Полная версия публикации №1205323392

LITERARY.RU "Их поколенье миновало". Рудин и Лаврецкий → Версия для печати

Готовая ссылка для списка литературы

В. И. Этов, "Их поколенье миновало". Рудин и Лаврецкий // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 12 марта 2008. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1205323392&archive=1205324210 (дата обращения: 29.03.2024).

По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):

публикация №1205323392, версия для печати

"Их поколенье миновало". Рудин и Лаврецкий


Дата публикации: 12 марта 2008
Автор: В. И. Этов
Публикатор: maxim
Источник: (c) http://portalus.ru
Номер публикации: №1205323392 / Жалобы? Ошибка? Выделите проблемный текст и нажмите CTRL+ENTER!


Печально я гляжу на наше поколенье.

М.Ю. Лермонтов

Лермонтовская печаль словно перешла на страницы произведений Тургенева, окрасив их в элегические тона. Так же как лермонтовская дума о судьбах поколения тридцатых- сороковых годов легла в основание четырех тургеневских романов от "Рудина" (1856) до "Отцов и детей" (1862), составивших некое идейно-художественное единство, в глазах самого писателя все его произведения - развитие одной большой темы. В ответ на упреки "в отступничестве" (особенно в связи с романом "Дым", 1867), он заявил, что его, напротив, можно было бы обвинить в излишнем постоянстве: на протяжении двух десятилетий он "стремился, насколько хватило сил и умения, добросовестно и беспристрастно изобразить и воплотить в надлежащие типы и то, что Шекспир называет "the body and pressure of time * , и ту быстро изменявшуюся физиономию русских людей культурного слоя, который преимущественно служит предметом" 1 его наблюдений.

Те споры, которые кипели вокруг героев его романов, давно отшумели. Его творчество стало достоянием академической науки да школьных учебников. Тургенев, в отличие от Достоевского, не представляется таким злободневным, чтобы вызвать жгучий интерес к себе современных обществоведов и литераторов. Классик, традиционалист, признанный продолжатель пушкинских традиций - так пишут и уверенно говорят о нем на посвященных его памяти конференциях. Но впечатление классической ясности обманчиво. Еще в 1932 г. известный русский славист Альфред Бем заметил, что Тургенев самый грустный писатель в нашей литературе, что его жизнь и творчество - "подлинная трагедия, до сих пор не осознанная надлежащим образом" 2 . Это подтверждает, в частности, работа универсального ученого В.Топорова "О трагизме "странного" Тургенева и трагической составляющей его творчества" 3 . "Сны, видения, призраки, галлюцинации, предчувствия Тургенева и его героев, ирреальное, "архетип моря ("морской" синдром)" - таков контекст, в котором исследуются особенности личности Тургенева и его творчества". Тургеневские "странности" интересны как "свидетельство особенности его поэтики, во многом загадочной, нетрадиционной" 4 .

Трагическое в произведениях Тургенева давно привлекает внимание исследователей. В.Маркович объяснял трагизм романов "Рудин" и "Дворянское гнездо" некоторыми особенностями русской национальной жизни 5 . Чаще, однако, исходят из тургеневской философии существования, для которой органично "представление о человеке как об игрушке "тайных сил" жизни", "трагизм индивидуальной человеческой жизни" 6 .

По сути, мирно уживаются две концепции: по одной - человек, в понимании писателя, "игрушка тайных сил", по другой - он счастливый творец своей судьбы. В последнем случае риторическая пафосность исследователя не знает порой границ: "...Фаталистический сюжет произведения" ("Дворянского гнезда") призван "еще ярче, выразительнее оттенить духовную красоту и силу любимых героев Тургенева, а в сущности, человека, отстоявшего свой прекрасный


--------------------------------------------------------------------------------

* Самый образ и давление времени (англ.).

стр. 12


--------------------------------------------------------------------------------

внутренний мир перед неумолимой, беспощадной Судьбой" 7 .

Однако "виновником" этой разноголосицы является не субъективность исследователей, а сам писатель, с его сложным творческим генезисом, в котором нашли отражение и пушкинский универсализм, и гоголевский социальный критицизм, и возвышенные идеи русского и западноевропейского романтизма. Главное же - в удивительной верности русской жизни, что ценилось современниками и чем гордился сам писатель.

Тургеневский психологизм, предельно лаконичный, как и формы его романов, отличается и от лермонтовского психологизма и родственного ему толстовского, этой "диалектики души" (Чернышевский), и от "глубинного" психологизма Достоевского, в котором видят предвестие открытий Фрейда с его "подсознательным".

Острые противоречия, - от романтической восторженности до трагического разочарования, - в которых проявлялась живая жизнь писателя, верно подмечены наблюдательными современниками. "Человек всею душою русский, он был чужд слепого культа "своего", который часто переходит в пагубный шовинизм. Любить отечество - не означит страдать патриотической близорукостью" - пишет мемуарист. Тургенев "с горечью отмечает, что жизнь русского развитого человека наполняет не творческая деятельность, не жажда созидания, не esprit de combativite * , а разлагающий анализ, "ковырянье" в собственной душе и удовлетворение одними "бескрылыми желаниями"" 8 . К такому нелицеприятному разговору "русский развитой человек", с его маниловской мечтательностью, не привык. А тургеневский скепсис по отношению к пореформенным успехам, сказавшийся в его произведениях второй половины шестидесятых годов, вызывал всеобщее сопротивление и даже ничем не прикрытое раздражение.

Как художник социальный, Тургенев стремился быть предельно объективным в своем "диагнозе болезней общества". По его же словам, он обращался "с изображаемым характером, как с живым существом", выставляя "его худые и хорошие стороны", а главное - ничем не обнаруживая "явной симпатии или антипатии к собственному детищу" (10, 351, "По поводу "Отцов и детей"").

Все им сказанное относится не только к романам, можно вести отсчет с "Андрея Колосова" - первого прозаического опыта Тургенева (1844), включая далее и "Фауста", и "Гамлета Щигровского уезда", и "Дневник лишнего человека", ставшего нарицательным для обозначения типа русского либерально мыслящего интеллигента 40-х гг. В известной степени к этому же типу принадлежат и герои тургеневских романов, начиная с Рудина.

Однако между "лишними людьми" рассказов и повестей Тургенева и героями его романов есть и существенная разница. В поведении последних есть не только нечто, идущее от Гамлета, "человека сильного только в бесплодной рефлексии, но слабого на деле, по причине отсутствия воли" (Чернышевский), но и качество, которое сам Тургенев ценил в Дон Кихоте: вера. "Дон Кихот проникнут весь преданностью к идеалу, для которого он готов подвергаться всевозможным лишениям, жертвовать жизнию..." (11, 170).

В полной мере этот "симбиоз" гамлетизма и донкихотства (в его тургеневской трактовке) проявился в Рудине. И немаловажно понять почему.

"Лишние люди" взяты и осмыслены писателем как "вещь в себе", как явления частной жизни ("частный факт", по Тургеневу), в кругу их личных интересов, вне их возможного отношения к "истине", к идеалу. Рудин, Лаврецкий, Берсенев, братья Кирсановы выступают как деятели, в той или иной мере втянутые в самые главные процессы общественной народной жизни, и судимы именно с этой позиции.

Четыре романа Тургенева шестидесятых годов - "Рудин", "Дворянское гнездо", "Накануне", "Отцы и дети" составили единый цикл, "сагу" о российской дворянской либеральной интеллигенции. В первом романе - апофеоз ее деятельности, в последнем - фиаско, закономерность которого ощутима уже в первой книге.


--------------------------------------------------------------------------------

* Боевой дух (фр.).

стр. 13


--------------------------------------------------------------------------------

И торжество и грядущее поражение заключены в личности и деятельности главного героя. В провинциальной усадьбе, в салоне бывшей петербургской львицы раздаются речи, которых здесь отродясь не слыхивали. "Рудин говорил о том, что придает вечное значение временной жизни человека", иллюстрируя свою мысль скандинавской легендой о птичке, залетевшей в царский дворец, трактуя ее в современном, по сути, гегельянском духе: "Точно, наша жизнь быстра и ничтожна; но все великое совершается через людей. Сознание быть орудием тех высших сил должно заменить человеку все другие радости: в самой смерти найдет он свою жизнь, свое гнездо..." (2, 39, 40).

Эти философские отвлеченности, утверждающие самоценность личности и столь чуждые для русского уха, не вызывают, однако, у соседей-помещиков, собравшихся в гостиной Ласунской, внутреннего сопротивления. Рудина не подозревают в безумии, как его предшественника Дон Кихота или Чацкого. Напротив, насмешки доморощенного Мефистофеля, Пигасова, вызывают осуждение. Правда, восторженных почитателей Рудин находит лишь среди молодой аудитории. Ему внемлют дочь Ласунской Наталья, своей серьезностью и молчаливостью напоминающая Татьяну Ларину, недалекая молодая вдовушка Александра Павловна Липина да простодушный домашний учитель Басистов. Двое других, серьезных гостей - отставной штабс-ротмистр Волынцев и домовитый хозяин, помещик, склонный к нововведениям, Лежнев - в скрытой оппозиции к Рудину. Впрочем, ими движет не идейное несогласие с Рудиным, а ревность: Волынцев ревнует к Рудину Наталью (и вполне справедливо), а Лежнев свою невесту, Липину. Вокруг Рудина, который, в силу своего ума и красноречия, становится признанным фаворитом "при дворе" Ласунской, плетутся мелкие интриги; за ним внимательно наблюдает недавний любимчик хозяйки, угодливый Пандалевский; Лежнев, рассказывая Липиной о прошлом Рудина, обвиняет его в расчетливом эгоизме. Но главная романная интрига в другом - в отношениях Рудина и Натальи Ласунской.

Как никто другой, Тургенев умеет использовать прием "рандеву" для выявления подноготной человека. Именно во время свидания мужчина обнаруживает психологические составляющие своей личности, те "симптомы", которые реализуются и в других сферах его жизнедеятельности, вплоть до форм участия в гражданской, общественной жизни. Эти особенности тургеневского таланта великолепно раскрыл Чернышевский в известной статье "Русский человек на rendez- vous", посвященной анализу повести "Ася".

Любовь - проверка: проверка способности к состраданию, самопожертвованию, готовности к действию, нравственной чистоплотности, словом, испытание человечности человека. И такую проверку проходит Рудин.

Приглашенный на свидание для решительного объяснения, в ожидании мгновения сладостной встречи, тонких и приятных переживаний. Рудин получает сильный удар. Дарья Михайловна знает о любви своей дочери к нему, но на их брак не согласна. Наталья настойчиво требует ясности насчет его намерений. Герой беспомощно разводит руками: "Что нам делать?.. разумеется, покориться". Наталья обижена, негодует (и мы, читатели, вместе с ней): малодушие Рудина для нее, готовой ради него на все, равнозначно предательству: - "Покориться! Так вот как вы применяете на деле ваши толкования о свободе, о жертвах, которые..."; "Вы так часто говорили о самопожертвовании..." (2, 93, 94). Что же? Согласиться с мнением Лежнева, что Рудин самовлюбленный эгоист? Или с Ласунской, которая искушена в "науке страсти нежной", и потому для нее увлечение Рудина - "так, от скуки"? И с горьким сожалением отвернуться от обманщика, повторив за Некрасовым: "Современный герой. <...> По свету рыщет, / Дела себе исполинского ищет". Или признать вместе с Добролюбовым: Рудин - одна из разновидностей человека обломовского типа, искалеченного "барской средой"?

стр. 14


--------------------------------------------------------------------------------

Но Тургенев не ставит на этом точку. Нет худа без добра. Конечно, безответственное поведение Рудина обнаружило в нем столь знакомую российскую мягкотелость. Но он не безнадежен. Неудача в любви помешала ему, уставшему от бесконечных скитаний и передряг, обрести постоянное пристанище в усадьбе Ласунской, то есть окончательно смириться перед судьбой, превратиться в приживальщика или домашнего тирана, наподобие Фомы Опискина в селе Степанчикове, или в "талантливую натуру", как щедринские Лузгин и Корепанов, и забыть о своем предназначении быть провозвестником новых идей.

Рудин - снова в дороге, в скитаниях. И в эпилоге мы видим Рудина еще более неприкаянным и одиноким путником где-то между Пензой и Тамбовом. "Было что-то беспомощное и грустно-покорное в его нагнутой фигуре" (2, 123). Но не затерялся его след в сердцах тех, с кем его свела судьба.

Для Басистова Рудин - гениальная натура. Но мнение Лежнева - иное: "гениальность в нем, пожалуй, есть, а натура... В том-то вся его беда, что натуры-то, собственно, в нем нет" (2, 117).

Устами Лежнева Тургенев стремится убедить и нас и себя в том, что Рудины не бесполезны, что у них есть историческое назначение: "Он не сделает сам ничего именно потому, что в нем натуры, крови нет; но кто вправе сказать, что он не принесет, не принес уже пользы? что его слова не заронили много добрых семян в молодые души, которым природа не отказала, как ему, в силе деятельности, в умении исполнять собственные замыслы?" (2, 118).

Однако сам Рудин, не обладая деловыми качествами, рвется, вполне в духе шестидесятых годов, приносить непосредственную пользу и сожалеет о своей незадачливости: "Я смиряюсь, хочу примениться к обстоятельствам, хочу малого, хочу достигнуть цели близкой, принести хотя ничтожную пользу. Нет! не удается! Что это значит? Что мешает мне жить и действовать, как другие?..." (2, 133).

В самом деле - что? И кто таков Рудин? С точки зрения писателей демократического толка, - он типичный либерал. Не его ли словами: "применительно к обстоятельствам" и "хоть что-нибудь" Н. Щедрин характеризовал эволюцию русского либерала в одноименной сказке? Современный исследователь целиком оправдывает непрактичность Рудина объективными обстоятельствами его деятельности. А изображая гибель Рудина на парижских баррикадах в июньские дни 1848 года, Тургенев-де откровенно его героизирует: смертью смерть поправ 9 .

И в самом деле. Человек отнюдь не религиозный, Тургенев придавал особое значение, в соответствии с христианской традицией, обстоятельствам смерти человека, сопровождая ее изображение высоким романтическим образом догорающей лампады. Гибель Рудина на баррикадах, с точки зрения практического здравого смысла, бесполезна и бессмысленна, но она снимает с него упрек Натальи в расхождении слов и дел. Смерть Рудина - безумие, но это высокое безумие в духе рыцаря Ламанчского. Рудин - русский Дон Кихот, трагикомический, потому что к его донкихотству подмешана изрядная доля гамлетизма, опять же в русской, сугубо национальной форме.

Рудин как личность на голову выше не только предшествующих ему тургеневских гамлетов, но и многих последующих героев, как, например, Берсенев в "Накануне", не говоря уж о братьях Кирсановых. И случайно ли, что кто-то, по воспоминаниям Тургенева, сказал о задуманном им Базарове: ""Да ведь ты, кажется, уже представил подобный тип... в Рудине? Я промолчал: что было сказать? Рудин и Базаров - один и тот же тип!" (10, 347).

Нечто общее действительно между ними есть: оба они из породы вечных странников, тех русских скитальцев, о которых будет говорить позднее Достоевский в своей пушкинской речи. И оба они верят в свое предназначение.

* * *

Рудин - явление примечательное и неординарное в русской культурной среде дореформенного времени. Но он знаковая фигура скорее прошлого, нежели будущего: его время кончается 1848 годом,

стр. 15


--------------------------------------------------------------------------------

этим историческим рубежом либеральных и демократических движений России и Западной Европы. В своем развитии он застрял в тридцатых годах, когда новые философские и социальные идеи, еще далекие от практического приложения, были достоянием узкого круга лиц и, облеченные в одежды гегелевских абстрактных дефиниций, обсуждались келейно, в узкой среде университетской молодежи.

Идеалист Рудин, как и Чацкий до него, противостоит консервативно настроенному старому обществу, с его традициями авторитарной властности и фаворитизма, атмосферой угодничества, культом родовитости и богатства. Тургенев не углубляется в эту сторону условий жизни героя, они лишь слегка обозначены фигурой Ласунской в ее отношениях с Пандалевским и дочерью, для которой союз с Рудиным закрыт раз и навсегда по причине его бедности и неустроенности. Об эти устои старой русской жизни разбиваются и свободолюбивые мечтания Рудина, и его опыты практической деятельности. Правда, к последним трудно отнестись серьезно - они скорее из области его донкихотских фантазий, и их описание не лишено авторской иронии.

Тем не менее Рудин умеет всех, кто с ним встречается, хоть на какое-то время заразить своим энтузиазмом и вызвать какие-то смутные ожидания.

Нравственно строгая, в то же время впечатлительная и романтически настроенная Наталья, полюбив Рудина, ждет от него таких же пылких чувств и серьезных поступков. Разочарование в Рудине для нее равносильно разочарованию в идеалах, которые он провозглашает.

Взаимоотношения Лежнева с Рудиным - сюжетный противовес линии Рудин - Наталья, они сглаживают неблагоприятное впечатление от рудинского крушения в сфере интимных чувств.

Но Лежнев интересен и сам по себе. Отрешившись от романтических мечтаний юности, он, однако, в душе верен им, хранит благодарные воспоминания о По-корском, подлинно светлой личности. И как старая полковая лошадь откликается на призывные звуки трубы, так и Лежнев взволнован рудинской риторикой.

Он молодеет душой, сбрасывая коросту поздних лет. "Доброе слово - тоже дело" - относится к Рудину, но в еще большей степени к их общему учителю По-корскому. Тень учителя падает на них обоих. Но эффект неожиданный: развитие Лежнева идет по восходящей, в то время как Рудин чувствует себя усталым стариком, надломленным жизнью.

В отличие от Рудина, Лежнев умеет не только мечтать, но и осуществлять свои замыслы - преимущественно в сфере хозяйственных нововведений. А потому он и в оппозиции к Ласунской. "А по ее словам, больницы, училища - это все пустяки, ненужные выдумки. Благотворение должно быть личное, просвещение тоже: это все дело души... так, кажется, она выражается" (2, 10), - иронизирует он по адресу Ласунской. В его защите училищ и больниц как нужного дела для русского помещика проглядывает человек будущего: "малые дела" станут достоянием, главной заботой пореформенного земства. В людях леж-невского склада, молодых европеизированных дворянах с деловой хваткой, Тургенев стремился увидеть черты новых людей, будущих деятелей на русской ниве. Однако идеологическая роль Лежнева в романе осталась нереализованной. У него оказалась функция скорее художественная, нежели идейная: с помощью Лежнева Тургенев, по сути, создал зеркало для главного героя: Лежнев уточняет, формулирует те впечатления, которые Рудин производит на окружающих. И сам все глубже проникает в характер друга. Он полюбил и стал уважать Рудина за его бескорыстие, неумение составить состояние.

Сам богатый помещик, Лежнев к обогащению относится равнодушно. Его интересы - в земле, в хозяйственной деятельности. Он кажется суховатым и сдержанным - таков он в салоне Ласунской, - но в среде ему духовно близкой - разговорчив и открыт. Он даже более эмоционален, нежели рассудительный (при всем своем красноречии) Рудин, с его манерой подавлять противника "своей стремительной и страстной диалектикой" (2, 42).

стр. 16


--------------------------------------------------------------------------------

Подобный тип либерально мыслящего русского культурного человека, возможность его эволюции от неопределенных мечтаний к повседневной практической деятельности нашел дальнейшее развитие в герое следующего романа Тургенева - Лаврецком.

Для Рудина его чисто практические начинания второстепенны. Для Лежнева и Лаврецкого их хозяйственная деятельность на земле - "строгий и честный труд", воспринятый как призвание и требующий солидной подготовки. Характер Лаврецкого более светлый и романтически настроенный, нежели Рудина или Лежнева, тем не менее (а может, и благодаря ему) трагический пафос в "Дворянском гнезде" более ощутим. И это связано с одним немаловажным обстоятельством.

Русская литература хорошо понимала значение общественного мнения и умела изображать своих героев в его зеркале. А порой и бросала ему обвинения: "Неча на зеркало пенять..." или: "Чему смеетесь? - Над собою смеетесь!.. Эх вы..." Верила в "мирской суд": "И не уйдешь ты от суда мирского, / Как не уйдешь от Божьего суда". Или, напротив, не верила: "По губернии раздался / Всем отрадный клик: / Твой отец под суд попался... / Но..." Знала, что "зеркало" может быть кривым; "И в голос все решили так, / Что он опаснейший чудак", - и им можно легко манипулировать, сделать его орудием интриги: "Безумным вы меня ославили всем хором".

Рудина тоже обсуждают "всем хором", но за глаза, по его отъезде, а потому высказанное о нем мнение никак не влияет на его судьбу. "Партия" противников Рудина, "консерваторов", еще довольно аморфна. Она заявляет о себе брюзжанием старого скептика и циника Пигасова, тайным соглядатайством Пандалевского, словно подстерегающего рудинские промашки, и угадывается в поведении Ласунской: ей явно не по нраву видеть свою дочь замужем за этим "перекати-полем".

В "Дворянском гнезде" с самого начала завязывается интрига, сотканная из слухов, сплетен, предположений, которая в конце концов и сокрушит героя, разрушит его судьбу.

Время действия нового романа - те же сороковые годы, В "Рудине" датирован конец истории - июнь 1848 года, в "Дворянском гнезде" - ее начало: весна 1842 года. Как раз около этого времени Тургенев вернулся в Россию из Германии, куда поехал по окончании Санкт-Петербургского университета на три года, чтобы преодолеть влияние помещичьей крепостной среды, которая возбуждала в молодом писателе смущение, негодование, отвращение, и решительно броситься вниз головою в "немецкое море", "долженствовавшее очистить и возродить" его. А когда вынырнул из его волн и вернулся на родину, он "все-таки очутился "западником" и остался им навсегда" (10, 261).

Его герой, Лаврецкий, напротив, окунувшись в те же годы в "европейское море", вынырнул из него славянофилом. Автор и его герой оказались сторонниками разных идейных течений в русском либеральном дворянстве.

Случайно ли, что в 1859 г., когда резко обострились старые споры между славянофилами и западниками, Тургенев берет в центральные герои нового романа явно симпатичного ему, но склонного к славянофильству человека? В этом он видел свою заслугу как художника объективного, для которого "точно и сильно воспроизвести истину, реальность жизни - есть высочайшее счастие". Объясняясь с критикой по поводу "Отцов и детей", Тургенев как доказательство своей независимости от каких-либо "идей" напомнил: "Я - коренной, неисправимый западник, <...> с особенным удовольствием вывел в лице Паншина (в "Дворянском гнезде ) все комические и пошлые стороны западничества; я заставил славянофила Лаврецкого "разбить его на всех пунктах. Почему я это сделал - я, считавший славянофильское учение ложным и бесплодным? Потому, что в данном случае - таким именно образом, по моим понятиям, сложилась жизнь, а я прежде всего хотел быть искренним и правдивым" (10, 349).

"В деле искусства вопрос: как? - важнее вопроса: что?" (11, 410) - утверждал писатель. В романе "Дворян-

стр. 17


--------------------------------------------------------------------------------

ское гнездо" он определенно ориентирует читателя на положительное отношение к герою. Завязка романа напоминает начало "Ревизора": появлению Лаврецкого предшествует слух о его прибытии в Россию после многолетней отлучки. И сразу возникает напряженная атмосфера ожидания. В отличие от "Рудина", обсуждение неожиданной новости сразу делит общество на "партии" - сторонников и противников, точнее - недоброжелателей Лаврецкого. Собственно, обсуждается не сам Лаврецкий, а его отношение к своему несчастью - получившей шумную огласку измене жены.

Хозяйка дома Марья Дмитриевна недовольна видимым благополучием и здоровьем Лаврецкого: с чего бы это ему здороветь? Ее поддерживает старый сплетник Гедеоновский: другой бы посовестился и в свет показаться. Лишь тетка Лаврецкого Марфа Тимофеевна горячо вступается за любимого племянника: отчего же? Что за вздор? "Человек возвратился на родину - куда же ему деться прикажете? И благо он в чем виноват был!" (2, 145). Но, как замечает Гедеоновский с молчаливого одобрения Калитиной, "муж всегда виноват... когда жена нехорошо ведет себя" (2, 145).

В скором времени оппозицию Лаврецкому возглавит молодой и процветающий петербургский чиновник из числа "либеральных, прогрессивных" (таких Н. Щедрин насмешливо называл озорниками) Владимир Николаевич Паншин. У него есть свой личный повод быть в претензии к Лаврецкому: он подозревает в нем соперника и нежелательного претендента на руку Лизы Калитиной. Но главное в другом: он человек совершенно иного идейного, да и нравственного склада. Его жизненные интересы ограниченны: деньги, связи, карьера. Он умело маскирует это своими претензиями на артистицизм (музицирует, поет и сочиняет романсы) и показной беззаботностью. И автор не скрывает, что такие люди, как Паншин или Гедеоновский, ему глубоко антипатичны. Люди мелкие, ординарные и даже нравственно нечистоплотные - вот те, кто противостоит Лаврецкому. Их притягательным, объединяющим центром во второй половине романа станет та самая Варвара Павловна, которая "нехорошо ведет себя".

Напротив, к Лаврецкому тяготеют люди, отличающиеся высотой своих нравственных чувств, как Лиза и Марфа Тимофеевна, или люди подлинно гениальные, как незадачливый старый музыкант Лемм.

"Партия" консерваторов окажется сильнее. Лаврецкий потерпит от них поражение: приезд Варвары Павловны разрушит наметившийся любовный союз Федора Ивановича и Лизы Калитиной. Герой будет вынужден пойти на видимое примирение с женой, оказавшейся ловкой интриганкой. Но моральное торжество - на стороне Лаврецкого и Лизы.

Расстановка персонажей, их деление на "плохих" и "хороших" в нравственном отношении - привычный путь выражения авторских симпатий и антипатий в прозе. Не менее, а может, и более значима другая сторона таланта Тургенева-романиста - лирическая интонация, идущая от его романтических корней, в первую очередь, как верно отмечал не один исследователь, от романтических элегий Пушкина двадцатых годов.

Именно в связи с образом Лаврецкого эта сторона обретает такую яркость и значимость. Раздумья о родной природе, о вековой печали русских полей, русской провинции, живущей тихой, неспешной жизнью (переданные в форме непрямой речи, как бы от лица героя), создают ощутимый ореол элегической задушевности вокруг этого русского богатыря, оказавшегося в положении заблудшего сына, который наконец-то возвращается к своим национальным истокам. Высокое чувство родины сливает воедино голоса автора и его героя, выявляя в последнем притягательные черты коренного русского человека - доброту, отзывчивость на боль и страдания других, неброскую, чуждую внешней эффектности гуманность и в то же время несколько ленивую созерцательность. Не достоин ли такой человек настоящего счастья? И тем более горько, что герою, по каким-то непонятным причинам, так и не суждено его испытать.

стр. 18


--------------------------------------------------------------------------------

Лаврецкий не рассуждает на отвлеченные нравственно- философские темы о назначении человека, как Рудин, он созерцает жизнь и размышляет о ней. Особенно значительны его размышления по приезде на родину, в Васильевское. "И всегда, во всякое время тиха и неспешна здесь жизнь, - думает он, - кто входит в ее круг, - покоряйся: здесь незачем волноваться, нечего мутить; здесь только тому и удача, кто прокладывает свою тропинку не торопясь, как пахарь борозду плугом" (2, 204).

Вот это смирение перед тихой и незаметной жизнью русской деревни, которая кажется герою такой крепкой и здоровой, и явно жертвенный отказ от прежних мечтаний, иначе говоря, эта идеализация низовой, "народной" жизни и придает переживаниям Лаврецкого славянофильскую окраску.

Перенесенное несчастье разбило все его надежды, разрушило какие ни на есть планы, и теперь деревенская тишина помогает ему заглянуть в самого себя и вместо отчаяния обрести хоть какую-то перспективу: "На женскую любовь ушли мои лучшие годы... пусть же вытрезвит меня здесь скука, пусть успокоит меня, подготовит к тому, чтобы и я умел не спеша делать дело" (2, 204).

Это очень значительный момент духовного развития героя - жизнь одаряет его новым счастьем взамен утраченного - чувством обретенной родины. "Лаврецкий не мог оторваться от созерцания этой уходящей, утекающей жизни; скорбь о прошедшем таяла в его душе как весенний снег, - и странное дело! - никогда не было в нем так глубоко и сильно чувство родины" (2, 204). Именно это чувство помогает Лаврецкому "разбить на всех пунктах" либеральствующего чинушу Паншина, который, напротив, испытывает едва скрытое чувство презрения к России ("мы даже мышеловки не выдумали") и ее народу, который без благодетельного начальства уж никак не сможет изменить свой быт.

В споре с Паншиным Лаврецкий выступает народным заступником и истинным патриотом. "Он доказал ему невозможность скачков и надменных переделок, не оправданных ни знанием родной земли, ни действительной верой в идеал, хотя бы отрицательный; привел в пример свое собственное воспитание, требовал прежде всего признания народной правды и смирения перед нею - того смирения, без которого и смелость противу лжи невозможна..." (245-246).

Эта критика направлена, конечно, не только против "пошлых сторон" западничества, но и против революционных демократов. В ближайшее время в приверженности к "скачкам и надменным переделкам" будет обвинять лагерь "Современника" Достоевский, противопоставляя ему "народную правду" и призывая к смирению перед ней. Программа Достоевского и его друзей Н. Страхова и А. Григорьева получит название почвенничества, так что Лаврецкий выступает как почвенник до возникновения этого идейного течения.

Роман, действие которого отнесено в сороковые годы, фактически приближен ко времени его создания - к 60-м годам, когда перед каждым честным русским интеллигентом встал этот сакраментальный вопрос: что делать? Не пропагандистом и провозвестником новых идей, а ответственным гражданином хочет видеть себя Лаврецкий, человеком, осмысляющим свое место и место своего поколения в переломные для родины часы.

Однако у Лаврецкого, как и у его предшественника, нет осознанной программы действий, хотя он и нацелен постоянно на некое дело. (Да и автору важен не практически-деловой, а нравственный аспект личности.) Паншин в пылу горячего спора бросает ему заслуженный упрек: "Вот вы вернулись в Россию, - что же вы намерены делать?" - "Пахать землю, - отвечал Лаврецкий, - и стараться как можно лучше ее пахать" (2, 246). Нетрудно догадаться, что ответ подсказан недавней встречей героя с Михалевичем, энтузиастом рудинского типа, который недоумевал: помещик, владелец больших поместий - и не знает, что делать? "Пахать землю" - звучит многообещающе и многозначительно. И под занавес мимоходом упоминается, что через восемь лет "он сделался действительно хорошим хозяи-

стр. 19


--------------------------------------------------------------------------------

ном, действительно выучился пахать землю и трудился не для одного себя; он, насколько мог, обеспечил и упрочил быт своих крестьян" (2, 306).

Для сороковых годов это, может быть, и не так уж мало. Но для шестидесятых - более чем скромно. Да и размеры "дела" Лаврецкого, напоминающего здесь Лежнева с его практическими нововведениями в хозяйстве, не соответствуют ни масштабу изображенной личности, ни тому вниманию, которое ему уделено другими персонажами, ни пафосу его возвышенных речей. "Синица на море пустилась; / Она хвалилась, / Что хочет море сжечь" ?

Но писатель вывел своего героя из зоны комического восприятия, усилив трагическую составляющую его судьбы, предлагая нам воспринять его как жертву истории, к тому же характерную для всего поколения. В эпилоге, при виде веселой и счастливой стайки молодежи из калитинского "гнезда", Лаврецкий думает: "вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака; мы хлопотали о том, как бы уцелеть - и сколько из нас не уцелело! - а вам надо дело делать, работать, и благословение нашего брата, старика, будет с вами" (2, 306). Оказывается, дело, которое собирался делать сам Лаврецкий, еще предстоит только начать делать!

И этот роман оказался романом о нереализованных возможностях богато одаренной личности - и всего поколения. Автору же пришлось тщательно аргументировать понимание судьбы героя (и его поколения) как судьбы трагической. С этой целью Тургеневу понадобилось не только показать воспитание своего героя, но и дать его родословную.

"Федор Иванович Лаврецкий... происходил от старинного дворянского племени" (2, 164). Но это не та родословная, которой можно было бы гордиться (в отличие от "Моей родословной" Пушкина): это история вырождения "дворянского племени", особенно заметного в отце Федора. Воспитанный в европейских понятиях и решившийся жениться вопреки воле отца на крепостной девушке, он сломался после 1825 г. Перемены происходили на глазах сына, из которого его просвещенный отец хотел сделать "человека", к тому же спартанца. Федю воспитывали по системе Жан-Жака Руссо. ""Система" сбила с толку мальчика, поселила путаницу в его голове, притиснула ее" (2, 178).

Лаврецкому было двадцать три года, когда он, со смертью отца, освободился от его тяжелой опеки: "как страшно, как незаметно скоро пронеслись" эти года. (Характерная трагическая интонация, наподобие пушкинской - "Они проснутся, погоди".) "Жизнь открывалась перед ним" - перед этим, по сути, искусственным человеком, натура которого в самом начале искалечена волей отца. Трагизм его ситуации усилен в дополнение ко всему и тем, что он с детства отлучен от матери, простой смиренной крестьянки, быстро зачахшей в барском доме, по сути, брошенной быстро разлюбившим ее мужем.

Он нашел мужество, не боясь насмешек, надеть студенческий мундир в возрасте, когда сверстники уже покидали университетские стены. При его упорстве и спартанской неприхотливости, он мог бы многого достичь, но помешали женские чары, а точнее - незнание элементарных уловок женского кокетства, которое неопытному человеку легко спутать с большим и искренним чувством. Измена жены воспринята им как подлинная трагедия.

В этой трагедии есть и своя Кассандра. В медовый месяц молодоженов его тетка Глафира, отстраненная по наущению Варвары Павловны от управления имением, пророчит: "Только ты помяни мое слово, племянник: не свить же и тебе гнезда нигде, скитаться тебе весь век. Вот тебе мой завет" (2, 187). Но, как водится, Кассандрам не верят. Не поверил и Лаврецкий, устремившись к новому счастью с девушкой, которая его действительно любит. Но его счастье держится на тоненькой ниточке непроверенных, таких желанных слухов о смерти первой жены.

стр. 20


--------------------------------------------------------------------------------

Неожиданное появление Варвары Павловны для Лизы оказалось даже еще более сокрушительным ударом, чем для Лаврецкого: знак судьбы - прямое указание на то, что счастье вообще невозможно, - на ней грехи ее родителей, отца в первую очередь. А грехи надо отмаливать.

После ухода Лизы в монастырь Лаврецкий снова становится трагически одиноким. Разлученный с Лизой, он остается верен своему чувству (как Дон Кихот своей Дульсинее, даже превращенной чарами волшебников в обычную крестьянскую девицу).

При последней встрече Лиза "и не взглянула на него; только ресницы обращенного к нему глаза чуть-чуть дрогнули" (увлеченный сочувствием к героям, художник даже не заметил допущенного им противоречия в описании). Что, однако, означают эти чуть дрогнувшие ресницы?

Художник отходит почтительно в сторону, потому что "есть такие мгновения в жизни, такие чувства... На них можно только указать - и пройти мимо" (2, 307).

Нет, очень непростой этот художник, Тургенев. Завершающей фразой своего романа он дезавуирует предыдущие горькие размышления героя, словно ожидающего свою кончину: "Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь! " Да, Лаврецкий может так думать и остро чувствовать свое одиночество при виде беспечальной, ему незнакомой другой юности. И думать о бесполезности своей жизни, о своем поколении, фактически принесенном в жертву этому еще не известному будущему, но... Но по-прежнему тянуться к источнику своего личного счастья. И если молодость весела, если калитинское "гнездо" уцелело, то значит жертва принята и его и Лизина жизнь не бесполезны.


--------------------------------------------------------------------------------

1 Тургенев И. С. Собр. соч.: В 12 т. Т. 11. - М., 1956. - С. 403. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием тома и страницы.

2 Бем А. Л. Мысли о Тургеневе // Бем А.Л. Письма о литературе. - Прага, 1996. - С. 127.

3 См.: Топоров В.Н. Странный Тургенев (четыре главы). - М., 1998.

4 Мостовская Н.Н. Был ли Тургенев странным? // Русская литература. - 1999. - N 3. - С. 229, 231.

5 См.: Маркович В. И. Первые романы Тургенева // Тургенев И.С. Соч. В 3-х тт. Т. 2. - М., 1988.

6 Тверская О.М. О роли символических мотивов в прозе И.С. Тургенева // И.С. Тургенев и современность: Международная научная конференция... - М., 1997. - С. 142, 143.

7 Аюпов С.М. Тургенев-романист и русская литературная традиция. - Сыктывкар, 1996. - С. 50, 34.

8 Кони А.Ф. Памяти Тургенева // Воспоминания о писателях. - М., 1989. - С. 103, 104.

9 См.: Маркович В. И. Указ. соч. - С. 413.

стр. 21

Опубликовано 12 марта 2008 года





Полная версия публикации №1205323392

© Literary.RU

Главная "Их поколенье миновало". Рудин и Лаврецкий

При перепечатке индексируемая активная ссылка на LITERARY.RU обязательна!



Проект для детей старше 12 лет International Library Network Реклама на сайте библиотеки