Полная версия публикации №1203429912

LITERARY.RU А. БЛОК И НЕМЕЦКАЯ КУЛЬТУРА → Версия для печати

Готовая ссылка для списка литературы

Г. А. ТИМЕ, А. БЛОК И НЕМЕЦКАЯ КУЛЬТУРА // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 19 февраля 2008. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1203429912&archive=1203491298 (дата обращения: 28.03.2024).

По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):

публикация №1203429912, версия для печати

А. БЛОК И НЕМЕЦКАЯ КУЛЬТУРА


Дата публикации: 19 февраля 2008
Автор: Г. А. ТИМЕ
Публикатор: maxim
Источник: (c) http://portalus.ru
Номер публикации: №1203429912 / Жалобы? Ошибка? Выделите проблемный текст и нажмите CTRL+ENTER!


Проблема, которой посвящена монография Марии Дьёндьёши "А. Блок и немецкая культура", не только назрела в науке, но, можно сказать, уже находится в стадии своего рода "самореализации". К тем или иным ее "пограничным" аспектам давно обращаются исследователи в России, Германии и других странах. Среди них такие известные специалисты в области истории литературы и философии начала XX столетия, и в частности русского Серебряного века, как В. М. Жирмунский, Б. М. Гаспаров, А. В. Лавров, Д. Е. Максимов, З. Г. Минц, Р. -Д. Клуге, А. А. Хансен-Лёве, Лена Силард и мн. др.1

Что касается В. М. Жирмунского, то его ранние работы "Немецкий романтизм и современная мистика" (1914) и "Религиозное отречение в истории романтизма" (1919) не только были известны Блоку, но и повлияли на его мировоззрение. Уже после смерти поэта, в 1922 году, Жирмунский опубликовал книгу "Поэзия Александра Блока", где изобразил жизненный путь поэта как "религиозную трагедию", во многом напоминавшую судьбы немецких романтиков (с. 12). Так творческое самовыражение и самоосмысление Блока соприкоснулось с восприятием его личности и творчества современниками и потомками.

С одной стороны, это обстоятельство, казалось бы, облегчает работу автора монографии, но с другой, - в связи с небольшим объемом исследования, часто вынуждает его двигаться от цитаты к цитате и тем самым отчасти лишает простора для выражения собственного взгляда на предмет изучения. Однако нельзя не признать, что первое обращение к столь сложному, разнообразному и в разной мере не/изученному материалу, попытка его систематизации являются очень нужным и непростым делом, заслуживаю-


--------------------------------------------------------------------------------

Дьёндьёши Мария. А. Блок и немецкая культура. Новалис, Гейне, Ницше, Вагнер. (Vergleichende Studien zu den slavischen Sprachen und Literaturen. Hg. von R. Belentschikow und R. Ibler. B. 9). Frankfurt am Main: Peter Lang, 2004. 145 S. Книга написана на русском языке, но снабжена большим количеством объемных немецких цитат из художественных и философских текстов, дающихся без перевода. По всей видимости, в этом обстоятельстве кроется не только необходимость следования традиции строго научного изложения. В какой-то мере его можно отнести и к авторскому замыслу: ведь толкование приводимых цитат требует непосредственного участия заинтересованного и компетентного читателя, того самого "соавторства", которого обычно ожидали от своих читателей писатели-романтики.

1 См. обширную библиографию критической литературы, заключающую монографию об А. Блоке (с. 138 - 145).

стр. 204


--------------------------------------------------------------------------------

щим всяческой поддержки и одобрения. Хочется сразу отметить, что такая попытка в целом удалась.

М. Дьёндьёши видит свою задачу в том, чтобы, по ее собственным словам, "выявить интертекстуальные/интермедиальные связи между творчеством Блока и произведениями Новалиса, Гейне, Ницше и Вагнера". Имен, названных автором уже в заглавии книги, немного, но они несомненно ассоциируются с проблемами формирования мировоззрения "младших" символистов. Нельзя не согласиться с автором и в том, что романтический фрагмент, понятый не столько как жанровое образование, но, в первую очередь, как образно-философский концепт романтического мироощущения, может быть соотнесен с ролью символа в эстетике русского мифопоэтического символизма, ориентированного на Германию (с. 129).

Необходимость "соизмерения" Блока - человека и поэта - с Германией правомерна: здесь и его немецкое происхождение, и явное тяготение к немецкому романтизму. А это настолько широкое, емкое и важное для Блока явление, что автор монографии о Блоке, обращаясь к Новалису, не может не обратиться к трудам известных теоретиков романтизма, в частности братьев Августа и особенно Фридриха Шлегеля, вклад которого в эстетику русского символизма действительно до сих пор недооценен. Это не только особая роль фрагмента и символа, требующая сотворчества воспринимающего субъекта, но и характерные для романтиков бинарные оппозиции: разум-фантазия; день-ночь; явь-сон и т. п.

Вместе с тем несомненна выборочная и весьма свободная ориентация поэта на творчество тех или иных немецких поэтов и мыслителей. М. Дьёндьёши убедительно демонстрирует это даже относительно тех из них, кто назван в заглавии монографии. Если с Новалисом может быть связана поэтика сна, пути, тайны и особенно символика цвета (голубой цветок как центральный образ лирики Новалиса и роль голубого и синего цвета в поэзии Блока), то с творчеством Гейне ассоциируется противоречивый феномен романтической иронии, которая в интерпретации русского поэта нередко приобретает трагическое звучание. Еще сложнее дело обстоит с Ницше и Вагнером. Следует согласиться с автором, что Блок вряд ли имел последовательное и системное представление об их произведениях. Для поэта были важны, в первую очередь, их идеи и образы, наиболее органично сплавляющиеся с его собственным мироощущением. Такие как рождение трагедии из духа музыки, вечное возвращение, человек-артист и т. п.

Положение монографии об опосредованном восприятии Блоком идей Ницше представляется верным и убедительно доказанным. Здесь на первом плане закономерно оказывается круг проблем, наиболее часто дискутировавшихся в трудах признанных теоретиков символизма Вячеслава Иванова и Андрея Белого: дихотомия аполлоновского и дионисийского начал, их соотнесение с классицизмом и романтизмом, культ Диониса как образец новой "соборности", эстетическая концепция восхождения и нисхождения, противопоставление поэта и толпы, а также истоки "религии творчества жизни" (с. 131).

Действительно, эти и многие другие положения Ницше и Вагнера были творчески переосмыслены Блоком, который связывал романтизм с "вечным стремлением", с бурным "движением стихии". Стихия как природа и одновременно как музыка, пронизывающая всю историю человечества, без всякого сомнения, одна из важных мифологем блоковского творчества. Это обращает поэта не только к Р. Вагнеру, его концепту нового человека-артиста , но и заставляет увидеть в новой реальности наступившего XX века "крушение гуманизма" и неизбежность революционных потрясений. Именно такая, "романтическая", предпосылка привела Блока к роковому принятию революции как трагического, но неизбежного пути спасения музыки бытия, сохранявшейся, по мнению поэта, пусть бессознательно, в стихии народных масс.

Сближая понятия "романтизм" и "стихия", противопоставляя их "цивилизации" (застывшей культуре), поздний Блок предлагает более широкое толкование романтического, не ограничивается только определениями немецкой литературной школы (с. 20). И здесь обращает на себя внимание необыкновенная созвучность блоковского противопоставления "живой" культуры и "мертвой" цивилизации с концепцией О. Шпенглера, который именно в это время (в 1918 - 1919 годах) завершал работу над трактатом "Закат Европы", объявив своими предшественниками Гете и Ницше.2

Разумеется, подробное рассмотрение этого обстоятельства не могло входить в непосредственную задачу автора: дискуссия о Шпенглере началась в России только в начале 1920-х годов и вряд ли можно предположить, что Блок имел об этом произведении какие-либо конкретные сведения. Однако ассоциация, связанная с "Закатом Европы", несомненно поставила бы мировоззренческие искания Блока в более широкий европейский контекст эпохи, ведь Шпенглер, как известно, построил свою концепцию на бинарной романтической оппозиции "живой" культуры и "мертвой" цивилизации. Причем умирающей фаустовской культуре он противопоставил нарождавшуюся, по его мнению, русско-сибирскую. Однако, несмотря на де-


--------------------------------------------------------------------------------

2 С. С. Аверинцев даже заметил сходство между "совершенной книгой" Ницше и "Закатом Европы" О. Шпенглера (см.: Аверинцев С. "Морфология культуры" Освальда Шпенглера // Вопросы литературы. 1968. N 1. С. 139).

стр. 205


--------------------------------------------------------------------------------

кларированную обреченность типа культуры, названной именем гетевского героя, Шпенглер все-таки связал Гете со стихией живого и становящегося и тем самым превратил его не только в антагониста Ницше, представлявшего декаданс, но и, как будто невольно, в противника Фауста.

Здесь не место рассматривать сходства и различия в восприятии Гете и Ницше у Блока и Шпенглера, но нелишне отметить, что оба воспринимали Гете как фигуру противоречивую и олицетворявшую переход от одной эпохи к другой. "Гете - столько же конец, сколько начало. В его застывшем образе умирающий гуманизм (индивидуализм, античность, связь науки с искусством) как бы пронизан той музыкой, которая поднимается из туманной бездны будущего, - музыкой масс (II часть "Фауста")", - писал Блок в статье "Крушение гуманизма" (1919). И далее, очень важное: "Гете... различит во мраке очертания будущего; будет наблюдать языки огня... будет слушать музыку этого огня. Он, застывший в своей неподвижности, с загадочной двойственностью относящийся ко всему, подает руку Рихарду Вагнеру, автору темы огней в "Валькирии", - через голову неистовствующего, сгорающего в том же огне будущего, Генриха Гейне" .3

Почти полное отсутствие Гете в монографии, посвященной А. Блоку и немецкой культуре, на мой взгляд, является не совсем корректным. Вяч. Иванов посвятил ему - предшественнику нового "органического" периода истории и культуры - одну из важнейших своих работ "Гете на рубеже столетий"; в журнале "младших" символистов "Труды и дни" (1912 - 1916) имелся не только раздел Wagneriana, но и Goetheana, о чем упоминает сама М. Дьёндьёши (с. 110). Разумеется, значение Гете вообще и для русского символизма в частности слишком велико, чтобы поставить его имя среди многих перечисленных "через запятую". Это огромная тема, требующая специального изучения.4 Однако в книге о Блоке подмеченная самим поэтом "загадочная двойственность" Гете требует, на мой взгляд, некоторого внимания.

Не следует забывать, что Гете был связан с немецким романтизмом, а через него и с русским символизмом не в последнюю очередь благодаря творческому усвоению мистических построений Я. Бёме, которого В. М. Жирмунский часто называл "любимым учителем" немецких романтиков. Ведь именно в мистике Бёме берет начало не только "двойственность" романтического мировосприятия в целом, но и в значительной мере русская софиология, без знания которой невозможно понять и творчество Блока.

"Пересечения" русской и немецкой мысли конца XIX - начала XX века весьма часто проходили именно через образ Софии, хотя русские умы более тяготели к фактам духовным, нежели к абстрактным построениям. Образ Софии у Я. Бёме (зеркало мира и самого Бога) и у "главного" философа русских символистов Вл. Соловьева (Мировая душа и Премудрость Божия) при первом приближении схожи, хотя, безусловно, не идентичны. У Бёме особого внимания заслуживают в этой связи образ Пра-Адама (Uradam) как "мужа-девственницы" (mannliche Jungfrau) и идея об изначальной андрогинности самого Бога, "падшего" еще до сотворения мира и во имя его сотворения. Причем "невестой Бога" Бёме называл не только Софию (Мудрость), но и душу человека, которой тем самым отводилась роль женского начала. По Вл. Соловьеву, Мировая душа отпадает от Бога и становится антиподом Софии, которая ассоциируется не только с Премудростью Божьей, но с Богородицей, а также с самой Церковью. Суть же мирового процесса - борьба Божественного слова за восстановление Всеединства.

Однако в любом случае очевидно, что, говоря о символистском "мифе о мире" (его единство - "тезис"; распад из-за падения Софии - "антитезис"; ожидаемое восстановление единства - "синтез"), трудно обойтись без хотя бы краткого экскурса в русскую софиологию, которая сыграла столь важную роль в поэзии начала XX века.5 И при этом необходимо иметь в виду не только Ницше, Шопенгауэра, Вл. Соловьева, Вяч. Иванова, В. Брюсова, Андрея Белого, о которых идет речь, хотя обычно по иным поводам, в книге М. Дьёндьёши. Нелишне обратить внимание на Бёме, Гете да и самого Блока. Ведь именно его поэзия и по его собственному убеждению воплотила триаду "мифа о мире": теза Прекрасная Дама (София) - антитеза Незнаком-


--------------------------------------------------------------------------------

3 Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 6. С. 95 - 96. Курсив мой. - Г. Т.

4 И такое изучение ведется. См., в частности, книгу И. Н. Лагутиной "Символическая реальность Гете. Поэтика художественной прозы" (М., 2000), особенно главу "Гете и Андрей Белый", завершающуюся словами Андрея Белого: "Гете, как Феникс, вылетел из пепла штампов и оказался впереди нашего времени, перелетев столетия!" (с. 273).

5 Триада "тезис-антитезис-синтез" как выражение "диалектики Вечно-Женственного" и одновременно воплощение разных ипостасей Божественной Софии правомерно рассматривается современным литературоведением и в качестве лирико-философской основы поэзии Б. Пастернака. См.: Uhlig A. Dimension des Weiblichen im Schaffen Boris Leonidovic Pasternaks. Inspirationsquellen, Erscheinungsformen und Sinnkonzeptionen (Marburger Abhandlungen zur Geschichte und Kultur Osteuropas, 39. Pasternak-Studien II). Munchen: Verlag Otto Sagner, 2001 (рец.: Тиме Г. А. Диалектика Вечно-Женственного в творчестве Б. Л. Пастернака // Русская литература. 2002. N 4. С. 211 - 214).

стр. 206


--------------------------------------------------------------------------------

ка (Мировая душа, ее падение) - синтез, достигающий "синтетического символизма" и соотносящийся с образом России.

Следует особо отметить, что более чем вероятное знакомство Блока с учением Бёме является не только следствием наблюдений и умозаключений, но и подтверждается документально. В личной библиотеке поэта сохранился экземпляр самого известного сочинения немецкого мистика "Aurora, или Утренняя заря в восхождении", переведенного на русский язык А. Петровским и опубликованного дружественным поэту издательством "Мусагет".6

"Бёмевское" и "гетевское" воздействие на творчество Блока правомерно соотнести не только с появлением "триады", с "двойственным" взглядом на мир или же с феноменом Вечной Женственности; оно прослеживается и в иных, более частных аспектах. Так, известный девиз Гете "умри и возродись" (stirb und werde) из его стихотворения "Блаженное томление" (Selige Sehnsucht, 1814) вслед за Бёме связал возможность возрождения с горением в очистительном огне (Feuer-Brennen) любви и божественного гнева. Как было показано выше, Блок в своей программной статье "Крушение гуманизма" постоянно обращался к образу огня, пламени, горения, когда речь шла о Гете, Гейне, Вагнере и других гениях человечества, способных к возрождению и сохранению музыки бытия. Блок даже писал о музыке огня, которая якобы была доступна слуху Гете.

Характерно, однако, что короткое рассуждение о Софии в понимании Вл. Соловьева и о толковании образа Богородицы П. Флоренским появляется в книге М. Дьёндьёши именно в связи с символом огня как очищающей, обновляющей и возрождающей силы. Цитируя один из фрагментов Новалиса - поэта голубого цветка, - где он метафорически сближает и, по сути дела, идентифицирует пепел и цветочную пыльцу, "чашей" для которых служит само небо ("Alle Asche ist Bluthenstaub - der Kelch ist der Himmel"), автор монографии невольно подходит к обозначенной мной проблематике, но сосредоточивается в основном на символике цветка и цвета. А ведь они характеризуются П. Флоренским не только как "божественная премудрость... дух и дыхание Божие", но и как "символ любви и возрождения души подвигами" (с. 38 - 39).

Это наблюдение весьма ценно, так как оно обозначает связь между мистическим и христианским (Софией и Богородицей) в поэзии Блока, роль цвета в которой действительно велика. Присутствие разных оттенков синего - от голубого до лазоревого - непременная принадлежность символистской картины мира в целом. Золото в лазури - символ романтический и одновременно мистически религиозный - особенно выражен в поэзии Вл. Соловьева и Андрея Белого. У Блока именно лазоревый (чаще, чем голубой) и золотой становятся атрибутами Прекрасной Дамы (с. 39 - 40). Следует отметить, что Блоку, наряду с мотивом огня, была близка и гетевская "теория цветов" (ср. также "Cor ardens" Вяч. Иванова).

Следует, однако, подчеркнуть, что в блоковской поэзии оттенки синего цвета не всегда соотносятся с Божеством или Идеалом. Образ Незнакомки, ассоциировавшийся в сознании поэта с "антитезой" Прекрасной Даме, ее падением, также представлял собой, по его собственным словам, "дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового".7 Следование Блока тем или иным романтическим образам, а уж тем более идеям, всегда приблизительно, но именно благодаря непредсказуемости исполнено высшей поэзии. Источник вдохновения поэта часто определяем, но настолько преображен, что порой, даже вопреки его субъективной воле, почти теряет с ним связь. В этом отношении весьма любопытны переводы Блока из Гейне.

"Переводам и реминисценциям" Блока из раннего Гейне М. Дьёндьёши посвятила отдельную главу своей книги. Особое отношение к Гейне - носителю духа музыки - определило ревнивое отношение Блока к его русским переводчикам, среди которых он выделял Ап. Григорьева и М. Михайлова. Здесь вклад самого Блока довольно велик: стремясь к поэтической адекватности перевода, он ввел в русскую лирику дольник и деканонизировал точную рифму. Вместе с тем обращает на себя внимание полное отрицание и даже игнорирование Блоком переводов А. К. Толстого: его интерес к Гейне поэт просто считал "случайным". Подобная позиция Блока позволяет М. Дьёндьёши не обращаться к переводам Толстого, в то время как именно в них еще в середине XIX столетия обнаружилась проблема, с которой не удалось справиться и самому Блоку. Речь идет о передаче романтической иронии, которую у Гейне вернее было бы назвать антиромантической.

В своей статье "Ирония" (1908) Блок связал этот феномен с "болезнью" человеческого духа, пораженного индивидуализмом. Любопытно, что в этой статье опосредованно появился и А. К. Толстой - через упоминание его креатуры - Козьмы Пруткова. С последним, по мнению Блока, в XIX веке была связана здоровая смеховая реакция на литературу и жизнь в литературе, в то время как в XX столетии цитировать его стало "жутко и пошло". Здесь нелишне напомнить, что во


--------------------------------------------------------------------------------

6 См.: Библиотека А. А. Блока. Описание / Сост. О. В. Миллер, Н. А. Колобова, С. Я. Бовина; Под. ред. К. П. Лукирской. Л., 1984. Кн. 1. С. 34.

7 См. примечания О. А. Кузнецовой: Блок А. А. Поли. собр. соч.: В 20 т. М., 1997. Т. 1. С. 385.

стр. 207


--------------------------------------------------------------------------------

многом благодаря Гейне "встретились" в оригинальном творчестве Толстого (в том числе и в образе Пруткова) ирония романтическая и антиромантическая, появилась самоирония; именно Гейне привнес моменты чувственности в "метафизическую" поэзию Толстого, также отмеченную сильным влиянием немецкого романтического идеализма.

Анализируя переводы Блока, М. Дьёндьёши отмечает исчезновение в них телесности: такие совершенно земные и даже не вполне "поэтические" выражения Гейне, как sufies Bild или schones Weib, под пером Блока превращаются в возвышенно "светлые" или "прекрасные" женские образы (с. 66 - 67). Ирония органична у Блока лишь там, где он "попадал в свою тему" трагического двойника поэта. И тогда "иронизировать" означало почти то же, что подражать ("обезьянить" - nachaffen) (с. 78). Соииоирония так и не далась Блоку, и в этом смысле он остался истинным представителем высокого романтизма.

Завершая обзор материалов книги "А. Блок и немецкая культура", нельзя не отметить ее необыкновенную информативную насыщенность при совсем небольшом объеме.

Теоретическая часть удачно сбалансирована анализом конкретных текстов. Книга снабжена четырьмя экскурсами, включающими, в частности, сопоставительный анализ стихов из циклов о Прекрасной Даме, "Арфы и скрипки", "Снежная маска", образа дракона из "Заратустры" Ф. Ницше. Все это, а также выход за пределы только литературоведения, обращение к философии, живописи (Джотто, Врубель) и музыке (Вагнер) дает право исследовательнице на столь многообещающее название, данное небольшой книге.

Приветствуя появление исследования, которое не только решает сложнейшие проблемы творчества А. Блока в свете его связей с немецкой культурой, но и пробуждает множество ассоциаций, ставит новые вопросы, хочется надеяться на его плодотворное продолжение. Оно было бы в высшей степени полезно не только блоковедам, но и всем, кто занимается компаративистикой, в особенности историей русской и немецкой культуры XX века.

стр. 208

Опубликовано 19 февраля 2008 года





Полная версия публикации №1203429912

© Literary.RU

Главная А. БЛОК И НЕМЕЦКАЯ КУЛЬТУРА

При перепечатке индексируемая активная ссылка на LITERARY.RU обязательна!



Проект для детей старше 12 лет International Library Network Реклама на сайте библиотеки