Взгляд Федора Степуна на Россию и Германию поистине уникален. Эта уникальность во многом обусловлена его происхождением и судьбой: по собственным словам Степуна, он всю жизнь прожил "между двумя языками и культурами" - русской и немецкой. Несмотря на немецкое воспитание в семье, обучение в немецких университетах в Гейдельберге и Фрейбурге, Федор Степун, проживший в России 38 лет, в полной мере разделил ее участь и ощущал себя русским. Как известно, он участвовал в мировой войне на стороне России, затем попал в Красную армию, был ранен в сражениях, перенес все жизненные невзгоды в послереволюционной России, вплоть до высылки из страны под угрозой смерти. Но еще до этого он успел стать видным русским философом и литератором, редактором журналов, объездил почти всю страну как член "Бюро независимых лекторов". Степун проявил себя и в политической деятельности: работал в качестве начальника политуправления при Временном правительстве, а после революции 1917 года - по протекции А. Луначарского - короткое время руководил Государственным показательным театром.

Жизненный опыт, полученный в России, был оценен Степуном в самой высокой степени. "Я совершенно отчетливо сознаю, скольким я обязан земле, на которой жил до революции", - писал он в Германии.1 Уже за границей Степун признался, что после России нигде больше не встречал столь "истинной, глубокой духовной жизни".2

Оказавшись в Германии изгнанником, Степун не ощущал себя эмигрантом. Он вообще был резко настроен против явления, которое называл "эмигрантщиной", понимая под ним культивирование вечной личной катастрофы и "бессмысленное отрицание будущего во имя прошлого" (с. 232). В отличие от Р. Гуля, автора более поздних мемуаров "Я унес Россию", Степун еще в 20-е годы заявил: "Россия осталась в России" (с. 227). Он ощущал в себе призвание стать "посредником" между двумя странами. Его "Мысли о России" (1923 - 1927) и "Письма из Германии" (1930 - 1932) посвящены не только философским размышлениям о сходстве и раз-


--------------------------------------------------------------------------------

Написанию этой статьи способствовала поддержка фонда Volkswagen - Stiftung в рамках международного проекта "Blick des Anderen".

1 Степун Ф. А. Сочинения / Сост., вступ. статья, прим. и библиография В. К. Кантора. М., 2000. С. 587. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.

2 Hufen Christian. Fedor Stepun. Ein politischer Intellektueller aus Russland in Europa. Die Jahre 1884 - 1945. Berlin, 2001. S. 305.



стр. 203


--------------------------------------------------------------------------------

личии драматических судеб обеих стран, но основаны по преимуществу на конкретных фактах и впечатлениях. Своеобразный параллелизм в анализе русских и немецких реалий - лейтмотив наблюдений Степуна. Его вклад в постижение сути как русской революции, так и понимания немцами и - шире - европейцами самих себя невозможно переоценить.3

Взгляд Степуна на Германию был, несомненно, взглядом другого, в данном случае русского интеллектуала, хорошо знавшего не только Германию, ее язык и культуру, но и историю русско-немецких духовных связей, их традиции и тенденции как на философском, так и на бытовом уровне. По его убеждению, устремленность русских на Запад, так называемое западничество, всегда было "лишь интеллигентским преломлением народного бродяжничества", типично русским "отрывом от корней", ибо неукорененность, беспочвенность и являлись на самом деле русской "почвой". Вероятно, в какой-то мере бродягой чувствовал себя сам Степун, во всяком случае, считал, что "пилигримство" было в крови его рода.

Касаясь именно русско-немецких отношений, не следует забывать о подмеченной еще В. Г. Белинским способности русских "переживать" мысль, которая часто приводила их к мифологизации и даже "материализации" отвлеченных идей Запада, и не в последнюю очередь немецких идей. Так, "алгебра революции", которую в России "вывели" из философии Гегеля,4 "материализовалась" в катастрофическую русскую революцию. Это объясняет, почему Федор Степун - "посредник" между двумя народами - видел свою задачу как миссионера в том, чтобы предостеречь немцев от воплощения теории в жизнь и тем самым спасти Германию от "срыва" национальной истории.

В осознании своей миссионерской роли его укрепило поистине символическое обстоятельство. Пройдя фронты Первой мировой войны, сражаясь против Германии, а затем оказавшись в Берлине в 1922 году в качестве изгнанника из большевистской России, Степун получил квартиру немца, который был пожизненно определен в лечебницу для душевнобольных, так как его рассудок не вынес ужасов минувшей войны. В этом обстоятельстве крылся для Степуна трагический и абсурдный символ эпохи, когда противостояние "других" людей сочеталось с их взаимозаменяемостью.

Федор Степун имел возможность сравнить свои довоенные и послевоенные впечатления от Германии и немцев. Характерно, что многие из них связаны с наблюдениями за немецкими попутчиками и беседами с ними, которые происходили в поезде, направлявшемся в Берлин. В памяти Степуна запечатлелась беседа, которую он вел еще в 1907 году с немецким офицером генерального штаба. "Боже, с какой самоуверенностью рассуждал он о неизбежности столкновения с Россией и как предчувствовал победу германского, целого, организующего начала над мистической, бесформенной, женственной стихией России", - восклицал Степун (с. 214). Но это не помешало ему отметить, что его попутчик оказался "очень образованным человеком", ибо в его противопоставлении России и Германии прозвучали уже ставшие традиционными и даже мифологизированными понятия, которые восходили еще к воззрениям первых русских славянофилов. В понимании Степуна любая национальная идея есть "Божий замысел о народе"; идея и миссия России - "стоять на страже религиозно-реальной идеи". Несомненное преимущество русского человека по сравнению с западным - его первичность и настоящность (с. 497). Именно поэтому путь западной культуры - "обратный путь", а не путь "первичного восхождения идеи к жизни" (там же).


--------------------------------------------------------------------------------

3 Ibid. S. 13.

4 Подробно см.: Тиме Г. А. 1) Пессимизм духа и оптимизм Абсолюта ("Переживание" мысли Шопенгауэра и Гегеля в России XIX века) // Вопросы философии. 2000. N 7; 2) Алгебра революции как "формула" русского гегельянства // Там же. 2005. N 8.



стр. 204


--------------------------------------------------------------------------------

Однако еще до Первой мировой войны в Германии Степуну доводилось встречаться с немецкими "философами и художниками, внимательно и с любовью присматривавшимися к непонятной России". Немцы охотно слушали его лекции и рассказы, а затем долго расспрашивали "von dem augenscheinlich ganz wunderbaren Land" ("об этой без сомнения совершенно удивительной стране". - Г. Т.). "Но это было в очень немногих кругах, - вспоминал Степун, - деловая же и официальная Германия нас все-таки так же мало уважала, как мы ее мало любили. Офицерство же, с которым я много сталкивался, после японской войны нас просто-напросто презирало" (с. 214).

В начале 1920-х годов Степун имел возможность говорить с немецкими офицерами совсем "другой формации", которые не только проявляли уважительный интерес к России, но и давали высокую оценку ее своеобразию. Приехав в Германию после десяти лет почти непрерывной жизни в России, Степун не переставал многому удивляться. Снова, как и десять лет назад, он оказался в поезде, едущем в Берлин, в компании немецких попутчиков. Первое, что в высшей степени поразило его, - это кардинальное изменение отношения немцев к России и русским.

У одного из своих немецких попутчиков - офицера и начинающего дипломата - Степун нашел почти полное понимание: "Если бы вы имели нашу организацию, - говорил мне мой собеседник, - вы были бы много сильнее нас". И далее Степун с удовлетворением отмечает: "Наших солдат немцы "стадами" брали в плен, но в плену они все-таки рассмотрели, что бородатые русские мужики совсем не простая скотинка, что они "очень сметливы, очень хитры, хорошо поют, а в веселый час по-азиатски ловки на работу"" (с. 215). Неожиданным и парадоксальным образом мировая война сблизила народы: она впервые "вочеловечила" для европейца простого русского мужика. "Столкнувшись после десятилетнего перерыва с первым европейцем... я почувствовал не только повышенный интерес к себе как к русскому человеку... но и уважение как к русскому гражданину; эффект для меня совершенно неожиданный", - с удовлетворением заключил Степун (там же).

Но и в начале 1920-х годов он с прежним интересом наблюдал за своими немецкими попутчиками. "Очень их хорошо и близко зная, я заново поразился их характерною внешностью: заамуниченностью (от слова амуниция. - Г. Т.), взнузданностью, подтянутостью и шарнирностью. (...) Помню, как меня в первый приезд в Берлине поразило дикое зрелище смены дворцового караула. Это было все же единственное в Европе германское уродство: механистичность и манекенность" (с. 220).

Российскому наблюдателю явно не хватало в немцах "самой жизни". Кстати сказать, "философия жизни", которая именно в первые десятилетия XX века получила в Европе широкую популярность и приверженцем которой был сам Степун, имела для русских и немцев несколько различный смысл. Если в Германии она явилась закономерным и логичным этапом развития философской мысли, то русские, всегда мыслившие не столь логически, сколь экзистенциально, словно "совпали" в данный исторический момент с магистральным течением европейской мысли. Вероятно, это предопределило особый интерес немцев в этот период к русской духовной культуре как наиболее органичной. Достаточно сказать, что, например, сочинений Достоевского и литературы о нем в Германии издавалось тогда больше, чем в России. В этом отношении характерно утверждение О. Шпенглера в трактате "Закат Европы": каждый истинно русский человек - по сути своей - Достоевский.5

И действительно, первые европейские впечатления российских изгнанников во многом определялись именно "по Достоевскому": противопоставлением русской


--------------------------------------------------------------------------------

5 Spengler O. Der Untergang des Abendlandes: Umrisse einer Morphologie der Weltgeschichte. Bd. 1 - 2. München, 1972. Bd. 2. S. 794.



стр. 205


--------------------------------------------------------------------------------

"безмерности" и "бездны" "пошлой" идее середины, названной Т. Манном в его статье "Любек как форма народной жизни" бюргерской немецкой идеей.6 Первым общим противопоставлением России и Германии, которое пришло в голову Степуну на его пути в Берлин, стало как раз противопоставление "безумия" и "нормы разума". Даже после трех первых месяцев жизни в Берлине его душа не принимала европейскую жизнь как "настоящую", в качестве "полновесного бытия".

"Здешняя "европейская" жизнь, при всей своей потрясенности, все еще держится нормою разуму. Душа же, за пять последних лет русской жизни, окончательно срастила в себе ощущение бытия и безумия, окончательно превратила измерение безумия в измерение глубины; определила разум как двумерность, разумную жизнь как жизнь на плоскости, как плоскость и пошлость, - безумие же как трехмерность, как качественность, сущность и субстанцию как разума, так и бытия", - писал Степун (с. 201 - 202). В разговоре с немецким собеседником, почти безуспешно пытаясь объяснить, отчего даже русский мужик, живущий на земле, не может быть мещанином, он наконец точно сформулировал свою мысль: "Мещанство всегда срединность, а русский мужик, подземный корень России, весь, как и она, в непримиримых противоречиях" (с. 217).

Из своих конкретных наблюдений за немцами Степун, как правило, делал довольно широкие выводы. По его мнению, "механистичность" немцев, отсутствие в них "артистизма" во многом обусловили даже их поражение в войне, случившееся "по причине недостаточно острого ощущения живой, органической красоты... глубокого недоверия к творческой силе случая, произвола и всяческой непредвиденности, по причине изгнания искусства и артистизма из... военных и дипломатических расчетов и построений". Немецкую цивилизацию Степун называл "овеществлением людей" (с. 220).

Символично прибытие Степуна из России в Берлин в 1922 году. К его приятному удивлению, на вокзале "Шарлоттенбург" собралась довольно большая группа встречающих соотечественников, хотя он никого не оповещал о своем приезде. "Я радостно чувствую, что нас встречают с незаслуженной радостью, но чувствую также и то, что рады все не только нам, но прежде всего России в нас... В это мгновенье я слышу почти умиленный голос: "Нет... галоши!" Ну конечно, мои глубокие галоши вполне стоят в данную минуту всего меня. (...встречающиеся немцы смотрят на нас с досадой и неприязнью. Огибают нас чуть ли не храпя, как лошади верблюдов. Раньше этого не было. Это грустно, даже немного больно" (с. 220).

Однако первоначальное радостное впечатление от встречи с соотечественниками быстро рассеивается. Уже при посещении "хорошей буржуазной квартиры", где все "свое, собственное, купленное", Степун ощущает, что в ней "немножко голо, очень чужестенно" и кажется чужеродным, словно реквизированным (с. 221). Тема ненастоящности, почти театральности ("реквизит") жизни русских в Берлине развивается в обобщение: "Собственные земли, дома, квартиры и просто вещи на чужбине невозможны. Ибо в чужой стране можно себя не чувствовать несчастным чужестранцем, только если чувствовать себя "очарованным странником". Но "очарованный странник" не собственник. В лучшем случае... он... только разочарованный путешественник, он... возможный собственник разве только автомобиля" (там же).

Европа обманула ожидания многих русских, которые любили ее "как прекрасный пейзаж в своем Петровом окне; ушел родной подоконник из-под локтей - ушло очарование пейзажа". Предвидя возможность долгой эмиграции, Степун опасался, что пребывание в Европе может оказаться пребыванием в "Торричеллиевой пустоте" (с. 219). Вместе с тем исторические катаклизмы первых десятилетий


--------------------------------------------------------------------------------

6 Mann Th. Gesammelte Schriften. Berlin, 1955. Bd. 11. S. 390: "Es ist die Idee der Mitte. Das ist aber eine deutsche Idee ".



стр. 206


--------------------------------------------------------------------------------

XX века обнажили глубинные, подчас противоречивые духовные связи России и Германии. "Германия сейчас, быть может, не совсем Европа, в ее судьбе очень много общего с судьбой России", - имел основание заключить Федор Степун в начале 1920-х годов (с. 215).

Ежедневные впечатления Федора Степуна от бытовой жизни Берлина почти неизменно вызывали у него не только ассоциации с пережитым в Москве, но и провоцировали неожиданные сравнения, вызванные явным ощущением параллелизма происходящего. В частности, это касалось так называемой "спекуляции", т. е. нелегальной торговли, в первую очередь хлебом, которая жестоко преследовалась в России в самые страшные годы советского режима, в то время как зачастую представляла собой единственный способ выжить.

Времена "новой экономической политики" (НЭП) только усугубили эту проблему. "Героическому сословию спекулянтов, рожденному безумием коммунистического творчества, "нэп" нанес сокрушительный удар... - писал Степун, - он превратил их в отвратительных самоуверенных "нэпманов", покойно и солидно сидящих, словно клопы на матрацах, в социальных гнездилищах своих банков, трестов и внешторгов..." (с. 226).

В Берлине как будто тот же самый московский НЭП выплеснулся на улицу. "Когда по приезде в Берлин я вышел на Tauentzienstrasse, - сообщал он, - и попал - было часов 6 вечера - в самый разлив русской спекулянтской стихии, в широком русле которой неслось: котиковые манто, сине отштукатуренные лица, набегающие волны духов, бриллианты целыми гнездами, жадные, блудливые глаза в темных кругах; в заложенных за спину красных руках толстые желтые палки-хвосты, сигары в брезгливых губах, играющие обтянутые бедра, золотые фасады зубов, кроваво-квадратные рты, телесно-шелковые чулки, серая замша в черном лаке, и над всем отдельные слова и фразы единой во всех устах валютно-биржевой речи, - я с нежностью вспомнил героических московских спекулянтов 19 и 20 гг., говоривших по телефону только "эзоповским" языком, прятавших в случае опасности бриллианты за скулу, при знакомстве никогда не называвших своих фамилий, постоянно дрожавших по ночам при звуке приближающегося автомобиля, и услышал где-то глубоко в душе совершенно неожиданную для себя фразу - эх, нету на вас коммунистов!" (с. 226).

Эта концовка, неожиданная, по собственному признанию автора даже для него самого, говорит о многом. Обнаруживая стремление обуздать отвратительную для него стихию, Степун даже вспоминает о коммунистах, к которым, как известно, не питал ни малейшей симпатии. Однако пошлость ничем не сдерживаемой "буржуазности", принимавшей в описанной сцене особенно отталкивающий характер, вызывала у него не меньшую антипатию. Спекуляция, как дело "героическое", конспиративное, с риском для жизни, воспринималась им более лояльно, нежели та, что стала легальной и приняла свои, быть может, действительные формы.

Степун, который, как уже упоминалось, был противником "пошлости" и "плоскости" буржуазной жизни, чувствовал, что в Берлине ее "прибыло" и она все более затягивает многих русских. Даже в своих пристойных "мещанских" формах подобная жизнь, расчетливая и благоразумная, вызывала у Степуна иронию. Уже в его заметках, касавшихся немецких попутчиков в поезде, направлявшемся в Берлин, читаем: "Было еще рано ложиться спать. Поужинавшие "bei sich zu Hause für's billige Geld" ("у себя дома, задешево". - Г. Т.), немцы благорастворенно курили в слабоосвещенном коридоре вагона" (с. 220).

Но в то же время Степун отметил, что немцы путешествовали, как правило, в спальном вагоне, в то время как "богатая русская публика: развенчанные коммунисты и коронованные нэпманы - следовали уже от самой Риги в гораздо более удобных, но и гораздо более дорогих международных вагонах" (с. 219 - 220). От благоразумных немцев русские отличались своим знаменитым "размахом".

стр. 207


--------------------------------------------------------------------------------

Первые проявления "совбарства" остались у Степуна в памяти еще из большевистской Москвы. После революции его московская квартира была, как говорили в те годы, "уплотнена", т. е. превратилась в коммунальную, в которой стало проживать сразу несколько семей. "Московская квартира, - когда-то исполненная молодой, талантливой, разнообразной жизни, - холодная, серая, вонючая, - вспоминал Степун уже в Германии. - (...) В комнате жены веселится восемнадцатилетняя дочь нашей бывшей горничной, узломордая, крепкокостная, напудренная "совбарка"" (с. 203). И рядом совсем иной мир в резиденции Л. Луначарского - первого "пролетарского" министра по культуре и просвещению, - куда Степун был зван в связи с исполнением должности руководителя Государственного показательного театра.

"Большевистский Кремль" представлял совсем иную картину: "Яркий электрический свет, чистый девственный снег, здоровые солдатские лица, четко пригнанные шинели - чистота и благообразие. Пузатые колонны Потешного дворца. Отлогая, тихая лестница. Старорежимный седой лакей в галунах с очаровательно-подобострастной спиной. Большая передняя. Грандиозная, жарко топящаяся печь. Дальше - зал, устланный ковром, и прекрасные звуки струнного оркестра" (с. 203). Две зарисовки московской жизни послереволюционного периода отличаются друг от друга не только своим содержанием, но стилем. В первом случае - это образный рассказ о чудовищной, но реальной жизни; во втором - краткая зарисовка благополучного, но почти ирреального, "иного мира".

Поистине символическое значение приобретает в этой связи смерть соседки по коммунальной квартире - "безродной немки". О этом событии Степун узнал, возвратившись из роскошной резиденции Луначарского в свой коммунальный кошмар. Занимаясь похоронами "безродной немки", Степун приходит к выводу, что "быть похороненным в Советской России гораздо труднее, чем быть расстрелянным" (с. 203), ибо получение разрешения для похорон требуют не только средств и времени, но и "какой-то новой, "советской" изворотливости" (там же). Ужас и "совершенная фантастичность" происходящего усугубляются тем, что пока длились хлопоты о похоронах, голодные крысы успели обглодать труп несчастной женщины.

На эти ужасные события накладываются впечатления от открытой генеральной репетиции в Государственном театре, где молодая солдатская и пролетарская аудитория с особым энтузиазмом "откликается на бессмертные сцены шута с палачом" (с. 294). "Я сижу и чувствую, что решительно ничего не понимаю, что Россия входит в свой особенный час, быть может - в разум своего безумия", - писал Степун в Берлине (там же). Именно "разум безумия" на довольно долгое время станет для Степуна той мерой, с которой он подходил к реалиям немецкой жизни, определит его отношение к ним.

С этой точки зрения несомненно, что образ "безродной немки", которую Степун похоронил в "безумной" России, перед тем как покинуть страну навсегда, и оставшийся бесплотным символом образ обезумевшего на фронтах мировой войны немца, квартиру которого он получил в Берлине, навсегда связаны в сознании автора. В затихшем, ночном вагоне, который нес его в Берлин, Степун, вглядываясь в темноту, думал о том же. "Я смотрю в темную ночь и страницу за страницей листаю свои воспоминания за пять безумных лет, - писал позднее Степун. - И странно, чем дальше я листаю их, тем дальше отодвигается от души приближающаяся ко мне разумная Европа, тем значительнее вырисовывается в памяти удаляющаяся от меня безумная Россия" (с. 207).

Этот трагический парадокс сознания проявился снова, когда Степун уже в берлинской квартире, сидя за письменным столом бывшего сошедшего с ума хозяина, задался вопросом о "норме разума" в окружающем его мире. "Я уверен, что только в сотрудничестве с безумием может человеческий разум разгадать все, что сейчас

стр. 208


--------------------------------------------------------------------------------

происходит в душе и сознании человечества; только обезумевший разум сейчас подлинный разум, а разум разумный так - слепота, пустота, глупость", - размышлял Степун, чувствуя необходимость "принять вахту" у незнакомого немецкого современника (с. 201).

Кажущееся несколько абсурдным утверждение "безумия разума", с одной стороны, несомненно связано с особой остротой переживания недавних трагических событий, но с другой стороны, отражает состояние "пограничности" русского сознания, часто стремящегося довести любую мысль, чувство или потребность в действии до абсолютного значения, особенно когда дело касается вопросов морали и справедливости.

Пережитое в большевистской России не только "смещало исторические перспективы", вызывало в памяти "древний облик Москвы", обращало души к Вечности, но и создавало ощущение "бренности всех слишком человеческих целей и смыслов" (с. 282). "Жизнь на вершинах перестала быть заслугой, - пояснял далее Степун, - она стала биологической необходимостью. Абсолютное перестало быть предметом философского созерцания и поэтического вдохновения, оно сошло в жизнь, без него нельзя было проехать в тифозной теплушке на юг за хлебом, верить, что близкий тебе человек не предаст тебя на допросе, полуголодным сидеть в нетопленной квартире и писать без малейшей надежды, что написанное когда-либо будет напечатано, не допускать себя до ненависти к мужикам, растаскивающим твое добро, улыбаться, даже смеяться и твердо верить, что с Божьей помощью ты не окажешься завтра же подлецом" (с. 282 - 283).

Различие между немецким и русским пониманием абсолютного ярко предстает в разговоре Степуна с одним "очень известным, очень крупным немецким ученым", который был убежден, что абсолютная истина как в логике, так и в этике должна быть "одна для всех": "allgemeingültig und notwendig" (с. 275). "Соглашаясь, что совесть, так же как и разум, должна жить абсолютным, я отстаивал, однако, мнение, что нравственные оценки, дабы быть абсолютными, должны быть конкретными и индивидуальными, что нравственная правда их зависит прежде всего от тех конкретных положений, в которых находятся произносящие их люди", - писал Федор Степун (там же).

Противополагание "правды-истины" "правде-справедливости", а также тема "пограничного сознания", связываемая с "географической бескрайностью и психологической безмерностью" России, о которых позднее писал Н. Бердяев в книге "Русская идея", занимает в "Мыслях о России" далеко не последнее место. Именно бескрайностью и безмерностью, во многом обусловивших "разнузданность нашего (русского. - Г. Т.) безудержа", объяснял Степун и возникновение феномена большевизма (с. 205). По его убеждению, человеку "со стороны" судить о русской трагедии было значительно легче. Причину "двойного отношения" России к Европе он усматривал в "расслоении России на политически очень отсталую и на духовно пророчески-передовую". Признание "исторического первенства" Европы сочеталось у Степуна с отрицанием ее "права на правду" (с. 277).

К этим выводам Степун пришел, наблюдая в Германии "совершенно непереносимую, глубоко раздражающую людскую разновидность, так называемых "Edelkommunisten" ("благородные коммунисты". - Г. Т.)" (с. 276). "Их в большинстве случаев никчемно-бездейственные, мечтательно-хилые и беспредметно-восторженные души все как одна вспаханы Шпенглером, удобрены Достоевским и засеяны плевелами Третьего Интернационала, от которого они ждут каких-то миндально-маниловских всходов", - писал Федор Степун (там же).

Общаясь с русскими, эти люди, очевидно желая польстить им, "поносят мещанскую узость европейской жизни и превозносят... поэзию большевистской России с ее пророческим хаосом (в стиле Достоевского) и ее кровавой живописностью (в стиле самого Шекспира)" (там же). Особенно раздражало Степуна нежелание по-

стр. 209


--------------------------------------------------------------------------------

добных людей верить тому, что в действительности происходит в России. Им, людям мало пережившим, Ленин казался из Германии Алешей Карамазовым, т. е. почти святым, а большевистский коммунизм - "политическим измерением подлинного христианства". Немецкие "благородные коммунисты", утверждая, что революция не делается в белых перчатках, заявляли, что они "с удовольствием обменяли бы свою игрушечную, худосочную, бездарную революцию на ту исторически великую, гениальную трагедию, что так вдохновенно разыгрывается в России, этой великой и загадочной стране будущего" (там же).

На человека из России, с его обостренным чувством совести и справедливости, это производило особенно сильное впечатление. Право на суждение, на свой взгляд, по мнению Степуна, нужно было выстрадать. Мерой вещей и точкой отсчета становилось для него не только "безумие разума", но и перенесенное человеком страдание. "В страшные первые годы большевистского царствования мы не только поняли, что есть хлеб, кров, одежда, но также и то, что есть любовь, дружба и верность; родина, государство, семья. Поняли, кто поэт, кто ученый, кто герой, кто трус, кто настоящий русский человек, а кто на Руси прохожий. (...) На каждом перекрестке стояла судьба, каждый поворот жизни был выбором между верностью и предательством, между честью и подлостью", - писал Степун (с. 282).

На этом фоне довольно приземленно, хотя и любопытно, выглядят явления немецкого советофильства, которому Степун посвятил одно из своих "Писем из Германии" 1930 года. Вспоминая Берлин, он не переставал удивляться той популярности, которой пользовалось все русское и советское в среде мелкой и средней буржуазии: торговцев, мясников, "пивников", парикмахеров, которые весело приветствовали русских как союзников и, на что-то намекая, таинственно заявляли, что "не надо было воевать с Россией, что Германия, объединенная с Россией, была бы непобедима... и что дело еще не пропало" (с. 875).

Особую, почти "сентиментально-мечтательную" ноту в этот хор советофилов вносили немецкие коммивояжеры и предприниматели, которым приходилось посещать Россию еще в довоенное время. Их впечатления носили экзотический характер: фантастичной казалась и сама страна, и ее огромные богатства, якобы вселявшие надежду на большую и скорую прибыль. Эти настроения вызывали у Степуна ироническую оценку: он хорошо знал, что "с торговым заграничным человеком Россия не стеснялась... она его веселила, она же над ним и издевалась". Но немецкий торговец, предпочитавший у себя дома упорядоченную мещанскую жизнь, как правило, с восторгом сдавался в плен показной русской удали и безмерной стихии чужой страны. "Все это ошеломляло немцев, - писал Степун, - но и нравилось им: сливалось вместе с колокольным звоном, пьяным угаром, цыганским пением и, самое главное, - небывалыми по европейским масштабам доходами в какую-то пленительную ширь и в ожидание от России совершенно сказочных благ" (с. 875 - 876).

После заключения Брестского мира многие немецкие русофилы превратились в советофилов, так как не заметили трагического слома жизни в России: главным для них был мирный договор в интересах Германии. Они надеялись на победу над Францией и возобновление торговых отношений с Россией, которые казались им очень выгодными. К началу 1930-х годов эта, по выражению Степуна, "фантастическая идеология мелкобуржуазных кругов Германии" претерпела постепенные изменения. Особенно резко это коснулось людей, которым довелось побывать в России уже после заключения Брестского мира, столь выгодного для Германии. "Впечатления их, - утверждал Степун, - правдивы и ужасны: "Mein Gott, was hat man aus dem schönen Land gemacht!" ("Боже мой, во что превратили прекрасную страну!" - Г. Т.)" (с. 876). Однако в целом, по мнению Степуна, немцы очень близоруко воспринимали происходящее в России и в то же время гордились "своим всепониманием неизбежного хода событий" (там же).

стр. 210


--------------------------------------------------------------------------------

Особенно оскорбительным казался Степуну советофильский снобизм. Он получил в Германии 1920 - 1930-х годов довольно широкое распространение и в значительной степени был связан со "своеобразной утратой европейского патриотизма" (с. 879). Вероятно, это можно было связать и с ощутимым кризисом западной культуры, о котором столь выразительно писал О. Шпенглер, и с потребностью подняться над узкопартийными и узкочеловеческими интересами, посмотреть на мир, оказавшись, выражаясь языком Фр. Ницше, "по ту сторону добра и зла".

По всей видимости, со сходным феноменом столкнулся в Германии Федор Степун в разговорах с людьми, для которых "непереносима скука материалистической Европы" (с. 878). Для таких людей Гете-мыслитель - лишь "гениально-грандиозный мещанин"; Лютер - только "величайший католик своего времени", Вагнер - "безвкусно лживый бутафор", а его ученик Брукнер - "слишком типичный немец" и т. п. Подобные "отрицатели Европы" якобы уже не переносили "немецкого глубокомыслия: у них от него "портятся желудки"" (с. 879). Все то, что происходило в России, казалось подобным немцам "unendlich interessant" ("бесконечно интересным". - Г. Т.)" (там же).

Именно на отрицании европейских, в частности немецких, ценностей укреплялся "бесконечный интерес" к России; причем, по наблюдениям Степуна, чем состоятельнее и образованнее были люди, в доме которых велись такие дискуссии, тем труднее было их в чем-либо переубедить. "Если вы скажете, что в России голод, то вам сначала не поверят и сошлются на продающихся в Германии русских гусей по марке за фунт (немецкие - 1 марка 60 пфенигов), на кавказское вино по 1 м. 90 за бутылку, на громадные запасы зерна, доставляемые на немецкие мельницы... - писал Степун и продолжал: - Если вы выясните, что это ничего не доказывает, что большевики по целому ряду политических и финансовых соображений вывозят не излишки, а насущности, то вам возразят, что, во-первых, Россия голодала и при царях, что завтра будет голодать вся Европа и что в русском голоде виноваты не столько большевики, сколько антибольшевистская Европа. Если... вы перенесете разговор в сферу политическую и постараетесь вскрыть весь ужас большевистского порабощения русского народа, - вам бойко ответят, что лучше рабство во имя идей, чем свобода отрицания всяких идей; что Запад оттого и гибнет, что у него нет ни одной живой политической мюсли" (с. 880).

После этого, как правило, разговор переходил на дальневосточную политику большевиков, а затем на прелести китайской музыки, которая противопоставлялась европейской. Этот неожиданный перевод разговора в "экзотическое" русло, несомненно, свидетельствовал о том, что и сама Россия отчасти воспринималась немецкими собеседниками как восточная и экзотическая страна, одержимая мощной стихией хаоса, лучшим выразителем которого оставался, конечно, Достоевский. При этом Россия большевиков часто казалась немцам идентичной отсталой царской России, например времен Ивана Грозного, с которым обычно сравнивали Сталина. Дело подчас доходило до комических парадоксов.

Федор Степун оставил довольно подробное описание виденного им спектакля на русскую тематику, деликатно умолчав о театре, его поставившем. Одним из героев спектакля был русский царь Павел I, которого актер играл не только как "несчастного и безумного императора", но в его образе словно показывал всю Россию. "Одет был Павел в шаровары и шелковую рубашку, - вспоминал Степун. - Меж ногами болтался на толстом шнурке довольно большой образ. За поясом был заткнут кнут. Выражение лица было двупланно: на первом плане зверский идиот, на втором идиот... Достоевского" (с. 878). В этом образе, совершенно нелепом для русского восприятия, явно присутствовали всевозможные наиболее расхожие символические атрибуты "экзотической" страны, хотя явно без учета времени и места происходящего.

стр. 211


--------------------------------------------------------------------------------

Несмотря на все это, Степун не мог не признать, что именно в этой среде существовала и наиболее непосредственная заинтересованность феноменом России, а не только поверхностный интерес к ней. Именно в этой среде знали новую советскую литературу (Леонова, Гладкова, Эренбурга, Федина, Катаева) и увлекались русской кинематографией до такой степени, что Эйзенштейн и его "Potemkin-film" казались "явлением вполне достаточным для оправдания стрельбы крейсера "Аврора" по Зимнему дворцу" (с. 880).

Федор Степун отметил и еще очень странный и в то же время глубокий, по его мнению, аспект германского советофильства, который он назвал религиозным. Это было явление исключительно протестантского толка; его проповедники видели в коммунистической партии "единственно живую христианскую секту в современности" (с. 882). Парадоксальность такого чуждого православной религиозности "взгляда чужого" выразилась в реакции одного из немецких собеседников Степуна на его рассказ о крестьянах, которые в свои предсмертные минуты молились за расстреливающих их красноармейцев. Слушатель, потрясенный этим рассказом, высказал поразившую рассказчика мысль о том, что "живым религиозным чувством были исполнены, по его мнению, все же красноармейцы, в то время как расстреливаемые и молящиеся защищали своей смертью условные формы мертвой религиозности", т. е. идолопоклонническое православие (с. 884).

Этот эпизод еще раз подчеркивает то обстоятельство, что немецкие советофилы видели в советской России живое начало иной жизни и связывали с ней надежды на обновление религиозной веры, на появление новой этики, иной жизни в целом. Чувствуя свою "духовную немощь перед лицом религиозного горения большевизма", они склонны были видеть в Ленине "великого пророка будущего" (там же).

Федор Степун, усматривая здесь "удручающее нас, русских... сложное, умное, а отчасти даже глубокомысленное непонимание природы большевизма", одновременно угадывал в этих людях среду, наиболее благоприятную для деятельности русского миссионера. "В Германии есть силы, на которые в этой работе можно опереться", - утверждал он (там же).

Как упоминалось, Степун видел свою миссию в том, чтобы предостеречь Германию от судьбы России. Рассказывая немцам о русской революции, он неизменно подчеркивал, что любая революция - это "откат", "задний ход истории" и непременно большая трагедия народа, хотя не исключал, что в немецком варианте она могла принять форму "обостренной эволюции" (с. 316 - 317).

В "Письмах из Германии" Степун с удовлетворением отмечал, с каким интересом и благодарностью простые люди относились к его выступлениям, спорили, задавали вопросы. В это время, когда и в Германии начиналась эпоха тоталитаризма, подобная деятельность становилась небезопасной. Порой она представляется теперь почти невероятной.

Надо отметить, что у Степуна было свое и, как почти всегда, необычное понимание причин русского и немецкого тоталитарных поворотов истории. Если русская революция и ее последствия казались ему величайшим грехом, но все-таки глубокой "национальной темой" России, то победа немецкого нацизма, несмотря на старую и новую "мифологию" ("воля к власти", образ-миф Gestalt, якобы объединяющий понятия "кровь", "традиция", "культура"), представлялась трагическим, но чуждым сознанию немецкого народа событием. Отсюда Ленин - гений политического "лубка" (своего рода "народного творчества"), а Гитлер - "метафизический парикмахер", исказивший образ страны своей внезапной, сумасшедшей фантазией. И тогда коммунизм в России - "роковое безумие" народа, а национал-социализм в Германии - лишь "гримаса судьбы", "мгновенное помутнение рассудка".7


--------------------------------------------------------------------------------

7 См.: Hufen Christian. Op. cit. S. 433.



стр. 212


--------------------------------------------------------------------------------

Безусловно, это не означало, что Степун считал немецкий национал-социализм меньшим злом, чем русский большевизм и коммунизм. Сравнивая Россию и Германию, он особо отметил: "В России гений народа еще народен", в то время как метафизическая тоска "германского гения" была, по мнению русского мыслителя, очень чужда "тому рядовому немцу, который свергал Вильгельма" (с. 393 - 394).

По всей видимости, Степун хотел подчеркнуть, что в России причины "срыва" истории в большей мере укоренены в духовной жизни самого народа, нежели в Германии, где, по его мнению, на первом плане оказывались все-таки политические и социально-экономические причины. Но страшный урок, преподанный миру Россией, Степун не считал бессмысленной жертвой. "...Этически и социально Россия сейчас ужасна, - писал он, но... судьбоносная религиозная тема истории раскрывается сейчас Россией" (с. 611).

Закономерно, что на первом плане подобных размышлений и произведений оказывалось не только трагическое ощущение разрыва привычных понятий и связей, но самого пространства и времени, т. е. взрыва идентичности окружающего мира. Федор Степун подчеркивал, что подобные проблемы и переживания становились уделом как уехавших из страны, так и оставшихся в ней его соотечественников, т. е. уделом самой России, ее исторического выбора. В его "Мыслях о России" эта тема получила почти библейское, даже апокалипсическое звучание: "Смешались все времена и сроки, переслоились эпохи, река времен вспять потекла. (...) ...Будущность России творится сейчас не в тех душах, которые услышали всего только взрыв всех конечных смыслов, но тех, что, услышавши смысл этого взрыва, узнали в нем голос Вечности" (с. 282 - 283). Вместе с тем, размышляя о значении советской литературы, Степун утверждал, что "она принуждает ко второму взгляду, которому в масштабе событий, в их ритмах и скоростях вскрывается страшный смысл свершающегося: смысл взрыва всех смыслов, смысл выхода русской жизни за пределы самой себя, смысл неосмысливаемости всего происходящего гибелью буржуазного и насаждением коммунистического строя" (с. 287).

Читая Степуна, нельзя не заметить, что конкретный российский феномен словно становился живой иллюстрацией типичной коллизии эпохи модернизма, с ее всеобъемлющим "взрывом" идентичности. Подобно тому как "философия жизни" в качестве философского течения в известной мере "совпала" с экзистенциальным по самой природе русским мироощущением, русское переживание исторической судьбы России как национальной и личной трагедии соприкоснулась в 1920-е годы с эстетикой модернизма.

Причем противоречие между культурным и "бытийным" сознанием в данном случае имело относительное значение. По убедительному замечанию В. Кожинова, литературные течения (в том числе и модернизм), как "сформулированные" самими же участниками, являются более феноменами литературного сознания и литературного быта, нежели бытия литературы.8 Как литература судьбы, литература изгнания явно соотносилась с бытийным началом, с лично переживаемой катастрофой "взорванного" бытия и невосполнимых потерь. В связи с этим типичные для модернизма темы и знаковые реалии нередко рассматривались в ней с точки зрения своеобразного другого взгляда. Это связано с потребностью русских авторов дать не только философскую или политическую, но именно моральную и просто человеческую оценку случившейся исторической катастрофы.

В 1930 году Ф. Степун подсчитал, что менее чем за 8 лет пребывания в Германии он прочел около 200 публичных лекций более чем в 80 городах. Широта и активность его миссионерской деятельности удивительны. Важно, однако, что эта де-

__ 8 Кожинов В. Классицизм, модернизм и авангардизм в XX веке // Художественный текст и контекст культуры. М., 2003. Т. 2: Теоретико-культурные итоги XX века. С. 5.

стр. 213


--------------------------------------------------------------------------------

ятельность обогащала его самого, постоянно корректируя взгляд на окружающее именно как взгляд "другого".

Здесь заслуживает упоминания выступление Степуна на одном деревенском собрании, где он прочел доклад о русской революции "по просьбе знакомых помещиков". Именно благодаря контакту с простой немецкой аудиторией Степун осознал, что за все время его пребывания в Германии он "не чувствовал... громадной разницы между русской революцией и немецким, вовсе не революционным переворотом с такою силою, как в вечер этой... лекции" (с. 908).

По собственному замечанию Степуна, говорил он просто, но ничего не упрощал. Разношерстная немецкая аудитория слушала его с удивительным вниманием. Степун связывал это отчасти с тем, что в разных кругах Германии крепло сознание, что революция - это "бессмыслица и грех"; немцы радовались, что не дошли до русского "без удержу".

Заслуживает упоминания и еще одна из многочисленных лекций Степуна, очень отличавшаяся от других. Предложение прочесть доклад о немецкой литературе в Офицерском собрании поначалу удивило его, однако и укрепило в мысли о сильных изменениях, произошедших в офицерской среде и в Германии в целом в послевоенные годы. Рассуждая о военной литературе, Степун пришел к выводу: чем более ее авторы заняты исключительно войной, тем их книги хуже и тенденциознее. И напротив, писатели, пишущие обо всем, о человеческой жизни, в которую жестоко вторглась война, чаще создают поистине замечательные произведения. Вместе с тем в явлении войны есть и нечто непостижимое в условиях нормальной жизни. Во время лекции Степуна сходство многих послевоенных оценок и ощущений обусловили возникновение взаимопонимания и особой атмосферы его общения с немецкими офицерами.

Степун чрезвычайно высоко ценил саму возможность повседневно получать конкретные впечатления от немецкой жизни. Ощущая, как в Германии творится история, он был убежден, что "образ Германии, вырастающий из углубления в ее внутреннюю жизнь, гораздо сложнее, интереснее и отраднее того, что должен слагаться у всех следящих за ней по политическим отчетам партийных газет" (с. 905). "Бурная поверхность" политической жизни в Германии казалась Степуну противоречащей ее глубоким народным устоям: "любовному" отношению к работе крестьян и рабочих, преданной службе чиновников, уравновешенности той силы, с которой население переносило бытовые невзгоды, громадной энергии, направленной на помощь бедным. Всегда помня о России и невольно сравнивая ее с Германией, Степун был особенно поражен тем, что "при семи миллионах безработных в Германии никто зимой не голодал в буквальном смысле этого слова и никто не оставался без подарка, хоть бы и скромного, к Рождеству" (там же).

Вместе с тем он не мог не видеть, как постепенно все более широкие слои немецкого населения поддаются "гипнозу" национал-социализма. Степуну довелось видеть выступления Гитлера, который произвел на него странное впечатление. "Смотрю и ничего не понимаю, - записывал он. - Сквозь строй своих телохранителей идет хорошего роста, недурно сложенный мужчина в непромокаемом пальто. Идет без всякой стремительности, вразвалку, какою-то развинченной походкой, выставляя вперед то правое, то левое плечо. Взошел на эстраду, как-то никчемно повертелся на ней, подошел к рампе и заговорил. Одну минуту впечатление особенности, быть может, даже некоторой значительности. Оно ощущается слышимой и ощущаемой затрудненностью речи.., чем-то похожим на муки творчества. Но это впечатление быстро снимается" (с. 915). Потом Степун долго рассматривал "желтоватое лицо вождя" в большой полевой бинокль, но видел только лицо "парикмахера" и вдруг "нечто поражающее: есть "выстрел в быстром взоре", внезапный свет улыбки и грустная злость вокруг сжатых губ под глупыми усами" (с. 916).

стр. 214


--------------------------------------------------------------------------------

Но в атмосфере, окружающей Гитлера, Степун, сам человек артистичный и театральный, все более ощущал нарастание зловещей силы грандиозного театрализованного действа. Особое впечатление произвело на него выступление "всепартии" поздно вечером накануне выборов. В продолжение почти часа по городу шли и шли по восемь человек в ряд колонны желторубашечников с факелами. "Каждое лицо в свете мятущегося огня. Над каждым отрядом громадный красный флаг с черным крючко-крестом в белом кругу. Впереди музыка. Во всем много настроения, напряжения и дисциплины. Нет, это не "сброд" и не "банды". Это преступно соблазненные, но глубоко взволнованные народные массы, с часу на час перерождающие душу Германии и Европы", - признавал Степун (с. 904).

8 этой атмосфере сохраняли свою крепость особого типа "патриархальные" немецкие семьи, где нет вражды между поколениями, где деды и отцы затаили оскорбленную гордость военных поражений, а внуки носили значки национал-социалистов. "Они живут бедно, но порядливо; не потребляют никаких привозных товаров, не покупают ничего в универсальных магазинах ("еврейские акционерные общества"); презирая радио и граммофон, составляют домашние трио и квартеты; читают Бисмарка, Ранке, Шпенглера и Гитлера", - подмечал российский наблюдатель (с. 898).

"Взгляд другого", которому было дано увидеть чужую страну словно "изнутри", видел и признаки, предвещавшие новую войну. Тема лекции, прочитанной Степуном в офицерском собрании, была далеко не случайной. "Надо жить в Германии, чтобы видеть, до чего страстна и напряженна сейчас в ней борьба между людьми... для которых война бессмысленная бойня, и людьми, для которых она, если не суд Божий - то все же великая и глубокая историческая судьба", - писал Степун (с. 897). Период между двумя войнами постепенно близился к концу.

Уже в 1933 году Степун был уволен из Технического университета Дрездена, где успешно работал с 1925 года. Это был тревожный знак, но в отличие от большинства российских изгнанников на "вторую эмиграцию" он не решился. И судьба пощадила его. В 1946 году Степун был приглашен в Мюнхенский университет на созданную специально для него кафедру истории русской духовности. Его лекции, в которых оригинальность мышления, глубокие знания, искусство оратора сочетались с природным артистизмом, имели огромный успех у слушателей: он казался им "райской птицей среди немецких профессоров".9 Но наиболее важным оставалось то обстоятельство, что даже после тридцати-сорока лет жизни в Германии немецкие слушатели воспринимали Федора Степуна как представителя России, русского мыслителя, способного приоткрыть завесу над вечной загадкой России.


--------------------------------------------------------------------------------

9 Hufen Christian. Op. cit. S. 260.



стр. 215