На обложке книги рисунок: девочка выглядывает в окно. Летний день, пустая комната, стул приставлен к окну. Девочка поставила коленку на стул, облокотилась на подоконник, одной рукой подпирает голову. Окно распахнуто в сад, в зелень, в многоцветье (райский сад?). Психея смотрит в вечность. Эмблема книги.

В заглавие книги Б. В. Аверина вынесено одно имя - Набоков, но "контекст русской автобиографической традиции", в который это имя вписано, оказывается не фоном, а равноправным героем исследования. Исследование представляет собой одну из немногих на сегодняшний, богатый на автобиографически нацеленные анализы, день попыток концептуализировать развитие автобиографического жанра на русской почве. Отсюда пятичастное строение книги: обширное введение и четыре главы, из которых только последняя, четвертая, целиком посвящена Набокову.

В начале введения дается краткий очерк автобиографической темы в произведениях Набокова - таким образом можно просле-


--------------------------------------------------------------------------------

Аверин Б. В. Дар Мнемозины: Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции. СПб.: Амфора, 2003. 399 с.

стр. 227


--------------------------------------------------------------------------------

дить не только общность автора и его героев, но и "общность художественной ткани автобиографического и художественного текстов", главную особенность набоковского автобиографизма (с. 12). Здесь же постулируется важнейший для всей книги тезис о единстве в художественном мире Набокова памяти и воспоминания: "Погруженность в память, в воспоминание становится тем общим качеством автора и героев, которое окончательно размывает границу между автобиографической и сюжетной прозой Набокова" (с. 15).

Почему память и воспоминание проходят через всю книгу через запятую? Память - героиня, воспоминание - процесс, путь, техника, сюжет ("Память как процесс и память как результат" - название одного из разделов введения), две стороны одного мироощущения. Как на протяжении всего исследования показывает Б. В. Аверин, воспоминание теснейшим образом связано с самопознанием, воспоминанием себя, это путь постижения и своего "я", и ближнего круга (семьи, рода), и дальнего, и, затем, дольнего мира, космоса и бесконечности, развертывание от индивидуального к надындивидуальному, от временного к над- и вневременному. Набоков - и сюжетами своих произведений, и самой повествовательной техникой - акцентирует процессуальность, воспоминание. Создатель нового в русской литературе "сюжета воспоминания" (с. 232), он - о тех реках, которые текут в единый океан памяти. Он сосредоточен на воспоминании, но, позволим себе эту тавтологию, помнит о памяти. Их отождествление внутри художественного мира Набокова правомерно, однако едва мы подойдем к его границам, как там могут встретиться иные соотношения и иные акценты. Так, самый напрашивающийся пример - Бунин, у которого верховная власть принадлежит памяти. О разграничении памяти и воспоминания у Бунина очень точно писал Ф. Степун и вслед за ним Ю. Мальцев: "Память (но не воспоминания, конечно, разница здесь существенна) - это застывшее, увековеченное и неподвижное бытие, это - вечное настоящее",1 иными словами, добавим от себя, - личное бессмертие, та самая вечная жизнь, которой взыскует человек. Она статична, цельна и полна, она дана сразу и целиком, и стекающиеся в нее, добытые человеком у времени и прошлого воспоминания не изменяют ее качественно, но проявляют все новые и в то же время изначально содержавшиеся в ней оттенки - как в таинственном калейдоскопе складываются все новые, ранее не видные, узоры.

Это только маленькая точка схождения и расхождения Набокова с автобиографической традицией, которая, кстати, во многом именно ему обязана своим самосознанием, самоопределением. Основная часть введения очерчивает как сугубо литературные, так и философические горизонты "текста воспоминания" в русской культуре. Безусловно интересны сравнения Набокова с писателями предшествующей эпохи, заложившими основы жанра: с одной стороны, с С. Т. Аксаковым (семейный эпос), А. И. Герценом и В. Г. Короленко (мемуары в точном смысле, типизация и сильная философская рефлексия), - их автобиографии и стали в русской литературе "культурной нормой"; с другой - с Л. Н. Толстым, сосредоточенным на законах становления личности и нравственном самосовершенствовании; с третьей стороны - с М. Горьким, для которого автобиографизм, приравненный к документализму, сфокусирован на внешнем и историческом и не затрагивает проблемы памяти/воспоминания (здесь же неожиданные параллели к нему: А. Мариенгоф, Н. Тэффи).

Далее прослеживаются точки схождения Набокова с целым рядом философских систем, и в этом мне видится одно из главных достоинств книги, ибо, действительно, именно в XX веке воспоминание и память начинают осознаваться как особая проблема в русском философствовании, и Набоков нуждается в том, чтобы его увидели не только с точки зрения его личных художественных прозрений, но и, в известной степени, как выразителя "духа времени". Среди тех философских построений, с которыми сопоставимо творчество Набокова, Б. В. Аверин выделяет: а) концепцию Л. П. Карсавина, в которой воспоминанию отводится важнейшая роль в воссоединении двух ипостасей личности ("я в прошлом" и "я в настоящем");2 б) учение Г. И. Гурджиева (развитое затем П. Д. Успенским, изложенное, в частности, Л. Повелем), - оно построено на убеждении, что память, наряду с вниманием и самонаблюдением, служит единству личности, а истинными воспоминаниями могут считаться не внешние события биографии, а сугубо конкретные и второстепенные частности; в) "Самопознание" Н. А. Бердяева, утверждавшего, что создание автобиографии есть действие, направленное прежде всего на создание самого себя, а активная память непременно включает в себя творческое усилие; г) теорию Л. Шестова, согласно которой правда о человеке заключается в его глубоко индивидуальном бытии и невозможность подлинного рассказа о себе связана с необходимостью прибегать к общим понятиям и идеям, - здесь речь снова идет о предпочтении частных, индивидуальных переживаний для создания истинной биографии общим и внешним (в параллель к этому дан детальный анализ главы "Ultima Thule" из романа "Solus Rex"); д) научные


--------------------------------------------------------------------------------

1 Мальцев Ю. Иван Бунин (1870 - 1953). Франкфурт/Майн; Москва, 1994. С. 12.

2 "Вспоминая мое прошлое, я в некоторой мере воссоединяю его с собою и становлюсь более единым, чем когда о нем не вспоминал и когда оно, все же будучи мною, находилось как бы вне меня" (Карсавин Л. П. О личности // Карсавин Л. П. Религиозно-философские сочинения. М., 1992. Т. 1. С. 59).

стр. 228


--------------------------------------------------------------------------------

аналоги художественным исканиям: пятый постулат Евклида, геометрия Лобачевского, физико-математические построения астрофизика Н. А. Козырева, доказывающие недейственность привычных причинно-следственных связей и пространственно-временных отношений в ситуациях "неограниченного продолжения" (Евклид) или "безудержно расширяющейся вселенной" (Набоков, "Дар"); е) наконец, автобиографическую прозу П. А. Флоренского, более других подходящую Набокову по определенному духовному типу, который явлен в ней и который, как мы еще увидим на примерах из следующих глав, оказывается характерен для эпохи в целом (это и существеннейший момент "припоминания" себя и мира вместо узнавания их как чего-то нового, и осознание памяти как составной части "нового религиозного сознания", и восприятие детства как рая с устремленностью к доземным, райским воспоминаниям, и определенный склад семейного воспитания, как религиозного, так и общекультурного, и особое, бегущее словесного выражения, целомудренное и чуткое восприятие таинственных основ бытия, и ощущение времени не как линейного и мимолетного, а как "круглого", "замкнутого" и непреходящего).

Все эти философские построения сходятся в том, что память является "самой таинственной силой в человеке" и имеет "активно-преображающий характер" (Бердяев). Многочисленные и глубинные совпадения (о прямом воздействии речи нет) разнородных философских и научных поисков с художественными устремлениями и приемами Набокова свидетельствуют о том, что все они "востребованы эпохой, отвечают какому-то очень существенному для нее запросу" (с. 48).

Три следующие после введения главы говорят о собственно творческом потенциале памяти, воплощенном в литературных произведениях предшествующей и современной Набокову эпохи.

Глава 1 называется "Навстречу доязыковому сознанию ("Котик Летаев" Андрея Белого)". В первой ее части "Котик Летаев" рассматривается на фоне мемуарной трилогии Андрея Белого, во второй в центре внимания оказывается проблема взаимодействия акта воспоминания и языка воспоминания. Отличие "Котика Летаева" от "историко-художественных" воспоминаний Андрея Белого ("На рубеже двух столетий", "Начало века", "Между двух революций"), замечает Б. В. Аверин, то же, что отличие трилогии Л. Толстого от "Былого и дум" Герцена: и в повести Андрея Белого и у Л. Толстого герой вымышлен и ему переданы подлинные переживания автора. Важнейшая составляющая этих воспоминаний - в обращении к самым ранним впечатлениям души,3 в уверенности автора, что основы его личности были сформированы именно в младенчестве, даже если во взрослом состоянии не было ничего похожего на ранний, младенческий опыт. Главная черта этого опыта - бессловесность, существование у того порога, где душа еще не обрела обычные для "взрослого" сознания формы выражения. К этому порогу были направлены устремления и Вяч. Иванова, и И. Бунина (о которых речь в следующих главах), но никто из них не ставил во главу угла проблему языка: можно ли воспроизвести события прошлого и свое тогдашнее сознание так, как они воспринимались в то время, а не в момент написания, и если да, то как это сделать (вопрос, которым задавался в "Самопознании" Бердяев)? Очевидно, что у младенчества нет даже отдаленного аналога "взрослого" языка, так как нет "другого", которому надо было бы "сообщать" что бы то ни было. Мир и переживающий его младенец едины и неотделимы друг от друга, а пока нет самосознания и обособленности, нет и языка. И для Андрея Белого ясно, что "уже сам процесс поиска словесных формул для передачи непосредственного переживания неминуемо его искажает" (с. 130), - а значит, надо "проскользнуть" между словами: ничего не назвать впрямую, уклониться от однозначности, расслышать внутреннюю форму и, наконец, передать переживание не словами, а ритмом, зиждущимся в первую очередь на повторах, - прием, наследуемый у Белого Набоковым. Связь затрудненной поэтики "Котика Летаева" и художественного мирочувствования его автора становится главным предметом анализа в этой части монографии. Вторая глава "Палимпсест воспоминаний" обращает нас к поэме Вячеслава Иванова "Младенчество" и к тому типу автобиографии, который ею представлен. Здесь так же, как в случае "Котика Летаева", подлинная автобиография тесно связана с осознанием самого раннего детства. При этом ключевым образом этого периода автор избирает палимпсест, рукопись, в которой новые, более поздние тексты пишутся поверх более древних ("Вот жизни длинная минея, Воспоминаний палимпсест...", - строки из "Вступления" к "Младенчеству" и, как подсказывает моя студенческая память, одна из любимых цитат Б. В. Аверина). Как стирание верхних слоев для прочтения скрытых под ними, более ранних, так и наслаивание, умножение текстов и смыслов демонстрируют два разнонаправленных, но равно значительных движения памяти по линии сегодняшнее - прошлое - изначальное и равно актуальны для всех авторов, воспринимающих автобиографический жанр как форму духовного путешествия к основам личности и жизни. Содер-


--------------------------------------------------------------------------------

3 Здесь указывается также на взятые эпиграфом к "Котику Летаеву" слова Наташи Ростовой: "Знаешь, я думаю, - сказала Наташа шепотом, - что когда вспоминаешь, вспоминаешь, все вспоминаешь, до того довспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете..."

стр. 229


--------------------------------------------------------------------------------

жательная особенность поэтической автобиографии Вяч. Иванова - в осмыслении себя через родовое наследие, данное матерью и отцом. Соотношение их реального и художественного обликов в окружении пушкинских реминисценций ("Евгений Онегин" и, что особенно любопытно, сказки) подробно исследуется в центральных разделах этой главы. Жанровая специфика состоит в совмещении мифологического и документального аспектов ивановской автобиографии: именно как документальный источник, подлинное свидетельство о своей жизни Вяч. Иванов использует "Младенчество" при написании автобиографического письма С. А. Венгерову.

В третьей главе "Метафизика памяти ("Жизнь Арсеньева" Ивана Бунина)" проблема памяти, ее воскрешающей и сохраняющей силы, вновь оказывается помещенной в религиозный контекст. Это соответствует человеческому и творческому мироощущению самого писателя, о котором Ф. Степун писал: "Ничто с такою силой не свидетельствует о подлинной религиозности бунинской музы, как ее связанность с памятью" (эти слова, особо выделенные Буниным, приводятся в самом начале главы). Б. В. Аверин подробно анализирует этапы взросления бунинского героя, переходы от "родимого хаоса" младенчества к раннему детству и восприятию себя частью определенного рода, семьи, затем к сознательной жизни воображения (отрочество) и творчеству (юность) и т. д., а также те составляющие жизненного потока (природа, эрос, смерть), которые определяют его мироощущение. Он подчеркивает важность для Бунина мотива познания мира как воспоминания-узнавания и определяет жанровую природу "Жизни Арсеньева" как "романа-воспоминания": "Предмет повествования - не детство и юность Алеши Арсеньева, а воспоминание о них" (с. 189). Когда же герой вспоминает свои прежние воспоминания, память удваивается, время будто получает двойное дно: "Воспоминание воспоминаний - вот особенность поэтики романа" (там же).

Особое значение имеет раздел о творческой истории "Жизни Арсеньева", в котором сведены наблюдения Б. В. Аверина над различными, рукописными и печатными, редакциями романа. Рукопись воспроизводит и процесс воспоминания, и "род памяти" Бунина, который, как он сам считал, является определяющим для человека. Любопытно, что все относящееся к конкретной составляющей воспоминаний сразу ложилось на бумагу, тогда как абстрактные формулировки давались с большим трудом: "...Бунин не только избегал философской терминологии, но даже слово "мир" заменял иногда словом "окружающее", а выражения вроде "бытие в мире" вычеркивал, ничем не заменяя" (с. 187). Другим характерным бунинским приемом является склонность к повторяющимся словам, таким как "вспоминаю", "помню", или, с другой стороны, "новизна", "праздник", которые он не убирал, а наоборот, вставлял в рукопись. Если для Андрея Белого главной целью было передать младенческий опыт на адекватном ему языке, то Бунину достаточно указать на испытанное им переживание, назвать его, - отсюда его во многом номинативный стиль.

Частая замена глаголов существительными (действия - указаниями) с обратной, "грамматической" стороны подводит нас к вопросу о соотношении памяти и воспоминания в художественном и личном мире Бунина. Как уже было сказано в самом начале (книги и рецензии), Б. В. Аверин склонен объединять память и воспоминание, придавая памяти черты процессуальности, движения. По его мнению, если воспринимать память как нечто пребывающее, изъятое из времени, то легко соскользнуть "в отождествление ее с теми неподвижными формами сохранения прошлого, которые Набоков воспринимал как покрытые "мертвым лоском"" (с. 178). На мой взгляд, такой опасности нет, и жизнь пребывает не только во времени, но и над временем тоже, - иначе не было бы сознание Бунина религиозным в том смысле, который он сам признавал. В финале пятой книги герой видит Лику во сне "с такой телесной и душевной близостью, которую не испытывал ни к кому никогда". Он видит ее такой, какой она была в пору их общей молодости, но в ее лице замечает "прелесть увядшей красоты". Для Б. В. Аверина в этом знак того, что сила воспоминания способна продлевать бытие за черту смерти, заставляет "его продолжать жить, претерпевая течение времени, несмотря на то, что оно уже навсегда прервано" (с. 230). Если же понимать память как вечное и живое настоящее, подлинное бытие, в котором собираются самые дорогие и существенные переживания, то в финале "Жизни Арсеньева" можно увидеть долгожданное и желанное воскрешение Лики в личной памяти героя и тем самым знак того, что само сознание героя обрело наконец способность восстанавливать и закреплять в себе образы ушедшего прошлого как всегда актуального настоящего, уже без страха потерять или не воплотить их, - как будто найден ключ к личному спасению и бессмертию. Но, в конце концов, здесь вопрос в акценте: отдаем мы предпочтение воспоминанию - значит, продлеваем "за черту смерти" бытие героини; предпочитаем разделение памяти и воспоминания - значит, считаем, что встреча с ней происходит в памяти героя, в том, что можно назвать его личным бессмертием, и тогда можем думать, что желанный берег, тот рай, где все сохраняется, преображается и пребывает, героем достигнут. Но в любом случае сохраняется главная экзистенциальная составляющая этого пути: он проложен личным духовным усилием-воспоминанием.

Четвертая глава "Воля и закон Мнемозины" представляет собой комплексный анализ автобиографической прозы Набокова. Ес-

стр. 230


--------------------------------------------------------------------------------

ли у Бунина воспоминание было жанровой характеристикой произведения, то у Набокова оно осваивает следующий конструктивный уровень - сюжет. Для доказательства этого Б. В. Аверин подробно анализирует роман "Машенька", видя в нем модель всех последующих романов Набокова, и приводит многочисленные примеры из них, причем особого внимания заслуживают страницы, посвященные "Защите Лужина". Среди поздних произведений Набокова наиболее детально и интересно, в частности в связи с философским методом С. Кьеркегора, рассмотрена "Лолита".

Условием, необходимым для возникновения у Набокова воспоминания, Б. В. Аверин называет изгнание, которое только отчасти связано с ностальгической темой. В таком подходе одна из полемических сторон исследования, направленная на изменение устоявшегося мнения о "ностальгическом комплексе" Набокова. Изгнанничество дарует автору/герою "очистительное одиночество", в котором он может расслышать себя и "нащупать тайный прибор, оттиснувший в начале (...) жизни тот неповторимый водяной знак", который можно увидеть только подняв "ее на свет искусства" ("Дар"). "Не тоска по утраченному раю детства, изживаемая на протяжении всей жизни, а "сладость изгнания", "блаженство духовного одиночества", дар Мнемозины, обретаемый в изгнании, - таковы уточнения, которые необходимо внести в восприятие ценностной системы, определяющей многие набоковские сюжеты" (с. 237).

Другим существенным уточнением является определение того типа мистического переживания, который был характерен для Набокова. Избегавший абстракций и схем, "общих идей" и сентенций, он совместил "непосредственное ощущение тайны, окружающей человека" (с. 248), с зоркостью взгляда и прозрачностью слова. Восприняв многие устремления символистов, он тем не менее "на протяжении всей своей жизни утверждал иной, чем у символистов, тип мистики - светлой, дневной, инстинктивно-целомудренной" (с. 252), который был ближе скорее акмеистам или, с другой стороны, литературной парадигмы, Бунину. И именно на фоне всего спектра данных в культурном пространстве решений специфика набоковского взгляда становится наиболее выразительной и узнаваемой.

Украшением книги являются отступления, как правило, связанные с пушкинской темой у Набокова, как например эссе о теме воспоминания в царскосельских текстах Пушкина во введении, наблюдение о закольцованности "русских" текстов Набокова отсылками к Пушкину (начало "Машеньки" и финал "Дара", с. 38), рассуждения о реализации Набоковым "онегинской" структуры автор-герой-читатель (с. 305 и далее), или указание на перенятый Набоковым у Пушкина структурный принцип "потаенных соотнесений, ключей к тексту, имманентных самому тексту", а не внеположных ему (с. 299).

Как некогда одному из многих и многих слушателей лекций Б. В. Аверина, а теперь, удивительно, рецензенту его монографии, мне хотелось бы сказать еще несколько слов о повествовательной манере, определяющей тон и, в известной степени, содержание книги. На всем протяжении ее читателя несколько раз подводят к тому, чтобы он сам сформулировал для себя "главный вывод": "предпоследние формулировки" (последних не будет), как сгустки смысла, как узлы на канате, позволяют пробираться все дальше (выше), оставляя между собой пространство для свободного, порой эссеистического изложения. Если бы не общая экзистенциальная проблематика, отдельные выводы могли бы рассматриваться как автометаописание научного анализа, точнее, исследовательского посыла. Так, одним из качеств, свойственных Набокову и родственной ему литературной традиции, Б. В. Аверин называет "присутствие в тексте, в его разворачивании и предъявлении воспоминания как живого акта, как актуального процесса, не завершенного до написания текста, а развивающегося вместе с ним. Такое воспоминание всегда теснейше сопряжено с самопознанием, которое тоже осуществляется вместе с созданием текста - а не предшествует ему, не отливается в готовую концепцию, подчиняющую себе движение повествования (как в трилогии Льва Толстого)" (с. 32 - 33). В конце монографии автор подытоживает свое стремление говорить не столько о технических и структурных приемах повествования, сколько об экзистенциальных его основах, определенном типе духовной деятельности, который, будучи характерен для литературы первой половины XX века, был воплощен в текстах того времени.

Так тема книги, отраженная из художественной проблематики в экзистенциальную, оказывается отнесенной уже не только к Набокову и его собратьям по перу, но к каждому, кто текст о Набокове слышит/читает. Воспоминание, узнавание себя, заложенное в художественном тексте, дает ключ к самопознанию тому, кто начинает над этим текстом размышлять. Особенность изложения Б. В. Аверина состоит в том, что тот, кому оно адресовано, поверх текста о других начинает прозревать текст о самом себе, который ему же и предстоит создать, слышать "свои пути" и видеть "свои узоры", - и в этом залог успеха автора книги и благодарности тех, к кому его труд обращен.

Книгой Б. В. Аверина и практически одновременно с ней изданным этапным сборником интереснейших работ М. Н. Виролайнен "Речь и молчание: Сюжеты и мифы русской словесности" издательство "Амфора" начало серию филологических трудов современных ученых. Хочется верить, что эта серия будет продолжена, и новые издания составят полку книг, достойно представляющих гуманитарную науку предыдущих и будущих десятилетий.

стр. 231