LITERARY.RU → СТАНОВЛЕНИЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ: "ПОВЕСТЬ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ" → Версия для печати
Готовая ссылка для списка литературы
А. А. ШАЙКИН, СТАНОВЛЕНИЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ: "ПОВЕСТЬ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ" // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 02 апреля 2008. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1207133158&archive=1207225892 (дата обращения: 20.04.2024).
По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):
А. А. ШАЙКИН, СТАНОВЛЕНИЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ: "ПОВЕСТЬ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ" // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 02 апреля 2008. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1207133158&archive=1207225892 (дата обращения: 20.04.2024).
По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):
публикация №1207133158, версия для печати
СТАНОВЛЕНИЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ: "ПОВЕСТЬ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ"
Дата публикации: 02 апреля 2008 |
|
Устойчивое представление о летописце сформировано Пушкиным, точнее - персонажем трагедии "Борис Годунов" Григорием. Летописец - это тот, кто: Спокойно зрит на правых и виновных, Добру и злу внимая равнодушно, Не ведая ни жалости, ни гнева. Григорий не прав: летописец - автор, осмысливающий и оценивающий того и тех, о чем и о ком он пишет, хотя на первый взгляд летописная форма действительно способна справиться только с фиксацией, регистрацией событий: Казалось бы, невозможно сообщить тексту какую-то дополнительную семантическую, тем более эмоциональную, нагрузку, выстраивая рассказ из таких хронособытийных "кирпичей". Однако обратимся к хорошо всем известной (благодаря балладе Пушкина) сцене гибели Олега. По Пушкину, Олег поехал прощаться со своим любимым конем, "верным товарищем". В летописи ситуация несколько иная. Узнав, что конь умер, Олег презрительно смеется: "... посма ся и укори кудесника, река: "То ти неправо глаголють волъсви, но все то льжа есть: конь умерлъ есть, а я живъ"" (29 - 30). О смехе упоминается еще раз: князь, смеясь, наступает на череп коня. Смех в системе средневекового повествования - не просто художественная подробность или случайно подмеченная рассказчиком деталь. Это резко характеристическая черта: "Смех бо не хрестьяньско есть"2 . Смех - признак гордыни, гордыни необоснованной и подлежащей наказанию. Гордыня и смех сопряжены с противником Бога, смех - "сатанинский". Олег приехал не прощаться с останками любимого существа (как в балладе Пушкина): он смеется над предсказанием и со смехом попирает ногою череп. Только ли череп? Он попирает свою судьбу, которая, кажется, уже не властна над ним. Это - гордыня. Но из эпизода гибели Олега, взятого изолированно, не ясно, каким образом такая гордыня развилась в Олеге. Есть ли в летописи материал, способный прояснить нам это? Оказывается, есть. Для этого нам придется обратиться к "биографии" Олега, как она изложена в летописи. Начинает свою деятельность Олег как князь местного, областного масштаба. По "Повести временных лет" (ПВЛ), он получает нечто вроде регентства при сыне Рюрика и некоторое время продолжает оставаться новгородским правителем. Но затем он начинает движение по течению Днепра, захватывая и подчиняя своей власти города - Смоленск, Любеч. Он утверждается в Киеве и объявляет его столицей: "Се буди мати градомъ русьскимъ" (20). Следовательно, он мыслит себя уже в масштабах всей русской земли. Ему покоряются славянские и иные племена, покоряются потому, что он освобождает их от уплаты дани хазарам, а это, в свою очередь, предопределяло неминуемое столкновение государства Олега с мощным в девятом веке Хазарским каганатом. Из местного князька, находника, Олег становится главой огромного государства, способного вести самостоятельную стр. 10 -------------------------------------------------------------------------------- политику на мировой арене. Читатель является свидетелем неудержимого взлета его "карьеры". Наконец, Олег во главе армии, состоящей из воинов тринадцати племен или земель, движется на Византийскую империю, и греки не способны противостоять ему. Он получает с них непомерную дань и заключает с империей договор как глава равновеликого государства. Его щит красуется на вратах Константинополя, "показуа победу". Греки, по летописи, готовы видеть в нем "святого Дмитрия", посланного на них Богом за грехи; свои, язычники, считают его "вещим", способным провидеть то, что не доступно обычному человеческому взору: он отказался от пищи, предложенной греками на пиру, "проведав", что она отравлена. Все и вся покорились Олегу. Кажется, уже нет силы на земле, способной противостоять ему. Вот та основа, на которой разрастается гордыня Олега, и в летописи читателю объективно показан этот путь. Эпизод смерти проясняет, высветляет идею, заложенную во всей его биографии. Теперь уже не только города, племена, государства покорились Олегу - кажется, сама судьба отступилась от него: конь умер, а я жив. Ему надо окончательно удостовериться в своей победе над судьбой, он глумится над останками существа, от которого он должен был принять смерть: "...Отъ сего ли лба смьрть было взяти мн ?" И въступи ногою на лобъ; и выникнувши змиа изо лба, и уклюну в ногу. И с того разбол ся и умре" (30). Гордыня наказана, рок торжествует, очевидность посрамлена. Но теперь видно, что такая смерть является необходимым следствием такой жизни. Описание гибели князя как бы обратным светом пронизывает все предшествующее изображение деяний Олега, и вся его биография становится идеологически осмысленной и художественно замкнутой, становится не механической суммой погодных записей, а сюжетно и, стало быть, идейно организованным повествованием. Оказывается, что из хронособытийных "кирпичей" летописец сумел сложить сюжет, провести через этот сюжет идею о наказании за гордыню, при этом идея эта нигде прямо не высказана, не декларирована - она проведена средствами собственно художественными с использованием деталей, жестов, реплик и, что особенно важно, с опорой на христианскую позицию, присутствующую здесь имплицитно. Обычно говорят об "однолинейности" изображения человека в летописи, о "черной и белой" краске в палитре летописца, о том, что летописный герой - либо "святой", либо "злодей" и одновременно быть "добрым" и "злым" не может, и т.д.3 . Мы не располагаем свидетельствами восприятия персонажей летописи древнерусскими читателями, но восприятие и оценка, например, образа княгини Ольги в работах современных исследователей вопиет против утверждений одномерности летописного человека. В одном исследовании можно прочитать, что в сценах с древлянами "княгиня Ольга показана исключительно жестокой и мстительной", а ее жестокости "противопоставлены мирные намерения древлян", которые "пострадали за правое дело". В другой работе этот же текст характеризуется как "написанный в экспрессивном шекспировском духе", в нем создан "панегирик мудрой правительнице языческой державы", "автор любуется своей героиней, подчеркивает ее хитроумность, смелость... непреклонность и завершает свое сочинение назидательным описанием ее государственной мудрости". Интересно, что эти полярные оценки принадлежат одному и тому же автору - академику Б. А. Рыбакову4 . Нетрудно показать, что в первом случае позиция исследователя объяснялась стремлением во что бы ни стало отыскать в летописи антиваряжские настроения, а во втором случае эта тема перестала быть актуальной, и Б. А. Рыбаков сумел взглянуть на текст непредвзято. Важно другое. В русской летописи (а прежде в фольклоре X века) был создан сюжет, обладающий амбивалентной художественной природой; самая возможность такого разброса мнений и оценок у одного и того же читателя заложена в характере сюжета и образа русской княги- стр. 11 -------------------------------------------------------------------------------- ни, сохраненных для нас летописью. Восхищение хитростью Ольги не может до конца преодолеть сочувствия к простакам древлянам, симпатичным в своей откровенности и уверенным в своей правоте. Однозначности, "однолинейности" в изображении Ольги нет, как не было ее и в изображении Олега: устроитель русского государства, вызывающий в этой связи несомненный пиетет летописца, гибнет, и в этой гибели повинен он сам, позволивший возобладать в себе гордыне. Нечто подобное видно и в судьбе его преемника, Игоря Рюриковича: смысл ее, вероятно, в том, что не следует князю уподобляться волку в обращении со своими подданными ("Аще ся въвадить волкъ в овц , то выносить все стадо..."), иначе и они могут не вынести и восстать против своего господина ("Аще не убьють его; тако и се, аще не убьемъ его, то вся ны погубить"); с другой стороны, убийство князя подданными, каковы бы ни были для этого причины, не может вызвать одобрения летописца. Поэтому здесь нет ни осуждения древлян, ни сочувствия Игорю, т.е. нет "однолинейности". То же самое можно обнаружить в изображении не только "языческого" героя, но и князя-христианина. Например, ровно недоброжелательное отношение обнаруживает летописец к великому князю Изяславу Ярославичу на протяжении всего повествования о нем в летописи: его дважды изгоняют из Руси, он скитается в чужих землях, но сочувствия у летописца эти страдания великого князя не вызывают (по соображениям объема не можем входить в конкретно-исторические причины недоброжелательного отношения летописца). Но вот к Изяславу обратился младший брат, Всеволод Ярославич, которого одолели воинственные племянники, Борис Вячеславич и Олег Святославич. Изяслав имел право отказать Всеволоду в помощи, ибо тот участвовал во втором изгнании его из Руси, однако старший брат переступил через прошлое зло, вступился за Всеволода и в бою с племянниками погиб. В глазах летописца поступок этот полностью очищает Изяслава. "Любве ради и гр си расыпаются", - говорит летописец. В некрологе ему прощаются все прошлые грехи, и он возвышается до идеального князя, приближается к святым мученикам и даже к Христу. В этом случае можно, кажется, говорить об изменении, развитии человека, ибо для летописца и его читателя между "тем" и "этим" Изяславом нет непроницаемой стены, летописец даже в некрологе соотносит "прежнего" и "нынешнего" Изяслава и, видимо, признает, что перенесенные тяготы изменили князя к лучшему, и в трудную для своего младшего брата минуту он, не помня зла, приходит к нему на помощь5 . Наконец, в летописном повествовании можно обнаружить качество, получившее в литературоведении наименование "психологизма", обычно связываемого с поздними литературными формами. Впрочем, в летописной статье 1097 года мы встретимся не только с "психологизмом", но с полновесным художественным творчеством достаточно высокого уровня и зрелости. В 1097 году состоялся съезд князей в Любече. Князья наконец сумели собраться на "устроенье мира", осознали губительность раздоров между собою, осознали меру половецкой угрозы, нависшей над страной, и сумели договориться о том, где кому княжить, и целовали на этом крест, порешив: "Да аще кто отсел на кого будеть, то на того будем вси и кресть честный" (171). Сбылась заветная политическая и христианская мечта летописца. Но тотчас, еще не успев разъехаться, князья нарушили договор и преступили через крест. Рассказ о крушении мечты исполнен горечи и трагизма. Разумеется, такое гибельное дело не могло состояться без участия дьявола: "Ради быша людье вси: но токмо дьяволъ печаленъ бяше о любви сей" (171). Как и обычно в "Повести", не сам князь замышляет злодейство, а некие мужи, которым "вл зе сотона в сердце", подталкивают его к этому. Мужи эти "почаша глаголати к Давыдови Игоревичю, рекуще сице, яко "Володимеръ сложился есть с Василком на Святополка и на тя". Давыд, поверив этому, принялся вселять тревогу в Святополка, киевского князя. стр. 12 -------------------------------------------------------------------------------- При этом Давыд не повторяет прямо слов, которые летописец приписывает этим "некоторым мужам", он развивает свои резоны, акцентируя внимание не на Владимире Мономахе, который мог бы угрожать Святополку, а на Васильке, который беспокоил самого Давыда Игоревича: "Кто есть убилъ брата твоего Ярополка, а нын мыслить на мя и на тя, и сложился есть с Володимером? Да промышляй о своей голов ". Летописец не стремится изображать князей как завзятых злодеев. Святополк Изяславич вовсе не похож на Святополка Окаянного. Ему свойственны сомнения и колебания, и летописец, обычно ограничивающийся внешней стороной дела - поступком, действием самим по себе, - здесь улавливает и передает внутренние движения души и мысли. "Святополкъ же смятеся умом, река: "Еда се право будеть, или лжа, не в д " (171). "Смятеся умом" в плане литературном стоит очень многого. Здесь внимание с конечного результата переключается на процесс, уже не поступок в его конечной значимости является характеристикой человека, а его путь к поступку. Такой способ проникновения в действительность еще не скоро придет в литературу (в сущности, только в XIX веке), но оказывается, что первый шаг в этом направлении сделан на страницах летописи. В новой литературе целый роман может строиться как описание и исследование пути героя к поступку, тогда как изображение самого поступка умещается на несопоставимо малой части повествования. Разумеется, расстояние между летописной строчкой и таким романом велико, но мы обязаны констатировать, что первый принципиальный шаг в этом направлении уже сделан здесь - в летописном описании событий конца XI века. Тем более что это не одинокая и не случайная строчка. Известный психологизм и, главное, интерес к нему со стороны древнерусского автора видны и в дальнейшем изображении того, как подготавливалось и осуществлялось ослепление Василька. Летописец действительно показывает нам путь к злодейству, читатель видит, как шаг за шагом склоняется к нему Святополк, как вовлекается он в преступный замысел, в летописи дана психология этого пути. От смятения Святополк переходит к мыслям о Боге, он хочет избавиться от тяжких сомнений, переложить ответственность на вышний промысел, а точнее, он хочет уйти от ответственности. Тем более что внутренне он уже склонился, уже принял предложение Давыда, но ему не хочется брать на себя бремя судии: "И рече Святополкъ к Давыдови: "Да аще право глаголеши, Богъ ти буди послух; да аще ли завистью молвишь, Богъ будеть за т мъ" (171). Святополк здесь отстраняется от Давыда, но и не препятствует ему. Сказав "Богъ ти буди послух", он как бы благословляет Давыда на задуманное, а сам отходит в сторону. Но сомнения все возрастают, все больше грызет его червь подозрительности: "Святополкъ же сжалиси по брат своем, и о соб нача помышляти, еда се право будеть?" Сомнения Святополка понятны: а если правду сказал Давыд? Ведь убил же Василько Ярополка, теперь, может быть, против меня замышляет? В таком случае уже нельзя оставаться в стороне и полагаться на Божий суд: дело касается своей жизни или по крайней мере имения и волостей. Надо самому подумать о себе. И вот решение принято: "И я в ру (поверил) Давыдови, и прелсти Давыдъ Святополка..." (171). Психологическая новелла о вовлечении в преступный замысел завершена. Здесь есть своя композиция с завязкой, кульминацией и развязкой; функции, которые в эпическом сюжете выполняют персонажи, здесь, в психологической новелле, перешли на сомнения, противоречивые чувства, их внутреннюю борьбу и победу одних над другими, в данном случае эгоистических над Бого- и человеколюбивыми. Автор этого летописного текста явно возвышается над событиями и персонажами рассказа: ему доступны их поступки и их внутренние помыслы, автор с высокой позиции разом обозревает все происходящее, при этом ему равно и одновременно доступно происходящее в разных местах. Вот, например, Свято- стр. 13 -------------------------------------------------------------------------------- полк принимает решение и подключается к замыслу Давыда, автор при этом "видит" не только злоумышленников, но и тех, против кого направлен их сговор: "И начаста (Святополк. - А. Ш. ) думати о Васильк ; а Василко сего не в дяше, ни Володимеръ". Такой способ одновременного изображения разноместных событий литература освоит еще не скоро, еще в XVII веке будет господствовать временная однолинейность, и только в XIX веке станет привычной смена временных рядов (когда по окончании одного ряда событий формула "А тем временем..." позволяет перейти к параллельному временному ряду). Повторяем. В качестве общепринятых способов литературного изображения психологизм, передача внутренних помыслов, тем более в их противоречивости, возможность показа параллельных временных рядов - все это войдет в литературу уже в новое время, средневековая литература по преимуществу чужда этого. Внимательный к литературной стороне летописи М. И. Сухомлинов констатировал: "...главное место в летописях занимает описание быта внешнего, а не внутреннего... Мир внутренний, мысль, руководившая тем или иным событием, значение описываемых явлений в умственной и нравственной жизни народа - не изображались и не указывались в летописях"6 . Но мы не можем пройти мимо этих неожиданных "обнажений"7 будущего литературы только потому, что они не укладываются в системность средневековой литертуры8 . Нарушение системности - не всюду зло. Вернемся к анализу эпизода. Под воздействием Давыда фигура Владимира Мономаха как участника заговора совсем пропадает из вида, все внимание переключается на Василька: "И нача Давыдъ глаголати: "Аще не имев Василка, то ни тоб княженья Кыев , ни мн в Володимери". И послуша его Святополкъ". Не ясно, каким образом провинциальный теребовльский князь мог угрожать князю киевскому? Уж если Святополку и надо было кого опасаться, так действительно Владимира, овладевшему к этому времени значительной территорией, включая Новгород. Но странным образом единственным объектом опасений Давыда и Святополка становится именно Василько. Посвятив читателя в замыслы заговорщиков, Давыда и Святополка, летописец переносит внимание на Василька. Характер повествования при этом решительно меняется. О переговорах Давыда и Святополка сообщается несколько обобщенно, несмотря на то что рассказчику "известны" внутренние колебания и помыслы персонажей. Переговоры эти происходят в некоем пространственно-временном вакууме, нет привязки к каким-либо вещным реалиям и конкретным обстоятельствам. Да это, видимо, и не важно рассказчику в данном случае: он изображает вызревание "замысла", то есть чего-то нематериального, следит за душевными колебаниями Святополка, а внутренняя жизнь вне быта. Иное дело, когда летописец переходит к изображению ничего не подозревающего Василька. Князь здесь в обычных делах и хлопотах, он в пространстве, наполненном реалиями, и во времени, которое имеет точные обозначения: "И приде Василко въ 4 ноямьбря, и перевезеся на Выдобычь, и иде поклонится къ святому Михаилу в монастырь, и ужина ту, а товары (обозы) своя постави на Рудици; вечеру же бывшю приде в товаръ свой". Как видим, Василько молится, ужинает, заботится о своем обозе; здесь есть день и вечер; здесь идет обычная жизнь. Но вот в нее вторгается начинающий осуществляться умысел: "И наутрия же бывшю, присла Святополкъ, река: "Не ходи от именинъ моихъ". Василько отказывается, но не потому, что он предчувствует что-либо недоброе, а потому, что он всеми помыслами уже у себя дома, в Теребовле, где к тому же неспокойно: "Не могу ждати; еда будеть рать дома". Давыд продолжает нагнетать подозрительность и враждебность у Святополка по отношению к Васильку: "Видиши ли, не помнить тебе, ходя в твоею руку (будучи у тебя в руках). Аще ти отъидеть в свою волость, самъ узриши, аще ти не заиметь град твоихъ Турова, и Пиньска, и стр. 14 -------------------------------------------------------------------------------- прочих град твоих. Да помянешь мене. Но призвавъ нын и (его), емъ (схвати) и дажь мн " (172- 173). Святополк, послушав Давыда, идет на хитрость: "Да аще не хощешь остати до именинъ моихъ, да приди нын , ц луеши мя, и пос дим вси с Давыдомъ". Василко же об щася прити, не в дый лсти, юже имяше на нь Давыдъ". То, что Василько соглашается "посидеть" в компании Святополка и Давыда, лучше всего свидетельствует об отсутствии у него враждебных намерений по отношению к этим князьям, иначе он почувствовал бы, что настойчивая гостеприимность Святополка неспроста. Об опасности Василька предупреждает некто из его младших дружинников ("детьскый"): "Не ходи, княже, хотять тя яти". Мотив "предупреждения об опасности", фольклорный по своим истокам, был унаследован затем агиографией и проник в летопись. Вряд ли во всех случаях "предупреждения" эти идут от исторической реальности. В самом деле, откуда младшему дружиннику (лицу незначительному - не называется имя его) знать о тайных намерениях князей, которые, конечно, обсуждали свой замысел со всеми предосторожностями (другое дело автор, знающий обо всем "тайном" благодаря литературным возможностям). Фольклорный герой может сознательно пренебрегать предупреждением и идти навстречу опасности, сокрушая своей мощью противника (в былинах); может, зная об опасности, попасть в беду, так как не выполняет какого-либо условия, нарушает запрет (в сказках). Летописные ситуации ближе к сказочному развитию. Так, верный Варяжко в 980 г. предупреждает Ярополка Святославича об опасности, ожидающей его у Владимира, но князь пренебрегает предупреждением и идет навстречу гибели (55). Предупреждения получают Борис и Глеб, у последнего даже конь спотыкается - чисто фольклорный мотив, - но и они сами отдаются в руки своих погубителей, поднимаясь здесь до высокого религиозного подвига (статья 1015 года). Точно так же поступает и Василько, подкрепляя свое решении конкретными резонами: "Како мя хотять яти? Оногды целовали кресть, рекуще: аще кто на кого будеть, то на того будеть кресть и мы вси" (172). И вот наконец все участники драмы, двое злоумышленников и их жертва, собрались вместе на одной сцене. Действие развивается неспешно. Святополк продолжает уговаривать Василька задержаться, погостить, а Василек отказывается, ссылаясь на то, что уже и обоз отправил вперед. Словом, идет обычная беседа. Но вот в рассказе появляется зловещая ремарка: "Давыдъ же с дяше акы н мъ". Автор рассказа как бы постоянно присутствует около Василька. О том, что происходит у Святополка и Давыда, он сообщает без какой-либо конкретики, "абстрагировано", по слову Д. С. Лихачева. О Васильке же он знает, где и когда тот был, что делал, знает бытовые подробности. И вот теперь он, кажется, прибыл вместе с Васильком, быть может, в числе дружины, сопровождавшей князя. Его прямому обозрению теперь доступны и место действия, и расстановка персонажей, особенности их поведения, он слышит их реплики. Вот он заметил, что во время беседы Святополка и Василька Давыд хранит молчание. Казалось бы, средневековый автор способен заметить только, что происходит, как-то выявляет себя вовне. Давыд же молчит, то есть никак себя не проявляет, следовательно, его вообще и упоминать незачем. Автор этого рассказа опять удивляет нас, если, конечно, не упускать из виду, что перед нами писатель рубежа XI - XII веков. Этот писатель видит нечто значительное там, где внешне ничего не происходит. Молчание Давыда для него существеннее разговора Святополка и Василька, и он специально останавливает на этом внимание читателя. О. В. Творогов справедливо отмечал, что "с точки зрения фабулы упоминание о молчании Давыда излишне, для сюжета же оно исключительно важно"9 . У писателя нового времени подобная ремарка была бы естественна, но для средневекового автора этот психологизм поразителен. стр. 15 -------------------------------------------------------------------------------- Между тем бытовая беседа продолжается. Святополк, сказав, что ему нужно сделать распоряжение о завтраке, выходит. Василько остается один на один с Давыдом. "И нача Василко глаголати к Давыдови, и не б в Давыд гласа, ни послушанья: б бо ужаслъся, и лесть им я въ сердци" (172). Так объясняется причина зловещего молчания Давыда. Он не способен вести обычный, ничего не значащий разговор со своей жертвой, он ужасается, обман имея в сердце, и под первым предлогом он покидает Василька. Ему невмоготу сидеть рядом. Во время разговора князья при обращении называют друг друга "братьями". Действительно, все они состояли в известной степени родства, все они - потомки Ярослава. Но в ситуации готовящейся расправы обращение звучит по-особому. Давыд, покидая Василька, говорит ему: "...а ты, брате, пос ди". С каким сердцем он должен был произнести обращение "брате", зная, что сейчас этого "брата" схватят и повлекут на расправу! Автор слишком часто заставляет своих персонажей пользоваться "братским" обращением в разговоре - может быть, он хотел подчеркнуть, что совершается не просто насилие одних князей над другим, а творится кровнородственное преступление. Как только Давыд вышел, Василька заперли, оковали "в двои оковы" и приставили сторожей на ночь. Святополк не хотел тайной расправы над Васильком. Он попытался заручиться поддержкой киевлян, расправа должна была получить вид народного суда. Киевляне, собранные на вече, заняли нейтральную позицию, похожую на ту, какую до поры пытался занимать сам Святополк: они не приняли безусловно сторону своего князя, но и не осудили его стремления "блюсти головы своее". Однако священнослужители, игумены вступились за Василька решительно, так что Святополку пришлось ссылаться на соучастника: "Ото Давыдъ". Давыд, между тем, продолжал запугивать Святополка и настаивать на казни: "Аще ли сего не створишь, а пустишь и? (его), то ни тоб княжити, ни мн " (172 - 173). Не совсем понятен характер расправы над Васильком. Для устранения князя-соперника надо было лишить его жизни, ослепление же - какая-то полумера. Она была бы понятна, если бы являлась наказанием за какой-либо уже совершенный поступок, Василька же обвиняют только в намерениях. Эта необычная в Руси казнь иногда связывают с возможным участием византийского двора, имевшего основания опасаться некоторых военных планов Теребовльского князя. В Византии же подобная мера против бунтовщиков была распространенной10 . Злоумышленники не решились учинить расправу в самом Киеве. Они перевезли Василька в Белгород, чтобы без лишних свидетелей осуществить задуманное. Описание расправы над Васильком изобилует такими подробностями, какие могут быть доступны лишь с очень близкого расстояния, может быть, очевидцу. По общему мнению, рассказ этот был написан через 15 - 20 лет после описываемых событий, точнее, после 1113 года, ибо в конце рассказа Василий сообщает о смерти Давыда Игоревича, умершего в этом году11 . А. Г. Кузьмин считает, что повесть эта вошла в летопись уже после смерти Мономаха12 . И. П. Хрущов, также полагавший, что Василий работал значительно позднее описываемых событий, в то же время отмечал, что рассказ об ослеплении "чужд всякой искусственности", что автор его "говорит о том, что знает близко"13 . Действительно, обилие мелких не придуманных подробностей, какие мы отмечали выше и каких еще немало встретится в дальнейшем повествовании, непосредственность нравственного чувства автора заставляют предположить, что Василий описал эти события по горячим следам, может быть, это были дневниковые описания (несомненно, например, вел дневники игумен Даниил, путешествуя в Палестину), а ко времени после 1113 года следует отнести оформление этих записей в цельное летописное повествование. Итак, готовится расправа. Василек видит "торчина остряща ножь" и, догады- стр. 16 -------------------------------------------------------------------------------- ваясь уже, что его хотят ослепить, "възпи к Богу плачем великим и стенаньем". Автор чужд агиографической риторики, он не помещает в свой рассказ молитвы и плача Василька (что косвенно свидетельствует против его причастности к духовенству14 ), а вместо этого он поименно называет тех, кто непосредственно осуществлял расправу: "Сновидъ Изечевичь, конюх Святополчь, и Дьмитръ, конюх Давыдовъ..." Палачи стремятся запеленать Василька в ковер, чтобы сковать его движения (в этом виден профессионализм палачей), но для этого Василька надо свалить, уложить на ковер. Однако князь и в оковах оказывает мощное сопротивление: "...боряшется с нима кр пко, и не можаста его поврещи" (173). Тогда на помощь палачам пришли другие, и им удалось "закатать" Василька. Чтобы совсем лишить его возможности движений, сняли с печи доску, положили ее на грудь князю, а сами сели по краям. Но Василько был, видимо, очень сильным человеком, и они не могли удержать его в неподвижности. Пришлось снять еще одну доску, и уже четверо человек сели на князя, так что грудь его затрещала под их тяжестью: "яко персем троскотати". "И приступи торчиньъ, именем Беренди, овчюхъ Святополчь, держа ножь и хотя ударити в око, и гр шися ока и перер за ему лице, и есть рана та на Василк и нын . И посем удари и (его) в око, и изя з ницю, и посем в другое око, и изя другую з ницю. И томъ час бысть яко и мертвъ" (173). До сих пор нельзя читать эти строки без содрогания: так подробно и натуралистически точно описывается, вернее, изображается жуткая операция ослепления. Не убывает изобразительность и в последующем рассказе о судьбе Василька. Давыд повез ослепленного князя в свой стольный город Владимир. Василек поначалу был как мертвый. Переезжая реку Здвижу, обоз сделал остановку, и кто-то распорядился постирать окровавленную сорочку князя. Попадья, выстирав сорочку, надела ее на Василька и запричитала по нему, как по мертвому. Свита Давыда в это время обедала ("он м об дующим"), замечает автор, и ясно, что это такая подробность, какую мог отметить только очевидец. Она несущественна для хода событий, но запомнилась, запала в память, может быть, из-за своей несообразности, которую этот очевидец даже и не осмыслил тогда, а просто отметил, и теперь, при воспроизведении событий, подробность о людях, обедающих вблизи омертвелого Василька, как бы случайно всплыла из памяти. Но ясно, что так вспоминать может лишь тот, кто видел все это своими глазами. От плача попадьи и от прохлады влажной сорочки Василько, между тем, очнулся, спросил, где он находится, попросил пить, потом пощупал сорочку и, поняв, что она выстирана, с горечью произнес: "Чему есте сняли с мене? Да бых в той сорочк кровав смерть приялъ и сталъ пред Богомь" (173). И в дальнейшем рассказе в авторе виден очевидец происходящего: "Он м же об давшим (т.е. закончившим обед - это второе упоминание об обеде), поидоша с ним вскор на кол хъ (телеге, повозке), а по грудну пути, б бо тогда м сяць груденъ, рекше ноябрь"15 . Василько был привезен во Владимир, посажен во дворе Вакееве, а стеречь его были приставлены 30 мужей и два отрока княжеских, Улан и Клочко. О Давыде же говорится, что он себя чувствовал, "акы н какъ уловъ уловивъ" (173). Оставив героя в заточении во Владимире, автор на время покидает его, но с тем, чтобы показать, какой резонанс на Руси вызвало это злодеяние. Читатель может наблюдать, как в действие включаются главные силы Руси, как создается направленная против Святополка и Давыда коалиция во главе с Мономахом, как грозившую вот-вот начаться крупную внутреннюю войну сумели нейтрализовать киевляне, отправившие к Владимиру посольство с митрополитом и мачехой Владимира, и т.д. Этот обзор общерусских событий иногда считают чужеродной вставкой16 . Даже если это так, то нужно признать, что вставка эта весьма уместна не только по соображениям информационного ряда, но и в плане литературной композиции: она дает воз- стр. 17 -------------------------------------------------------------------------------- можность "передохнуть" читателю, отвлечься от тяжелой сцены ослепления и мучений Василька. Здесь автор выводит читателя на общерусский простор и показывает, как возникает и нарастает сопротивление злу, учиненному князьями. Вставка эта служит своеобразным катарсисом. В XIX в. это хорошо ощутил И. П. Хрущов: "Потребность отдохнуть на Мономахе после рассказа о гнусном деле, потребность представить Владимира защитником правого дела - вот что заставило автора прямо с осени перенестись к событию весеннему и потом возвратиться к продолжению своего рассказа"17 . Словом, вне зависимости от того, один или несколько авторов создали эту композицию, объективно она получилась цельной, органичной, оправданной и в смысловом, и в эстетическом отношениях. Подведем некоторые итоги. Если исходить из понимания летописи как труда информационного, исторического по содержанию и делового по назначению, то отмеченные выше подробности, психологизм, сама развернутость изображения совершенно неуместны. Для целей исторического и информационного повествования было бы достаточно сообщить, что в лето 6605/1097 Давыд и Святополк ослепили Василька Теребовльского, можно было бы добавить, что ослепили неправедно, по злому наущению Давыда, можно было бы обратиться к Священному Писанию и с помощью авторитетных цитат осудить злодеев. Этого было бы достаточно. Но в том-то и дело, что в летописном рассказе мы ощущаем намерение обратиться не только к разуму, но и к чувствам, ко всей сущности человека. Для разума было бы достаточно вышеочерченной информации, но летописец здесь не столько стремится декларировать греховность покусительства на князя, сколько показать, изобразить весь ужас совершаемого преступления. Одно дело - знать о преступлении, другое - видеть его во всех кровавых подробностях. Автор стремится здесь не сообщить нечто читателю, а воздействовать на него, отвратить его от подобных дел. Но, ставя такую задачу, автор не мог решить ее в традиционно-летописных литературных формах18 , и он осуществил прорыв к тому, что с полным правом может быть отнесено уже к области собственно художественного творчества. Художественная литература, как известно, тем и отличается, что способна обратиться не только к разуму человека, но и к человеческим эмоциям. Эта летописная повесть вполне могла быть использована Л. Н. Толстым как серьезная иллюстрация его мыслей о назначении искусства, его функциональных качествах, в том числе и его, Льва Толстого, теории "заражения"19 . Таким образом, уже на стадии возникновения русского художественного слова возникает "сюжет" как эстетическая и идеологическая форма организации материала, возникает представление о сложной природе человеческой личности и создаются словесные формы передачи этой "сложности", имеет место осознание особых возможностей художественного изображения действительности. Художественное творчество, создающее "вторую действительность", отличается от других форм человеческого сознания тем, что не претендует на однозначные и конечные решения. Художественное слово судит жизнь в ее динамике. В этом суде учитывается не только конечный итог, но и самый процесс жизни с его оттенками и резонами. И это качество, как видим, возникает уже на ранних стадиях развития художественного сознания. ---------- 1 Здесь и далее текст цитируется по изданию: Повесть временных лет. Ч. 1. Текст и перевод /Подготовка текста Д. С. Лихачева и Б. А. Романова. Под ред. чл.-корр. АН СССР В. П. Адриановой-Перетц. - М.; Л., 1950. (Страницы в тексте в скобках.) 2 Слова Василия Великого (IV в.) - Цит. по: Клос с Б. М. Избранные труды. Т. I. Житие Сергия Радонежского. - М., 1998. - С. 51 - 52. 3 Еремин И. П. Повесть временных лет. Проблемы ее историко-литературного изучения. - Л., 1946 (на обложке: 1947). - С. 3 - 4, 49 - 52, 56 - 57, 75, 91. Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. - М., 1970. - С. 25 - 62, 63 - 71. 4 Рыбаков Б. А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. - М., 1963. - С. 180 - 181. и Язычество Древней Руси. - М., 1988. - С. 366, 376. стр. 18 -------------------------------------------------------------------------------- Предлагая вторую характеристику, автор не дезавуировал первой. 5 В Несторовом "Житии Феодосия" отношения Изяслава с Печерским монастырем развиваются в том же направлении: от резко враждебных вначале до весьма дружественных и взаимопочтительных при игуменстве Феодосия. - См.: ПЛДР. XI - начало XII. - М., 1980. - С. 324 - 326, 338 - 340, 344, 356 - 358,380 - 382. 6 Сухомлинов М. И. О древней русской летописи как памятнике литературном // СОРЯС. - СПб. 1908. - Т. 85. - N 1. - С. 156- 157. 7 Геологический термин, обозначающий выход из-под почвы материковой породы. 8 Независимо от нас к сходным выводам приходила Е. В. Душечкина: "Этот текст в некоторых своих особенностях близок к литературе нового времени". - Художественная функция чужой речи в Киевском летописании // Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук. - Тарту, 1973. - С. 93. 9 Истоки русской беллетристики. - Л., 1970. - С. 59. 10 См.: Будовниц И. У. Владимир Мономах и его военная доктрина // Исторические записки. 1947. - Т. 22. - С. 78; Повесть временных лет. 2. - С. 461. 11 Шахматов А. А. "Повесть временных лет" и ее источники // ТОДРЛ. Т. 4. - Л., 1940. - С. 27. См. также: Истрин В. М. Замечания о начале русского летописания // ИОРЯС за 1922 г. Т. 27. - Л., 1924. - С. 243. 12 Кузьмин А. Г. Начальные этапы древнерусского летописания. - М. 1977. - С. 79. Основным аргументом А. Г. Кузьмина является наблюдение о близости стилистики Похвалы Мономаху, включенной в повествование об ослеплении, некрологу Владимиру под 1125 г. 13 Исходя из того, что автору известно о смерти Давыда Игоревича в Дорогобуже, а с другой стороны, что Владимир Волынский все еще находится в руках Ярослава Святославича, И. П. Хрущов заключал, что сказание об ослеплении Василька написано между 1112 и 1117 гг. - Хрущов И. П. О древнерусских исторических повестях и сказаниях. XI - XII столетия. - Киев. 1878. - С. 35. 14 Д. С. Лихачев заметил: "...его (автора повести об ослеплении Василька. - А. Ш. ) обычно безосновательно называют попом" / Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. 3-е изд., доп. - М., 1979. - С. 135. 15 А. С. Львов свидетельствует, что это единственный в "Повести временных лет" случай, когда употреблено народное название месяца. - См.: Львов А. С. Выражение понятия времени в "Повести временных лет" // Русская историческая лексикография. - М., 1968. - С. 27. 16 А. А. Шахматов считал, что вставка принадлежит Сильвестру. Более того, по мысли А. А. Шахматова, в этом рассказе присутствуют три автора: Нестор, Василий и Сильвестр. - См.: Шахматов А. А. Повесть временных лет. Ч. 1. Вводная часть. Текст. Примечания. - Пг., 1916. С. XXXV; Повесть временных лет. Ч. 2. - С. 462. Подробную характеристику литературной истории повествования о Васильке, несколько отличную от его же взгляда 1916 года, см.: Шахматов А. А. Нестор-летописец // Записки наукового товариства имени Шевченка. - Львов, 1914. -Т. 117 - 118 за 1913 г. - С. 36 - 52. 17 Хрущов И. П. Древние русские сказания в летописях. Сказание о Васильке Ростиславиче // Журнал Министерства народного просвещения. - 1874. - Август. - С. 187. 18 Как нечто новаторское, порывающее с каноном, оценивается сходное отношение к изображаемому у автора XVII века: "...если древний книжник считал своей целью отыскать причину беды, для чего был достаточен ее "онтологический портрет", опускающий актуальные подробности, то Авраамий (Палицин. - А. Ш. ) ставит целью описать именно подробности, чтобы читатель ужаснулся и содрогнулся, как в анатомическом театре". - Левшун Л. В. История восточнославянского книжного слова XI -XVII вв. - Минск, 2001. - С. 339. Но, как видим, и "древний" автор не всегда довольствовался "онтологическим портретом". 19 Толстой Л. Н. Что такое искусство? // Л. Н. Толстой о литературе. Статьи. Письма. Дневники. - М., 1955. - С. 357. стр. 19 Опубликовано 02 апреля 2008 года Полная версия публикации №1207133158 → © Literary.RU Главная → СТАНОВЛЕНИЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ: "ПОВЕСТЬ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ" При перепечатке индексируемая активная ссылка на LITERARY.RU обязательна!
|
|