин без имажинизма (Есенин раньше и теперь) // Лит. обозрение газ. "Нижегородская коммуна". 1925. 15 дек. N 287. С. 6.

24 Побегайло Игнат. Строки о Сергее Есенине // Ступени (Белград). 1927. Апрель. С. 89 - 91.

25 Друзин В. (Ред.: Красная новь. N 4) // Красная газ. (вечерний вып.). 1925. 30 июня. N 160.

26 Цетлин Мих. (Рец.) // Красная новь. 1925. Январь-Май. С. 477 - 480; Мочульский К. В. (Рец.: Красная новь (май 1925)) // Звено (Париж). 1925. 12 окт. N 141; Святополк-Мирский Д. Критические заметки (О собр. ст. Есенина) // Версты (Париж). 1927. N 2. С. 254 - 257; Крученых А. Новый Есенин. М., 1926. С. 21 - 24; Медведев П. Н. Пути и перепутья Есенина // Клюев Николай, Медведев П. Н. Есенин. Л., 1927. С. 79 - 81.



стр. 163


--------------------------------------------------------------------------------

на. В начале 30-х годов XIX века, когда Пушкин вступил в пору своей духовно-творческой зрелости, В. Г. Белинский, самый авторитетный в истории русской литературы критик и, казалось бы, ревностный почитатель пушкинского таланта, опубликовал такой приговор: "...тридцатым годом кончился или, лучше сказать, внезапно оборвался период Пушкинский, так как кончился и сам Пушкин (...), он умер или, быть может, только обмер на время".27

Сближение поэтических судеб Пушкина и Есенина, кстати говоря, детально прослеженное А. Н. Захаровым в одной из его статей,28 столь очевидно, что, кажется, на нем нет нужды останавливаться. Однако и данный факт, и приведенные нами выше рассуждения о специфике есенинского жизнетекста и роли пушкинского мифа в судьбе поэта, его письменные высказывания о значении Пушкина для современности, а также воспоминания близкого окружения Есенина о его "пушкинианстве" приводят нас к твердому убеждению, что пушкинская традиция в "Анне Снегиной" потенциально не может исчерпываться только некоей творческой, диалогической ориентацией есенинской поэмы на конкретное художественное произведение Пушкина.

Опыт же изучения пушкинской традиции в "Анне Снегиной" свидетельствует о прямо противоположной тенденции в науке о Есенине. И в этом отношении емкое, концептуально-содержательное исследование В. Турбина "Традиции Пушкина в творчестве Есенина. "Евгений Онегин" и "Анна Онегина"" (первоначально: "Онегин и Онегина. К проблеме традиций в поэзии") фактически исчерпывает обозначенную нами проблему. Дело в том, что все последующие работы, появившиеся в есениноведении и прямо или косвенно освещающие этот вопрос, в качестве отправной точки базируются на главном тезисе статьи В. Турбина: ""Анна Онегина" сопоставима с романом Пушкина по многим параметрам: ирония тона повествования, обрамление рассказываемого письмами героев, их имена и судьбы. Традиция живет, пульсирует, неузнаваемо преображается, таится и вдруг обнаруживает себя в мелочах".29 Думается, более чем показательно в этом плане то, что в одном из последних монографических исследований о Есенине Л. В. Занковской "Творчество Сергея Есенина в контексте русской литературы двадцатых годов XX века" анализу пушкинской традиции в поэме "Анна Онегина" отведен всего лишь восьмистрочный абзац, в котором содержится сухая констатация уже общеизвестного родства "Анны Снегиной" и "Евгения Онегина".30

В воспоминаниях одного из современников Есенина, писателя Николая Никитина, есть один любопытный эпизод, самым непосредственным образом связанный с нашим разговором об "Анне Снегиной". Со слов Никитина, Есенин на его замечание о недоработке образов Оглоблина и "офицера Бори" недовольно ответил: ""Евгения Онегина" хочешь?".31 Переводя этот возможный диалог в плоскость сегодняшнего состояния научного изучения поэмы, мы, думается, вправе признать, что желание увидеть в "Анне Снегиной" "Евгения Онегина" стало своего рода "обяза-


--------------------------------------------------------------------------------

27 Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1981. Т. 1. С. 97, 101.

28 См.: Захаров А. Н. Типологические схождения художественных миров русских гениев // Пушкин и Есенин. С. 37 - 47.

29 Турбин В. Н. Традиции Пушкина в творчестве Есенина. "Евгений Онегин" и "Анна Онегина" // В мире Есенина. Сборник статей. М., 1986. С. 281. Приведем еще ряд работ, появившихся как до, так и после статьи В. Турбина, в которых представлен опыт изучения "онегинской" традиции в "Анне Снегиной": Орешкина М. В. Имена персонажей поэмы С. Есенина "Анна Онегина" //Русская речь. 1974. N 2. С. 36 - 40; Мекш Э. Б. Пушкинская традиция в поэме Есенина "Анна Онегина" // Пушкин и русская литература. Сборник научных трудов. Рига, 1986. С. 110 - 118; Мусатов В. В. Указ. соч. С. 110 - 114; Шубникова-Гусева Н. И. Указ. соч. С. 390 - 400; Воронова О. Е. Сергей Есенин и русская духовная культура. Рязань, 2002. С. 449 - 452.

30 См.: Занковская Л. В. Творчество Сергея Есенина в контексте русской литературы двадцатых годов XX века. М., 2002. С. 64.

31 Никитин Н. Н. О Есенине // Воспоминания о Сергее Есенине. М., 1956. С. 478.



стр. 164


--------------------------------------------------------------------------------

тельной школой есениноведения" (Г. Хазан). И решающее слово здесь отводится анализу текстовых параллелей и типологических схождений поэмы Есенина и романа в стихах Пушкина. Но саму проблему традиций в "Анне Снегиной" такой подход не то чтобы не решает, а словно отодвигает на второй план. На первый же выходит выявление источника, который послужил, так сказать, художественным геном в рождении этой поэмы Есенина. Научный поиск направлен преимущественно не на характер творческого воплощения определенного замысла, а на сам замысел, который должен воплотиться в соответствии с выявленным или выявляемым источником. И здесь сказывается по большей части не пресловутый волюнтаризм исследователя, а его априорное следование формально-эстетическому принципу, или, как иногда говорят, "узкому" пониманию литературной традиции, укорененному в отечественной филологии Ю. Тыняновым и его последователями в качестве единственно возможного и допустимого.32

В диссертационных исследованиях, непосредственно посвященных проблеме изучения традиций в творчестве С. Есенина, этот "узкий" смысл понятия "традиция" принят, что называется, к "практическому руководству" безоговорочно. Так, по мнению А. З. Жаворонкова, "преемственность между Пушкиным и Есениным развертывалась все интенсивней по линии идей и образов, по линии сюжетно-композиционных приемов, жанровых и стихотворных форм, выработки общих эстетических понятий, основ реалистической поэтики".33 В. И. Харчевников, скрупулезно анализируя сходство образной символики Пушкина и Есенина, заключает: "Обращение к устойчивому литературному символу, ставшему от постоянного употребления в поэтическом искусстве привычным, придает поэзии Есенина, как и вообще поэзии, характер объемистой эмоциональной "памяти", резервной экспрессии, почерпнутой из всего огромного арсенала русской лирики. В этом смысле поэзия Есенина "традиционна"".34 И такой подход к понятию "традиция" и его научному изучению на материале есенинского творчества стал, по сути, нормой.

Литературная традиция, таким образом, предстает как некое автономное явление по отношению к тому, что называют традицией в широком смысле. Этот "широкий" смысл, актуальный для философии и ее сравнительно молодой отрасли - культурологии, определяет понятие "традиция" как первостепенную форму существования национального сознания и одновременно ключевой фактор, обусловливающий устойчивый характер ценностных основ в развитии национального сознания. Следовательно, традиция - это "не сохранение или изменение, а нечто постоянное внутри перемен, константное в развитии, абсолютное в относительном, вечное во временном".35 Такими определениями репрезентируется прежде всего


--------------------------------------------------------------------------------

32 Ю. Тынянов в своей программной статье "О литературной эволюции" утверждал, что "основное понятие старой истории литературы - "традиция" - оказывается неправомерной абстракцией". По Тынянову, "говорить о преемственности приходится только при явлениях школы, эпигонства, но не при явлениях литературной эволюции, принцип которой - борьба и смена" (Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 272, 258). Как отмечает М. О. Чудакова, "одним из несомненных, наиболее очевидных следствий работы Тынянова и его единомышленников стала дискредитация неопределенного понятия "традиция", которое после их критической оценки повисло в воздухе... Взамен ей явилась "цитата" (реминисценция) и "литературный подтекст"" (Чудакова М. К понятию генезиса // Revue des etudes slaves. 1983. Fasc. 3. P. 410 - 411). Нельзя не напомнить, что в ранних работах видного представителя русской формальной школы, например в статье "Тютчев и Гейне" (опубликованной в 1922 году), отношение к понятию "традиция" было вполне сдержанным, но само понятие четко характеризовалось в русле эстетико-формальной преемственности. См. подробнее: Тынянов Ю. Н. Тютчев и Гейне//Тынянов Ю. Н. История литературы. Критика. СПб., 2001. С. 367 - 378.

33 Жаворонков А. З. Традиции и новаторство в творчестве С. А. Есенина. Автореф. докт. дисс. Тбилиси, 1971. С. 22.

34 Харчевников В. И. С. А. Есенин и русская поэзия начала XX века. Автореф. докт. дисс. Л., 1982. С. 28.

35 Кутырев В. А. Традиция как форма бытия // Жизнь провинции как феномен духовности. Н. Новгород, 2004. С. 3.



стр. 165


--------------------------------------------------------------------------------

духовный, этический смысл содержания понятия "традиция" как "фундамента и субстанции культуры". Его же узкое (литературное) значение, очевидно, отождествляется с эстетическими категориями культурного сознания, становясь термином в именовании исторически складывающихся явлений словесного искусства: традиции жанра романтической элегии, традиции реалистического стиля и т. д. и т. п. Однако научное описание того, что составляет, к примеру, сущность традиции романтической элегии, вряд ли должно ограничиваться только иллюстративными указаниями на доминантные мотивы, специфику субъектно-образного строя и характерные черты эмоционально-ценностной экспрессии этого жанра, каким бы широким ни был привлекаемый литературный материал. В романтической элегии явлен особый тип художественного сознания, моделирующий в пространстве и времени особый поэтический мир с вполне определенным авторским отношением к нему. Мир, имеющий свою ценностную систему, которая прямо (через эмпирического автора) и опосредованно (через рефлектирующего субъекта литературной деятельности) связана с устоявшейся аксиологией национального сознания.36

В таком случае "имясловная" традиция в литературе (пушкинская, гоголевская, чеховская) - явление несравнимо более емкое, поскольку вырастает не из конкретного жанра, не из отдельного произведения того или иного автора, а из этико-художественной целостности его творческого сознания, эстетически обозначившей силовые линии национальной культуры.

Сказанное отнюдь не умаляет того опыта, что накоплен в есениноведении в сфере научного изучения творческого диалога двух знаковых величин национальной культуры - Пушкина и Есенина. Здесь нужно ясно осознавать, что новый этап в изучении творческого наследия Сергея Есенина, начавшийся, по сути дела, в 90-е годы XX века, требует не только новых частных методик, но и принципиально иных, по сравнению с существовавшими (да и существующими), методологических посылов и установок в осмыслении основных принципов единства национально-словесного искусства.

Присутствие в произведениях русской литературы XX века стилевых примет, например, пушкинского романа "Евгений Онегин" еще не является свидетельством того, что современный автор "подключается" к традициям русской классики. Здесь, на наш взгляд, и стоит проводить, условно говоря, демаркационную линию между понятиями "литературная традиция" и "литературное влияние", разграничение которых до сих пор является камнем преткновения в филологической науке. Действительно, "писатель никак не может вообще избежать воздействия предшествующего эстетического освоения мира".37 Всякая традиция в своем истоке начинается с влияния определенной идейно-художественной системы (точнее, элементов этой системы) предшественника на творческое сознание новейшего писателя (поэта). Но не всякое влияние становится традицией. Процесс воздействия "классика на современника" может быть сконцентрирован в точке эстетико-формальной преемственности, широко и плодотворно реализуясь в таких формах культурного диалога в литературе, как репродукция, парафраза, вариации, соперничество.38

В этом плане показательна творческая параллель "Брюсов - Пушкин", имеющая немалый опыт изучения в литературоведении. Выявление такой параллели,


--------------------------------------------------------------------------------

36 Нам представляются вполне убедительными доводы, основанные на феноменологическом подходе к жанру элегии в русской поэзии, которые приводятся О. В. Зыряновым в его монографии "Эволюция жанрового сознания русской лирики: феноменологический аспект" (Екатеринбург, 2003. С. 101 - 121).

37 Кожинов В. В. Указ. соч. С. 268.

38 Типология форм культурного диалога в литературе подробно представлена в одной из последних работ Ю. Борева. См.: Борев Ю. Художественные взаимодействия как внутренние связи литературного процесса // Теория литературы. Т. IV: Литературный процесс. М., 2001. С. 45 - 47.



стр. 166


--------------------------------------------------------------------------------

впервые состоявшееся еще при жизни одного из основоположников русского символизма ("В Брюсове мы подчас угадываем Пушкина"39), во многом - ив самом главном - было обусловлено эволюцией поэтического сознания Брюсова, приведшей его на фоне модернистских поисков русской поэзии к пушкинской "стройности" и "ясности" лирического самовыражения. В. Мусатов, подробно исследуя брюсовское "пушкинианство", проницательно отмечал, что, "решая общесимволистскую задачу возвращения искусства в центр современной духовной жизни, Брюсов придавал ей характер собирания культурных и художественных сил своего времени, стремясь выступать как законодатель вкуса и формы. Но сам за пределы понимания Пушкина как поэта "формы" не вышел".40 "Памятник", "Египетские ночи", "Вариации" на тему "Медного всадника" да и в целом поздняя лирика поэта свидетельствуют об эстетическом приобщении Брюсова к поэтике Пушкина. Однако духовно-творческий феномен пушкинского наследия, его внутренняя нерасторжимость с надвременными смыслами национальной культуры и национальной истории Брюсовым все-таки не были разгаданы. Но к ним в русской поэзии начала XX века пролагало пути само движение к "живому смысловому развитию пушкинских художественных принципов",41 начатое Брюсовым и явленное как подлинное приобщение к традиции в творчестве Гумилева, Ахматовой, Есенина. Особое внимание именно к пушкинской традиции предопределено самим исключительным значением для национальной культуры феномена пушкинского имени, фактическим сакральным тождеством между поэтическим гением Пушкина и духовной культурой русского народа, что запечатлено в высказываниях писателей от Гоголя до Цветаевой и русских философов от Соловьева до Франка.

О. Е. Воронова в своей монографии "Сергей Есенин и русская духовная культура" совершенно справедливо утверждает, что "роль пушкинского художественного опыта в становлении творческой индивидуальности Есенина, в обретении им в зрелые годы собственного большого .классического стиля - проблема, которую еще предстоит осмысливать исследователям. При этом необходимо учитывать, что взаимосвязь духовно-эстетических миров Пушкина и Есенина - проявление не только литературной традиции, но и более широко понимаемой национальной культурно-исторической преемственности".42 Развивая эту мысль, необходимо подчеркнуть, что перспективы в изучении пушкинской традиции в творчестве Есенина могут связываться только с использованием адекватных данной проблеме ("взаимосвязь духовно-эстетических миров Пушкина и Есенина") языка и метода научного описания. При этом в орбите внимания должны располагаться в первую очередь не отдельные произведения, а доминанты художественного сознания поэтов, слитые воедино с их творческими судьбами и определяющие не только контуры, но и саму жизнедеятельность "этико-художественных миров" Пушкина и Есенина.

Взаимосвязь этих миров как явление традиции возможна лишь в том случае, когда новейший поэт воспринимает своего предшественника как духовно-творческую целостность, обладающую эстетической полнотой в отражении действительности, где синтез "родного и вселенского" (Вс. Иванов) созвучен собственному опыту в осмыслении бытия. В плане творческого выражения все это обретает парадоксальный эффект, так описанный американским исследователем Х. Блумом: "Новое произведение кажется нам не таким, как если бы его написал предшественник, но таким, как если бы позднейший поэт сам написал характернейшее произведение предшественника".43


--------------------------------------------------------------------------------

39 Белый А. Луг зеленый. М., 1910. С. 180.

40 Мусатов В. В. Указ. соч. С. 31 (курсив наш. - С. П.).

41 Там же. С. 32.

42 Воронова О. Е. Указ. соч. С. 431.

43 Блум Х. Страх влияния. Карта перечитывания. Екатеринбург, 1998. С. 19.



стр. 167


--------------------------------------------------------------------------------

"Пушкинский вектор есенинской музы", "болдинская осень Есенина", "пушкинская легкость есенинской лирики", "пушкинская простота поэзии Есенина" - эти определения, выписанные нами из разных есениноведческих работ, где речь идет о творчестве поэта 1924 - 1925 годов, являются, по нашему мнению, констатирующими именованиями такого парадокса. Выйти за пределы изящных и, вне всякого сомнения, верно угаданных констатации можно, на наш взгляд, лишь аналитически сопоставляя доминанты художественной картины мира Есенина с доминантами пушкинского творчества. А для этого, разумеется, необходимо иметь целостное и - подчеркнем - научное представление о духовно-творческом содержании художественной картины мира Пушкина. Однако опыт изучения пушкинского наследия в его целостном аспекте, представленный капитальными исследованиями Н. Н. Скатова, С. А. Фомичева, В. С. Непомнящего, В. А. Кошелева, Ю. М. Никишова, В. А. Грехнева, Ю. Н. Чумакова, фактически не задействован в работах, объединенных темой "Пушкин и Есенин". Иллюзия всесторонней изученности данного явления обманчива, ибо исследовательский багаж здесь на поверку оказывается весьма и весьма скудным.

Во многих пушкинских работах, где делается попытка выявить доминанты художественного мира поэта, исходя из общности судьбы и творчества Пушкина, особо оговаривается устойчивый интерес поэта к идиллии. Предельно обобщая наблюдения ученых, можно сказать, что поначалу идиллия, воспринятая Пушкиным в русле тем и мотивов русского горацианства, мыслилась им в качестве "идиллии поэта", в уединении сельской жизни предающегося вдохновению.44 Позднее, в 30-е годы, осознание утопичности идиллии соединяется у Пушкина с осознанием необходимости ее осуществления как единственного исхода собственного жизнетворчества, способного удержать духовный строй поэзии и судьбы в ценностных координатах национального миропорядка. И здесь идиллическое в пушкинских произведениях предстает уже как особый тип художественности, за которым стоит и особое мироощущение автора.45 Симптоматичен в этом отношении фрагмент рукописи стихотворения "Пора, мой друг, пора...". Ниже перебеленного поэтического текста имеется следующая запись, которая отчетливо проясняет ориентиры творческой судьбы Пушкина 30-х годов: "Юность не имеет нужды в at home, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу, - тогда удались он домой. О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню - поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические - семья, любовь etc. - религия, смерть".46

Конечно же, совершенно не стоит воспринимать идилличность в художественном космосе Пушкина как любовь поэта к деревне в буквальном смысле. Здесь необходимо говорить о потребности пушкинского жизнетворческого сознания в спокойной и твердой концепции мира, которую дает жизнь со своей семьей и которая неразрывно связана с духовным содержанием жизни русского народа. Тема памяти и мотивы воспоминания, так настойчиво прорывающиеся в художественных произведениях Пушкина 30-х годов, явственно заключают в себе не только и не столь-


--------------------------------------------------------------------------------

44 См. концептуально-обобщающие работы: Хаев Е. 1) Идиллические мотивы в "Евгении Онегине" //Болдинские чтения. Горький, 1981. С. 82 - 104; 2) Идиллические мотивы в произведениях Пушкина рубежа 1820 - 1830-х годов//Болдинские чтения. Горький, 1984. С. 98 - 109; Большаков А. Деревня как архетип. От Пушкина до Солженицына// Пушкин и теоретико-литературная мысль. М., 1999. С. 369 - 395.

45 В понимании категорий "идиллическое", "идиллический хронотоп" мы следуем не только известному исследованию М. М. Бахтина "Формы времени и пространства в романе", но и последующим трактовкам этих категорий, развивающим основные положения бахтинского учения, в работах В. И. Тюпы, А. Пескова, И. А. Есаулова. См. подробнее: Тюпа В. И. Художественность литературного произведения. Красноярск, 1987. С. 160 - 171; Песков А. Идиллия // Лит. учеба. 1985. N 2; Есаулов И. А. Идиллическое у Мандельштама // Творчество Мандельштама и вопросы исторической поэтики. Кемерово, 1990. С. 38 - 57.

46 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 17 т. М., 1997. Т. 3. Кн. 2. С. 941.



стр. 168


--------------------------------------------------------------------------------

ко попытку соотнести "я" поэта с историей, но "глубоко нравственное начало, противостоящее беспамятству, забвению и хаосу", как основу "творчества, веры и вечности".47 В этом пространстве возникают и пушкинские размышления о благоустроительности человеческой судьбы, о круговороте жизни и смерти, о смене поколений. "Брожу ли я вдоль улиц шумных...", "Дорожные жалобы", "Стою печален на кладбище...", "Осень", "Вновь я посетил...", "Когда за городом, задумчив, я брожу..." - эти программные произведения Пушкина периода его духовно-творческой зрелости убеждают нас, пожалуй, в самом главном: мир идиллии слишком связан с самыми основами национальной жизни, чтобы восприниматься только как знак "чистой" литературности. Об этом свидетельствуют и крупные создания Пушкина - "Евгений Онегин" и "Капитанская дочка". В старинном сюжете "Капитанской дочки" для поэта открывалась "способность к "сцеплению" идиллических элементов с монументально-трагическими сторонами русской истории".48 В "Анне Снегиной", на наш взгляд, подобного рода "сцепления" более чем очевидны. Но отсутствие прямых текстовых параллелей пушкинской повести и есенинской поэмы, видимо, и стало причиной того, что в литературоведении до сих пор так и не появилось ни одного специального исследования, где бы давалось истолкование "Анны Снегиной" в контексте этико-художественной преемственности с повестью "Капитанская дочка". "Механизм" эстетико-формального содержания понятия традиции - увы! - срабатывает очень четко.

Идиллический топос вполне можно считать одной из смысло- и структурообразующих доминант художественной картины мира С. Есенина, так же как и у Пушкина на разных этапах творчества по-разному выявляющей себя в художественном сознании поэта. Идиллическая топика Есенина становится основным художественным материалом в его мифотворчестве, конституирующем различные репутации поэта и, соответственно, художественные принципы в осмыслении и отражении действительности в произведениях.49 И поэтому, на наш взгляд, новый вектор в научном изучении проблемы пушкинской традиции и в поэме "Анна Снегина", и в творчестве Есенина в целом вполне может основываться на актуализации общности этико-художественных координат в поэтическом осмыслении идиллического топоса, или - шире - идиллического хронотопа. Причем особый и значительный акцент должен быть сделан в данном случае на том, что смыслообразующие концепты этого хронотопа у Есенина в 1924 - 1925 годах устойчиво соотносятся с реалиями исторического времени, в котором живет поэт. И соотносятся, подчеркнем, не как старое и новое, но как вечное и новое, что ярко дает о себе знать в стихотворениях "Русь советская" и "На родине", с которых и начинается становление, условно говоря, "пушкинской" репутации Есенина - прежде всего в прижизненной критике о поэте.

Кажется, никто из комментаторов и интерпретаторов "Анны Снегиной" до сих пор не обратил более или менее серьезного внимания на то, что герой поэмы, возвращаясь на родину, поселяется не в родительском доме, которого к тому же попросту и нет в поэме, а у своего давнего знакомого - мельника. Причина такого, в


--------------------------------------------------------------------------------

47 Левин Ю. И., Сегал Д. М., Тименчик Р. Д. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма// Russian Literature (Amsterdam). 1974. N 7 - 8. P. 50.

48 Альми И. Л. "Евгений Онегин" и "Капитанская дочка". Единство и полярность художественных систем // Болдинские чтения. Горький, 1987. С. 83.

49 А. Н. Захаров, полагающий, что "природно- и социально-поэтический мир Есенина имеет определенное художественное пространство, время и движение, сливающиеся в единое целое - "хронотоп"", подходит к его анализу, прямо следуя бахтинской концепции об "идиллическом хронотопе", не употребляя, однако, этого термина. Вместе с тем сделанные А. Н. Захаровым выводы свидетельствуют о том, что именно идиллический хронотоп, по-разному осмысливаемый Есениным на протяжении своего творчества, является одной из констант целостного мировидения поэта. См.: Захаров А. Н. Есенин как философский поэт // Столетие Сергея Есенина: Международный симпозиум. Есенинский сборник. Вып. III. М., 1997. С. 35 - 56.



стр. 169


--------------------------------------------------------------------------------

общем-то, алогичного сюжетного хода в тексте ничем не мотивируется. Подобного рода странность, думается, можно объяснить только заданной автором особой моделью мира. Центром его является мельница как сакральный знак идиллического хронотопа, символизирующий собой отграниченность этого пространственного образа по отношению к открытому историческому времени. Данное утверждение вполне согласуется с художественным представлением образа мельницы в творчестве С. Есенина, где этот образ метафорически сближается с человеческой душой (в "Ключах Марии" читаем: "Во всяком круге она шумит, как мельничная вода, просасывая плотину, и горе тем, которые ее запружают, ибо, вырвавшись бешеным потоком, она первым сметает их на пути своем" - т. 5, с. 211); является материальным воплощением природного времени ("Время - мельница с крылом..." - т. 1, с. 117); объединяется в один метафорический ряд с церковным храмом ("Словно мельник, несет колокольня / Медные мешки колоколов..." - т. 1, с. 159).50

В этом топосе все неизменно: одними и теми же словами с интервалом в несколько лет встречает мельник своего приятеля Сергея; все так же объединяет собеседников стол и самовар. Да и время здесь будто бы замерло в одном своем природном состоянии весны, незаметно размывая "сезонные" границы: и в конце апреля, и в "июньскую хмарь" рядом с мельницей - цветущая сирень.

В. Н. Турбин в своей статье о пушкинской традиции в "Анне Снегиной", говоря об особом характере творческого диалога есенинской поэмы с "Евгением Онегиным" Пушкина, утверждал, что "лирическая и, казалось бы, умиротворенная повесть в стихах не без иронии противопоставляет себя роману, и прежде всего эпическому началу, которое заложено в нем". В "Анне Снегиной", пишет далее ученый, "рушится эпическое начало, рушится и идиллия..."51 Данное утверждение представляется нам достаточно спорным в силу того, что в поэме начала XX века, в сравнении с лиро-эпическими жанрами "золотого века" русской литературы, как отмечает С. Н. Бройтман, "интенсивно протекает процесс укрупнения масштабов (изображаемого мира. - С. П.) и эпизации лирического "я". (...) Эпическая объективность, изменив свою форму, продолжает жить в поэме, парадоксально сочетаясь с ее интонацией..."52 Эпическое начало в "Анне Снегиной" связано не с конкретным образом, что для В. Турбина является основанием для его категоричного суждения, а с множественностью не совпадающих друг с другом точек зрения на изображаемую действительность, в отношении которых субъектный план повествования (от лица героя поэмы) выступает в качестве их синтезирующей и в определенной степени упорядочивающей роли. Своего рода творческое тяготение к такой форме лирического повествования явственно проступает в "маленьких поэмах" С. Есенина, написанных осенью 1924 года и непосредственно предваряющих процесс создания "Анны Снегиной". Именно этим достигается, на наш взгляд, то, что основным содержанием поэмы становится сама противоречивая эпоха, в которой жизнь героя предстает как "эпическое событие", отражающее катастрофические изломы реального (исторического) времени и сохраняющее в сфере своего "духовного зрения" ценностные ориентиры подлинного миропорядка. И самым значимым в этой ценностной системе, что очевидно, является органичное единство природной и человеческой стихий бытия - по-новому осознаваемое Есениным ключевое положение его жизнетворческого мироощущения, "узловой завязи природы с сущностью человека" (т. 5, с. 202):



Я думаю:
Как прекрасна






--------------------------------------------------------------------------------

50 Ценные наблюдения на этот счет содержатся в работе: Маркова Е. И. Образ и символ мельницы в творчестве Пушкина и Есенина // Пушкин и Есенин. С. 182 - 197.

51 Турбин В. Н. Указ. соч. С. 282.

52 Бройтман С. Н. Историческая поэтика. М., 2001. С. 372, 374.



стр. 170


--------------------------------------------------------------------------------



Земля
И на ней человек.

И сколько с войной несчастных
Уродов теперь и калек.
И сколько зарыто в ямах.
И сколько зароют еще.
И чувствую в скулах упрямых
Жестокую судоргу щек.





(т. 3, с. 165)

И в целом у Есенина рушится не идиллия, которую, по мнению В. Н. Турбина, характеризуют в поэме уровни нереализованных сюжетных линий текста, - разрушается само это единство как ценностно ориентированная художественная целостность, наиболее полно выявляющая себя в поэме в концептах идиллического хронотопа. Утрачивается чувство родовой памяти:



Война мне всю душу изъела.
За чей-то чужой интерес
Стрелял я в мне близкое тело
И грудью на брата лез. (...)

"У нас здесь теперь неспокойно.
Испариной все зацвело.
Сплошные мужицкие войны -
Дерутся селом на село".





Обесценивается смысл крестьянского труда, поскольку земля становится предметом раздора и кровопролития:



Оглоблин стоит у ворот
И спьяну в печенки и в душу
Костит обнищалый народ.
"Эй, вы!
Тараканье отродье!
Все к Снегиной!..
Р-раз и квас!
Даешь, мол, твои угодья
Без всякого выкупа с нас!" (...)

Шли годы
Размашисто, пылко...
Удел хлебороба гас.





Нарушается и природное равновесие:



"...Вдруг кто-то из них как ахнет! -
И сразу убил старшину. (...)
С тех пор и у нас неуряды.
Скатилась со счастья вожжа.
Почти что три года кряду
У нас то падеж, то пожар",





(т. 3, с. 159 - 173)

Контраст, родственный изображенному в поэме Есенина, осязаемо предстает и во многих пушкинских произведениях (где в числе первых должна быть названа трагедия "Борис Годунов") как индикатор общих законов, сдерживающих или, наоборот, растормаживающих стихийные начала национального самосознания.

стр. 171


--------------------------------------------------------------------------------

Однако драматизм есенинской поэмы, художественно реализующий подобного рода противоречие, психологически усложнен тем, что оппозиция "свой-чужой", свойственная идиллическому хронотопу, включена в сферу нескольких принципиально не совпадающих друг с другом субъектно-оценочных "голосов" авторского сознания текста. Все это ведет к потенциальной нерасчленимости эпического и лирического сюжетов поэмы; отпадает необходимость в детализации событий и их обязательной мотивировке, в чем отчетливее всего и проявляется близость "Анны Снегиной" к "Евгению Онегину". Вместе с тем рождается идиллический образ-воспоминание "девушки в белой накидке" как единственное явление, способное удержать целостно воспринимаемые личностно-творческий и реальный миры от окончательного, катастрофического раскола. И здесь уже ощутима параллель с "Капитанской дочкой" Пушкина.53 "Никакой "истории любви" в поэме нет, - обоснованно заявляет один из комментаторов и исследователей "Анны Снегиной" Н. И. Шубникова-Гусева. - Есть лишь воспоминание о несбывшейся прекрасной мечте, блоковской девушке в белом, мелькающей за оградой цветущего сада, сожаление о первом чистом чувстве, "ласково" отвергнутом в 16 лет, которое, как и чувство Родины, осталось святой мерой, определяющей отношение к жизни и людям".54 По известному определению Н. Н. Скатова, Маша Миронова "подобно оси, как бы стягивает полюсные состояния раскалывающегося национального бытия, как оно предстает в повести. Самое основное в повести, самое утверждающее и жизнестойкое и есть она, Маша Миронова, капитанская дочка".55

Но у Пушкина изображается событие, ставшее уже историей. В "Анне Снегиной" и автор, и его герой находятся в самой пульсирующей точке переломного для судьбы нации исторического события. Однако в обоих случаях идиллический хронотоп как тип художественного мира, в своих константах отражающий ценностные основы национального миропорядка, которые поверяются на прочность сотрясающим патриархальность мятежом, предстает как закономерный итог творческого пути русского художника - пути, приводящего его к "общему осознанию истории".56


--------------------------------------------------------------------------------

53 Н. Кондратьева-Мейксон в своем исследовании, посвященном времени и пейзажу в пушкинской повести, совершенно справедливо заключает, что "беспорядочное чередование зимы и осени, противоречие между пейзажем и его датировкой ясно показывают, что в "Капитанской дочке" "время расчислено" по какому-то особому календарю. (...) Пейзажи (природное время) создают параллель времени историческому. Мирная жизнь Белогорской крепости протекает на фоне осени... (...) Мотив осени прочно ассоциируется с мирными занятиями героев: они варят варенье, нанизывают грибы для сушения на зиму, вяжут фуфайки, прогуливаются в парке и т. д. Дворянский лагерь окружен атмосферой идиллии" (Кондратьева-Мейксон Н. По какому календарю?.. (Время и пейзаж в "Капитанской дочке") // Вопросы литературы. 1987. N 2. С. 171, 174, 175). В этом плане примечательно, что герой пушкинской повести Петруша Гринев, подъезжая к Белогорской крепости, ожидал "увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видал, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. С одной стороны стояли три или четыре скирда сена, полузанесенные снегом; с другой скривившаяся мельница, с лубочными крыльями, лениво опущенными" (Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 17 т. Т. 8. Кн. 1. С. 295). Мельница, а не "грозные бастионы" и "башни", является центральным пространственным объектом государственного форпоста в повести, символизируя собой почти неприметное течение времени и размеренный уклад жизни, наполненный мирными трудами. И в этом отношении исследовательская актуализация творческой параллели "Капитанской дочки" и "Анны Снегиной", основанная на схожих во многом принципах в создании художественной картины мира, кажется, не лишена оснований.

54 Шубникова-Гусева Н. И. Указ. соч. С. 413.

55 Скатов Н. Н. Пушкин. Очерк жизни и творчества. Л., 1991. С. 222.

56 Здесь невольно обращает на себя внимание то, что, к примеру, в "позднем" творчестве Н. Гумилева и О. Мандельштама, по отношению к которым Есенина очень трудно назвать "попутчиком", идиллическое самоопределение авторского "я" служит одним из важных принципов в художественном познании действительности, ее острого исторического перелома. На материале поэзии О. Мандельштама это детально и тонко показал И. А. Есаулов (см. его работу "Идиллическое у Мандельштама"). Данный аспект поэзии Н. Гумилева в скором времени, думается, также попадет в орбиту научного интереса.



стр. 172


--------------------------------------------------------------------------------

В 1950 году, по сути дела в пору зарождения науки о Есенине, Георгий Иванов, сопоставляя различные критические отзывы о творческой судьбе поэта, подробно остановился и на объяснении "пушкинского" феномена Есенина, исподволь, на наш взгляд, намечая возможные направления в изучении этого сложного явления: "Значение Есенина именно в том, что он оказался как раз на уровне сознания русского народа "страшных лет России", совпал с ним до конца, стал синонимом и ее падения, и ее стремления возродиться. В этом "пушкинская" незаменимость Есенина, превращающая и его грешную жизнь, и несовершенные стихи в источник света и добра. И поэтому о Есенине, не преувеличивая, можно сказать, что он наследник Пушкина наших дней".57

Разумеется, все сказанное нами может восприниматься только как эскизы будущих концептуально выверенных исследований о пушкинской традиции в поэме "Анна Онегина". Опыт изучения данной проблемы будет, безусловно, учитывать творческое родство художественных картин мира у Пушкина и Есенина на уровне других поэтических доминант, таких как, к примеру, исповедальность и художественная эсхатология. Для нас принципиально здесь только одно - чтобы изучение традиции не превращалось в филологическую игру с претекстами и интертекстами, выхолащивающую жизнетворческую идею единства национально-словесного искусства и в целом русской культуры.


--------------------------------------------------------------------------------

57 Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. М., 1995. С. 150.



стр. 173