LITERARY.RU → ТРАДИЦИИ УЧИТЕЛЬСКОГО "СЛОВА" В ПОЭТИКЕ "МЕРТВЫХ ДУШ" → Версия для печати
Готовая ссылка для списка литературы
А. Х. Гольденберг , ТРАДИЦИИ УЧИТЕЛЬСКОГО "СЛОВА" В ПОЭТИКЕ "МЕРТВЫХ ДУШ" // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 20 марта 2008. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1206017637&archive=1206184559 (дата обращения: 17.04.2024).
По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):
А. Х. Гольденберг , ТРАДИЦИИ УЧИТЕЛЬСКОГО "СЛОВА" В ПОЭТИКЕ "МЕРТВЫХ ДУШ" // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 20 марта 2008. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1206017637&archive=1206184559 (дата обращения: 17.04.2024).
По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):
публикация №1206017637, версия для печати
ТРАДИЦИИ УЧИТЕЛЬСКОГО "СЛОВА" В ПОЭТИКЕ "МЕРТВЫХ ДУШ"
Дата публикации: 20 марта 2008 |
|
В статье из "Выбранных мест", посвященной проблеме самобытности русской литературы, - "В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность", - Н. В. Гоголь назвал три ее "самородных ключа": народную песню, пословицу и слово церковных пастырей 1 . Эту статью можно рассматривать как своего рода эстетический манифест писателя, в котором нашел отражение и собственный художественный опыт автора "Мертвых душ", сумевшего органично соединить в своей поэтике традиции фольклора и древнерусской литературы. Пастырское слово, или поучение, было одним из ведущих жанров средневековой христианской литературы. Эстетика учительного "слова", его духовно-нравственный потенциал продолжали оказывать ощутимое влияние на русскую литературу нового времени и во многом определили ее учительный характер, достигший своего апогея у Достоевского и Толстого. В поэтике "Мертвых душ" традиции учительного "слова" наиболее существенную роль играют на уровне системы отношений автор - читатель - герой. Диалогические отношения автора как субъекта повествования с читателями и персонажами осуществляются в тексте поэмы с помощью нескольких художественных языков, один из которых, дидактический, в значительной мере ориентирован на жанровые традиции древнерусского учительного "слова" 2 . В "Мертвых душах" с этими традициями прежде всего связан проповеднический пафос прямых авторских обращений к читателю. Ими завершаются в первом томе поэмы характеристики его основных героев ("А кто из вас, полный христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим собой, углубит во внутрь собственной души сей тяжелый запрос: "А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?" (VI, 245). Непосредственно примыкают к ним и авторские обращения к своим персонажам, обычно принимающие форму нравственного укора. Так, описание трогательных отношений супругов Маниловых включает в себя следующее авторское отступление: "Конечно, можно бы заметить, что в доме есть много других занятий, кроме продолжительных поцелуев и сюрпризов, и много бы можно сделать разных запросов. Зачем, например, глупо и без толку готовится на кухне? зачем довольно пусто в кладовой? зачем воровка ключница? зачем нечистоплотны и пьяницы слуги? зачем вся дворня спит немилосердым образом и повесничает все остальное время?" (VI, 26). Эти формы авторской речи стилистически маркированы переключением иронической повествовательной интонации на серьезный дидактический тон, свойственный учительному "слову". Для структуры "слова" характерно и обилие риторико-вопросительных конструкций, направленных на внутренний диалог со слушателями. Задачей древнерусских учительных "слов" было не столько толкование основных вероисповедных догматов, сколько разъяснение тех норм поведения, которые из них вытекали. Отсюда усиленное внимание авторов поучений к житейским проявлениям человеческого "нрава", к повседневной жизни своей паствы. В этом аспекте гоголевские "запросы" Маниловым перекликаются с целым рядом древнерусских поучений на тему "како достоит челядь имети". стр. 5 -------------------------------------------------------------------------------- Широкое распространение в средневековой Руси получили такие сборники поучений, как "Златоуст", "Измарагд", "Домострой". Они были рассчитаны на самые широкие круги не только духовных, но и светских читателей. Наиболее популярным был "Измарагд", который, по мнению авторитетного дореволюционного исследователя, "представляет собой опыт энциклопедического сборника поучений, известных в Древней Руси" 3 . Содержание сборника и его место в древнерусской литературе исчерпывающе охарактеризовала В. П. Адрианова-Перетц: "Измарагд" вобрал в себя весь кодекс нравственных требований, предъявляемых феодализированным христианством и определявших литературные нормы оценки людей и их поведения..." 4 Авторство большинства "слов" составители этой книги приписывали Иоанну Златоусту, хотя на самом деле, как показал в своем фундаментальном труде проф. А. С. Архангельский, знаменитый византийский проповедник был для древнерусского книжника скорее литературным образцом и источником многочисленных обширных цитат 5 . Поучения, или "наказания", "Измарагда" являются морализирующими рассуждениями на какую-либо определенную тему, которые иллюстрируются библейскими притчами, рассказами из патериков и Пролога, дающими примеры "награжденного соблюдения или наказанного нарушения тех или иных предписываемых правил поведения" 6 . Работая над своей поэмой, Гоголь не раз обращался к древнерусским учительным сборникам: его интерес к ним документально зафиксирован в записных книжках и письмах 40-х годов (IX, 562 - 563). В рамках анализа поэтики "Мертвых душ" важен, однако, не сам факт знакомства писателя с тем или иным древнерусским текстом, а установление удельного веса и выяснение функций определенной литературной традиции в его художественной системе. Проповеднические сборники в этом плане весьма показательны, ибо дают наиболее систематизированный для такого анализа материал. Помимо прямых обращений автора к своим читателям и героям, открыто ориентированных на дидактическую традицию и составляющих как бы ее верхний слой, в "Мертвых душах" есть и более глубокий внутренний уровень, на котором эта традиция представлена в поэме. В первом томе наблюдается устойчивая стилевая закономерность: "высокие" слова и понятия профанируются, как только они попадают в сферу речи гоголевских героев 7 . Не стала исключением в этом плане и традиция моральных поучений. Ее приемами и лексикой охотно пользуются Чичиков, Собакевич, Плюшкин, ряд персонажей второго тома. В свой моральный кодекс поучения непременно включали формулу, восходящую к библейской заповеди: "Научитесь делать добро, ищите правды, защищайте сироту, вступайтесь за вдову" (Исайя, I, 17). Упрек, обращенный к библейскому Иову - "вдов ты отсылал ни с чем и сирот оставлял с пустыми руками" (Иов, 22, 9), - учительные "слова" относили к числу самых осуждаемых человеческих деяний. Когда Чичиков говорит о себе Манилову, "что соблюдал правду, что был чист по совести, что подавал руку и вдовице беспомощной и сироте-горемыке" (VI, 37), - он создает автопортрет праведника, каким его рисовали учительные "слова". Однако на этом портрете лежит иронический отсвет, ибо он находится в резком противоречии с реальной биографией персонажа. Надо отметить, что Чичиков тонко чувствует бытовой контекст, в котором "высокая" цитата наиболее уместна. "Из одного христианского человеколюбия хотел, - объясняет он Коробочке, зачем покупает у нее мертвые души, - вижу, бедная вдова убивается, терпит нужду..." (VI, 54). Травестийный характер цитирования не только не уничтожает серьезного смысла учительных "слов", но и усиливает их укоряющую функцию, поскольку вскрывает несоответствие между заявленной героем нравственной нормой и ее реальным жизненным воплощением. Своеобразным дидактизмом проникнуты речи Собакевича, в которых звучат "обличительные" мотивы учительной ли- стр. 6 -------------------------------------------------------------------------------- тературы. Она сурово осуждает пьянство, блуд, лихоимство, разбой и т.п. и рекомендует в повседневном быту избегать общения с носителями этих пороков, ссылаясь на авторитет апостола Павла. В "Домострое", например, читаем: "якоже апостолъ Павелъ рече: "Аще некий брать именуемъ или блудникъ, или лихоимець, или идолослужитель, или ругатель, или пьяница, или хищник - с таковыми ни ясти, ни пити" 8 . Аттестуя губернатора разбойником, председателя масоном (параллель идолопоклоннику), почтмейстера мошенником, прокурора блудником (в одном из черновых вариантов), за которого "все делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга в мире" (VI, 146), Собакевич обвиняет их в антихристианском поведении: "Все христопродавцы" (VI, 97). В ранних редакциях первого тома мотивы морализаторства в речи Собакевича были разработаны еще подробней; "Опасно даже заезжать в этот <город>, - говорит Собакевич жене, - потому что мошенник сидит на мошеннике и можно легко самому погрязнуть вместе с ними во всяких пороках" (VI, 632). К тому же в "обвинениях" Собакевича есть отсылка к высокому библейскому контексту (губернатор и вице-губернатор - "Гога и Магога"), которая является характерным приемом проповеднической литературы 9 . Однако доверие читателя к его морализирующей позиции подрывает то пикантное обстоятельство, что он и ест, и пьет с теми, кого обличает перед Чичиковым, никак не проявляя своей нравственной чужеродности в этом кругу. Наиболее суровые отзывы Собакевича относятся к Плюшкину, в характеристике которого традиции учительной литературы занимают особое место. Дело в том, что обличение скупости богатых было одной из излюбленнейших тем древнерусской проповеди, которая оставила выразительные портреты носителей этого порока. В "Измарагде", например, этой теме посвящено несколько "слов". Точную трактовку их общего смысла и колорита мы находим у В. П. Адриановой-Перетц: "Христианское учение о том, что богатство находится временно в руках человека, который должен делиться им с бедными, определило ту суровую оценку, какую учительная литература дает "скупости", "сребролюбию", но не в абстрактном их понимании, а в конкретном проявлении этой "страсти" в "нраве" и поведении человека" 10 . Отношение к богатству в средневековой христианской этике было двойственным. Оно отталкивалось от евангельского постулата: "Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие" (Лука, 18, 25). Однако, если богатство было направлено на добрые дела, оно не осуждалось. Щедрая милостыня считалась главным средством спасения души богатого и играла немаловажную роль в системе нравственных представлений Древней Руси. "Человеколюбие, - писал об этом В. О. Ключевский, - на самом деле значило нищелюбие. Благотворительность была не столько вспомогательным средством общественного благоустройства, сколько необходимым условием личного нравственного здоровья: она больше нужна была самому нищелюбцу, чем нищему " 11 . Учительные "слова" обличают не богатство само по себе, а "златолюбие злое", рисуют образ человека, одержимого "лютым сим недугом". "Не глаголю убо на богатыя, иже в нем добре живут, - формулирует свою задачу "Слово Иоанна Златоуста о богатых и немилостивых", - но тыя укоряю, иже богатство имеющаа, в скупости живут" 12 . В этом "слове" нарисован психологический портрет скупого богача, готового "своих мяс урезав иному подати или нищему, нежели в клетех лежащего богатьства" 13 . В другом "слове" Иоанна Златоуста "О мятежи жизни человеческия", посвященном главным образом обличению "собирания многаго имения", изображена повседневная жизнь богатого скупца: "имения не хощет ся насытити николи же пропасного, но утробу свою мучит гладом и тело наготою, и зимою жмется, паче связанных стражет... и стенет яко же сей всех бедние стражет" 14 . Два мотива этого описания - "утробу свою мучит гладом" и "паче связанных стражет" - представлены в первых отзывах Собакевича о Плюшкине: "Во- стр. 7 -------------------------------------------------------------------------------- семьсот душ имеет, а живет и обедает хуже моего пастуха!.. Такой скряга, какого вообразить трудно. В тюрьме колодники лучше живут, чем он..." (VI, 99). Третий мотив - "стенет яко же сей всех бедние стражет" - реализуется в поведении самого Плюшкина, жалующегося Чичикову на свою бедность: "того и гляди, пойдешь на старости лет по миру!" (VI, 121). Поучения "Измарагда" обличают жестокое отношение скупого к своим "рабам" и "челяди". В "Слове св. Нифонта о богатом и скупом" рассказывается о том, как Нифонт увидел богатого человека, к которому обращались за милостынею много нищих, он же не обращал на них внимания. "Нифонт спросил у ангела-хранителя, много ли у этого человека имения? Много, - отвечал ангел, - но он сребролюбец и "цаты ради" готов умереть. Он бьет челядь свою, морит ее голодом и наготою и непосильными работами" 15 . Плюшкин, по словам Собакевича, "всех людей переморил голодом" (VI, 99). Несколько позже, в авторском описании появится и мотив "наготы": "У Плюшкина для всей дворни, сколько ни было ее в доме, были одни только сапоги" (VI, 124). Как следствие такого невыносимого положения изображено в "Измарагде" бегство "рабов" от своих хозяев: "аще ли его озлобиши, то встав бежит от тебе" ("Слово Иоанна Златоуста како достоит имети челядь") 16 . Плюшкин и сам не скрывает, что крестьяне у него "что год, то бегут" (VI, 128). Словесный портрет Плюшкина, рисуемый Собакевичем, будет неполным, если не упомянуть о такой колоритной детали, как бранная кличка, которой он дважды награждает Плюшкина: "Я вам даже не советую дороги знать к этой собаке! - сказал Собакевич" (VI, 99). В отличие от традиций устной народной поэзии, где собаками именуют врагов-иноверцев, в древнерусской проповеднической литературе этот образ связан с темой немилостивого богатства. "Измарагд", придавая важное значение милостыне, сильно осуждает "златолюбивых скупцов", неправедно стяжающих свое имущество и делающих от него приносы в церковь: "Не требует бо Бог приношения от неправды, еже сиротам и вдовам насилия творити, но яко пса смердящего гнушается Господь" 17 . В связи с темой осуждения скупости богатых учительная литература нередко затрагивала евангельскую притчу о Лазаре и богатом. Она рассказывает о неком богаче, который каждый день веселился и пировал. У ворот его дома лежал нищий Лазарь, желавший насытиться "от крупиц, падающих от трапезы богатого". Но богатый делал вид, что не замечает его. После смерти богатый попал в ад, а Лазарь в рай - на прекрасное лоно "праотца" Авраама. Богатый, страдая в огне, просит Авраама послать к нему Лазаря, чтобы тот хотя бы омочил водою его язык. Авраам, назвав богатого "чадом", напомнил ему его поведение в земной жизни и отказался выполнить его просьбу, мотивируя тем, что между праведниками и грешниками в потусторонней жизни утверждена непроходимая пропасть (см.: Лука, XVI, 19 - 31). Несмотря на свою внешнюю простоту и точность нравственных оценок персонажей, эта притча толковалась древнерусскими книжниками по-разному. В одних памятниках акцент делался на восхвалении терпения Лазаря, вознагражденного за него после смерти, в других - на осуждении жестокости и немилосердия богатого. В русской литературе второй половины XVII века в связи с бурными процессами классового расслоения, борьбы феодальных и демократических идей проблема богатства и бедности приобрела особую актуальность. Притча о Лазаре и богатом становится предметом острой полемики, которая обстоятельно изучена А. Н. Робинсоном 18 . Сравнивая толкования притчи Симеоном Полоцким и Аввакумом, исследователь видит в них борьбу разных идеологических тенденций. Полоцкий в своем сборнике проповедей "Обед душевный", следуя церковно-учительной традиции, осуждает не столько богатство само по себе, сколько низкие душевные качества богатого: он "окаянный скупец", "человек той безчеловечный", и он был подобен псу, "понеже, яко пес, внегда лежати ему на сене, сам не яст его и овце алчющей ясти не по- стр. 8 -------------------------------------------------------------------------------- пущает" 19 . Феодально-охранительный смысл трактовки Полоцкого проявляется в его призывах к социальному миру, даже духовному братству богатых и бедных. Выражение "яко пес" выступает у него как литературное сравнение, восходящее к известному басенному источнику, однако существенно, что применяется оно для характеристики скупости богатого. Аввакум решительно порывает с традиционно-морализаторским толкованием притчи, насыщая свое повествование реально-бытовыми деталями ("Беседа о наятых делателях" из "Книги бесед") 20 . Определяя его идейную позицию, А. Н. Робинсон пишет: "Он в принципе отвергает всякое сочувствие по отношению к "богатому", рвет с ним все связи духовного родства и, нисколько не смущаясь авторитетом евангельского текста, гневно заявляет: "Я не Авраам - чадом не стану звать: собака ты!" 21 . Литературное сравнение сменяется в "просторечии" Аввакума бранным прозвищем, употребленным в том самом смысле, в каком оно прилагается к гоголевскому персонажу. Итак, выясняется, что оценки, даваемые скряге Плюшкину Собакевичем, соотносятся с характеристиками, закрепленными в древнерусской проповеднической литературе за образом "богатого и немилостивого". Разумеется, в смеховом контексте гоголевской поэмы происходит деформация их религиозно-учительного содержания, но, даже попадая в уста Собакевича, они сохраняют свою основную жанровую функцию - быть средством нравственного поучения и укора. Своего смехового апогея профанация "высокого" слова учительной литературы достигает в речах самого Плюшкина, уснащенных фразеологией проповедей, направленных против лихоимства и стяжательства. "Приказные такие бессовестные! - жалуется он Чичикову. - Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие! Я не знаю, как священники-то не обращают на это внимание, сказал бы какое-нибудь поучение, ведь что ни говори, а против слова-то божия не устоишь" (VI, 123). Из учительной литературы Плюшкин заимствует и обытовленное им описание Страшного суда, которым он угрожает Мавре. Это снижение, травестирование учительных "слов" почти не затрагивает сферу авторской речи. В биографии Плюшкина, рассказанной автором, сохраняются и серьезность тона, и поучительность, и укор, присущие дидактической поэтике. Повествование насыщается специфической лексикой, в него вводятся характерные мотивы и образы поучений. "Измарагд" в "Слове о богатых и немилостивых" так определяет отношение скупого к своему богатству: "И несть скупый стяжанию своему господин, но страж есть, приставник (надсмотрщик. - А. Г.) и раб" 22 . Этот же образный ряд мы находим у Гоголя: "Наконец последняя дочь... умерла, и старик очутился один сторожем, хранителем и владетелем своих богатств" (VI, 119). Владетель и раб - единственное расхождение в этих формулировках. Однако уже через несколько строк Гоголь рисует нам превращение Плюшкина в раба своего имущества. Уподобление богача сторожу или "ключарю" восходит к христианской идее "порученного" богатства; "Имения не скрывай еже ти дал Вышний. А не родилося с тобою нь Богомь поручено ти есть на мала дни то яко ключарь порученое тебе раздавай аможе поручивый ти велить"(" Измарагд") 23 . Комическая ошибка Чичикова, принявшего сперва Плюшкина за ключницу, а потом убедившегося, что "это был скорее ключник", исподволь вводит в повествование упомянутые мотивы. Об устойчивой связи образов сторожа, хранителя с темой любви к богатству свидетельствуют сборники древнерусских афоризмов. Так, в русском списке "Пчелы сербской" приводится выражение, приписываемое Феокриту: "богатастволюбци и златолюбци и сребролюбци не владають над своим имениемь, но хранители суть" 24 . Работая над образом Плюшкина, Гоголь не мог не учитывать художественный опыт А. С. Пушкина - создателя "Скупого рыцаря". Описывая страсть к деньгам своего отца-барона, Альбер говорит: стр. 9 -------------------------------------------------------------------------------- О! мой отец не слуг и не друзей В них видит, а господ; и сам им служит. И как же служит? как алжирский раб, Как пес цепной. В нетопленой конуре Живет, пьет воду, ест сухие корки... 25 Здесь в самом деле трудно не вспомнить слова "Измарагда" о скупом - "утробу свою мучит гладом и тело наготою, и зимою жмется" 26 . В поэме Гоголя лаконичные и емкие характеристики пушкинского героя разложены "на голоса" и широко развернуты в авторских описаниях. Они насыщены бытовыми подробностями и даны в иной, чем у Пушкина, стилистической тональности. Образ "скупого рыцаря" лишен в пушкинской трагедии какого-либо комического оттенка. При всех этих и других принципиальных отличиях в образах Барона и Плюшкина есть несомненная перекличка с теми характеристиками богатого скупца, которые давали древнерусские учительные "слова" 27 . Неотъемлемой чертой образа скупого в древнерусских поучениях был мотив ненасытности богатством. В "Измарагде" читаем: "Аще ли держиши в скупости сокровено, то яко змиин яд в сердцы ти внидет болшая собирати, да зде тело ти иссушит несытость имения... люта бо есть велми похоть имения" 28 . В "Слове Иоанна Златоуста о берущих многая имения" это свойство объясняется особым складом ума "златолюбца": "ин же ум имея несыт имениа не насыщается" 29 . "Одинокая жизнь, - пишет Гоголь о Плюшкине, - дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и чем более пожирает, тем становится ненасытнее" (VI, 119). Учительные "слова" обличают тех богатых, которые не заботятся о своих близких. В одном из списков "Измарагда" прибавлено отдельно "Слово Иоанна Златоуста яко подобает творити милостыню прежде на домашних своих". В "Слове св. отец како жити христианам" об этом сказано так: "а се же лицемерие, а не любовь есть... чюжая сироты наделяти, а своя скорбни оставити и род свой в недостатце голодни и нази" 30 . И хотя Плюшкина трудно заподозрить в сиротолюбии, рассказ об отречении от своих детей звучит в биографии героя как нескрываемый укор его чудовищной скупости. Плюшкин недаром завершает галерею помещиков первого тома. В дантовском Аду "грешники распределяются прежде всего по мере их злой воли, а затем по тяжести проступков" 31 . У Гоголя, по мнению Ю. В. Манна, дантовский принцип расположения характеров "в известных пределах сохранен" 32 . В последнем рву гоголевского Ада, если воспользоваться известной аналогией Герцена, помещен чрезвычайно грешный с точки зрения древнерусской учительной литературы человек. Тексты "Измарагда" включали в себя средневековые легенды, в которых рассказывалось о мытарствах, ожидающих души грешных людей после смерти. В одном из последних, двадцатом мытарстве, помещены "немилосердие и скупость" ("Слово о исходе души и восходе на небо") 33 . "Богатии скупии не могуть ся спастись, - утверждало "Слово св. Афанасия о милостыне". - Кыи ли паки тому прибыток иже в обилии живя смирень есть и не ссужая а нищая презрит, голодны наготою гыбнуща... К таковым зловерным и лжепостникам и лицемером въпиеть апостол Павел..." 34 . Отметим, кстати, и мотив лжепостничества, присутствующий в поведении Плюшкина. Итак, в образе гоголевского героя обнаруживаются несомненные черты сходства с той характеристикой скупого, которую ему давала учительная литература Древней Руси. Нельзя, разумеется, не видеть различий между ними, определяемых прежде всего социально-психологической глубиной и многомерностыо гоголевского образа и самой природой гоголевского смеха. От травестирования и профанирования дидактической традиции до высокого учительного пафоса авторских обращений к читателю и герою ("И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог так измениться!" - VI, 127) - таков диапазон существования этой традиции в первом томе поэмы. Усиление дидактического начала во втором томе "Мертвых душ" приводит к появлению героев с прямыми проповедническими функциями. В первую очередь это относится к Муразову. Его "обличения" праздности Хлобуева, стяжа- стр. 10 -------------------------------------------------------------------------------- тельства Чичикова, несправедливости генерал-губернатора носят ярко выраженный учительный характер и перекликаются с аналогичными мотивами дидактической литературы. Образ жизни Муразова, каким он показан в поэме, вряд ли является отражением реальной деятельности богатого откупщика. Он скорее соответствует тому идеалу "праведного богатства", к которому призывали учительные "слова". Праведность муразовских миллионов всячески подчеркивает Костанжогло. Когда Чичиков высказывает предположение о том, что богатство Муразова "приобретено не без греха", Костанжогло спешит уверить его в обратном: "Самым безукоризненным путем и самыми справедливыми средствами" (VII, 75). Во время голода Муразов предлагает генерал-губернатору свои хлебные запасы, находит "душеспасительное" дело разорившемуся Хлобуеву, стремится наставить на путь исправления Чичикова, посещая его в тюрьме. Последний мотив наряду с требованием милостыни постоянно варьируется в наставлениях "како жить христианам". "Посещай в оковехь селящая и вижь его беду", - говорится в "Измарагде" 35 . На время работы Гоголя над вторым томом приходится его знакомство с "Домостроем", о котором он оставил несколько восторженных отзывов. "В наставлениях и начертаниях, как вести дом свой, как быть с людьми, как соблюсти хозяйство земное и небесное, кроме живости подробных обычаев старины, поражает глубокая опытность жизни и полнота обнимания всех обязанностей", - пишет он А. М. Вьельгорской (XIV, 110). Созданный в XVI веке в русле традиции учительных сборников, "Домострой", в отличие, от них принадлежит к числу светских памятников древнерусской литературы. "Это не вероучение, - отмечает его современный комментатор, - а практический минимум нравственной жизни, который не связан с богословской стороной религии" 36 . В характеристике ряда персонажей второго тома можно найти отражение "наставлений" "Домостроя". Принимая упрек А. О. Смирновой (которой, кстати, Гоголь посылал свой экземпляр "Домостроя" - см.: XIV, 140) - "дайте работу жене Костанжогло, она уже слишком жалка" 37 , - писатель радикально переработал ее образ. В исправленной редакции жена Костанжогло предстает как помощница мужа, сама ведет домашнее хозяйство, сама занимается воспитанием и обучением дочери. Образ "доброй жены" в "Домострое" включает в себя непременное выполнение именно этих обязанностей: "и дастъ брашно дому и дело рабынямь, от плода руку своею насадит тяжание много; препоясавъше крепко чресла своя, утвердит мышца своя на дело и чада своя поучаетъ..." 38 . Гоголя-художника "Домострой" привлекал прежде всего как памятник, сохранивший, по его словам, "подробнейшие подробности" национального быта Древней Руси, "с названьем вещей, которые тогда были в употреблении, с именами блюд, которые тогда готовились и елись" (XIV, 110). Как нам представляется, "Домострой" мог быть одним из источников гастрономических сцен в доме Петуха, с необычайной живописностью изображенных Гоголем. В главе 51 памятника, который Д. С. Лихачев назвал "поваренной книгой" русского быта" 39 , помещен "наказ господина или госпожи своему повару или ключнику": "капусту или натину, или крошиво - иссечено мелко, и вымыть хорошо, и уварить, и упарити горазно, в скоромные дни мяса или ветчина, или сальца ветчинного положить, забелъки поддать да припарить, а в пост сочкомъ залить или иной какой навары прибавить да упарить; хорошо или заспицы подсыпать да с солью и с кислы штями приварить, а кашку всякую по тому же уварить и упарить хорошо с саломъ или с масло мъ... и всякую семейную еству хорошенько усьтряпати..." 40 . Те же императивные словесные конструкции мы находим в "заказе" Петуха своему повару: "В один угол положи ты мне щеки осетра да визиги, в другой гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов... Да чтобы она с одного боку... подрумянилась бы, а с другого пусти ее полегче. Да исподку-то, пропеки ее так, чтобы всю ее прососало, проняло бы... А в обкладку к стр. 11 -------------------------------------------------------------------------------- осетру подпусти свеклу звездочкой, да сняточков, да груздочков..." Только и раздавалось: "Да поджарь, да подпеки, да дай взопреть хорошенько" (VII, 56). Сопоставляя эти описания, надо иметь в виду, что Гоголь вовсе не рассматривал "Домострой" как источник старинных кулинарных рецептов. Он писал о нем, как о книге, точно передающей атмосферу патриархальной жизни: "Так и видишь перед глазами радушную старину, ее довольство, гостеприимство, радостное, умное обращенье с гостьми с изумительным отсутствием скучного этикета, признанного необходимым нынешним веком" (XIV, 110). Эти слова писателя о "Домострое" можно считать своеобразным авторским комментарием к образу гостеприимного и хлебосольного Петуха, отнюдь не случайно названного Гоголем "барином старого покроя" (VII, 49). Утверждая, что в стиле Гоголя присутствует библейская традиция, А. В. Михайлов в качестве примера приводит рассмотренную нами выше сцену. Исследователь пишет: "Речь главным образом должна идти не о воспроизведении образцов стиля, а об усвоении особенной стилистической интонации, которая сама несет в себе известный смысл... Это тон наставления, поучения, и его особенная обстоятельность проистекает от заботы о том, чтобы все, что надлежит совершить и сделать, было осуществлено в точнейшем следовании высшим предписаниям" 41 . Здесь требуется, на наш взгляд, одно существенное уточнение. Воздействие библейского стиля носит у Гоголя опосредованный характер. Оно воспринимается писателем через ближайшую в языковом и жанровом отношении национальную дидактическую традицию, представленную в поэтике "Мертвых душ" древнерусскими поучениями. Изменение способа "цитирования" учительных "слов" во втором томе идет двумя путями. Серьезность учительного тона из авторской речи перемещается в сферу речи "положительных" героев, в нравственном облике и поведении которых нет зияющего разрыва между словом и делом, как это было у проповедующих персонажей первого тома. Выступления против праздности и лени принадлежат трудолюбивому "хозяину" Костанжогло, праведный откупщик Муразов осуждает неправедное стяжание Чичикова, честный генерал-губернатор произносит в собрании чиновников обвинительную речь против лихоимства. В этих речах в несколько перефразированном виде звучат излюбленные мотивы древнерусских учительных "слов". Когда, например, Костанжогло говорит мужику: "Я и сам работаю как вол, и мужики у меня, потому что испытал, брат: вся дрянь лезет в голову оттого, что не работаешь" (VII, 60), - он словно повторяет поучение "Измарагда" "како имети челядь": "Не оставляй же порозновати раба или рабу, мнозей бо злобе научаеть порозность" 42 . Аналогичные примеры можно привести к "словам" Муразова и генерал-губернатора. Принцип травестийного "цитирования" сохранен лишь частично в речи Чичикова, но это не трафаретное повторение его автопортретов из первого тома. Их смеховая окраска значительно ослаблена, они лишены профанирующего смысла, поскольку выступают в жанровом контексте патриархальной утопии второго тома и в сюжетной перспективе нравственного преображения главного героя поэмы. Размышляя о месте церковных элементов в светских произведениях древнерусской литературы, Д. С. Лихачев писал: "В церковной литературной традиции светский автор находил сильные слова осуждения, яркие краски и твердую почву для морализирования" 43 . В известном смысле это суждение приложимо и к автору "Мертвых душ". Жанровая традиция учительного "слова" берет на себя в "Мертвых душах" несколько художественных функций. Она выступает как средство открытого выражения этической позиции автора в его диалоге с читателями и героями поэмы, в своей прямой проповеднической функции. Учительная традиция используется как обращенная, травестийная форма речевой характеристики персонажей, обнаруживающая истинный смысл искажающей их нравственный облик "страсти" (образы Чичикова и Плюшкина). Она может играть роль гротескного стр. 12 -------------------------------------------------------------------------------- художественного приема, рисующего определенный склад характера героя (инвективы Собакевича получают у Гоголя психологическую мотивировку: "Собакевич не любил ни о ком хорошо отзываться" - VI, 97). Удельный вес дидактических форм повышается во втором томе поэмы, где они переходят в сферу речи близких автору героев - "идеологов" (Муразова, Костанжогло, генерал-губернатора) и становятся способом выражения их социально- нравственных программ. В целом же учительная традиция в "Мертвых душах" является составной частью мощного критического пафоса гоголевской поэмы, о которой Герцен сказал: ""Мертвые души" Гоголя - удивительная книга, горький упрек современной Руси, но не безнадежный" 44 . Называя в статье о "существе русской поэзии" учительное "слово" замечательным "по стремлению направить человека не к увлечениям сердечным, но к высшей, умной трезвости духовной" (VIII, 369), Гоголь давал читателям ключ к постижению одного из самых сокровенных смыслов своей поэмы. ---------- 1 Гоголь Н. В. Полн. собр. соч: В 14 т. -М.;Л., 1937 - 1952. - Т VIII. - С. 369. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страниц. 2 См.: Смирнова Е. А. Поэма Гоголя "Мертвые души". - Л., 1987. - С. 54 - 61. 3 Петров Н. О происхождении и составе славяно-русского печатного Пролога. - Киев, 1875. - С. 299. 4 Адрианова-Перетц В. П. К вопросу о круге чтения древнерусского писателя // Труды отдела древнерусской литературы. Т. XXVIII. - Л., 1974. - С. 4. 5 Архангельский А. С. Творения Иоанна Златоуста в древнерусских Измарагдах //Он же. Творения отцов Церкви в древнерусской письменности. - Казань, 1890. - Т. IV. 6 Адрианова-Перетц В. П. Указ. соч. - С. 11. 7 См.: Кривонос В. Ш. "Мертвые души" Гоголя и становление новой русской прозы. Проблемы повествования. - Воронеж, 1985. - С. 113. 8 Памятники литературы Древней Руси: Середина XVI века. - М., 1985. - С. 82. 9 См.: Гончаров С. А. Творчество Н. В. Гоголя в религиозно- мистическом контексте. - СПб., 1997. -С. 200. 10 Адрианова-Перетц В. П. К вопросу об изображении "внутреннего человека" в русской литературе XI - XIV веков // Вопросы изучения русской литературы XI-XX веков. - М.;Л.,1958. - С. 21. 11 Ключевский В. О. Добрые люди древней Руси. - М., 1907. - С. 5. 12 Цит. по кн.: Яковлев В. А. К литературной истории древнерусских сборников. Опыт исследования Измарагда. - Одесса, 1893. - С. 76. 13 Там же. -С. 77. 14 Цит. по ст.: Адрианова-Перетц В. П. К вопросу об изображении "внутреннего человека..." - С.21. 15 Яковлев В. А. Указ.соч. - С. 223. 16 Там же. - С. 97. 17 Там. же. - С.221 - 222. 18 Робинсон А. Н. К проблеме "богатства" и "бедности" в русской литературе XVII в.: Толкование притчи о Лазаре и богатом // Древнерусская литература и ее связи с новым временем. - М., 1967. - С. 124 - 155. 19 Там же. -С.138. 20 Памятники литературы Древней Руси: XVII век. Книга вторая. - М., 1989. - С. 424 - 425. 21 Робинсон А. Н. Указ. соч. - С. 143. 22 Яковлев В. А. Указ. соч. - С. 76. 23 Архангельский А. С. Указ. соч. - С. 207. 24 Сперанский М. Н. Переводные сборники изречений в славяно- русской письменности. Исследования и тексты. - М., 1904. - С. 83. 25 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. - М., 1975. -T. IV. - C.265. 26 На близость пушкинского образа учительной литературе Древней Руси впервые обратила внимание В. П. Адрианова-Перетц в статье "К вопросу об изображении "внутреннего человека" в русской литературе XI-XIV веков" (1958). 27 Подробнее см.: Гольденберг А. Х. "Скупой рыцарь" А. С. Пушкина и "Мертвые души" Н. В. Гоголя. К проблеме литературных архетипов. //Творчество Пушкина и Гоголя в историко-литературном контексте. - СПб., 1999. - С. 53 - 57. 28 Памятники древнерусской церковно-учительной литературы. - СПб., 1897; Вып. 3. - С. 70. 29 Архангельский А. С. Указ. соч. - С. 145. 30 Яковлев В. А. Указ. соч. - С. 217. 31 Ауэрбах Э. Мимесис: Изображение действительности в западноевропейской литературе. -М., 1976. -С. 198. 32 Манн Ю. В. Поэтика Гоголя. - М., 1978. - С. 345. 33 Яковлев В. А. Указ. соч. - С. 54. 34 Архангельский А. С. Указ. соч. - С. 55. 35 Там же. - С. 13. 36 Памятники литературы Древней Руси: Середина XVI века. - С. 582. 37 Русская старина. - 1889. - N 12. - С. 656. 38 Памятники литературы Древней Руси: Середина XVI века. - С. 90. 39 Там же. - С. 13. 40 Там же. - С. 142. 41 Михайлов А. В. Гоголь в своей литературной эпохе // Н. В. Гоголь. История и современность: К 175-летию со дня рождения. - М., 1985. - С. 109. 42 Архангельский А. С. Указ. соч. - С. 20. 43 Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. - М., 1970. - С. 33. 44 Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. - М., 1954, - Т. II. - С. 21. стр. 13 Опубликовано 20 марта 2008 года Полная версия публикации №1206017637 → © Literary.RU Главная → ТРАДИЦИИ УЧИТЕЛЬСКОГО "СЛОВА" В ПОЭТИКЕ "МЕРТВЫХ ДУШ" При перепечатке индексируемая активная ссылка на LITERARY.RU обязательна!
|
|