Творческие системы Н. М. Карамзина и И. И. Дмитриева уже в 1790-е и особенно в 1800 - 1820-е годы осознаются современниками как взаимодополняющие, даже, более того, как нераздельные. От А. И. Измайлова, ранее всех нашедшего удобную формулу для обозначения этого восприятия ("Н. М. Карамзин первый дал нам образцы, как должно писать в прозе, а И. И. Дмитриев - в стихах"),1 и П. А. Вяземского, объявившего авторов "двумя основателями нынешнего языка"2 и литературы, до В. Г. Белинского3 и позднейших критиков историческое значение создателя "Модной жены" будет определяться через сравнение с художественными находками его младшего, но более творчески активного и работавшего в разных жанрах друга.

Двух поэтов, действительно, многое связывает и в биографическом, и в творческом плане. Будучи знакомы еще с юношеских лет, они до старости сохранят дружеские отношения, не такие, может быть, близкие, как например отношения Карамзина и А. А. Петрова, но прочные и, что характерно, с элементом соревновательности. Они практически одновременно, в начале 1790-х годов, заканчивают "ученичество", у Дмитриева затянувшееся долее, и начинают свою самостоятельную литературную деятельность. И впоследствии, по признанию самого поэта, периоды наиболее интенсивного творчества, 1791 - 1795 и 1802 - 1805 годы, совпадают у него с выходом каррамзинских "Московского журнала" и "Вестника Европы": "Кажется, будто мне суждено было тогда воспламеняться поэзией, когда Карамзин издавал журналы".4 В первом из них стихов Дмитриева было очень много, и они, нужно заметить, органично и легко входили в состав чужого и иного по характеру художественно-публицистического целого. Этому способствовала "общежительность" Дмитриевской поэзии, предназначенной не столько для самопознания и разрешения коренных экзистенциальных вопросов, к которым у автора не было особой тяги,5 сколько для лирического освоения новых тем. Для художественного развития Дмитриеву требовались публич-


--------------------------------------------------------------------------------

1 Благонамеренный. 1819. N 3. С. 194.

2 Вяземский П. А. Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева // Дмитриев И. И. Стихотворения. СПб., 1823. Ч. 1. С. XVIII.

3 Ср.: "Дмитриева можно назвать сотрудником и помощником Карамзина в деле преобразования русского языка и русской литературы: что Карамзин делал в отношении к прозе, то Дмитриев делал в отношении к стихотворству" (Белинский В. Г. Русская литература в 1841 году // Белинский В. Г. Поли. собр. соч.: В 13 т. М., 1954. Т. 5. С. 538).

4 Дмитриев И. И. Взгляд на мою жизнь (фрагменты) // Дмитриев И. И. Сочинения. М., 1986. С. 317.

5 Дмитриев констатировал с редкой самокритичностью: "Оттого, может быть, и примечается, даже самим мною, в стихах моих скудость в идеях, более живости, украшений, чем глубокомыслия и силы. Оттого последовало и то, что ни в котором из лучших моих стихотворений нет обширной основы" (там же, с. 325).



стр. 3


--------------------------------------------------------------------------------

ность, интенсивность творческого общения, конкуренция, подпитка чужими взглядами и мнениями - недаром с уходом Карамзина в историческое "затворничество" прекращает свою литературную карьеру и он, хотя сама открытость к контактам у него не исчезает, и для множества поэтов от Жуковского до Пушкина Дмитриев останется и живым символом, фактически классиком еще не совсем закончившейся литературной эпохи, и источником ценного опыта, мнений, полемических суждений, воспоминаний.6

В первой половине 1790-х годов, когда Дмитриев только начинал говорить собственным голосом и напряженно вырабатывал свой стиль, влияние Карамзина чувствовалось сильнее всего. Лейтмотивом через письма последнего проходит, например, ободрение, заверение друга в наличии у того поэтического дара: "Стихи твои мне полюбились! Как я удивился, узнав, что они ходят по Москве! Их хвалили все, кто только их читал" (1791 год);7 "Твои пьесы нравятся умным читателям" (1791, 23 апреля);8 "Сердечно благодарю тебя за стихи к Волге и за Ермака. (...) Браво! Вот поэзия" (1794, 6 сентября);9 "Нет, мой друг, ты имеешь истинные дарования для Поэзии, и Российская Муза называет тебя любезным сыном своим" (1795, 9 августа).10 Карамзин (а в практическом плане и Державин) помог Дмитриеву острее ощутить и необходимость в творчестве самостоятельной жизненной и философско-эстетической ориентации. Бессистемно проводившееся им в конце 1770-х - начале 1780-х годов литературное самообразование, чтение стихов Ломоносова, Сумарокова, Хераскова и современных авторов вкупе с отечественными "Риториками" и "Пиитиками", во второй половине 1780-х годов, по карамзинскому образцу,11 приобретает большую систематичность и обогащается как трудами французских просветителей (Дидро, Мерсье, Руссо), так и новыми эстетико-теоретическими трактатами (Баттё, Лагарпа), из которых наиболее востребованными оказались "Elements de litterature" Мармонтеля.

В начале 1790-х годов Дмитриев, или будучи обременен по службе, или находясь далеко от столиц (так, свой "лучший пиитический год", 1794-й, он проводит в Сызрани на Волге), все еще не принимает активного участия в литературной жизни, хотя его творческий багаж уже значителен, его рукописи постоянно пополняются и, что гораздо важнее, он обретает уверенность в себе благодаря теплому приему его первых оригинальных в жанрово-стилевом плане текстов - песен, сказок, басен. В это время Карамзин - его литературный посредник, одновременно первый советчик, редактор и издатель. Переписка друзей в 1791 - 1796 годах полна отзывов о рецепции Дмитриевских произведений, критических разборов отдельных текстов, в основном сосредоточивающихся на языковой отделке,12 но не чуждых и


--------------------------------------------------------------------------------

6 См. нарисованную В. Э. Вацуро картину участия Дмитриева в литературной жизни начала XIX столетия: Вацуро В. Э. И. И. Дмитриев в литературных полемиках начала XIX века // Вацуро В. Э. Пушкинская пора. СПб., 2000. С. 9 - 53. Ее бытовым коррелятом могут служить воспоминания М. А. Дмитриева "Мелочи из запаса моей памяти" (М., 1869).

7 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 15.

8 Там же. С. 18.

9 Там же. С. 50.

10 Там же. С. 57.

11 Дмитриев сознается, насколько поразило его изменение в духовном облике Карамзина, произошедшее в этот период: "Это был уже не тот юноша, который читал все без разбора, пленялся славою воина, мечтал стать завоевателем чернобровой, пылкой черкешенки, но благочестивый ученик мудрости, с пламенным рвением к усовершенствованию в себе человека" (Дмитриев И. И. Взгляд на мою жизнь. С. 290).

12 См. их анализ: Виноградов В. В. Из наблюдений над языком и стилем И. И. Дмитриева // Виноградов В. В. Избр. труды. Язык и стиль русских писателей. От Карамзина до Гоголя. М., 1990. С. 43 - 87.



стр. 4


--------------------------------------------------------------------------------

принципиальных суждений,13 редакторских отчетов перед автором и просьб о присылке новых стихов. "Свое" обретается поэтом через "чужое", через учет и отталкивание от позиции своего младшего товарища, в "Московском журнале" которого только в 1791 году было опубликовано 22 стихотворения (о них автор, однако, отзовется позднее как о слабых), а в 1792 году их ряд пополнится и "Модной женой", и "Отставным вахмистром" ("Карикатурой"), и "Сизым голубком", и первыми баснями. Вдобавок и само имя Дмитриева все более связывается в сознании читателей с именем Карамзина.

Так формируется широкая текстовая целостность, требовавшая своего закрепления. Журналист, отлично понимавший значение в плане воздействия на публику массированного литературного фона, не мог пройти мимо возможности параллельного подведения итогов. Дмитриев, находившийся в 1794 году на взлете своего поэтического вдохновения (достаточно сказать, что в это время были написаны "Ермак", "К Волге", "Чужой толк", целый ряд популярных песен, многие басни), вплотную подошел к созданию собственного завершенного художественного мира. Закономерно возник проект выпуска некоего сборника произведений, связавшего бы отдельные "тексты-находки" общим планом и продолжившего тем самым начинания Карамзина в "Аглае" и "Моих безделках".14 Работа над ним начинается в том же году и активно обсуждается друзьями. Журналист, в то время находившийся в Знаменском, собирает стихи Дмитриева, редактирует их (по замечаниям автора) и по возвращении в Москву в конце 1794-го-начале

1795 года начинает печатать, подобрав, после заочного обсуждения (см. письма от 8 ноября 1794 года и от 5 апреля 1795 года),15 и название для сборника (вначале предлагался вариант "Стихи Аполлодоровы, изданные приятелем его"). С выходом в свет "И моих безделок" завершилось становление поэта, он впервые заявил о себе как о самостоятельной и значимой фигуре в литературном процессе.

Для Карамзина это также имело немаловажное значение, поскольку, взятые в единстве, два сборника представали не просто рядовыми публикациями, но художественными манифестами. Они давали реальный образец новой сентиментальной литературы и демонстрировали ее возможности в сфере различных жанров. Стихотворные и беллетристические произведения двух авторов, прежде включавшиеся в состав журнального целого и потому оценивавшиеся достаточно снисходительно,16 теперь, специально отобранные17 и организованные, звучали более концентрированно и программно. Вдобавок двуединство преимущественно прозаического и чисто стихотворного, сопровождаемое сопротивопоставленностью индивидуальных стилей, позволяло создать впечатление эстетической полноты, универсаль-


--------------------------------------------------------------------------------

13 Карамзин, например, осторожно относится к одическим опытам Дмитриева, предостерегая его от сервильности: "Ода и глас Патриота хороши Поэзиею, а не предметом. Оставь, мой друг, писать такие пьесы нашим стихокропателям. Не унижай Муз и Аполлона" (6 сентября 1794 года. См.: Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 50).

14 По словам П. А. Вяземского, по всей видимости опиравшегося на свидетельства Дмитриева либо Карамзина, первоначально предполагалась совместная публикация: "Авторы-друзья собирались издать свои сочинения в одной книге; обстоятельства не позволили исполнить намерения" (Вяземский П. А. Указ. соч. С. XV).

15 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 51, 53.

16 Ср. показательное высказывание Карамзина: "Шмит, Попугай и Ефрем, конечно, не лучшие из твоих пиес, однако ж имеют свою цену, и я уверен, что многим из читателей они полюбились" (1 сентября 1791 года - там же, с. 22).

17 Например, из названных в сн. 16 стихотворений ("К текущему столетию", "На смерть попугая", "Надпись к портрету" ("Глядите: вот Ефрем...")) в "Безделки" вошло только последнее.



стр. 5


--------------------------------------------------------------------------------

ности. Да и с прагматической стороны совместная публикация имела свои преимущества: Карамзин всегда стремился консолидировать лучшие литературные силы, приглашая к участию в своих издательских проектах авторов с разными творческими манерами; теперь же возникало "ядро", вокруг которого можно было организовать "периферию", не опираясь исключительно на свои силы (ср. будущие "Аониды").18 Иными словами, в гипертексте "Мои безделки" // "И мои безделки" русский сентиментализм, наконец, широко развернулся в художественном плане, а попутно приобрел и некие организационные очертания.

Для оформления такой программной общности большое значение имела преемственность коммуникативной стратегии, и первой ее заявкой выступала перекличка паратекстов, состоящих из обозначения авторства, названия, эпиграфа, оглавления, а у Карамзина еще и издательского предуведомления. Благодаря этим элементам читатель сразу получал необходимый для дальнейшего восприятия ориентир, и его вхождение в ситуацию художественного общения, во многом отличающуюся от традиционной, становилось более плавным. Общее целое было игровым, поэтому первые элементы дмитриевского паратекста строились на каламбурной основе. Сильнее всего она чувствуется в заглавии, которое представляет собой присоединительную тавтологическую конструкцию "мои безделки-и мои безделки". В карамзинском сборнике вслед за указанием "мои", данном на титуле, шла расшифровка авторства в предуведомлении "От сочинителя" ("Некоторые из моих приятелей и господа содержатели университетской типографии желали, чтобы я выдал особливо свои безделки, напечатанные в Московском журнале: исполняю их желание"),19 в Дмитриевском случае ее не было, а сразу начинались оглавление и тексты стихотворений. Отсюда самым значимым в заглавии становился союз "и", отсылающий к опыту другого, а весь ансамбль, насыщенно лирический, приобретал парадоксальную анонимность. Сочинителя нужно было угадать по его произведениям (ведь безделки достойны хоть какого-то внимания, если они по крайней мере чьи-то), и следующий компонент паратекста, эпиграф, вновь строился наполовину как саморепрезентация, наполовину как шарада: "C'est la tout mon talent, je ne fais s'il suffit. La Fontaine" ("Таков мой талант, и я не беспокоюсь, довольно ли его. Лафонтен").20 Он ярко характеризовал творческую позицию субъекта, но нисколько не разрешал вопрос о его поэтической личности: аноним, столь беспечно выдающий в свет свои опусы, особенно вслед за популярным писателем, мог оказаться и самодовольным дилетантом, и уверенным в себе даровитым поэтом. Так в восприятии читателя возникала оценочная доминанта, которая отнюдь не снималась при дальнейшем обращении к оглавлению, предлагавшему знакомые по "Московскому журналу" и любимые многими стихи Дмитриева.21

Помимо того что эвристический паратекст "И моих безделок" выстраивал для разгадывания шарады целую сеть отсылок, начиная с карамзинско-


--------------------------------------------------------------------------------

18 См. об этом: Sugiyama Н. 1) "Аониды I" // Japanese Slavic and East European Studies. Kyoto, 1993. Vol. 14. P. 37 - 61; 2) "Аониды II" // Ibid. 1994. Vol. 15. P. 55 - 83.

19 Карамзин Н. М. Мои безделки. Ч. 1 - 2. М., 1794. Ч. 1. С. 3.

20 Дмитриев И. И. И мои безделки. М., 1795. С. 1. Далее ссылки на это издание даются в тексте.

21 В журнале произведения Дмитриева чаще всего печатались с подписью "И" либо "И. Д.". Ср.: "Пожалуй, скажи, знает ли наш любезный Державин, что И в Московском Журнале означает Ивана Ивановича Дмитриева (...) Успокойся в рассуждении своих пьес. Сколько мне известно, то никто из читателей журнала не восстает против стихотворений под буквою И. Их читают и хвалят" (1791 год. См.: Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 21).



стр. 6


--------------------------------------------------------------------------------

го сборника и "Московского журнала" и заканчивая французской легкой поэзией, он, уже хотя бы своей тавтологичностью, вновь обращал внимание публики и на эпатирующее определение "безделки". У Карамзина его звучание несколько смягчалось пояснением эпиграфа, заимствованного из популярного "Эссе о критике" поэта-просветителя А. Попа: "В древние времена награждалось не только превосходное искусство, но и похвальное старание. Триумфы были для полководцев, лавровые венки для простых воинов".22 В его свете под "безделкой" могло пониматься недостаточно искусное произведение, а выбор самого заглавия становился свидетельством скромности автора. В Дмитриевском же случае это обозначение приобретало демонстративность и требовало своего оправдания, ретроспективно вовлекая в свою сферу и карамзинский сборник.

Само по себе слово "безделка" в отношении художественного текста не имело в XVIII веке уничижительного оттенка. Стоит вспомнить хотя бы "Эпистолу о стихотворстве" Сумарокова, где не только утверждалась соизмеримость разных жанров, но и значительное место уделялось описанию как раз жанров камерных, например:



Сонет, рондо, баллад - игранье стихотворно,
Но должно в них играть разумно и проворно.
В сонете требуют, чтоб очень чист был склад.
Рондо - безделица, таков же и баллад,
Но пусть их пишет тот, кому они угодны,
Хороши вымыслы и тамо благородны.23





Именно в смысле иронического обозначения невысоких жанров это определение часто употреблялось и в контексте дружеского общения Карамзина и Дмитриева (например: "В журнале хороши и безделки - и самые великие поэты сочиняли иногда Ефремов и не стыдились их" - 1 сентября 1791 года;24 "Ты говоришь о моих новых безделках: оне безделки и более ничего. Через несколько дней могу прислать тебе одну сказочку" - 2 февраля 1796 года),25 и в диалоге с публикой (например, в примечании к "Илье Муромцу": "Вот начало безделки, которая занимала нынешним летом уединенные часы мои"; или в "Послании к женщинам": "...великий Клопшток (...) уверяет меня в своей благосклонности и хочет, чтобы я непременно прислал к нему все мои безделки").26

Такого рода семантика издавна бытовала в русской литературе - достаточно вспомнить заглавия художественных журналов, особенно сатирико-юмористических ("Всякая всячина", "Ни то, ни се", "Смесь", "Что-нибудь"), или сборников (например, "Досуги" М. И. Попова или "Забавы живущего в деревне" А. Т. Болотова), - но традиционно она требовала своего противовеса в виде "полезной" части, даже если не присутствовавшей в самом ансамбле, то предполагавшейся творчеством автора в целом. Дмитриев же, поэт, только вступавший в литературу, обрел известность преимущественно своими легкими стихами, сказками, эпиграммами, песнями, его не-


--------------------------------------------------------------------------------

22 Карамзин Н. М. Мои безделки. Ч. 1. С. 4. На титуле - на языке оригинала: "Of old, those met rewards, who could excell, / And such were prais'd, who but endeavour'd well. / Tho' triumphs were to gen'rals only due, / Crowns were reserv'd to grace the soldiers too" (там же, с. 1).

23 Сумароков А. П. Две эпистолы. В первой предлагается о русском языке, а во второй о стихотворстве. Эпистола II // Сумароков А. П. Избр. произведения. Л., 1957. С. 123.

24 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 22.

25 Там же. С. 64.

26 Карамзин Н. М. Поли. собр. стихотв. М.; Л., 1966. С. 149, 392.



стр. 7


--------------------------------------------------------------------------------

многочисленные оды не определяли писательского "лица",27 поэтому название, выбранное с подачи Карамзина для первого сборника, выглядело как заявка целостной литературной позиции.

Во-первых, оно указывало на непрограммный характер Дмитриевского творчества, на отсутствие или слабость в нем дидактического или публицистического начала; во-вторых, акцентировало его камерность, ориентацию на малые формы, популярные в салонно-кружковой словесности и тесно связанные с бытом. В такой художественной системе размывались границы между литературным и внелитературным, между автором-человеком и автором-поэтом, и достоинством становилась не столько значительность содержания, сколько изящество в его подаче, умение, по словам В. А. Жуковского, "в разговоре своем быть и забавным, и важным", способность "рассказать привлекательно и быстро анекдот или повесть, оживить своей изобретательностию общественные забавы, представить важное смешным или смешное важным, сказать приятным образом лестное слово".28 Этот тип творчества продолжал быть в своем роде универсальным, поскольку касался всех важнейших сфер культурной жизни, однако само обращение к ним отражало интересы и вкусы светского читателя и дружески близкого ему автора. Если не ставить вопрос о широте этого кругозора, имеющий ценностную подоплеку,29 то звучание новой литературы, представляемой карамзинско-Дмитриевским гипертекстом, определяло субъективное начало ("мои"), а в его рамках - преобразование безлично-энциклопедической картины мира в интимно прочувствованный универсум, состоящий из "безделок", рассказов об отдельных, чаще всего неприметных, вещах, ситуациях, об обычных людях. Преломление большого в малом требовало особого искусства, и эпиграф из Лафонтена ("Таков мой талант") подчеркивал скромное достоинство автора-повествователя "И моих безделок", творящего из мелочей Вселенную.

Первый набросок этого мира предлагало уже оглавление, которое уравнивало в правах различные тексты. Дмитриев, вслед за Карамзиным, отказался в сборнике от какой бы то ни было рубрикации, произведения просто следовали друг за другом, не разделяясь ни по тематическому, ни по жанровому принципу. Кумулятивность, положенная в основу ансамбля, смещала границы между возвышенным и обыденным, вымыслом и реальностью, поэзией и прозой, они оказывались достаточно прозрачными, хотя и не отменялись вовсе. За любым произведением ощущалось присутствие общей, единой для всех инстанции, авторской личности, благодаря которой предмет рассказа не перекрывал полностью всего художественного пространства и оставлял место для субъективного мнения и, что важнее, для индивидуального видения. При отсутствии дополнительного разделения30 значение приобретала подача темы, вернее, преемственность в репрезентации, обращаю-


--------------------------------------------------------------------------------

27 Показательно, например, что иногда они приписывались читателями другим поэтам. Так, "Глас патриота на покорение (взятие) Варшавы", по свидетельству Карамзина, какое-то время фигурировал в качестве державинской оды: "Знаешь ли, любезный, что твой Глас Патриота напечатан в Петербурге и ходит там и здесь под именем Державина" (8 ноября 1794 года. См.: Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 51). См. также: ГалаховА. Д. История русской словесности, древней и новой. СПб., 1894. Т. 2. С. 167.

28 Жуковский В. А. Писатель в обществе // Жуковский В. А. Собр. соч.: В 4 т. М.; Л., 1960. Т. 4. С. 394.

29 Ср. в этом плане очень резкое и во многом необъективное сопоставление творческих манер Дмитриева и Карамзина, произведенное И. Н. Розановым: Розанов И. Н. Русская лирика. От поэзии безличной к исповеди сердца. Историко-литературные очерки. М., 1914. С. 75 - 96.

30 Позднее, в собраниях сочинений (1803 - 1805 годов и дальнейших) оно все же будет восстановлено Дмитриевым. Показательно в этом плане, что свои "Сочинения и переводы" поэт называл "перекрещенными "безделками"".



стр. 8


--------------------------------------------------------------------------------

щая внимание читателя на доминирующие контексты, коммуникативно-художественные регистры, жанрово-стилевые предпочтения. В ее свете ансамбль должен был представать не просто монтажом отдельных произведений, т. е. явлением композиционным, но мотивированной повествовательной последовательностью.

В литературе конца XVIII столетия организующая роль авторской субъективности уже не редкость в поэтических сборниках (проза в этом плане, действительно, "отставала"), она чувствуется в "Лире" И. Ф. Богдановича (1773), "Новых лирических опытах" М. Н. Муравьева (1776), "Лирических сочинениях" В. В. Капниста (1796), "Сочинениях" Г. Р. Державина (1798, 1808) и других изданиях. Наметились к этому моменту и два типичных способа ее преломления: один тяготел к концентрированности, к созданию психологически и концептуально определенного образа автора, значимого самого по себе, другой ставил авторское начало в подчиненное положение, делая его производным данной картины мира, неким ключом к ней. Условно данные подходы можно определить как державинский и карамзинский, экстенсивный, репрезентирующий многообразие действительности, ее контрастность, и интенсивный, обнаруживающий глубинную, личностно мотивированную связь строго отобранных явлений. В "Моих безделках" целостность ансамбля утверждалась как раз системой ассоциаций и контекстов, развивающих лирические "сюжеты" автора-повествователя. "Сочинения" или, например, "Анакреонтические песни" Державина строились на соотнесении жанрово-тематических блоков, в совокупности представляющих полный очерк авторского универсума.

Дмитриев попытался совместить путь Державина и путь Карамзина. Это чувствуется уже на уровне номинации текстов, где главенствует державинская предметность или адресность, причем достаточно прямолинейная. В карамзинском сборнике заглавия отсылали к целостному художественному миру произведений и потому чаще всего указывали на субъект совершающегося действия (повести и пьеса) либо на явление, приобретающее реальную значимость в свете субъективности повествователя / лирического героя (медитации и стихи). Оглавление "И моих безделок" вводит читателя в мир, который полон индивидуальных реакций автора - но всегда по конкретному объективному поводу. Дмитриев при этом не делает различий в масштабах, для него равно полны лирическим потенциалом "взятие Варшавы", "присоединение польских провинций", "мир с Оттоманскою Портою", смерть Потемкина, покорение Сибири Ермаком - и "игра господина Геслера, славного органиста", впечатление от "статуи Румянцева", наступление "нового 1795 года", "разлука" с другом или любимой, "цыганская пляска", созерцание "младенца". Особый пласт сборника - это стансы, мадригалы, послания и надписи, обращенные к самым разным адресатам, и к реальным людям (Н. М. Карамзину, Ф. М. Дубянскому, А. Г. Севериной, Ю. А. Нелединскому-Мелецкому), и к условно-поэтическим Прелестам, Филлидам, Хлоям или Парашам. Так создается иллюзия "случайности", окказиональности "И моих безделок", произвольно-эмпиричных на уровне конкретных реалий.

Это, однако, не приводит к тематическому хаосу, напротив, карамзинские "Безделки" оставляют впечатление большей сложности. У Карамзина взаимная связь предметов выясняется только в контексте, требуя для своего осознания и художественного чутья, и значительных эмоционально-интеллектуальных усилий. Дмитриевский же сборник гораздо рационалистичнее, и читатель без труда может выделить основные содержательные блоки, препятствием к чему является лишь намеренная композиционная неупорядоченность. Отказавшись от тематической иерархичности, автор вполне со-

стр. 9


--------------------------------------------------------------------------------

хранил набор традиционных тем, ориентированный на воссоздание полноты бытия, на репрезентацию всех его важнейших сторон. "И мои безделки" построены по репертуарному принципу, общему для большинства поэтических сборников XVIII века (с венцом в виде державинских "Сочинений"), и воспроизводят схему "богу-царю-человеку-себе" (М. Н. Дарвин).31 "Полнота и завершенность" такого ансамбля, как замечает ученый, "зависела не столько от количественного состава, сколько от исчерпанности основного "репертуара" тем и мотивов, определяемых (...) жанром".32 В этом плане Дмитриевский сборник можно с полным правом считать поэтическим постскриптумом эпохи, дающим осовремененную интерпретацию старых образов и лирических ситуаций (ср. инновационную установку Карамзина).

Примечательна здесь компактность "И моих безделок": весь набор мотивов реализуется на достаточно тесном пространстве шестидесяти произведений небольшого объема. Такая содержательная насыщенность была бы невозможна без опоры на устойчивые жанрово-тематические контексты и особой техники отсылок, когда несколько ключевых признаков репрезентируют целостное явление. В этих условиях для воскрешения жанрового мирообраза хватало двух-трех или даже одного стихотворения, а дальше в нескольких произведениях шло уже его варьирование. Позднее, нужно сказать, Дмитриев придет к особой лаконичности, что и позволит ему в 1823 году сократить итоговое собрание сочинений с трех томов до двух, ограничившись рядом текстов-образцов, представляющих собою весь жанрово-тематический ряд. В "И моих безделках" автор еще только заявлял свою манеру обращения с традицией, но делал это очень последовательно. Так, для создания новой интерпретации духовной лирики оказалось достаточно начального стихотворения сборника "Глас Богу"; общественно-политическая тема развита шире, от "Гласа патриота на взятие Варшавы" до оды "На мир с Оттоманскою Портою", но и для нее хватило всего семи текстов (не считая нескольких примыкающих вариаций); сфера дидактики, если Дмитриевские басни можно отнести к учительному жанру, исчерпывается десятью стихотворениями, в том числе такими известными, как "Два голубя", "Два друга", "Дуб и трость"; анакреонтика с ее триадой "вино-любовь-дружба" представлена наиболее полно, но и она укладывается в полтора десятка произведений от "Похвалы араку" ("Други! время скоротечно...") до "Счета поцелуев", оставляя еще место и для занимательных сюжетов сказок, и для элегических раздумий, и для мадригалов, надписей, эпиграмм и эпитафий, откликающихся на ситуации салонного общения.

Всем основным жанрово-тематическим группам сборника - одам, песням, сказкам, басням33 - присущи некоторые общие черты, значимые для формирования ансамблевого целого и свидетельствующие о параллелизме "державинской" и "карамзинской" составляющей. Действительно, содержательный каркас "И моих безделок" определяет репертуарно-серийное мышление, возводящее любую частную ситуацию к жанровому первообразу, но монтажность может рассматриваться и в ином плане - как следствие индивидуальной поэтической рефлексии. Произведения Дмитриева, к како-


--------------------------------------------------------------------------------

31 Дарвин М. Н. Русский лирический цикл: проблемы истории и теории. Красноярск, 1988. С. 32.

32 Там же. С. 44.

33 См. их характеристику в немногочисленных работах, посвященных поэтике Дмитриева: Виноградов В. В. Указ. соч. С. 24 - 147; Купреянова Е. Н. Дмитриев и поэты карамзинской школы // История русской литературы: В 10 т. М.; Л., 1941. Т. 5. Ч. 1. С. 121 - 143; Макогоненко Г. П. "Рядовой на Пинде воин" (поэзия Ивана Дмитриева) // Дмитриев И. И. Поли. собр. стихотворений. Л., 1967. С. 5 - 68; Песков А. М. Поэт и стихотворец Иван Иванович Дмитриев // Дмитриев И. И. Сочинения. С. 5 - 20.



стр. 10


--------------------------------------------------------------------------------

му бы жанру они ни относились, близки друг другу, в них нет державинской контрастности, совмещения противоположных начал, напротив, автор всегда находит некое срединное решение, примиряющее разные тематические стихии, а значит, и отсылающее к контекстам нескольких жанров. Вдобавок в рамках большого ансамблевого целого, где есть пространство для варьирования, одна и та же традиция преломляется многократно и семантическое ядро жанрово-тематического комплекса незаметно размывается. Дмитриев, в отличие от Карамзина, не приходит к синтетичности, к редукции на индивидуально-авторской основе жанрообразующих признаков, которую Ю. М. Лотман называет мышлением "минус-приемами",34 но поэтика жанровых переключений используется им достаточно интенсивно. Роль же "отказов", остранений традиции, завершающих, как правило, циклы жанровых вариаций, играют в "Безделках" пародийно-полемические тексты.

Образцом здесь может служить ода, жанр очень редкий у Карамзина, но принципиально важный для Дмитриева (достаточно сказать, что все свои собрания сочинений он открывает разделом "Лирические стихотворения", куда входят торжественные и духовные оды). В репертуарном плане ода охватывает область социально-политического бытия и гражданских чувств, являясь, благодаря своей общественной значимости, наиболее консервативным, содержательно и формально, жанром.35 Ода в XVIII веке представляла собой поэзию как таковую, поэтому усилия самых талантливых молодых поэтов 1770 - 1790-х годов от М. Н. Муравьева до Г. Р. Державина были направлены на обновление одической поэтики. Не остался в стороне и Дмитриев, избрав для себя особый путь, достаточно полно продемонстрированный уже в первом сборнике.

Прежде всего он сохраняет все ведущие приметы жанра: его оды непременно написаны "на случай", откликаются на важнейшие политические события и излагают этатистские взгляды автора (с просветительским акцентом); они представляют собой лирический монолог, имитирующий строение ораторской речи и включающий в себя сюжетно-описательные фрагменты; им свойственны эмоциональная перенапряженность и космическая широта картин, метафорическое начало при обобщенности образов, возвышенный поэтический язык. Именно такова ода "Глас патриота на покорение (взятие) Варшавы" (с. 14 - 17), являющаяся в сборнике своеобразным камертоном жанра. Но уже в ее художественном строе происходит определенный сдвиг, названные особенности не демонстрируются полно, а лишь обозначаются, отчего возникает эффект концентрированности, художественного лаконизма и традиционная стертая образность воспринимается как более конкретная, пластически выразительная.36 Наличие жанрового "ядра" в дальней-


--------------------------------------------------------------------------------

34 См.: Лотман Ю. М. Поэзия Карамзина// Лотман Ю. М. Карамзин. СПб., 1997. С. 436- 438.

35 См.: Тынянов Ю. Н. Ода как ораторский жанр // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 227 - 252; Москвичева Г. В. Русский классицизм. М., 1986. С. 20- 47; Серман И. 3. Русский классицизм: Поэзия. Драма. Сатира. Л., 1973. С. 26 - 96.

36 Ср., например, перечисление народов России у Ломоносова и центральный фрагмент Дмитриевской оды:





Речешь - и двигнется полсвета!
Различный образ и язык:
Тавридец, чтитель Магомета,
Поклонник идолов, Калмык,
Башкирец с меткими стрелами,
С булатной саблею Черкес,
Ударят с шумом в след за нами
И прах поднимут до небес!













стр. 11


--------------------------------------------------------------------------------

шем подтверждается двумя текстами, написанными строго по канону (и данными к тому же блоком, с. 192 - 199), "Стихами на присоединение польских провинций..." и "Стихами на всерадостный день рождения..." Екатерины II. На этой основе становится возможным введение действительно новых мотивов и поэтических приемов, степень новизны которых, впрочем, строго градуируется и приспосабливается к особенностям темы. Так, для ближайших по времени и конкретных ситуаций ("Стихи на победу графа Суворова-Рымникского..." - с. 50 - 51 и "Стихи графу Суворову-Рымникскому на случай покорения Варшавы" - с. 86 - 88) используются державинские формы "суворовского" цикла, акцентирующие гиперболичность дел и простоту жизни героя; для дистанцированных и дающих простор творческой свободе ("На мир с Оттоманскою Портою" - с. 252 - 254 и "Песнь на кончину (...) Потемкина-Таврического" - с. 255 - 259) значение приобретает более широкий контекст, отсылающий к жанровому опыту идиллии и элегии.

Последнее уже отчетливо переключает внимание читателя с собственно одического на сентиментальное начало в двух его важнейших вариантах - чувствительного бытописания и лирико-философской рефлексии. Это начинает новый цикл вариаций, в который можно включить "Оду П. П. Бекетову" (с. 47 - 49), "На новый 1795 год" (с. 52 - 54) и, в качестве уже откровенно переходных, "Стихи к бронзовой статуе графа Румянцева..." (с. 7 - 8) и "Стихи на игру господина Геслера" (с. 42 - 46). Сентиментальная идилличность здесь возникает при введении в одическую ситуацию анакреонтических элементов (гедонистичность и картинность повседневно-простых образов; ср. образ Румянцева-человека, органичный для малого мира деревенской жизни) либо элементов духовной оды (мотивы скоротечности человеческого бытия, образ "превратного света", горацианский идеал; ср. их функцию в "Философических одах" М. М. Хераскова). Благодаря такому расширению круга жанровых ассоциаций сама ода сводится к доминирующей содержательной установке (высокость темы) и нескольким выразительным формальным приметам (образным или стилевым), допуская теперь уже очень смелые трансформации вроде граничащего с балладой "Ермака" (с. 32 - 41). По справедливому замечанию Г. П. Макогоненко, в "Ермаке" "метод гипербол и аллегорий был заменен методом точного изображения подлинных событий, естественных действий, возможного в данных конкретных условиях поведения людей" - "так высокое в жизни человека получило новое стилистическое воплощение".37 Новую оду, какой она предстает у Дмитриева после совершения всего круга метаморфоз, определяет историческое начало, стремление к причинно-следственной мотивированности, для выражения которой необходим был герой, пластично выписанный в своей внешности и поступках, и/или сюжет, объясняющий истоки и следствия конкретного исторического события.

Параллелью такой оде являлась стихотворная повесть, называемая автором сказкой, с ее повествовательностью, развитой характерологией и бытовым колоритом (ср. рефлексы историчности в "Причуднице" - с. 55 - 85). Именно этой формой воспользуется Дмитриев для того, чтобы завершить в смысловом плане цепь одических вариаций и исчерпать данный лирический контекст. Его пародия "Чужой толк" (с. 177 - 191), создающая "антиобраз" жанра,38 композиционно рассекает ряд собственных од поэта и снаб-


--------------------------------------------------------------------------------

37 Макогоненко Г. П. Указ. соч. С. 49 - 50.

38 См. о полемическом контексте и адресатах пародии: Еременко Л. И. И. И. Дмитриев - сатирик-полемист ("Чужой толк")// Вестник ЛГУ. 1982. N 4 (20). Серия истории, языка и литературы. С. 52 - 57.



стр. 12


--------------------------------------------------------------------------------

жена особым примечанием: "Строгой старик, конечно, имел в виду не все, а некоторые только оды; но читатели и без сего замечания должны быть уверены, что произведения Хераскова, Державина, Петрова не в числе оных" (с. 179 - 180). Действительно, предметом осмеяния здесь служит стилевая и образно-тематическая клишированность жанра, допускающая массовое дилетантское тиражирование с сервильными целями, но коренные установки жанра Дмитриевым не затрагиваются. Сатирический эффект возникает благодаря остраняющему переключению: ода и одописец берутся не в контексте творчества, а в контексте социокультурной ситуации, т. е. при учете бытовой мотивированности. Границы между литературным и внелитературным становятся ощутимыми, и возникает пространство для смысловой игры, которая демонстрирует конвенциональность жанра и попутно оправдывает авторские опыты по преобразованию одической традиции. Типологически этот прием сходен с карамзинской риторикой "отказа", с большим, однако, остатком дидактики. Тем не менее и у Дмитриева решительно сокращается дистанция между повествуемым и читателем, последний как бы втягивается в совершающееся действие, светскую беседу-спор нескольких героев, и подталкивается к собственной оценке предмета.

Классицистическая жанровая установка, построенная на репертуарности, преобразуется, таким образом, в индивидуальный художественный принцип.39 В центре "И моих безделок" находится образ автора, позволяющий обыграть в субъективном плане любую тему или мотив без коренной структурной ломки жанровой традиции. В этом путь Дмитриева тоже и близок, и разнится с карамзинским. "Мои безделки" были явлением равновесным как в жанровом, так и в тематическом плане, здесь каждая тема получала несколько параллельных осмыслений и каждый текст имел своего жанрового двойника; в результате выстраивалась цепь отсылок, ослабляющих жанровые и даже родовые различия в пользу семантического единства (ср., например, триаду "Бедная Лиза" - "София"-"Раиса"). Образ повествователя у Карамзина был производным особой жизненной позиции и способа мировидения, отчего произведения отбирались в сборнике по их экзистенциальной значимости, по способности решать некие внутренние авторские задачи, художественные и идейные. Полижанровость и политематичность в Дмитриевском ансамбле, напротив, нуждались в рациональном урегулировании, которое происходило благодаря перевесу легких жанров. Ими определялась основная ипостась образа автора, ведущая лирическая ситуация, удерживавшая в единстве отдельные жанрово-тематические серии.

Этот авторский образ был соизмерим в двух ансамблях, несмотря на то что в дмитриевском случае он мотивировался в основном литературными факторами, а в карамзинском - экзистенциальными. Сентиментализм предполагал достаточно большую условность субъекта, поэтому граница между первоисточником и стилизацией могла сдвигаться. Тот же Карамзин, например, многократно являлся читателю и чувствительным любовником, и салонным острословом, и легкомысленно-поверхностным путешественником, т. е. обращался к стереотипным жанровым образам автора. Это помогало писателю совмещать бытовую убедительность и эстетическую традиционность, причем порой настолько эффективно, что маска заслоняла реальный


--------------------------------------------------------------------------------

39 Об этом свидетельствует и структура более позднего "Карманного песенника" Дмитриева (М., 1796), составленного из стихотворений разных поэтов и разных жанрово-тематических групп (песни "нежные", "веселые", "сатирические", "застольные", "военные", "во вкусе простонародных"), но скрепленного единством авторского видения темы. См.: Силинская Г. Г. "Карманный песенник" И. И. Дмитриева// Русская литература. 1982. N 3. С. 143 - 149.



стр. 13


--------------------------------------------------------------------------------

облик. "И мои безделки" не ставили задачи создать цельный авторский образ, сборник, скорее, настраивал на определенный регистр, в котором должна была восприниматься любая индивидуальная реакция. В условиях композиционной раздробленности жанровых серий читатель должен был постоянно переходить от одной системы кодирования к другой, в результате чего срабатывал "защитный механизм", выделяющий наиболее частотные элементы. Ими представали конструкции, привязанные к определенному контексту общения, но достаточно свободные от узких жанровых ассоциаций. Богатейший набор таких структур давала легкая поэзия, очень часто воспринимавшаяся в XVIII веке как единое жанрово-смысловое пространство, в котором форма, сколь угодно изощренная, факультативна по отношению к устойчивой топике.

Салонное игровое начало, действительно, определяет коммуникативную стратегию Дмитриевского ансамбля, и в том числе образ автора. В составе "И моих безделок" мы найдем все ведущие легкие жанры: дружеское послание ("К Ю. А. Нелединскому-Мелецкому", "К Прелесте" и др.), любовную элегию ("Разлука", "К юности" и пр.), стансы ("Стансы к Н. М. Карамзину"), мадригалы, песни (от "Голубочка" до "На цыганскую пляску"), эпиграммы, надписи к портретам, эпитафии ("Эпитафия младенцу" и др.). К ним очевидным образом примыкают более крупные формы сказки, т. е. стихотворной новеллы, и басни, впервые, пожалуй, последовательно трансформированной Дмитриевым в художественное целое с факультативностью дидактического компонента. Это жанровое пространство отчетливо членится в сборнике на центр, который в семантическом плане определяют повествовательные / медитативные произведения с прописанным образом автора, и периферию, область проекций определенной формально-смысловой линии на "сырой" материал быта. Последняя, включающая в себя малые жанры, имела, нужно заметить, немаловажное значение в ансамбле, она демонстрировала порождающие принципы легкой поэзии: остроумное обыгрывание избранной конкретной ситуации или явления, когда предельно компактное и выразительное описание внезапно высвечивало неожиданный обобщенный культурный или литературный контекст. Так, например, "Эпитафия младенцу" давала чрезвычайно экспрессивный образ с афористичным итогом в момент психологической кульминации:



Коль дружество сии начертывая строки,
Над хладным мрамором струило слез потоки,
Что ж должны чувствовать, увы, отец и мать?..
О небо! и детей ужасно нам желать!





(с. 199)

Эта концовка своеобразно завершала целый цикл элегических и идиллических вариаций автора в "И моих безделках", связанных контрастными образами играющей юности и наступающей старости / смерти ("Стансы...", "К младенцу", "Стихи, по просьбе одной матери на двух ее детей", "К юности" и др.). В результате эпитафия воспринималась уже вне своего конкретного бытового повода, принципиального для всего предшествующего ряда, и становилась универсально-символической эмблемой.40


--------------------------------------------------------------------------------

40 Ср. показательную рецепцию П. А. Вяземского: "Мелочи нашего поэта у всех в памяти и присвоены общим употреблением. (...) Кто из родителей, имевших несчастие оплакивать смерть детей, не признает истины и силы стиха, как бы вырвавшегося из родительской души, пораженной утратою: О небо! и детей ужасно нам желать!" (Вяземский П. А. Указ. соч. С. XXIX).



стр. 14


--------------------------------------------------------------------------------

У Карамзина такие игровые механизмы, за редким исключением, оставались скрытыми, что показал в ряде случаев Ю. М. Лотман,41 и для их обнаружения требовалось знание "домашней" семантики. Дмитриев, напротив, их акцентирует, поскольку его ансамбль в смысловом плане построен на соотнесении центральных и периферийных текстов данной жанровой группы. В малых стихотворениях образ автора вынесен "за скобки" описываемой ситуации, но он неизменно присутствует в коммуникативном пространстве "И моих безделок", нацеливая внимание читателя на определенную тематическую сферу. В самом общем плане лирического субъекта сборника можно определить как сентиментальную личность, и особых доказательств здесь не требуется, поскольку чувствительность - его основное, порой даже педалируемое качество, но эта личность не тождественна сама себе и лишена внутренней цельности. Ее функция - служить "рамкой" разнообразных эмоционально-интеллектуальных реакций, замкнутых в пределах данной лирической ситуации. Показательно здесь использование автобиографического материала, как в стихотворениях "волжской" серии ("К Волге", "Стансы...", "Отъезд" и др.), где Дмитриев делится своими юношескими впечатлениями и создает очень насыщенный образный ряд. Но при всей экспрессивности и субъективной напряженности последний тем не менее подвергается тщательнейшему отбору с жанровой точки зрения, отчего начинает работать не столько на общность образа автора, сколько на одическую, элегическую или идиллическую установку конкретного текста. В стихах "К Волге" обилие прочувствованных пейзажных зарисовок "певца, незнаемого в мире, / но воспоенного тобой" (с. 9) мотивирует исторические ассоциации (от Разина и Ивана Грозного до Петра) в духе новой дмитриевской оды; в "Стансах..." волжские берега предстают пространством невозвратимо ушедшей юности и местом желанного покоя в старости ("Скоро ль мы на Волгу кинем / Радостный, сыновний взор, / С нежностью родных обнимем / И составим братский хор?" - с. 122); в "Отъезде" сладостные детские мечтания героя прерываются иронически поданным выходом в "большой мир" ("Прощай и ты, о пышна Волга! - /О строгий глас воинска долга! / Скачу, скачу - маршировать" - с. 130).

Вдобавок произведения с автобиографическими или автопсихологическими деталями разделяются в "И моих безделках" значительными текстовыми объемами, поэтому проецироваться через границы отдельных стихотворений могут лишь самые обобщенные интимно-семантические ореолы, воспринимаемые как знаки личностного тождества. Образ автора в сборнике дробен и многолик, это подчеркивается самой композицией, построенной на жанровых и тематических контрастах. Ее структурной единицей выступает единичный текст или небольшая группа текстов, блок, а в совокупности ансамбль предстает чередой лирических ситуаций, экстенсивно разворачивающейся и с очень условными границами, намеченными все теми же жанровыми маркерами, духовной одой в начале (абсолютно сильная позиция) и мадригалами, эпиграммами и надписями в конце, за которыми следует своеобразный постскриптум в виде френа, басни и двух од (открытая финальная позиция). В "И моих безделках" вряд ли можно выявить сколько-нибудь последовательный когнитивный (эвристический), эмоционально-ассоциативный или образно-повествовательный композиционный план,


--------------------------------------------------------------------------------

41 Например, по отношению к сказке "Дремучий лес", тексту на заданные слова, и "Посланию к Александру Андреевичу Плещееву", где в примечании "Сии стихи писаны в самом деле под тению ив" обыгрывается место первого произнесения. См.: Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина // Лотман Ю. М. Карамзин. С. 236 - 238.



стр. 15


--------------------------------------------------------------------------------

это требовало бы определенной программности, чего автор избегает, предпочитая игровые способы объединения стихотворений. Зачастую это приобретает самопародийный смысл, как в случае композиционного соседства сатиры "Чужой толк" (с. 177 - 191), снижающей образ оды, и двух ортодоксально-одических текстов самого Дмитриева - "Стихов на присоединение польских провинций..." и "Стихов на всерадостный день рождения..." (с. 192 - 198). Преобладают же в сборнике контрасты более мягкие, например при переходе от одного эмоционального тона к другому (ода / элегия или анакреонтика / дидактика) или при тематическом перебое (интимное / гражданское, творчество / быт и т. п.), но сам принцип поворота и смены проведен автором очень последовательно, поскольку именно он демонстрирует богатство и широту впечатлений, переживаний, рефлексий лирического субъекта.

Такое пестрое единство требовало компенсации, и отсылка к карамзинскому ансамблю становилась органическим моментом художественной структуры "И моих безделок". Именно на этом уровне два сборника выступали не просто как типологически близкие, но как взаимодополняющие, т. е., действительно, превращались в гипертекст, связанный сетью структурно-семантических соответствий. Если сделать небольшое отступление и обратиться к позднейшим переизданиям "Моих безделок" Карамзина (М., 1797), где проза (Ч. 1) и поэзия (Ч. 2) уже разделены, или к стихотворному тому его "Собрания сочинений" (Т. 1. М., 1803), то в них опыт Дмитриева оказался освоенным. В частности, более разнообразным и контрастным стал набор произведений, заметнее стали жанровые константы и вариации, повысилось значение салонно-игровых элементов, а в результате и образ автора приобрел заметную стилизованность. Однако и позднее Карамзин не отказался от введения в стихотворный ансамбль ассоциативно-смысловой "сюжетности", естественной для его в целом повествовательного творчества.42 Для Дмитриева карамзинское нарративное начало также было необходимым коррелятом собственного художественного мира. В "И моих безделках" присутствует явная преемственность повествовательных манер, ограниченная, конечно, родовыми особенностями лирики. В поэзии, вдобавок сохраняющей традиционные жанровые элементы, коммуникация не могла стать полноправным общением субъектов, поэтому у Дмитриева присутствует не повествование, а повествовательность, и не во всех, а лишь в ряде жанрово приспособленных к тому текстов, но само ее наличие - значимый фактор ансамблевого единства, позволяющий спроецировать образ карамзинского и собственно Дмитриевского автора-нарратора на лирические анарративные произведения.

Первотолчком такого переноса служила общая функция повествователя как связующего звена нескольких образных планов. В теории легких жанров французского классицизма, обобщенной и переосмысленной на сентиментальной основе Мармонтелем, заметное место уделялось рассказчику. В "Elements de litterature" критик, в частности, так характеризовал стихотворную повествовательную манеру Лафонтена: "Если рассуждения и являющиеся ему картины устремляют его к какому-либо постороннему предмету, то сюжет возвращает его к основной теме и всегда так кстати, что читатель не успевает пожелать, чтобы поэт сдержал полет своей фантазии: в нем каждая тема внезапно возбуждает свойственные ей образы и настроения".43 Дмитриев, внимательный читатель Мармонтеля и переводчик мно-


--------------------------------------------------------------------------------

42 См. анализ стихотворной части "Моих безделок" 1797 года: Дарвин М. Н. Указ. соч. С. 48 - 52.

43 Elements de litterature. Paris, 1787. V. 3. P. 83.



стр. 16


--------------------------------------------------------------------------------

гих лафонтеновских басен и сказок, стремился в своем творчестве к столь же свободному и естественному ведению рассказа. Разговорность, стилевая непринужденность, постоянная смена поэтических интонаций, свойственные речи Дмитриевского повествователя, выгодно подчеркивали эмоциональность и пластичность образов, а сама фигура нарратора помогала построить разнообразный, даже прихотливый, сюжет, исходя из неширокого кругозора и повседневно-бытового жизненного опыта. Сюжетно-описательный план стихотворных повестей и басен Дмитриева позволял органично, без нарочитых фабульных разрывов или резких стилевых контрастов, что было свойственно ироикомической поэме и классицистической басне вплоть до Богдановича и Хемницера, вводить экспрессивные характеристики ("Чужой толк"), "автобиографические" отступления (как в зачине "Модной жены"), бытовые детали, порой весьма насыщенные (ср. "Причудницу" и особенно "Карикатуру"), элементы элегической ("Два голубя"), песенной (ср. параллель "Голубочек" - "Горлица и прохожий"), идиллической ("Два друга") или иной поэтической образности. Эти элементы не осознавались как чуждые основному повествованию благодаря жизненной и литературной "наивности" рассказчика, лукаво-иронически или сочувственно описывающего злоключения своих героев, находясь внутри одного с ними художественного мира в баснях, а в сказках являясь "свидетелем" происходящих событий.

Отсутствие четкой дистанции по отношению к изображаемому, индивидуализация видения, обилие "внесюжетных" элементов сближали повествовательные жанры с жанрами анарративными. По справедливой характеристике Е. Н. Купреяновой, "лирический субъект каждого данного стихотворения, жанра не получает еще у Дмитриева единой эмоциональной характеристики, не охватывает отдельные лирические мотивы единым настроением, а служит лишь чисто условным знаком их прикрепления".44 Элемент повествовательности позволял, таким образом, "обойти" отсутствие единой личностной перспективы. В составе "И моих безделок" выстраивалась в итоге своеобразная градация авторских обликов от персонифицированного рассказчика сказок и басен до условно-биографического героя посланий, элегий, песен или уже совсем обобщенного лирического субъекта оды. В свою очередь это работало на сближение художественных миров различных жанровых серий.

Так возникало "пестрое", однако соразмерное лирическое пространство, организованное не синтетически, как это было у Карамзина, путешествующего с читателем по "саду" литературной реальности и помогающего разобраться в хитросплетении тем, ассоциаций, контекстов, но монтажно, по принципу переключений и соответствий, дающих то панорамный и почти обезличенный образ, то камерную и интимно пережитую ситуацию. Мощный элемент иронии оправдывал в обоих случаях неизбежные разрывы и перебои, отчего нарративное целое ансамблей приобретало игровой характер и не нуждалось в тотальной слитности. "Мои безделки" // "И мои безделки" свидетельствовали о рождении новой ансамблевой формы, адекватной сентиментальной эстетике "смеси" и оперирующей не твердыми жанрово-тематическими формами, а их субъективно переосмысленными знаками и отражениями. Карамзинский сборник, сложный по своей повествовательно-смысловой структуре, задавал при этом ориентир, но для массовой литературы, тяготеющей к обнажению удачно найденного прие-


--------------------------------------------------------------------------------

44 Купреянова Е. Н. Указ. соч. С. 136.



стр. 17


--------------------------------------------------------------------------------

ма, равную, а то и большую значимость представлял сборник Дмитриева. Гипертекст двух авторов быстро обрел популярность, о которой свидетельствуют и переиздания ансамблей уже через несколько лет, и многочисленные подражания-стилизации (от "Плодов меланхолии" П. В. Победоносцева (М., 1796) или "И моей лиры" С. И. Висковатова (СПб., 1806) до запоздалых "Трех безделок" В. С. Серебренникова (М., 1838)), и хотя в результате тиражирования он во многом потерял свое индивидуальное "лицо", зато приобрел взамен статус архитекста, текста жанрового образца.

стр. 18