Поэма "Медный всадник" (1833) 1 выросла из той художественной оппозиции, которая была намечена в стихотворении "Город пышный, город бедный...", из той его антитезы, которая заключена в стихе "Дух неволи, стройный вид...". Не случайно эпитет "пышный" и словосочетание "стройный вид" повторятся во вступлении к поэме, а определение "бедный" будет многократно варьироваться в обеих частях "петербургской повести".

Поэма опирается на богатую художественную традицию обращения русских поэтов XVIII века (М. Ломоносова, Г. Державина, В. Рубана, А. Радищева) 2 и начала XIX столетия (К. Батюшкова, Н. Гнедича, Д. Хвостова, П. Вяземского, С. Шевырева) к теме Петербурга и его основателя. На некоторые из этих источников указывает сам Пушкин в своих примечаниях к "Медному всаднику". В поэме просматриваются библейские темы, 3 вариации "Божественной комедии" Данте 4 и произведения, с которыми ее автор вступил в очевидную полемику: "Санктпетербургские вечера" Жозефа де Местра (1821), стихи А. Мицкевича "Олешкевич", "Памятник Петра Великого", "Отрывок" (III) из "Дзядов" и "Письмо к приятелю" Ф. Булгарина. Все это позволяет рассматривать поэму Пушкина как своеобразный итог и художественный синтез русской и европейской литературы, в частности осмыслявшей темы Петра и Петербурга, - синтез, отмеченный чертами гениального новаторства. Последнее сказалось в принципиально новом освещении всех тем, мотивов и образов произведения: фигуры Петра I и его бронзового монумента, панорамы Петербурга, картины его грозного наводнения и жителя этого города Евгения. Под пером Пушкина "петербургская повесть" предстала как трагическое противостояние монументального исполина, носителя го-


--------------------------------------------------------------------------------

1 Поэма "Медный всадник" получила в русском литературоведении многоаспектную интерпретацию в работах: Спасович В. Д. Соч. СПб., 1889. Т. 2; Измайлов Н. В. Из истории замысла и создания "Медного всадника" // Пушкин и его современники. Л., 1930. Вып. 38-39; Бонди С. "Езерский" и "Медный всадник" // Рукописи Пушкина. М., 1939; Леушева С. И. Поэма Пушкина "Медный всадник" // Пушкин в школе: Сборник статей. М., 1951; Благой Д. Д. Мастерство Пушкина. М., 1955; Мезенцев П. Поэма Пушкина "Медный всадник" // Русская литература. 1958. N 2; Макогоненко Г. П. Творчество А.С.Пушкина в 1830-е годы. Л., 1974; Рябинина Н. А. К проблеме литературных источников поэмы А. С. Пушкина "Медный всадник" // Болдинские чтения. Горький, 1977; Рудаков С. Б. Ритм и стиль "Медного всадника" // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1979. Т. IX; Осповат А. Л. Вокруг "Медного всадника" // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. Т. 43. М., 1984. N 3; Фомичев С. А. Поэзия Пушкина. Творческая эволюция. Л., 1986; Осповат А. Л., Тименчик Р. Д. "Печальну повесть сохранить...". М., 1987; Мусатов В. В. Пушкинская традиция в русской поэзии первой половины XX в. (А. Блок, С. Есенин, В. Маяковский). М., 1991; Скатов Н. Н. Пушкин. Русский гений. М., 1999 и др.

2 Подробнее об этом см.: Пумпянский Л. В. "Медный всадник" и поэтическая традиция XVIII века // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1939. Вып. 4-5. С. 91-124.

3 См.: Немировский И. В. Библейская тема в "Медном всаднике" // Русская литература. 1990. N 3.0.3-17.

4 См.: Викторова К. Петербургская повесть // Russian Literature. Amsterdam, 1990. Vol. 28. N 4.

стр. 42


--------------------------------------------------------------------------------

сударственной мудрости и одновременно своеволия, утверждавшегося "уздой железной", и частного человека, обезличенного и безжалостно поверженного стихией и "кумиром на бронзовом коне". Поэма стала философско-поэтическим размышлением о судьбе человеческой в потоке истории, произведением о вызревании критической мысли, решительном протесте и катастрофе личности в условиях единодержавия и попрания человеческих прав.

Чтобы воплотить эту сложнейшую проблематику в образную ткань художественного творения, Пушкин смело сопрягает временные пласты и соединяет жизнеподобные формы изображения с художественной фантастикой:

преображением героев и движением неподвижного, переходом реального и ирреального в мир образов, рожденных "помраченным" сознанием безумца, трансформацией прекрасного в безобразное и ужасное. Поэма стала художественным размышлением о нарушении гармонии между общим и частным, государственным и личностным, нарушении, чреватом трагедией.

Мотивы пушкинской поэмы постоянно воскрешались и трансформировались в русской классике XIX столетия. Назовем для примера "Шинель" Гоголя, его же "Повесть о капитане Копейкине", "Обыкновенную историю" Гончарова, "Запутанное дело" и "Историю одного города" Салтыкова-Щедрина, "Сон Макара" Короленко, роман К. Льдова "Саранча", повесть А. Куприна "Молох" и др. Мудрость, художественная сила и обаяние поэмы не тускнеют. Как заметил в свое время Л. В. Пумпянский, Евгений стал на долгие годы одним из главных героев русской литературы, а "гуманизм пушкинской повести развернулся в одну из тех особенностей русской литературы, которые превратили ее в литературу мирового значения". 5 Эту мысль развили А. Л. Осповат и Р. Д. Тименчик, указав на то, что ""Медный всадник" уже задним числом вобрал в себя необмерное множество смысловых ассоциаций, эмоциональных ореолов и проблемных узлов из последовавших за ним стихов, повестей, романов". 6 Более того, поэма будоражит воображение художников слова, творцов различных искусств и оказывает мощное воздействие на литературу XX века. Проследим некоторые формы этого влияния на русскую прозу нашего столетия.

Долгие годы пушкинская поэма держала "в плену" и волновала Д. Мережковского. Еще на рубеже двух столетий, в 1899 году, в статье о Пушкине он выдвинул концепцию, согласно которой герои "Медного всадника" являются воплощением двух изначальных сил, борющихся в европейской цивилизации: язычества и христианства. Петр - олицетворение первого из них, выразитель личного и сверхчеловеческого начала; Евгений - проявление начала безличного, коллективного, стремления к "малому счастью" "малого неведомого коломенского чиновника", до гибели которого гиганту нет дела. "Не для того ли рождаются бесчисленные, равные, лишние, чтобы по костям их великие избранники шли к своим неведомым целям?" 7 Однако у Пушкина слабый бунтует, и "вещий бред безумца" не будет уже заглушен тяжелым топотом Медного Всадника.

Эта внешне стройная, хотя и внутренне противоречивая концепция, соединяющая апологию христианства с ницшеанским любованием сильной личностью и все-таки оправдывающая мятеж слабого "маленького" человека, получила свое воплощение в трилогии Д. Мережковского "Христос и Антихрист", в частности в романе "Петр и Алексей" (1903-1905).


--------------------------------------------------------------------------------

5 Пумпянский Л. В. Указ. соч. С. 124.

6 Осповат А. Л., Тименчик Р. Д. "Печальну повесть сохранить...": Об авторе и читателях "Медного всадника". М., 1985. С. 289.

7 Книжки Недели. 1899. Окт. С. 184, 196.

стр. 43


--------------------------------------------------------------------------------

Изображая Петра, автор романа во многом опирается на пушкинскую традицию. Фрейлина Арнгейм буквально цитирует строку из "Полтавы": "Он... прекрасен". А в другом месте читаем о том, что Петр был молотом, который ковал Россию, что опять-таки напоминает пушкинские стихи. Государь искренне желает стране добра, преисполнен духа созидания, силы, дерзания; он предвидит великое будущее страны, для которой создает "окно в Европу", основывая Петербург. Однако, вопреки пушкинской объективности и многосторонности обрисовки Петра, Мережковский делает сильный акцент на пагубности деяний царя, на его безрелигиозности, деспотизме, расчетливости, варварских методах насаждения нового, его неимоверной жестокости. И город его, построенный на болоте и костях, расчерченный проспектами по сатанинскому наущению, становится "погибельным", обреченным на катастрофы, на опустошение, проклятие. Не случайно уже в Петровское время происходит страшное, как у Пушкина, наводнение. Народ воспринимает Петра как антихриста (см. название всей трилогии): "последние животы выматывает", "государство все разорил". И только к слабому Алексею, резко противостоящему отцу, простые люди тянутся душою, ощущая в нем своего благодетеля, видя в нем начало общее, христианское, спасительное. Поборник старой патриархальной Руси и древней Москвы, радеющий о безмятежном семейном счастье с Ефросиньей, гонимый жестоким государем, Алексей шлет проклятия Петру, его городу, этому дьявольскому наваждению, его Сенату, его кощунственным и эротическим праздникам. "Строитель чудотворный" несет Алексею, как и пушкинскому Евгению, несчастье, одиночество, нравственные пытки и гибель. Этой композиции Мережковский подчиняет в романе замедленную описательность быта, детализацию, психологический реализм, аналитический стиль и символику, в ряде случаев созвучную пушкинской. Это касается и образа Петербурга, возникшего из "топи блат", и символики разбушевавшейся стихии, и угрозы в адрес Петра, вложенной в романе Мережковского в уста царицы Марьи.

В. Н. Топоров в одном из своих исследований отметил, что тема Петербурга в русской литературе характеризуется "особой антитетической напряженностью и взрывчатостью, некоей максималистской установкой как на разгадку самых важных вопросов русской истории, культуры, национального самосознания, так и на захват, вовлечение в свой круг тех, кто ищет ответа на эти вопросы". Отсюда та двуполюсность петербургского текста, в соответствии с которой Петербург признается и цивилизованным европейским городом в России, и местом, где жизнь показана на краю, "над бездной", на грани смерти, и где закономерно звучат анафемские поношения, "призывы к бегству и отречению от Петербурга". 8 Именно такой подход примечателен для романа "Петр и Алексей".

В известной мере истолкование "Медного всадника" Мережковским отозвалось в построениях Вяч. Иванова. В 1908 году, размышляя о "Медном всаднике", поэт и философ в своем эссе о Пушкине писал о воле множества, которая в поэме Пушкина выступает "с ропотом на обрекшую их единичную волю", объединяясь в союзе со стихиями, но которая раздавлена личностью Петра, ибо человек обратился здесь в "бессмертного демона с телом из меди на медном коне". Вяч. Иванов стремится отойти от социального истолкования конфликта поэмы и объясняет торжество "одного против всех" исклю-


--------------------------------------------------------------------------------

8 Топоров В. Н. Петербург и петербургский текст русской литературы (Введение в тему) // Семиотика города и городской культуры. Петербург. Тарту, 1984. С. 4, 7. (Учен. зап. Тартуск. гос. ун-та. Вып. 664. Тр. по знаковым системам. XVIII).

стр. 44


--------------------------------------------------------------------------------

чительно философски: это случилось, оттого что здесь личность совлекла с себя все относительное и преходящее и абсолютно утвердила свое вселенское начало, "сильнейшее всякой случайной множественности". 9

Однофамилец Вяч. Иванова Е. Иванов эссе "Всадник. Нечто о городе Петербурге" (1907) строит как повествование о ночных прогулках по столице и встречах с двумя Всадниками города: "сидящим на водах многих реки Невы" - т. е. Медным Всадником - и Всадником "на звере мраморном верхом" той же "петербургской повести". Реальная прогулка соединяется со сном, благодаря которому герой автора "входит" в пушкинскую поэму. Поэтому художественная ткань эссе соткана из многочисленных ассоциаций с образами творения Пушкина. Сталкиваясь в своем путешествии по городу с человеком, оседлавшим льва у особняка Лобанова-Ростовского, Е. Иванов неожиданно узнает в этом персонаже своего собственного двойника, от которого бежит, как некогда Евгений от бронзового "кумира". 10 Необузданная фантазия автора порождает образ символического Бледного Всадника, мистического в своей сущности, образ, который обретает свою дальнейшую жизнь в русской литературе.

Так, В. Ропшин (Б. Савинков), известный политический деятель и писатель, публикует в 1909 году повесть, в названии которой использует ставшее популярным фразеологическое сочетание - "Конь Бледный". Образ, созданный Е. Ивановым, подхвачен В. Ропшиным и тоже истолковывается как апокалипсический, несущий смерть. Однако теперь этот образ Всадника служит психологической мотивировке политического терроризма, к которому был причастен автор и его герой. Несущийся за человеком конь становится символическим выражением реального преследования. Рассказчик- Иван - повествует о покушении на губернатора, в окно кареты которого, приблизившись на расстояние трех шагов, бросает свою гибельную бомбу. Читатель связывал этот террористический акт с историческим убийством в 1904 году генерал- губернатора Москвы, осуществленным Иваном Каляевым. Вопреки традиции русской литературы, автор повести пытался морально оправдать насилие и террор, на что обращал внимание А. Амфитеатров, писавший о том, что Савинков кощунственно, без тени смущения отстаивает нравственную допустимость убийства.

По-иному подошел к осмыслению пушкинской поэмы В. Брюсов. Его позиция получает свое развернутое обоснование и развитие в содержательном исследовании "Медный всадник" (1909). Присоединяясь к концепции польского профессора И. Третьяка, Брюсов также склонен видеть в Петре I воплощение самодержавия, а в угрозе частной личности - мятеж против "исторической необходимости". Но поэт вносит коррективы в концепцию И. Третьяка. Петр не только существо исключительное, "чудотворец-исполин", но и крайнее проявление самовластия, граничащее с деспотизмом. И в "Медном всаднике" черты мощи и самовластия в образе Петра "доведены до последних пределов". 11 Пушкин охвачен ужасом перед этой сверхчеловеческой мощью. Напротив, антагониста Петра Евгения он стремится сделать, сколько возможно, "малым", "ничтожным", воплощением крайнего бессилия озлобленной, незначительной личности. Евгений, по меткому наблюдению Брюсова, обезличен; даже "чердак" его лишен индивидуальных примет. Тем не менее автор поэмы провозглашает торжество "свобод -


--------------------------------------------------------------------------------

9 Иванов Вячеслав. Лик и личины России. М., 1995. С. 221.

10 Иванов Евг. Всадник. Нечто о городе Петербурге // Белые ночи: Петербургский альманах. СПб., 1907. С. 73-91.

11 Брюсов В. Медный всадник // Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. М., 1975. Т. 7. С. 36.

стр. 45


--------------------------------------------------------------------------------

ного духа единичного человека", который один только и несет в себе реальную угрозу деспотизму. Пушкин видит всю бесплодность борьбы с тиранией силами стихийного мятежа. Брюсов при этом добавляет новый, рожденный временем штрих в интерпретацию поэмы: Пушкин уверен, что не вечен "кумир с медною главой", как ни вознесен он, и "огражденная скала" должна будет опустеть. 12

Однако большой этюд В. Брюсова, написанный прекрасной русской прозой, ценен не столько обоснованием этой новой концепции поэмы, сколько многочисленными наблюдениями над ее структурой, особенностями ее стиха, над его звуковой изобразительностью и рифмовкой. Труд этот сохраняет свою значимость и в наши дни, тем более что Брюсов преодолел здесь односторонность трактовки пушкинской поэмы, явленную в его стихотворении "К Медному всаднику" (1906), отказался от утверждения принципа государственности и перешел на "гуманистическую" позицию.

Примечательно, что Брюсов не остановится подробнее на облике гибельного города, предстающего в поэме как один из виновников трагедии Евгения: поэт урбанистической темы, он поэтизировал город в его различных ипостасях. Вл. Гиляровский передает свой разговор с Брюсовым, который не принял его стихотворения "Каменный город": "Мы люди разные, - сказал Брюсов. - Вы человек степи, певец воли и удали, а мы люди города. Мы износились в городе, а все-таки я его люблю... мы вот без города жить не можем. Город для нас все. Мы боимся степного простора". 13 Вот отчего ему был дорог и Петербург - "полночных стран краса и диво" и "город трепетный", что "полон сумрачной заботы".

Годом позже к мотивам "Медного всадника" обратился А. Ремизов, писатель, который признавался, что Пушкин вошел в его "словесную культуру" и стал для него "поэтической мерой": "Пушкин - конструктор и конструкции его - образец", "его сияние хранит русская речь". 14 В своей повести "Крестовые сестры" (1910) Ремизов по-своему воспроизвел фабулу "Медного всадника" и предложил новую модификацию "маленького человека". В его произведении выражена мысль о бесплодности реформ Петра I, которые не изменили положения простых людей. Чиновник Маракулин, лишенный места по службе и теряющий любимую женщину, приходит к осознанию жестокости и невыносимости петербургской жизни. Люди здесь предельно равнодушны друг к другу, и эта холодность отношений соответствует северному дыханию города. Тут "человек человеку - бревно", здесь царит "слепая случайность", приводящая по необъяснимым законам людей к смерти, как это случилось с "крепкой и здоровой" дамой, только что шедшей ровным шагом, а теперь лежащей беспомощной, несчастной и бездыханной. Маракулин плетется на Сенатскую площадь, останавливается около памятника "строителю чудотворному" и произносит язвительные слова: "Петр Алексеевич... Ваше императорское Величество, русский народ настой из лошадиного навоза пьет и покоряет сердце Европы за полтора рубля с огурцами. Больше я ничего не имею сказать!" 15 Потом он "снял шляпу, поклонился и пошел дальше, по Английской набережной через Николаевский мост". Горькая ирония этой встречи с памятником состоит еще и в том, что Маракулина зовут так же, как императора, Петр Алексеевич, только вот в фамилии слышится что-то жалкое, напоминающее о его чернильном канцелярском мараний "ка-


--------------------------------------------------------------------------------

12 Там же. С. 49.

13 Гиляровский Вл. Соч.: В 4 т. М., 1967. Т. 3. С. 333.

14 Ремизов А. Дар Пушкина // Автограф. 27 авг. - 8 сент. N 8 (18). 1998. С. 5.

15 Ремизов Алексей. Крестовые сестры: Повесть. М., 1989. С. 115.

стр. 46


--------------------------------------------------------------------------------

ракулей". Ремизов использует систему литот, частые слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами (пятачок, столик, самоварчик, хоботок, усик, травинка), чтобы приуменьшить в глазах читателя своего героя и передать предельно узкий масштаб его чувствований, а тем самым - по-пушкински - раскрыть кульминационный контраст с величественным монументом.

Существенное значение в повествовании приобретает и "вещий" сон героя, в котором его преследуют злые силы, а он спасается от них, как Евгений от Всадника, бегством. Протест Маракулина, однако, представляется не только более пассивным, чем бунт пушкинского героя, но и трагикомичным и в известной мере проявлением "слепой случайности", поскольку в соответствии с внутренней логикой повествования персонаж Ремизова идет к смиренному и благостному приятию окружающего мира. Не случайно через всю ткань произведения проходит лейтмотив, первоначально прозвучавший в словах крестьянки Акумовны, - "обвиноватить никого нельзя". Убеждается в этом позже и Маракулин, ощущая в исстрадавшейся душе своей потерянную было "необыкновенную радость". Однако в цепи царящих случайностей причина всех человеческих бед так и не была героем найдена. Грета Н. Слобин справедливо назвала книгу Ремизова "трагической повестью о неудавшихся поисках смысла жизни". 16

В другом произведении, "Обезьяны", воспроизводя свое "ночное видение" и рисуя согнанных из разных стран на Марсово поле шимпанзе (там некогда находился зверинец), А. Ремизов описывает зверскую расправу над животными, в результате которой "земля взбухла от пролитой обезьяньей крови". В этот момент сюда "прискакал на медном коне, как ветер, всадник, весь закованный в зеленую медь", чтобы своим арканом стянуть горло обезьяньему предводителю. Вновь скачущий монумент оказывается враждебным живому. Как верно было отмечено исследователями, символический смысл этого повествования раскрывается при сопоставлении с дешифрующими кодами - образами пушкинского "Медного всадника" и романа Д. Мережковского "Петр и Алексей". 17

В 1913 году выходит одна из частей второй трилогии Д. Мережковского - роман "Александр I", в котором писатель делает попытку решительно противопоставить монарха и выразителей коллективной воли - бунтарей- декабристов. Самодержавие, по убеждению автора романа, представляет собой "демоническую", "антихристовую" силу, которая заслуживает отвержения. В этом плане знаменательным становится эпизод книги, когда Пестель и Голицын, в чьих размышлениях присутствовал Пушкин, выходят по Адмиралтейскому бульвару к памятнику Петру. Пестель обходит его, разглядывает с простодушным любопытством, прикладывает, как пушкинский Евгений, голову к решетке и, глядя в лицо изваяния, "как в лицо живого человека", произносит шепотом: "А ведь тут пропасть: если конь опустит копыто. Всадник полетит к черту..." 18 Слова эти воспринимаются как некий вариант пушкинского "ужо тебе", переданный решительно и определенно. Пророческие слова Пестеля поддерживаются последующим обменом красноречивых реплик:

"- Да, костей не соберет...


--------------------------------------------------------------------------------

16 Слобин Грета Н. Проза Ремизова. 1900-1921 / Пер. с англ. Г. А. Крылова. СПб., 1997. С. 119. (Сер. "Современная западная русистика").

17 Минц З. Г., Безродный М. В., Данилевский А. А. "Петербургский текст" и русский символизм // Семиотика города и городской культуры. Петербург. Тарту, 1984. С. 89. (Учен. зап. Тартуск. гос. ун-та. Вып. 664. Тр. по знаковым системам XVIII); см. также: Тименчик Р. Д. "Медный всадник" в литературном сознании начала XX века // Проблемы пушкиноведения. Рига, 1983.

18 Мережковский Дмитрий. Павел I. Александр I. М., 1991. С. 165.

стр. 47


--------------------------------------------------------------------------------

- И мы с ним?

- Разве мы - с ним?" 19

И снова диалог обрамляется отсылкой к Пушкину, завершаясь мучительной думой о Медном Всаднике. Нетрудно заметить, что в словесной ткани романа реализуется известная метафора Пушкина - "конь иногда сбивает седока" - и его же рисунок лошади на скале, лишенной всадника.

Под определенным влиянием названных произведений Д. Мережковского и А. Ремизова в русской литературе, обращавшейся к осмыслению "Медного всадника", возникает характеристика новой столицы как гиблого и губящего города, заключающего в себе какую-то роковую власть и мистическую силу. Явственно сказалась она в романе Андрея Белого "Петербург" (1916).

Автор этого монументального произведения предваряет первую его главу эпиграфом из "Медного всадника": "Была ужасная пора. О ней свежо воспоминанье...". Этим подчеркивается определенная преемственность с Пушкиным, продолжение и развитие его идей. Как и автор "петербургской повести", А. Белый "возносит" над городом Медного Всадника и заставляет его героев - то сенатора Аблеухова, то его сына Николая Аполлоновича, то террориста Александра Дудкина - представать перед бронзовым монументом Петра I. Тем самым возникают ситуации, напоминающие центральный эпизод пушкинской поэмы. Так, в шестой главе романа Белый - в традициях Пушкина - вводит фантастику погони Всадника за героем: "...конь зафыркал ноздрей в раскаленный туман; медное очертание Всадника теперь отделилось от конского крупа, а звенящая шпора нетерпеливо царапнула конский бок, чтобы конь слетел со скалы. И конь слетел со скалы. (Здесь ритмизованная проза А. Белого по-своему трансформирует сцену скачки в "Медном всаднике". - Е. Р. ) . По камням понеслось тяжелозвонкое цоканье". 20 Заметим, что автор пользуется здесь и прославленным пушкинским эпитетом.

В то же время "Петербург" решает целый комплекс проблем, рожденных эпохой XX столетия. Он вскрывает бессмысленность и пагубность терроризма, выродившегося царского чиновничьего аппарата, преступность деспотизма. Чтобы осмыслить эти темы, А. Белый вновь обращается к образу Медного Всадника. Как заметил Долгополов, "в таинственных связях" с величественным монументом находится Дудкин. 21 Ради встречи с последним Всадник соскакивает со своей скалы и мчится на 17-ю линию Васильевского острова, где названный персонаж романа проживает в конспиративной квартире. Явившись к Дудкину, Медный Всадник "металлом проливается" "в его жилы". При этом оживший памятник Петру по воле автора обретает речь, называет террориста "сынком", а последний, падая на колени перед явившимся гостем, объявляет его своим "учителем". Оказывается, этот новоявленный Евгений напрасно бежал от монумента, удары копыт громыхали по мостовой "без всякого гнева". Непримиримые противники в прошлом, они ныне стали союзниками. Л. Долгополов объясняет эту парадоксальную ситуацию возникшим синтезом западной цивилизации со стихийно-разрушительными нигилистическими инстинктами Востока. 22 Однако смысл происходящего, вероятно, заключается не только в этом. И Медный Гость, и террорист Дудкин в концепции А. Белого выступают носителями идеи жестокого наси-


--------------------------------------------------------------------------------

19 Там же.

20 Белый Андрей. Петербург. Роман в восьми главах с прологом и эпилогом. М., 1981. С. 301.

21 Долгополов Л. На рубеже веков. О русской литературе конца XIX-начала XX века. Л., 1985. С. 186.

22 Там же. С. 229.

стр. 48


--------------------------------------------------------------------------------

лия, для автора неприемлемого. В этом состоит сокровенная тайна их единения. Именно поэтому Дудкин называет Всадника учителем, ощущая преемственность его политики в своей практике. В этом плане роман А. Белого становится полемичным по отношению к "Коню Бледному" Ропшина.

В то же время образ Медного Всадника выступает в романе А. Белого и в другой функции - как обобщенный символ России, который может помочь разрешить загадку ее сегодняшнего бытия. И подобно тому как Пушкин вопрошал монумент ("Куда ты скачешь, гордый конь, / И где опустишь ты копыта?"), поэт XX столетия обращается к Отчизне со своими тревожными вопросами: "Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту занеслись два передних копыта; и крепко внедрились в гранитную почву - два задних... хочешь ли ты броситься, разрывая туманы, через воздух, чтобы вместе с твоими сынами пропасть в облаках? Или, встав на дыбы, ты на долгие годы, Россия, задумалась перед грозной судьбою, сюда тебя бросившей?.." 23 Автор не дает однозначного ответа на эти вопросы. В традициях петербургского мифа и Апокалипсиса он готов полагать, что "Петербург опустится". Но он же и страстно верит, что "прыжок над историей будет", и зовет светлое Солнце встать и воссиять над его родною землею.

У А. Белого не только своя самобытная концепция исторических судеб России, Петербурга, Медного Всадника, "маленького человека". У него и своя неповторимая, оригинальная поэтика. Он щедро использует гротеск и гиперболу: например, пишет о том, как "конский рот разорвался в оглушительном ржании, напоминающем свистки паровоза; густой пар из ноздрей обдал улицу световым кипятком...". 24 Автор "Петербурга" блистательно оперирует средствами комического, обогащает роман проникновенным лиризмом. Поэтому не случайно от Медного Всадника у Белого бегут не только Дудкин и Аблеухов, но и сам автор, ассоциирующий кумира на коне с зловещим городом: "Петербург! Петербург! Осаждаясь туманом, и меня ты преследовал праздною мозговою игрой: ты - мучитель жестокосердный; но ты - непокойный призрак; ты, бывало, года на меня нападал; бегал и я на твоих ужасных проспектах..." 25

В том же 1916 году по-своему на петербургский миф отозвался И. Бунин. Л. Долгополов свежо и интересно связал с темой Петербурга рассказ писателя "Петлистые уши", обратив внимание на перенесение идейного центра воссоздаваемого художественного пространства с Сенатской площади в район Николаевского вокзала и Знаменской площади, на которой высился иной монумент царю - памятник Александру III работы Паоло Трубецкого, становящийся новым символом города. Однако трудно согласиться с автором статьи о петербургском мифе, когда он пишет, что замена одного памятника другим продолжения в литературе не получила, что "после 1917 года тема эта вообще отошла в прошлое. "Петербург" и "Петлистые уши" явились заключительным аккордом в длительной истории мифа о столице Российской империи". 26 На самом деле это не так: тема эта получит свои новые модификации и осмысления.

Еще в 1910 году А. Блок внес в свою записную книжку вещие слова: ""Медный всадник", - все мы находимся в вибрации его меди". 27 В подобной


--------------------------------------------------------------------------------

23 Белый Андрей. Петербург. С. 99.

24 Там же. С. 301.

25 Там же. С. 461.

26 Долгополов Л. Миф о Петербурге и его преобразование в начале века // Долгополов Л. На рубеже веков. С. 175.

27 Блок Александр. Записные книжки. 1901-1920. М., 1965. С. 169.

стр. 49


--------------------------------------------------------------------------------

вибрации оказались и многие писатели, выступившие со своими произведениями в послеоктябрьские годы.

Так, А. Толстой, закончивший в августе 1921 года свой роман "Сестры", предварил самое начало его образом Медного Всадника, который "в полночь, в бурю и высокую воду, сорвался с гранитной скалы и скакал по камням" встревоженного Петербурга. Здесь же оживает и то апокалиптическое пророчество о конце города на Неве, которое некогда звучало в устах героини романа Мережковского, а ныне - в словах перепуганного дьячка из Троицкой церкви. 28 Но, как бы опровергая это недоброе предвестие, писатель завершает первую часть своей трилогии передачей звуков музыки и веселых голосов, несущихся из раскрытых окон больших петербургских домов.

По-иному подошел к воссозданию Петровской эпохи, образа Петра и его новой столицы Б. Пильняк в своей книге "Повесть Петербургская, или Свя-той-камень-город" 29 (1922). Первый рассказ, вошедший в это издание, "Его Величество Kneed Piter Komandor" переносит читателя в Россию начала XVIII века. В изображении Петербурга доминирует здесь мотив камня, тесно связанный с фигурой Петра и ассоциирующийся с пушкинским образом статуи Командора и скалой- основанием "Медного всадника". Повествование ведется обер-офицером Зотовым (вариант "маленького человека"), который говорит о "страшном городе на гиблых болотах с гиблыми туманами и гнилыми лихорадками", в строительстве которого (и в нем самом) господствует царство случайности (здесь ощущается перекличка с А. Ремизовым). Петр I в восприятии Зотова видится правителем, который "единое оскудение учинил Государству Российскому", 30 где правят "казны государевой казнокрады", а правда "в бордели сокрыта". Сам царь, хотя и со способностями гениальными, "человек ненормальный, всегда пьяный, сифилит, неврастеник...", 31 отличающийся патологией, как и его город, как и дикая встреча Пасхи в нем, извращающая религиозный праздник. Над всем городом нависла угроза Каменного Гостя, заставляющего вспомнить памятник Петру. Государь и столица несут гибель таким маленьким людям, как Тихон Старцев, которого ожидают пытки и мучительная гибель. Мотивы этого повествования подхватывает второй рассказ, помещенный в книгу, - "Санкт-Питер- Бурх". В нем также звучит мотив обреченности города и по-пушкински связывается время его основания и пора, отодвинутая на два века позже - в XX столетие, когда в Петербурге живет, словно "таракан в щели", обыватель-интеллигент Иван Иванович Иванов, которого подстерегают опасности и катастрофы в гибельном "пространстве" города на Неве.

Откликом на резко обозначившийся в конце 20-х годов антагонизм между тоталитарным государством и личностью, между верховным правителем и частным человеком стал замечательный рассказ Андрея Платонова "Усомнившийся Макар" (1929). В тексте его ни разу имя автора "Медного всадника" не названо, но пушкинская концепция по-своему легла в основание этого произведения, где наблюдательному и скептически настроенному крестьянину довелось увидеть проявления "избаловавшейся властишки", ощущать на себе преступное равнодушие к "бессмысленной" деревне и безумие бюрократизма.

Идейным и композиционным центром рассказа стал эпизод сна героя. В отличие от короленковского крестьянина Макара, которому приснился су-


--------------------------------------------------------------------------------

28 Толстой А. Н. Собр. соч.: В 10 т. М., 1983. Т. 5. С. 7-8.

29 Пильняк Б. Повесть Петербургская, или Святой- камень-город. М.; Берлин, 1922.

30 Там же. С. 63-64.

31 Там же. С. 106.

стр. 50


--------------------------------------------------------------------------------

дивший его большой Тойон, усомнившемуся Макару Платонова во сне явился идол "научного человека". Глаза истукана были "страшны и мертвы от нахождения на высоте". 32 Он думал лишь о "целостном масштабе" и "дальней" жизни, а не о частном Макаре и его реальном сегодняшнем существовании. Громадное тело от прикосновения к нему "рухнуло на Макара". Оно не в силах было погнаться за маленьким человеком, как в поэме Пушкина, потому что оно было не просто овеществленным в камне, бронзе или глине, а "мертвым", вовсе безжизненным, но оно тоже способно раздавить Макара своей безмерной массой. Оно страшно своей бесчеловечностью, тем, что давит на Макаров, что обрушивается на них своей губительной силой и что, наконец, бросает свой отсвет на "едущих и пеших" людей, которые начинают походить "на того... мощного человека". 33 Страшная картина явилась Макару во сне, как скачка и преследование "кумира" привиделись пушкинскому Евгению в его безумном бреде. Но явь оказывается для Макара страшнее сна: свою правду он находит в доме для душевнобольных. Именно идол ("кумир") обретает в повествовании свой особо зловещий, символический, современный смысл. И не случайно рассказ этот, лицемерно названный в тогдашней критике "двусмысленным", вызвал роковой для его автора сталинский гнев.

В чем-то сходный смысл имели в те годы оппозиция Негорбящегося человека и Гаврилова в "Повести непогашенной луны" (1926) Б. Пильняка и трагическое столкновение Пилата и Иешуа в "Мастере и Маргарите" (1928-1940) М. Булгакова. Совсем не случайно последний доискивался до тайного смысла "Медного всадника", поэмы, чрезвычайно его волновавшей. 34

Совершенно по-другому образы пушкинской поэмы истолковывали в эти годы тогдашние представители первой волны русской эмиграции. Причастные к европейской культуре, искусственно оторванные от родины, они иначе оценивали и пушкинского Петра, и непостижимый город, которые из "прекрасного далека" казались им величественными и прекрасными. Так, А. И. Куприн в эссе "Петр и Пушкин" говорил об "основных упорах, неугасимых маяках русской культуры", к которым относил Петра I и Пушкина. "...Весь удивительный Петербург есть памятник Петру", добавлял писатель, а "Пушкин от всей души любил и чтил память Петра, как чтит и любит его всякий умный, преданный родине Русский человек". 35 С. С. Ольденбург несколько позже в эссе "Поэт империи" (1937) замечал, что Пушкин "во вступлении к "Медному всаднику" дает оставшееся непревзойденным описание величественной красоты императорского Петербурга". 36 Эти высказывания представляются новым приближением к концепции Пушкина.

Тогда же П. Антокольский, неизменно верный пушкинской теме, написал новеллу "6 октября 1833 года" (1938), где попытался передать сам процесс создания великим поэтом "Медного всадника", сложно связанного с неоконченным романом "Езерский". Пушкин, в обрисовке автора новеллы, отталкивается и от собственных петровских штудий, и от труда, посвященного "конному изображению Петра Великого". В воображении и памяти поэта


--------------------------------------------------------------------------------

32 Платонов Андрей. Государственный житель: Проза. Ранние сочинения. Письма. М., 1988. С.102.

33 Там же. С. 103.

34 См.: Бэлза И. Ф. К вопросу о пушкинских традициях в отечественной литературе (на примере произведений М. А. Булгакова) // Контекст - 1980. Литературно-теоретические исследования. М., 1981. С. 233.

35 Куприн А. И. Петр и Пушкин // Иллюстрированная Россия. 1932. N 23.

36 Ольденбург С. С. Поэт империи // Возрождение. 1937. 6 февр.

стр. 51


--------------------------------------------------------------------------------

возникает "гранитная скала-постамент", у подножия которой так недавно стоял он с Мицкевичем, укрытый с ним одним плащом... 37 И вот ложатся на листе бумаги первые поразительные строки:

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн,

И вдаль глядел...

Несколько позже Антокольский посвятит этой поэме свой "опыт анализа" - "Медный всадник" - и стихотворение о Фальконетовом монументе, созданное в 1941 году.

Преимущественное внимание к пушкинскому гимну Петру и Петербургу наблюдается и в ряде последующих произведений 50-х и 60-х годов. Здесь надо назвать "Золотую розу" (1955-1964) К. Паустовского, глава которой "Алмазный язык" включает в себя вдохновенные писательские строки, посвященные яркой пушкинской образности "Вступления" к "Медному всаднику". По словам Паустовского, в этих стихах "не только точность, душевная ясность и тишина. В них еще все волшебство русской речи", необыкновенные качества которой собраны здесь "как в магическом кристалле". 38

Когда в 1966 году возникла дискуссия о жанре советской поэмы, громко прозвучали голоса писателей и критиков - "Назад к "Медному всаднику"". И вскоре возникает содержательная эссеистика, осмысляющая новые аспекты пушкинского шедевра. Так, Даниил Гранин в "Заметках писателя" "Два лика" (1968) обратил внимание на то, что каждое время, каждое поколение по-своему воспринимало "Медного всадника". Его прочтение поэмы основывается на уяснении "расщепленных" образов: в ней есть "два Петра: Петр живой и Петр - Медный Всадник, кумир на бронзовом коне. Два Евгения: заурядный, бедный чиновник, покорный судьбе, мечтающий о своем нехитром счастье, и Евгений безумный, взбунтовавшийся, поднявший руку на царя. Даже не на царя - на власть. Два Петербурга: Петербург прекрасных дворцов, набережных, белых ночей, и внутри него, рядом с ним, бездушье чиновничьей столицы, жестокий город, в котором будет жить Раскольников. Две Невы...". 39 Так "расщепленное" восприятие современного писателя охватывает всю поэму, весь ее образный строй, все ее картины и детали. Следует признать такой подход к поэме соответствующим ее объективному содержанию и замыслу поэта, обнажившего контрасты и выявившего неразрешимость для его времени конфликта между государством и личностью. Значительными представляются и конечные выводы писателя: великому монарху в поэме противостоит Человек с простыми ценностями человеческого существования, которые дороги Пушкину и защищены им. Вызов Евгения - безумство, но "это великое безумство, равное безумству Короля Лира". Все-таки однажды побежденный Евгений не был тварью. "Пусть однажды, но он был человеком, выше и больше Всадника. Человеком, который заставил сойти со скалы эту медную статую". 40

Выводы М. Пришвина в его дневниковых записях "О "Медном всаднике"", посмертно опубликованных в 1974 году, более жестки, субъективны и категоричны. Он полагает, что "фигурная чопорность Медного Всадника" с душевной точки зрения несколько смешна: "сущности нет - одна форма. А между тем сколько гонора вздыбилось...". Евгений же - "это сам-человек", мой "обыватель", проявление самой жизни. Поэтому "Медного Всадника и


--------------------------------------------------------------------------------

37 Антокольский П . О Пушкине. М., 1960. С. 37.

38 Паустовский К. Собр. соч.: В 8 т. М., 1967. Т. III. С. 365.

39 Гранин Даниил. Два лика (Заметки писателя) // Новый мир. 1968. N 3. С. 216.

40 Там же. С. 226.

стр. 52


--------------------------------------------------------------------------------

Евгения можно понимать как спор между горделивой формой и смиренной материей, за счет которой эта форма создается...". 41

В том же году с эссе о Пушкине выступил Е. Винокуров, который, как и Д. Гранин, отметил сложную диалектичность в подходе поэта к антиномии "Петр Великий и Евгений". По словам Винокурова, "Пушкин стоял за Петра, но понимал и трагизм Евгения, сочувствовал "бедняге". Не случайно Евгений умер у порога своей Параши. "Тяжелозвонкое" скаканье Петра не заглушило всхлипываний Евгения, трагедия которого - это не мещанская "слезливая драма", как может показаться некоторым. Но и в Петре Пушкин видел своего единомышленника и был с ним вместе в заговоре против людей, мыслящих низменно, внеисторично и узколобо". 42

Высказанные суждения оказались близкими старейшему русскому писателю Вс. Иванову, который в своем историческом повествовании "Александр Пушкин и его время" (1977) нарисовал языком выразительной прозы картину гибели Параши, возлюбленной Евгения. "Все мечтания скромной жизни прахом пошли... Смят, раздавлен гранитным Санкт-Петербургом отдельный бедный человек. Тени жертв царственной столицы обступили, витают, скользят, кружатся вокруг Евгения... Обиженные! Униженные! Оскорбленные!" 43 Очевидное сочувствие писателя - на стороне раздавленного маленького героя поэмы. По словам автора, "в самодержавном творчестве Петра... чутким, справедливым Пушкиным услышаны стоны тех, которых в старину клали живыми под стены строящейся крепости - для прочности этих же стен". 44 Так в произведении, отнюдь не литературоведческом, а художественном, была выражена гуманистическая точка зрения, утвердившая себя в эссеистике В. Брюсова, М. Пришвина, Д. Гранина...

Время от времени продолжала давать о себе знать и позиция "государственников", восходящая к известным оценкам поэмы, данным когда-то Белинским. Так, Сергей Залыгин особо акцентировал то, что "Пушкин неизменно тяготел к образу Петра Первого. Никто так не понимал Петра, так же и мыслью и духом не связывал себя с Петром, так вдохновенно не живописал его... То, что Петр совершил для России как деятель государственный, в области духовной исполнял Пушкин". 45 Применительно к "Медному всаднику" такой подход представляется односторонним.

Вновь и вновь тема "Медного всадника" претворяется в произведениях отечественной прозы. В структуре романа В. Гроссмана "Жизнь и судьба" 46 (1980) важное место занимает мотив столкновения личности и власти. Эта тема впечатляюще раскрыта в драматических судьбах Крымова, Мостовского и Штрума, постоянно ощущающих "соотношение тяжести хрупкого человеческого тела и колоссального государства", наваливающегося всем своим безмерным грузом на личность. Вот почему Штруму при мысли о Сталине, своем прежнем кумире, как пушкинскому Евгению, "хотелось бежать по улице и кричать".

По-своему названная тема звучит в романе Ю. Домбровского "Факультет ненужных вещей", созданном в 1964-1975 годах, но вышедшем в 1988 году. Подобно поэме Пушкина и рассказу А. Платонова, герой романа видит в своих кошмарных галлюцинациях Сталина, стоящего на вершине


--------------------------------------------------------------------------------

41 Пришвин Михаил. О "Медном всаднике". Из дневниковых записей. М., 1974. С. 71.

42 Винокуров Евгений. Заметки о Пушкине // Вопросы литературы. 1974. N 1. С. 242-243.

43 Иванов Вс. Александр Пушкин и его время: Историческое повествование. М., 1977. С. 390.

44 Там же. С. 389.

45 Залыгин Сергей. "Я числюсь по России" // Лит. газ. 1979. 6 июня.

46 Гроссман В. Жизнь и судьба // Октябрь. 1988. N 1-4.

стр. 53


--------------------------------------------------------------------------------

той пирамиды, что навалилась на несчастного Зыбина. Писатель акцентирует в явившемся видении приметы антихриста (вспоминается тема Мережковского), способность и готовность "шагать через все и всех", давя и топча солдатскими сапогами непокорных и просто невинных. Герой поднимается в своем бунте, однако, не только против этого наваждения, но и против всей системы, сломавшей его жизнь, против всего грандиозного "факультета ненужных вещей". Обращаясь к истязателям, он бросает им свое грозное "ужо": "Пробьет для вас... час! Обязательно он пробьет!" 47 Сама фамилия героя намекает на то, что он не только поглощен зыбью враждебной стихии, но и зыблет, сотрясает устои сложившейся жизни. По меткому замечанию Ф. Искандера, "Зыбин мыслит - следовательно борется с тиранией... он действительно враг машины уничтожения задолго до того, как она его в себя втянула". 48 Однако в романе Ю. Домбровского до обличения режима, ломающего судьбы людей, поднимаются и другие герои - Каландарашвили и отец Андрей, и тем самым сила вызова словно утраивается писателем.

Значительное произведение "культуры андеграунда" - повесть В. Ерофеева "Москва - Петушки", созданная в 1969-м, а опубликованная в 1988-1989 годах. Казалось бы, она далеко от характеризуемой темы, тем более что и действие ее происходит в Москве, и герой пребывает в состоянии постоянного опьянения, и сюжет держится на истории злополучной поездки из Москвы в заштатные Петушки. Но именно в этой повести с какой-то особой щемящей силой показаны обреченность человека в государстве, преступно равнодушном к личности, и его противостояние миру насилия, принимающее парадоксальные формы. В помутненном сознании героя тяжело ворочаются, вызревают и оформляются в минуты просвета мысли о том, что "мы начисто лишены всякой свободы воли", что "мы во власти произвола", 49 что "все это нам навязал Петр Великий и Александр Кибальчич". 50 Герой уясняет, что "мы - дрожащие твари", а "десница... над всеми нами занесена" 51 (эта библейская цитата вызывает ассоциации с пушкинскими строками о простертой в вышине руке Петра). "Маленький человек" Ерофеева, словно пушкинский Евгений, нередко переживает состояние, когда ненадолго проясняются "в нем страшно мысли", и тогда в душе его зреет вызов сильным мира сего, всем этим устроителям бесчеловечного мира. То это директор Британского музея с "дурацкой" фамилией Комби Корм, то Митридат, то королева Британии; вот он поднимает "грозящий перст" против генерала Франко, вот сталкивается с Эйфелевой башней, на которой стоит генерал де Голль и смотрит в бинокль. Особенно значительны встречи с памятником Минину и Пожарскому, который направляет его к Курскому вокзалу или сияющему Кремлю, о стену которого бедного Венечку ударяют головой его преследователи. То и дело осознает герой Ерофеева приближающийся топот, слышит чей-то страшный призыв: "Беги, Венечка, хоть куда- нибудь, все равно куда!" 52 И несчастный герой, как пушкинский Евгений, опрометью, схватившись за голову, бежит - на этот раз от своих четверых реальных преследователей. Они загоняют его в мышеловку вокзала и избивают до полусмерти.


--------------------------------------------------------------------------------

47 Домбровский Ю. Факультет ненужных вещей // Новый мир. 1988. N 11. С. 100.

48 Новый мир. 1988. N 8. С. 5.

49 Ерофеев Венедикт. Москва - Петушки: Повесть // Весть: Проза, поэзия, драматургия. М.,1989. С.450.

50 Там же. С. 448.

51 Там же. С. 450.

52 Там же. С. 504.

стр. 54


--------------------------------------------------------------------------------

В концепции произведения Б. Ямпольского "Московская улица" 53 (1988) также важную роль приобретает трансформированный мотив "Медного всадника". Рассказ в этом социально-психологическом романе, как и в повести "Москва - Петушки", ведется от первого лица, и действие его также протекает в Москве. Герой его еще совсем недавно мужественно сражался в партизанских отрядах, а ныне, вернувшись домой, чувствует себя безмерно приниженным, мухой в паутине, существом "на поводке", шаром, загнанным в лузу. Страх обволакивает его как тень, изматывает с садистской силой, становится его второй натурой. С особым ожесточением он преследует его во сне. Страх определяет все психологические грани личности: у героя растревоженная память, болезненное воображение, подверженные искажению чувства, воспаленное сознание. Роман Ямпольского становится своеобразной анатомией страха. И для этого имеется немало объективных причин. В обстановке послевоенных кампаний, проработочных собраний и разбирательств страх сеется на службе, в общественных местах, в печати и дома. Это некое подобие стихии, грозящей гибелью. Иногда конкретных поводов для панического отчаяния нет и страхи героя оказываются необоснованными, рожденными уже манией преследования, но тем ужаснее они, если вынуждены возникать и держаться беспочвенно. Такое душевное состояние героя, с большой психологической силой переданное в книге, определяет угол зрения на окружающее. Живое и человеческое вокруг закрыто неким "теневым силуэтом", который "маячит в отдалении".

И вот в глазах и воспаленном мозгу героя появляется фигура Сталина, явленная в виде гигантского монумента, у подножия которого "роится, копошится" народ. Возникает параллель с "кумиром" в пушкинской поэме, с тем "горделивым истуканом", перед которым оказывается "маленький человек". Город и мощная "стихия" противостоят и здесь полубезумному человеку, утверждающему свое "право". Но в отличие от пушкинского "страдающего протестанта", герой "Московской улицы" остается по преимуществу созерцателем. Вызов обстоятельствам живет в нем лишь потенциально ("Если бы я был виноват... я бы боролся"). Он оказывается во власти фатализма и покоряется судьбе, бессильный что- либо изменить вокруг.

Как потерпевший крушение, герой садится в синий троллейбус. Кружит метелица-стихия по городским улицам, и кружится по ним полуночный, случайный троллейбус, словно петляющий бродяга, замерзший, скрипучий, одинокий. Но лирический мотив, родственный романсу Булата Окуджавы, неожиданно преобразуется, и вдруг этот троллейбус из спасительного прибежища превращается для героя в еще одну западню, как Курский вокзал для Венечки Ерофеева.

Вновь и вновь возникают перед нами модификации обозначенного Пушкиным конфликта, рождаются все новые вариации темы "Медного всадника", который, однако, до сих пор оказывается шире и объемнее всех его истолкований и художественных интерпретаций. Образы поэта неизменно питают прозу XX века, вдохновляя ее творцов. Масштаб воздействия Пушкина на них особенно очевиден в начале наступившего нового века, в преддверии нового тысячелетия.


--------------------------------------------------------------------------------

53 Ямпольский Б. Московская улица // Знамя. 1988. N 2-3.

стр. 55